Fight if you can, trust if you dare

      Свесив руку с кровати и уткнувшись виском в замятую подушку, Томас иступлено пялится на настенный календарь, зловеще смотрящий в ответ, предупреждающий, что если сдвинуть свой взгляд чуть дальше, на несколько клеток правее, судный день наконец догонит его. Чернеющая окружность вокруг нежеланной даты. Время просмотра работ постепенно оказывается у самых пяток. Сегодня орава студентов будет двигаться в сторону аудиторий, чтобы оформить все свои труды, завершить экспозицию и наконец покончить с этим учебным годом.       В начале второго семестра Томас с энтузиазмом и пылким нажимом обвёл эту дату в кружок, чтобы точно быть готовым в срок, успеть закончить всё раньше на несколько дней, чтобы позже не мучиться и не пожирать плоды бессонных ночей. Только теперь эта череда истязающих бодрствований приумножилась вдвое, и за ними стоят не учебные проблемы, а что-то более сложное и обременяющее. Осталось всего несколько дней для того, чтобы довести проект до идеала. Томасу нужно его хотя бы закончить. Сегодня развеска работ к просмотру, ему тоже нужно там быть. Он нехотя переворачивается набок и оглядывает захламлённый пол: смятые чертежи, сломанные карандаши, резаки, несколько тюбиков клея и полузаконченный макет. Стопка работ по рисунку и композиции в углу, которые нужно оформить в белые бумажные рамки, а те в свою очередь нужно вырезать из ватманов, ровно и осторожно, отмеряя каждый миллиметр. Возведя глаза к потолку в немом отчаянии, Томас делает глубокий вдох. Как тут успеть хотя бы половину, когда из возможностей лишь изменение позы в жёсткой постели?       Наибольшая проблема состоит не в ограниченности времени, а в полном безразличии к предстоящему труду. Томас понимает, что если не выставит свои работы, его ждут неудовлетворительные отметки и, как следствие, осенняя пересдача. А ещё он слетит с бюджетного места. Этого ему никто не простит. Но в груди не чертыхается ничего, отвечающее за тревогу. В его разуме все самые худшие сценарии окутываются туманом, серой стенкой, за которой ничего не слышно. Глухое эхо изредка знаменует волнение. Томас делает вид, что слышит.       Одногруппники Томаса, неожиданно сделавшись обеспокоенными, несколько раз заглядывают в комнату с расспросами, пойдёт ли он вместе с ними на развеску работ, оставлять ли ему место для его проекта. Тереза стучит лишь раз, но, в отличие от некудышных незнакомцев, дверь не открывает. Интересуется через неё, нужна ли ему помощь. Конечно, нужна. Только она Томасу не поможет.       Часы превращаются в бесконечный поток бессвязных голосов и и отголосков чьих-то действий. Это всё принадлежит другим людям. Не его. Конечности ощущаются липкими и деревянными. Томас лежит на спине, отдавая внимание потолку, но смотря в никуда. Червоточина, открывшаяся в нём вместе с криком Ньюта «ты такая сука, Томас». Она поглотила его изнутри, как смерч, хватающий и уносящий за собой тысячи жертв. И теперь в нём не осталось ничего, кроме ненависти к себе, и вины, весящей тонны и тонны. Она мешает ему вставать с кровати, не даёт сосредоточиться. Не допускает до приёмов пищи. Всё в одно мгновение потеряло краски, высосалось из помещения, стало скучным и бесполезным.       Молчаливые приступы рыданий, спрятанные глубоко в одеяле, болезненные уколы в голову своими уничтожающими мыслями. Ослабевшие пальцы, зарытые в тёмные волосы у висков. Томас оседает в этот режим на несколько дней, балансируя между существованием и его отсутствием. Он не может коснуться жизни своими руками, но точно уверен, что она ещё дышит, потому что нельзя испытывать столько страха и отвращения, будучи мёртвым.       Любые попытки отвлечься, перейти в режим привычной рутины разбиваются о зеркала всякий раз, когда Томас смотрит на своё отражение. Все обвинения Ньюта становятся на лице написанными, и лучше бы они были беспочвенными, но всё сказанное ложится правдой, от которой не скрыться, как к ней ни повернись. Томас как-то попробовал встать к ней спиной, когда разозлился на Минхо заместо себя. Тогда всё превратилось в крупные осколки, и они врезались ему прямо в спину. Кровь запачкала пол и брюки. Томас не почувствовал себя лучше.       Поэтому ему приходится оставаться развёрнутым к правде лицом, получать безжалостные пощёчины и плевки, делать глубокие вдохи и выдохи. Томас уверен, что эти действия хотелось претворить в жизнь и Ньюту. Он благодарен ему за то, что он не осмелился. Такого унижения он вряд ли бы вынес.       Жизнь, похороненная глубоко внутри, прорывается из него импульсами, и когда даёт сигналы в мозг, он наконец решает исследовать на практике свои теории относительно самопомощи, потому что больше не может быть вот так: хранить свои чувства внутри и делать вид, что они не сопоставимы с лавиной, оставаться здесь в тишине и уединении, так, будто он всего этого заслуживает. Он больше не может ждать, пока его мысли сведут его с ума. Сегодня его цель заключается в том, чтобы дать своему гневу выйти наружу, перестать нести его на себе словно пожилую женщину, потерявшую способность ходить. Ему хочется отбросить костыли в сторону, дать этой старушке шанс добраться до финиша самой.       Ему стыдно браться за истоптанный остальными путь, он не станет искать утешения в острых предметах. Томас привык наказывать себя постепенно, шаг за шагом, на цыпочках, чтобы никому не вздумалось помогать. Поэтому для начала он поднимается с кровати и садится за своё задание, насилуя свои глаза и руки, не ощущая, как острие ножниц впивается ему в ладонь беспокойно глубоко. Он не замечает, как принимается раздирать кожу вокруг ногтей до крови при очередном погружении в часовые раздумья. Он случайным образом закроет дверцей шкафа свою ладонь до синяков, ошпарит локоть раскалённым утюгом, пока будет отрезать ровную линию для паспарту, пройдётся резаком по пальцам и заметит это, только когда капли крови оставят яркие разводы на белой бумаге. Ему придётся начать с начала.       Этого будет хватать на ничтожное количество времени. С каждым нанесённым себе ударом будет становиться легче, на что Томас изначально и рассчитывал. Только он никак не мог подумать, что вина будет увеличиваться в объёмах, надуваться как пузырь, расти и расти до таких размеров, что станет невыносимо просто открывать глаза. Он всего этого совсем не хотел. Просто не знает, как ещё справиться с тем, что преследует его по пятам, куда бы он ни пошёл.       Приходится носить кофты с длинными рукавами, ловить на себе недоумённые взгляды, утверждать, что простыл, а от того и озноб. Тереза глядит на него с сомнением и опаской всякий раз, когда они пересекаются. Она спрашивает, как дела, а Томас не может выдержать искренности её взгляда. Кажется, его взор теперь навечно прибит к полу.       С этой точки, где он принял решение позаботиться о своём наказании заместо других, его подъёмы с утра преображаются, а сам он становится мёртвым. Жизнь, кипящая в нём раньше, теперь машет рукой только под вечер, и тогда Томас перестаёт следить за собой и своими действиями.       Просмотр работ проходит в суматохе и толкучке, большинство первокурсников дополняют свои проекты прямо перед приходом комиссии. Людей оказывается слишком много, а пространства в аудитории слишком мало. Томас не ожидает увидеть в помещении Терезу и Алби, но вот они здесь, рассматривают его работы и поддерживают, отчего-то с окаменевшими лицами, но всё ещё пытающиеся улыбаться. Минхо не появляется, и Томас его понимает.       Просмотр проходит удачно для всех первокурсников, за исключением Томаса. Он особо не рассчитывал на высокие отметки, но задания всегда выполнял добросовестно, и в глубине души надеялся, что у него выходит лучше, чем ему кажется. В другие недели он бы пришёл в безумие от тройки по макетированию, но сейчас он не испытывает никаких эмоций, лишь ровно кивает, не замечая, с каким напряжением Алби и Тереза глядят друг на друга позади него.       Толпа постепенно разбредается, студентов просят снять работы и освободить аудиторию для старших курсов. Назойливый шум угасает вместе с нерасторопными шагами, скрывающимися за дверями аудитории. Томас делает вид, что благодарен друзьям за посещение, в то время как в его мыслях безостановочно крутится надобность закончить этот вечер привычно окровавлено; с яростью забвенного усесться на пол и сидеть до тех пор, пока тазовые кости не заноют, а сам он не доведёт себя до внутренней истерики. Тогда он пересилит своё бессилие и поднимется на ноги, зашагает к кровати, а затем упадёт навзничь.        Очередной вечер, с которого стекают вина и одиночество. Он больше не знает, что сказать Минхо. Злость, что взорвалась в нём совсем недавно, и горечь от того, что он не может поделиться с Минхо тем, что его убивает. Томас не понимает, какая из эмоций доминирует, когда он думает о нём. Раздражение и обида изредка поднимались на поверхность и раньше, когда Томас вспоминал о том дне их сделки, когда реальность давала пощёчину, и он оставался в недоумении от того, какой Минхо на самом деле наглый и бессовестный. И теперь это болото прорвалось через балки и плотины. Оно отравило его разум. Томас больше не может игнорировать всё то, из-за чего он в Минхо, оказывается, разочаровался. Он не знает, как об этом Минхо сказать.       Ньют так и не появился. Томас не имеет понятия, сколько он его не видел. Хочется объясниться, но ему не дают этого сделать. Все шансы переплыть на другую сторону берега пропадают. Они тонут, увлекая Томаса за собой.       И всё же со всех сторон, через нити размышлений, реальность неизменна: он сам во всём виноват. В том, что согласился предать Ньюта, что позволил Минхо манипулировать собой, что не отказался от этих игр, что ни на что не смог повлиять. Постыдные мысли о собственном бессилии, проросшие в нём ещё с юности, обрели корни и прочно вонзились ему в плечи. Должно стать легче от того, что опасения, тянувшиеся за ним так долго, наконец нашли своё подтверждение. Но вместо облегчение приходит смирение. И боль.       Томас думал, что его разум сорвётся первым, только руки подвели его быстрее. Все бессмысленные попытки сделать всё неспеша и разумно так и остаются бессмысленными, ведь смола, бурлящая внутри него, уже взорвалась. Маниакальность нетерпения застилает глаза и парализует, всё происходит без его участия.       Горящая вспышка боли проходится лезвием по лицу. Томас до скрипа зубов сжимает челюсти, а затем ощущает, как на одном из зубов образуется скол. Последнее, что он ловит своими ушами — звук собственного дыхания и далёкое завывание сирен проезжающей скорой помощи. С первым порывом слух предаёт его и пропадает. Линия за линией, пока на тыльной стороне предплечья не образуются кровавые слёзы. Томас кусает нижнюю губу от очередной панической боли, вспыхнувшей у места тёмных всполохов. Дыхание становится слишком частым, желание причинения себе вреда затягивается, несёт дальше за приемлемость, но он не знает, как остановиться. Ему никогда не приходилось с этим сталкиваться.       Он чувствует, что задыхается, словно участник марафона бегунов, только ноги его обмякли и дрожат. Страх смерти по неосторожности разгоняет кровь, становится дополнительной дозой адреналина. Одним резким движением Томас отбрасывает орудие повреждения и ударяется спиной о ребро кровати, когда тело его не слушается. Ему следует дышать медленно и глубоко, чтобы не словить паническую атаку. Все оставшиеся силы покидают истерзанную оболочку, но Томас продолжает сосредоточенно моргать, чтобы прийти в себя. Он бросает свой иступленный взгляд на изображение вокруг, но ничего другим не стало. Только под ногами капли крови, а шорты в нескольких местах стали темнее на два тона. Под окнами всё те же приглушённые возгласы студентов, слабый рёв мотора автомобиля. Его никуда не унесло — тело всё ещё держится в этой реальности.       Чувство удовлетворения от сделанного догоняет онемение. Ему становится не по себе от того, как сильно всё внутри исказилось за секунду, когда он решился на то, что только что закончил. Ему кажется, что примерно то же чувствуют все зависимые, получившие долгожданную дозу. Тонны груза сброшены на дно мутной воды. Комната вокруг него ожидаемо сыпется, становится сине-зелёной и шаткой. Томасу глубоко плевать на искривление пространства. Он прикрывает дрожащие веки, давая себе отдохнуть. Раздробленное собственными потугами сердце оказывается вбито в заднюю стенку рёбер. Ему становится легче дышать.

***

      Минхо не без усилий отводит нетерпеливый взгляд от своего телефона, стараясь сконцентрироваться на работе. Все его несосредоточенные движения выдают его беспечность, с которой он принялся заканчивать свой проект. Он опрокидывает банку с карандашами, и те летят вниз, сталкиваясь с твёрдой поверхностью, производя запредельно много раздражающего шума. Алби косится в сторону Минхо исподлобья, собрав все свои недовольства и ругательства у рта, но так ничего и не высказывая. Просто удерживает свой убийственный взгляд до минуты, чтобы точно стало ясно, что сердится. Затем он вновь обращает лицо к своей работе.       — Ты нервный. Всё в порядке? — как можно усерднее скрывая усталость в голосе, интересуется Алби. Его нежелание отвлекаться пересекается с неподдельным волнением за друга.       — Да, просто… — поразмышляв получше, Минхо пытается подобрать правдивый, но уклончивый ответ, — Надоело мне всё, — не отрывая взгляда от своего макета, Минхо строит кислую мину, — Грёбаный просмотр перенесли на два дня раньше. Кто вообще так делает?! — неожиданная вспышка гнева заставляет и Алби, и самого Минхо выпрямить спину, — Извини, просто такое уже не в первый раз, — он качает головой в тоскливом изумлении, — Однажды они поймут, что мы — простые студенты.       Алби, отдав всё своё внимание оформлению набросков, ничего не отвечает на резкие заявления Минхо. Когда он заканчивает с первой партией, то бросает хмурый взгляд на знакомый профиль: согнувшись над своим макетом удивительно низко и горбато, Минхо, похоже, никакой реакции от него и не ждал.       — В этом и прикол, Минхо, — Алби наконец находится со словами, как всегда поучающими и точными, — С вами такое проделывают пару лет точно, пора уже привыкнуть и готовиться заранее.       — Поддержка от тебя прямо сыпется, — не сдержавшись от язвительного упрёка, Минхо поджимает губы.       — А в чём я не прав? — озадаченно сведя брови, спрашивает Алби. Взгляд его тёмных глаз ни на дюйм не смещается, оставаясь втиснутым между оформленными листами, — Серьёзно, мы это обсуждаем каждый раз, и каждый раз ты бесишься как в первый.       — Да как тут не беситься? — Минхо, всплеснув руками, едва сдерживается от очередного громкого возгласа, — Задолбали.       — Согласен. Уроды, — невзирая на тягу к критичным комментариям, Алби всё-таки решает поддержать. Усмешка выскальзывает из его упрямого рта, и все черты в одно мгновение перестают быть недружелюбными. Он незаметно качает головой на привычную вспыльчивость Минхо, — У тебя ещё три дня, успеешь, не беспокойся.       Минхо неуверенно кивает, раздосадованный не короткими сроками, а тем, что их пререкания с Алби подошли к концу. Он не сразу заметил, что это помогло ему переключиться, а теперь всё возвращается к начальной точке. Минхо знает, что у Галли сегодня рабочая смена, но обычно она начинается в восемь тридцать. Когда он проснулся, на часах значилось семь пятнадцать. Галли в постели уже не было. Тогда Минхо написал ему несколько вопросительных сообщений. Сейчас семнадцать тридцать. Галли ему так и не ответил.       Он чувствует себя идиотом и параноиком, потому что с Галли могут случаться и такие вещи, ведь не всегда он предупреждает и отвечает тут же, как Минхо пишет ему. Но зловещее предчувствие, точно дикий зверь, притаенный в кустах пышной чащи — его нельзя выследить и удостовериться, что он осязаем. Своими растерянными глазами Минхо сверлит макет, потеряв к нему последние отголоски интереса. Суетливые пальцы вновь тянутся к телефону. Минхо ловит себя на этом в тот момент, когда экран загорается вновь. Ни одного уведомления. Разозлившись на свою зацикленность, он громко вздыхает и, прикусив губу, прячет телефон подальше, топит его в своём рюкзаке, лежащем неподалёку. Просто сосредоточься на другом, забудь о своём ложно-тревожном разуме. Его молчание ничего не значит. Не обязательно чему-то случаться. Минхо повторяет эти слова как мантру. Этого намерения хватает до конца дня.       Его глаза остаются замыленными от пустоты на месте уведомлений. Минхо перестаёт считать, сколько раз он зажимал кнопку блокировки. Постепенно это однотипное действие начало сводить с ума, но он так и не смог остановиться. Он не сдерживается и звонит ему, когда стрелки на часах переваливают за двенадцать. Начался новый день. Для остальных он начнётся, когда они поглотят ночь своими прикрытыми веками и ровным дыханием. Минхо не хочет ложиться спать. Это будет означать, что наступило утро. Ему не хочется объявляться там без него.       Невзирая на нескромные желания души и все попытки контролировать течение, время на них не откликается, и ночь плавно перетекает в дымчатое утро. Минхо удаётся уснуть в середине, между глубиной и рассветом. Разбухшая от плохого сна голова отказывается отрываться от подушки. Издёрганные тревогой губы не сразу приходят в движение.       — Алби, — Минхо зовёт его очень хрипло и сдавленно. В утренней тишине его голос делается громкой мольбой.       — А? — Алби, оказывается, тоже не спит.       — Ты не видел Галли? — сложив руки на животе, Минхо не сводит взгляда с потолка. Ему приходится приложить усилия, чтобы придавить свербящую тоску, что поселилась в его голосе.       Его сердце заходится в очередном приступе испуга, когда Алби молчит заместо ответа. Тиканье настенных часов становится невыносимым.       — Ни вчера, ни сегодня, — сомнение и мрачность в голосе Алби обращаются в бурлящую черноту.       Минхо сжимает губы в тонкую линию, когда понимает, что те задрожали. Он переводит боязливый взгляд в сторону чужой кровати, и встречается с лицом сердитым и вдумчивым. Когда у Алби делается такое выражение, это всегда означает, что что-то действительно не в порядке.       Минхо забывает, что на часах несусветная рань, что за окном рассыпается рассвет. Он подрывается с постели резко, одним движением. Алби успевает лишь открыть рот и скинуть простыню со своего тела. Он не успевает за Минхо, потому что не плюёт на знакомые всем нормы и обувается, но ни доли беспокойства в груди не сыгрывает, ведь он знает, куда помчался Минхо в первую очередь.       Тереза сжимает ткань в руках своими испуганными пальцами, когда дверь в её комнату распахивается, а затем раздаётся голос Минхо, извороченный во что-то неузнаваемое, потопленный в водах собственной тревоги.       — Нет, я не видела Галли, — Тереза хмуро переводит взгляд на застрявшего в дверях Алби, что упёрся ладонями в косяк с такой силой, словно мечтает его оторвать, — А что происходит?       Вокруг неё разыгрывается цветастая поляна из лоскутов различных тканей, усыпанная иглами, мылом и мелками. Работа двигалась к завершению, но остаётся застопарённой, теперь, когда сюда ворвались двое похитителей времени, вынуждая присоединиться к их нервозной игре.       — Галли, похоже, пропал, — процеженная сквозь отрицание фраза Алби наполняет его голос тяжестью и густотой.       — Да вы что, — проскользнувшее сомнение на лице Терезы оборачивается неверием в только что услышанное.       Алби ничего не подтверждает, лишь смотрит на неё в ответ своими мраморными глазами, говорящими слишком много, чтобы походить на камень.       — Нужна помощь, — в разговор вливается голос Минхо, исхудалый и торопливый, с невербальной мольбой, отгороженной на дальний план.       Непрошитые костюмы летят в сторону и укладываются на полу, а затем топчатся босыми ногами. Тереза хватает кардиган на полпути к выходу, летит по коридору за парнями, на ходу давая команды, как им разделиться и где искать.       — Я поищу на работе, — бегло предлагает Алби, спускаясь вниз по ступенькам с опасной скоростью.       — На какой из? — ироничная усмешка Терезы прячется за её тёмными волосами, то и дело хлестающими её по лицу.       — Ты там ни разу не был, — Минхо это предложение не одобряет, — Ты не сможешь найти его, если он прячется.       — С чего ты взял, что он вообще прячется? Может, что-то стряслось, — Алби осматривается, когда все трое покидают здание общежития. На улице влажно и ветренно, — Не смотри на меня так, случиться может что угодно, — свои отмахивания он адресует Терезе, что уставилась на него с упрёком и требованием, вероятно за то, что с последним его предложением лицо Минхо сделалось совсем скорбным.       — Я уверена, что он цел, — Тереза говорит увесисто и спокойно, будто кто-то дал ей подсказку о грядущем будущем, — Тогда, ты, Минхо, ищи на работе… работах, ну, ты понял, — получив ответный кивок, Тереза сворачивает налево, оставляя двоих позади себя.       Минхо не уделяет внимание тому, каким образом он оказывается у своей машины за считанные секунды. Своё нетерпение он выражает через агрессивные попытки открыть заблокированную дверь. Раздаются оглушающие звуки сигнализации. Минхо понимает, что оставил ключи в комнате. А ещё он без обуви. Едва сдержавшись от смачного пинка по шине, он переходит на бег и взлетает вверх по лестнице, оставляя пронзительные вопли остроглазой вахтёрши позади себя.       Он держит курс в сторону скульптурной мастерской, не разбирая дороги, путаясь в собственных подсказках, идущих изнутри, потому что первой мыслью о месте для поисков на самом деле была не мастерская, а что-то гораздо дальше и хуже, огороженное насилием и кровью. Минхо не заставил себя отправиться туда первым делом. Ведь если его опасения окажутся правдой, он не сможет спрятаться. Он обязательно выстрелит.       В его летние планы совсем не входило отсиживать срок за убийство, но если это закрепится за ним как акт мести, он сможет потерпеть.       Круг за кругом, переступая с ноги на ногу, бродя по округе и вызывая подозрения. Минхо теряется во времени, перестаёт ощущать, как беспощадное солнце грызёт кожу рук и шею так, словно хочет проесть всего его до костей. От Терезы и Алби никаких находок, сплошные отрицательные оповещения. Они договорились встретиться в коридоре после обеда, всё обсудить, потом искать дальше. Сейчас время переваливает за четыре часа. Им незачем собираться и что-то планировать, никто из них не нашёл ничего из такого, что требует дальнейшего обсуждения.       Сознание Минхо размывается и оседает разводами на панели управления. Он останавливается у безымянной закусочной, растеряв в процессе погони все свои силы. Он не ожидал, что ему придётся гнаться за призраком. Шум мотора обрывается. Минхо закидывает руки на руль и утыкается лицом в кожаную поверхность. Тихая жизнь вокруг него глохнет, он чувствует себя запертым в этой коробке. Закрытые двери и окна. Он мечтает провалиться в сон, а затем, проснувшись, осознать, что эти набеги были лишь очередным кошмаром.       Внутренняя истерика ставится на паузу, её заменяет отчаяние. Тихое и незримое, оно вцепилось в пульт управления, растянулось и обратилось липким грузом, парализуя и делая глухим. Минхо заставляет себя разомкнуть веки. Вокруг всё остаётся тем же.

***

      — Чокнутый, что ли? Свали с дороги!       Повинуясь инстинктам, Ньют обращает лицо в сторону проезжающего автомобиля, неожиданно обзаведённого голосовыми связками. Он перестаёт разглядывать свои кроссовки. Оставаясь в неведении от того, каким это образом он оказался в середине трассы, стоящим прямо на разделительной полосе, Ньют делает несколько шагов вперёд, быстрее, пока очередная машина не превратила его в паштет.       Упавшие под ноги сумерки сужают дорогу, заставляя замедлить шаг и смотреть вниз. Ньют прячет руки в карманах джинсов, устремляет свой взгляд куда-то глубже, чем асфальт. Пыль поднимается километровым занавесом всякий раз, стоит очередному грузовику пронестись мимо. Несвежая футболка, порванная, пропахшая никотином и потом. Эти вещи Ньют перестал замечать очень давно. Привыкший ночевать вне стен, стоя на ногах и с открытыми глазами. Привыкший бодрствовать семьдесят два часа в сутки. Ньют понятия не имеет, сколько он не смыкал глаз.       Его бездумные брождения в никуда остаются неизменными. Он спускается вниз по лестнице, горящие огни автострады любезно подсвечивают дорогу. Из памяти тут же стираются все собственные передвижения, остаются никем не зарегистрированными, их наличие подтверждается лишь перемещением тела и динамикой его движений. Он чувствует себя пустым и полным одновременно. Слишком много в нём кипит, обжигает и душит. Слишком много внутри него выброшено на берег и, как следствие, утеряно. Ньют не растерялся, когда понял, что всё это пропало. Он привык ощущать пустоту до самых её корней. Он умеет погружаться до самого дна, не задыхаясь и не теряя сознания. Пустота стала ему домом.       Короткостриженый светлый затылок взорвавшегося смехом незнакомца на другой стороне дороги бьёт по глазам, напоминая о том, что реальность ещё существует, что он, Ньют, всё-таки не забыт, что о нём есть кому беспокоиться. Изначально их было двое, но предательство первого Ньют расценил как безразличие в свою сторону, а от того моментально вычеркнул его из списка подозреваемых в беспокойстве. Это, конечно, может быть и не так, только на сегодняшний день Ньют не желает и не будет смотреть дальше, чем то, что первый натворил.       Укол совести наконец добирается до его груди. Ньют принимает решение вернуться в общежитие, потому что он в этом аду не один. Когда-то давно Галли принял решение шагать вместе с ним. Ньюту не хочется это менять.       Весь оставшийся путь в его глазах мелькает обрывистыми картинками, дрожащими и бессвязными. Он не бросает взгляд на тех студентов, кто бросает взгляды на него. Давно привыкший к повышенному вниманию в свою сторону только в моменты внутренней бури (Ньют подозревает, что причина в его дерьмовом виде), он попросту ничего не замечает. Ему совсем не льстило объявляться здесь так скоро, но острая нужда в принимающем взгляде Галли и его рассудительном тоне вынудила его двигаться в обратном направлении. Отчего-то внезапно начало казаться, что его появление перед глазами укроет от всех проблем и желания остаться на улице до конца своих дней.       Ньют не привык к уязвимому чувству нужды в ком-то, в самые тонкие моменты безнадёги, когда падение с высоты грозится стать самосозревающим пожаром. Он никогда не смел позволять себе становиться маленьким, желать, чтобы кто-то утешил его. Это всегда воспринималось слабостью. Теперь это либо изменилось, либо просто стало так безвыходно, что мириться с этой слабостью кажется не так обременительно. В любом случае все эти новые ощущения пятнами вспыхивают на коже. Ньюту хочется их расчесать.       Он добирается до верхних этажей на усталых ногах, задевая плечами других и полностью игнорируя нецензурные слова, брошенные ему вслед. Из желаний в нём сейчас значатся принятие горизонтального положения и внутренние улыбки в ответ на злобное ворчание Галли.       Весь шум уходит из головы прочь — его затмевает очаговая вспышка раздражения, когда его взгляд упирается в три знакомые фигуры, что маячат в коридоре с громкой паникой на бледных лицах. Воображаемые алые полосы на одном из них рисуются сами собой. Ньют застывает, вооружившись злобной гримасой. Он знает, что все трое его заметили. Он не хочет скрывать, что из всех его бездонные, убийственные глаза выбрали Минхо.       — О! Ньют, ты сегодня не видел Галли?       Скурпулёзные попытки проделать в ненавистном лице дыру прерываются неразборчивым для его ушей вопросом. Недовольный, Ньют ведёт подбородком в сторону окликнувшей его Терезы.       — Чего?       — Он не показывался со вчерашнего дня, — Тереза либо действительно не замечает, чем Ньют был занят секунды назад, либо очень тщательно это обходит, — Я подумала, может, ты его видел.       Вопрос, неожиданно брошенный в его сторону, наконец оседает в голове. Ньют бестолково моргает, повернувшись к Терезе всем корпусом.       — Ты хочешь сказать, что он… пропал? — свои безумные опасения Ньют обрамляет хладнокровным тоном своего голоса.       — Видимо, так, — Тереза разводит руками в стороны, а затем разворачивается к Алби.       Она что-то говорит своему другу, но Ньют этого не слышит. Все фразы становятся неразборчивыми, наваливаются друг на друга, словно домино. Что-то в его груди обрывается. Неслышно и так быстро, что остаётся бесследным. Только сознание выбивает организму тревогу. Оннемогпростопропастьчто-тоточнослучилосьгдемнеегоискатьаеслионумерэтогонемоглослучиться. Ньют делает глубокий вдох, но ничего не выходит. Он начинает задыхаться.       — Минхо говорил, что уже искал… точно не… половину, может…       Месиво из брошенных друг другу слов. Ньют их не понимает.       — Я правда… никуда… больше негде…       Ньюту мерещатся стены и трещины. Пространство вокруг него принимается падать.       Напускное безразличие, колоченное в течение беззубых, одиноких дней. Оно поплыло в сторону за считанные минуты. Ньют ощущает, как броня его равновесия взрывается. Она разбивается на миллионы осколков, и те уродуют ему лицо.       — Мы… постой… боже…       — Спятил?! Отойди… не сейчас… время…       Ньют дёргается так, словно очнулся ото сна. Он сжимает руку в кулак, и с удивлением обнаруживает, что костяшки пальцев болезненно пульсируют словно от удара. Все странно брошенные слова чужих людей прыгают в его голове будто мячики. Он поднимает осоловелый взгляд и вглядывается в пустоту, и мгновением позже понимает, что перед ним материализуется пятно. Затем — смутно знакомые очертания линии рта и носа. Они оказываются измалёваны кровью.       — Ты нахуя это сделал?! — ошарашенный и злобный, Алби наконец приводит виновника в чувства своим громким возгласом.       Ньют испуганно оглядывает троицу, осознавая, что только что двинул Минхо по лицу. Прилив вины становится отливом, стоит Ньюту прийти в себя и взглянуть на окровавленное лицо ещё раз. Он вряд ли бы сделал это в другой день. А теперь Галли исчез. Нитки на его наспех заплатанном сердце разрываются.       Ему не терпится броситься вперёд вновь, избить до чёрных синяков, сорвать голос, выкрикивая ругательства и обвинения. Только эти желания стопорятся нахлынувшей паникой, от которой теперь не отвертеться. Ньют вылетает из общежития, ударяясь о стену плечом, снеся старшекурсника с пути. Он не заметил, что Тереза спасла его, когда вцепилась Минхо в руку с поразительной силой.       Его зрение делается слабым и замыленным. Он никакой дороги впереди себя не разбирает. Уже совсем поздно, город становится слишком шумным. Ньют понимает, что искать его на людных улицах и автобусных остановках бессмысленно. Галли не тот, кто может раствориться в толпе. Его рост и конечности, упрямое лицо и пульсирующая внутри буря — всё это слишком громоздкое и буйное, чтобы спрятать.       Ньют внаглую толкается и скалится, не сбавляя темпа, и в какой-то момент переходит на бег. Его глупое сердце отзывается на каждый всполох надежды всякий раз, когда неспокойные глаза цепляются за светловолосую голову, торчащую из толпы.       Его руки окоченели от холода и пустоты за все те часы, что он носится по улицам словно обезумевший. Бросаясь на людей с выжимаемой из себя верой, он не находит ничего, кроме злых, устало-блеклых взглядов, никак на его не похожих.       Ньют внезапно делается раздражённым и агрессивным. Он огрызается в ответ и вынуждает других считать себя парнем под веществами. Ничего из любимого Ньют сегодня не принимал. Просто последний камень, держащий его нервную систему на месте, сгинул. Больше Ньют не может себя сдерживать, чтобы не сходить с ума.       Он усаживается на скамейку в безымянном парке. Времени, наверное, около четырёх утра. Скоро нагрянет очередной безжизненный рассвет.