Роза Ветров

Казар, облокотившись на свою арфу, неторопливо перебирал струны, сидя у простой деревянной колыбели, которую слегка покачивала его сестра, присевшая рядом на хлипкий деревянный стул, который, казалось, готов был развалиться под ней. Лионель настороженно заглянул под тонкое шерстяное одеяло, но малышка Октавия нисколько не возражала против музыки. Напротив, она прикрыла свои волшебные глаза, пряча звёзды под пологом чёрных ресниц, и едва слышно засопела. Совсем как её отец двадцать лет назад. — Серебряный лис живёт на краю земли, — тихонько запела Этери, следуя взглядом за тонкими пальцами брата. — Он сам нашёл этот край… И всё интересно жутка-а-а… — На самом краю кресло и абажур, — Баата бросил на гостя заинтересованный острый взгляд, будто это он был малышке чужим человеком, а вовсе не сам казар, которого она встретила буквально вчера. — Серебряный лис курит и пишет жизнь… Лионель провёл пальцами по нежным чёрным кудрям и слегка улыбнулся. У маленькой Октавии хороший слух. Такой же, как у всей семьи. — Серебряный лис глядит, как растет лес, — Этери поднялась, едва ни уронив стул, и, пройдя несколько шагов, положила руки на плечи брата. — Находится место всему на этой чудесной земле… — А чтобы мечтать вернуться в него потом, — Баата запрокинул голову на грудь сестры, обнажая бледную гладкую шею, которую так удобно было бы перерезать. — Серебряный лис изобретает дом. Поставив стул поудобнее, Лионель присел на место принцессы и слегка качнул колыбель. Спящая малышка повернула к нему голову, издавая до странности счастливый звук. Он поднял голову, глядя на брата с сестрой, и в очередной раз заметил, как сильно они похожи… — Серебряный лис смотрит на корабли, — продолжил тем временем Баата, всё ещё не отрывая взгляд от Савиньяка. — Они уходят так медленно, в отличие от людей, — на бледном лице его появилась улыбка, полная тоски. — Серебряный лис роняет жемчужины слез и музыка разливается в темноте. — И колокольчики, — подхватила Этери. — И яблочный смех, — отчего-то Лионелю вспомнился Зимной Излом и костёр в небеса. — И тихая ночь на улицах, и медленный свет на лицах… И раз уж я так хотела в это вернуться, — в голосе её тоже звучала тоска и Савиньяку на мгновение стало жаль её мужа, несчастного дикаря, влюблённого без памяти. — То я приказываю сердцу биться… — Я приказываю сердцу биться, — согласился с ней казар. — Я приказываю сердцу… Этери сделала два шага назад и закружилась в медленном танце, но её брат так и остался сидеть с запрокинутой к потолку головой. Словно не желал смотреть на людей. — Серебряный лис, живи, как сердце велит, — продолжила принцесса слегка дрожащим голосом. — Но если решишься дождаться меня на краю… — Не вынимай стрелу — уже не болит, — Баата качнул головой, и Лионель снова столкнулся со взглядом тёмных глаз цвета морисского ореха, глубоких и печальных. — Я существую только пока я пою…

***

У придворного лекаря были до странности холодные руки, но сегодня Салихат не могла жаловаться на подобное, да и не стала бы, даже если бы хотела. Всё её тело горело, словно она по дурости заснула в бане и проспала там пару дней… И ведь даже солнце не дарило так сильно последние дни! — Что со мной, Саба? — обратилась Салихат к обладателю холодных рук, который с явным знанием дела маскировал её виски, взмокшие от пота. — Жарко… — Не знаю точно, — лекарь звучал на удивление честно. — У тебя жар, моя госпожа… Ничего больше не болит? Она попыталась прислушаться к ощущениям. Реки пота, стекающие по спине под одеждой, совсем не помогали. — Ноги сводит, — медленно произнесла Салихат, неуверенно поглаживая заметно округлившийся живот. — Горло… Там будто ком застрял, колючий такой. — Ты носишь дитя, — заметил Саба, и, великому своему неудовольствию, она услышала снисходительные нотки, которых никогда не позволял себе её муж. — Ноги будут страдать, чем дальше, тем больше, — тем не менее, руки его продолжали удивительным образом охлаждать горячую голову. — Но вот горло… Это скверно. — Это может навредить сыну? — Салихат почувствовала, как сжимается сердце. — У вас нет снадобья от этого? — Любого происхождения жар у матери может навредить ребенку, — он тяжело вздохнул. — И ей самой — тоже, — добавил он с ещё большей тревогой. — Когда Мариам… Мать Его Величества, — в голосе его звучала тоска, — заболела на последних сроках, я сделал всё, что мог… Но это не помогло. — Что произошло? — спросила она с замиранием сердца. — Наш государь родился очень слабым, — с досадой признался лекарь. — В первый день у него не хватало сил даже закричать… А его мать вскоре… — Не продолжай! Для чего вообще рассказывать беременной женщине подобные ужасы?.. Хотя она сама спросила, но всё же! — Так значит, ты знаешь Баату со дня его рождения… — Я выхаживал его, — в голосе лекаря зазвучала гордость. — Я видел его первые шаги, слышал первые слова, вытирал первые слёзы… «Я больше отец ему, чем Адгемар», — слышалось в этой тираде. — Значит, вы всё знаете о нём? На самом деле, выяснять подобные личные вещи у третьего человека не хотелось, но за все долгие месяцы Баата ни разу не проник в неё… Только пальцами, но это ведь не считается! — Всё, что можно знать, — с гордостью ответил Саба. — Что тебя беспокоит? — Понимаешь, — Салихат занялась, напряжённо теребя кисть на поясе. — За всё время Баата ни разу… Не притронулся ко мне. Это было не совсем правдой, но достаточно похоже на неё, чтобы не вызвать подозрений. И позволить старому лекарю ответить на вопрос. — Но ничего душа не хочет, — это прозвучало, как цитата из песни. — Там, где не может ничего… — Так значит, он не может… — отчего-то это вызывало в душе больше жалости, чем обиды. — Значит, дело не во мне? Саба убрал руки, и Салихат открыла глаза, тут же находя его взглядом. Лекарь стоял у окна, вглядываясь в даль, туда, где горы Сагранны штурмовали облачные небеса. — Поверь мне, госпожа, — старик оглянулся через плечо. — Баата относится к тебе со всей нежностью и заботой, на которые способен, — почему-то Салихат не могла ему не верить. — Но некоторые вещи просто неизлечимы.

***

— Какой такой грех я совершил, что ты так прожигаешь меня закатным пламенем? Арно отвёл глаза, но Баата не собирался прекращать разговор. Напротив, он подошёл ближе и, немного помедлив, положил на плечо горячую тонкую руку. Савиньяк тяжело вздохнул и заставил себя посмотреть ему в глаза. — Ничего не совершил, — ответ сам сорвался с губ. — Все проблемы только в моей голове. Казар чуть прищурился, глядя ему в глаза, словно выискивая ответ в глубине его разума. Так и не найдя искомого, он сделал шаг назад и вопросительно приподнял тонкие брови. — Что тебя беспокоит, Арно? — в тёмных глазах цвета морисского ореха сверкнула тревога. — Я могу как-то помочь? Арно снова отвёл глаза, не выдерживая напора его заботы. Станет ли он так переживать, когда узнает… — Меня мучает сильное чувство, — произнёс он, глядя в окно, в горную даль, над которой заходило красное солнце. — Разъедает мне сердце, если честно… — Ревность? Это определение Арно не нравилось, совсем не нравилось. Ревность — грязное чувство, собственническое, болезненное… Баата не принадлежал ему. Не мог принадлежать. Так почему же? — Ты не понимаешь, — он качнул головой. — Я прекрасно всё понимаю, друг мой, — отчего-то голос казара звучал до странности сочувственно, словно не было в этих чувствах ничего грязного и разрушительного, способного навредить хрупкому доверию между ними. — Я видел себя в зеркало, — бледные губы дрогнули в подобии улыбки. — Я знаю, что красив… Особенно для мужчины. — Для женщины тоже, — Арно почувствовал, как горит лицо, но скрывать это уже не было смысла. — Я много раз представлял тебя в платьях вроде тех, что носят в Олларии при дворе… И не увидел большой разницы. — Хах… Баата качнул головой и, сделав несколько шагов назад, отвернулся. Арно бросил тяжёлый взгляд в его спину. О чём он теперь думает? Что чувствует? Насколько его задело замечание о платьях? — Дело вовсе не в твоей красоте, — выдохнул он то, что сжимало горло холодной рукой. — Ты такой… — Какой? — Баата бросил острый взгляд через плечо. — Хитрый, умный, острый на язык, — Арно сделал шаг вперёд и остановился, чувствуя, как в воздухе искрится напряжение. — Колючий, как ёж, но вместе с тем… Внутри, под колючками, я чувствую свет. — Свет… — едва слышно повторил казар, теребя застёжки на воротнике. — Когда ты поёшь, — сделав ещё пару шагов, он аккуратно коснулся острого плеча и не получил сопротивления, — я чувствую, как меня несёт по волнам… Я будто плыву по тёмному морю, а вдалеке — маяк, — сердце Бааты билось об лопатку, быстро, как галопирующая лошадь. — И твой голос ведёт меня. — Замолчи, ради всего святого… Арно замолчал, послушно замирая, давая ему время обдумать этот детский романтический образ, который мог родиться лишь в голове семнадцатилетнего юнца, ещё не знавшего жизни. Но Баата — взрослый человек. У него на плечах целая страна, жена, будущий ребёнок… К чему ему эта юношеская влюблённость? — Арно, — его руку накрыли горячие тонкие пальцы. — Ты сказал, что ни раз представлял меня в платьях… — Да, — спорить с этим было бы бесполезно. Баата развернулся, всё ещё держа его за руку. Казарский тулуп был расстёгнут до пояса, как и рубашка, нисколько не скрывая плотную повязку на груди. Что у него под ней? Старая рана? — Ещё ты сказал, что не увидел разницы, — глаза цвета морисского ореха медленно поднялись. — Хочешь узнать, почему? — бледные губы вздрогнули. — Я не понимаю, — Арно не смел сдвинуться с места, боясь спугнуть этот хрупкий момент искренности. — Вижу, что не понимаешь, — Баата медленно поднял руку и прижал к груди чуть выше повязки, почти касаясь страшного шрама на плече. — Ты не видишь разницы не потому, что неверно смотришь, — он медленно выдохнул. — А потому что её нет. — Ты… — Да, — длинные чёрные ресницы вздрогнули. — Я женщина.