Закон жизни лох запомнил

1991/апрель

      — Хасанов. На выход. — голос металлический скрежещет неприятно до дрожи. Врезается в сознание, вспышка словно.       — Куда?.. — сухие губы шелестят едва-едва.       — Хасанов. — интонация не меняется, скрежет впивается остриём в самую мякоть. — На выход.       Ещё немного. Ещё чуть-чуть. Спать хочется невыносимо.

🕷

Казань/мерещатся плечи

      Время замирает, всё пресное кругом, ненастоящее будто: сон потерял, а рассудок, кажется, на краю белоснежной бездны. Сердце колотится больно-больно, глухо стукаясь о рёбра.       Ледяные ладони на горячем колючем затылке отрезвляют, кажется, живой. Кажется, вены, ещё стучат. Едва-едва, конечно, но остатки сил можно ещё наскрести, если постараться.       Голова кружится, а уши кровью наполняются. Нет! Не кровью будто — кипятком. На периферии мозга колотится ненависть нестерпимая.       Карандаш скрипит, скользит по огрызочку бумаги клетчатой. Уставший город, застрявший в невесомости, тихо засыпает, а порыв душевный не унять — и стараться не станет.       Слова выходят скомканными, буквы — душными обрывками коряво-неопрятными. «Ты знаешь, повод тебя ненавидеть тихо нагнетает. Я всё это время хотел написать, а ещё лучше посмотреть в твои глаза. Узнать, как ты мог всё испортить, всё переломить. Узнать, спокойно ли ты спишь, а дышишь как?»: кажется, пара строк и жизни больше не останется. Ни капельки не останется: ни в душе, ни на дне бутылки из мутного стекла.       — Сука ты. Хасанов. — горькая усмешка застревает на губах. — Су-ка! — почти хохочет, почти с ума сошёл.       В комнате душно невыносимо, но Зима подрагивает остро, зябко ведет носом. Не понимал, хоть голову клади на плаху, в какой момент всё сломалось. Когда всё полетело к чёртовой матери? Не знал. Не понимал. Не мог нащупать в душе и крупицу здравого, искреннего ответа.       Считал, что сломалось всё в момент, когда буйная, неугомонная голова Хасанова замаячила на встречах в хоккейной коробке. Рухнуло, когда смех его до нестерпимых мурашек впивался в самую мякоть рассудка. Утонуло, когда взгляд намертво, в болоте будто, погряз в синих-синих глазах, острых до неприятной боли за ребрами.       Умерло в момент, когда грязь заползла в собственное сердце.       Время вязкое, тягучее останавливается будто. Рисует вновь в воспаленном разуме силуэты, образы, с ума сводящие.       Тёплая щека касается прохладной и влажной. Близко-близко, отрезвляюще, унимает дрожь. Девичьи руки обвивают нежно, пронизывая касаниями током будто.       — Я без тебя уснуть не могу, представляешь?       — Представляю. — усмешка горькая гаснет на губах. — Письмо другу пишу вот. — Вахит кивнул на бумажный огрызочек.       — «Ты знаешь, повод тебя ненавидеть тихо нагнетает»? — вчитывается в строки корявенькие. — Ненависть — тяжёлый багаж, правда?.. О ком ты так?       — Егор Хасанов. — говорит чуть понизив голос, будто говорит о сакральном, о страшном. — Никто. Так просто. Прошлое, Анют. Ложись, я скоро буду. — ведёт плечом, аккуратно выбираясь из девичьих объятий.       Никаких правил. Никаких скреп. Никаких законов. Жизни в глазах — никакой. Лишь тетева натянутая где-то за колючими рёбрами. О нём всё. И только.       «О нём»: пульсирует в висках так невыносимо больно. А помнит ли? Какой он? Без терпкости едкой, без тугой ненависти. Без брони многотонной.       Какой он?       Безопасный и уставший? Колючий и приторный?       — Где ты теперь?.. — едва слышно, одними губами лишь шелестит Зима.

1988 (17)

      Ночь на район опускается ледяная. Промозглая, такая, что не воздух вокруг, а вибрирующая имитация. Каждый вдох — лёд, рвущийся в лёгкие остро и безжалостно. Ничего не греет будто.       Зима ненавидит общие сборы. Чувствует себя отвратительно: приходится скалиться, пряча улыбку на очередные мальчишеские глупости. Приходится вылепливать из себя натужно того, кем совсем-совсем не является.       — Это кто с тобой?! — кричит Туркин, покосившись на товарища мельком.       — Здорова, пацаны! Я пришиваться пришёл! — отвечает голосок юный-юный, спрятанный за бравадой нахрапистой. Неестественной совсем.       — О-па... — тяет Зима, вынужденный включаться в ненавистную игру. — Марат, ты чё, его знаешь?..       Кольщик ненавидит общие сборы. Опаздывает вечно, да и приходить собственно-то совсем не хочет: ищет любой повод. Лишь бы не умирать от приторной скуки.       — Зуб болит. — невнятно и почти шепчет, языком подталкивая шатающуюся семёрку.       — Потому что не лечишь нихера. — шепчет в ответ Самбо, глянув на друга с усмешкой приторной и колючей.       — Да похер... — отмахнулся Хасанов.       Зима не слушает совсем ни мальчишку, что пришиваться пришел, ни Турбо, что скалится, подначивая, то мальчишку, то Марата. Всё всматривается в чрезмерно радостное лицо Хасанова. По-дурацки румяное оно, разгоряченное. Кажется, коснешься лишь щеки и сгоришь заживо.       «Такой он невыносимый! Невозможный!»: щурится злорадно. Оторваться не в силах! И что за дьявольская прихоть с такой силой приковывает взгляд. Скользит то по скулам острым, то по ресницам подрагивающим. Сглатывает остро, стоит мазнуть по кадыку, ключицам, шее. Нанесение морально особо тяжких собственному разуму.       «И что они так весело обсуждают?!»: суть разговора Хасанова и Суматохина всё не уловить, но смех так больно впивается в сознание. Живой-живой смех. Бесстыдный и будто с вызовом — до мурашек отзывающийся.       — Почему похер-то? Давай матери скажу, она сделает. Ты ж знаешь.       — Слушай, если я свалю, ты меня прикроешь? — игнорирует Хасанов всё, кроме собственных желаний.       — Прикрою. — кивает Самбо, знает, что лишние вопросы ни к чему, ответа ведь не дождётся, как ни старайся.       Блеснул лишь своей самой острой, самой хитрой ухмылочкой и исчез, будто и не было его — Егора Хасанова — никогда. Ни в коробке хоккейной, ни в жизни мальчишеской.       Исчез и хвоста за собой не оставил. Ящер проворный, хитрый до безобразия и злой до ледяных мурашек по спине.       Зима ненавидит общие сборы. Кольщик ненавидит всё, кроме собственной шкуры.       «Вот зачем ты убегаешь?! Зачем исчезаешь?!»: немой вопрос притаился за рёбрами, отозвался каким-то неприятным комом, застрявшим в горле.       — Ща. — коротко кивнул товарищу, передавая всё первенство прямо в горячие, жаждущие ладони. Ответа дожидаться не стал.       Знает наверняка, куда направляется Хасанов, и с закрытыми глазами найдет путь к нему. Знает безошибочно.       Следует за крепкой спиной, держась на расстоянии. Нравится вот так: преследовать, сопровождать, искать, идти след в след. Огнём в груди скребется. Не спрятаться.       Шаг за шагом по привычному пути: скамейка с неизменным дядей Толей спящим, ларёк с разбитым окошком, поворт, а за ним ещё один и, кажется, ещё. Точно. Не ошибся — поворот последний и бетонный улей.       Десять вверх. Наверное, одиннадцать даже — забывал всегда.       — Ты меня преследуешь? — наконец, разрывает колючее, насмешливое игнорирование шагов за спиной Хасанов. Остановился у двери на крышу, прикрытой ржавеньким листом.       — Нет. — Зима пожал плечами. Пара секунд до нервного паралича, сердце колотится гулко и быстро-быстро.       Плечи, сильные плечи, подрагивают рвано, будто от жуткого холода.       — Слушай, я сюда шёл, чтобы одному побыть. Ты мне тут зачем? — спичка влажная от снега, юркнувшего в карман, всё не поддавалась. Сигарета, зажатая в зубах, жадно подрагивала.       — Да мне... Интересно просто, что ты тут забыл. Ну вдруг ты тут... Ну... — отчего-то растерялся Зима, слова застряли в горле, смысл рассыпается.       — Чё я тут делать могу? Зажигалку дай.       Вахит протянул послушно.       — Да кто тебя знает, что ты тут делать можешь... Расскажи лучше, на чём торчишь. — усмехается Зима остро, рискнул заглянуть в омут синих глаз.       — На хмуром. Это хочешь услышать? — в остроте оскала не уступает товарищу. — Чё ты хочешь от меня? Не отстанешь, да?       — Улица только об этом и говорит. Уже слухи поползли.       Хасанов засмеялся, вскинув голову, обнажая острый подбородок. Отчего-то влажный, лоснящийся и испещренный чёрными линиями наколок. Зима всматривается, чуть прищурившись.       — Да плевать мне, братан. Поебать, понимаешь?       И когда таким стал? Как в узде держать силу неистовую и бесов, рвущихся из сердца и пасти — не знал ни Зима, ни сам Хасанов. Сломался так резво, вывалил грязь чрезмерно откровенно.       Когда стал таким? Всегда был? Когда уши навострил?       Зима всматривался, надеялся найти хоть каплю разума в диких глаза. Не выходило. В глазах ни капли света, лишь злость и больное безрассудство.       — Люди вокруг тебя... — начал Вахит и споткнулся, не найдя слов.       Дерзкий, бóрзый — и за ноздри не схватить. И что вернет к истокам человеческим? Вот бы пробился росток сквозь бетон...       — Людей вокруг меня нет. Ты пёрся за мной, чтобы к совести там...это...воззвать! — удивился собственному резерву памяти и усмехнулся. — Или чё?       — Хотел узнать, куда ты с собраний постоянно сваливаешь!       — На крышу. Заебали меня ваши собрания. — Хасанов пнул хлипенькую дверь, та с грохотом подалась.       Воздух колючий, ледяной резанул по щекам. Шум улицы ворвался, вонзаясь в сознание.       — С чего ты решил, что тебе можно?! Собрания для всех едины. Ты подрываешь наш с Туркиным авторитет. Если ты там в каких-то товарищеских отношениях с Кащеем, это ещё ничего не значит! Не знаю, что вы там мутите, но ты вообще берега видеть перестал. — Зима едва успел поймать Хасанова за локоть, не давая выйти на крышу. — Да послушай же!       — Ну вот так. Решил, что мне можно! Отошьёте меня вон с пацанами? Скажите, что я чушпан ебаный? Да говорите... Мне похуй. — оскал острый-острый.       Нечеловеческий будто.       — Ты этого добиваешься, да? — сжимает локоть сильнее, Хасанов шипит, но не одергивает.       Откуда это сумасшедшее стремление к боли? Любой! Чудовищное упоение пугает неистово, больное желание — выбивает землю из-под ног.       — Ага. — синие-синие глаза смотрят с необъяснимой ненавистью. — Чё дальше-то сделаешь? Ничего? — почти смеётся. Издевается, едва ли не облизываясь.               — Да тебя хоть кувалдой по роже! Итог один! — почти кричит Зима, всё сильнее впиваясь в крепкий локоть.       — Ну дал быть хоть по роже разок! Да ты не бойся, братан, я послушный мальчик, ты только характер мне свой покажи. И всё, сделаю, чё захочешь... — в глазах пылает безрассудство.       «Сделаю, чё захочешь...»: огнём впивается в сознание. Тошнотой невыносимой сковывает горло.       — Зим-а-а-а — тянет злорадно, с колючей непрекрытой издёвкой. — Ну вот же я... Дай мне разок, хочешь при всех... — голос понижает до хрипотцы, наклонившись почти лоб в лоб. — Ебани от души и сделаю всё, что скажешь. — злоба плещется в зрачках, а яд на языке концентрированный до сумасшествия.       «Ебани от души и сделаю всё, что скажешь.»: пульсирует невыносимо.       — Придурок ты, Хасанов! — разжимает локоть, едва ли не отбросив руку.       Егор смеётся вновь, не скрывая издёвки нисколько. Врывается смех его в сердце иглами раскалёнными добела. Раскалёнными до невыносимой боли.

      1991/Казань/апрель

      — Придурок ты, Хасанов! — одними губами, едва-едва слышно, вторит воспоминаниям приторно-невыносимым Зима, поднеся карандашный огрызочек к губам.       В памяти Егор смеётся вновь, издеваясь всё неистовее, напористее — безжалостнее. Смеётся он там — в обрывках памяти.       Там он имеет вес, а здесь, в терпкости апреля, ничего его душонка не стоит. «Не нужен он, не нужен!»: уговаривает себя Вахит вновь и вновь.       Здесь... Хасанов Егор — лишь ожог на лёгких. Ненавистный, но тающий постепенно.       Тающий, у образóв свечи будто.