Fight if you can, trust if you dare

      — Господи, Минхо, что случилось?! — тончайшие вибрации возгласа Терезы поражают воздух вокруг, и заставляют каждого в помещении поморщиться, — Я тебе сто раз звонила, мог хотя бы трубку взять!       Минхо искусно закатывает глаза, стараясь не взлететь на воздух от вспыхнувшего в груди раздражения. Его и Галли вернули обратно в общежитие спустя мучительных четыре дня, которые показались Минхо если не пыткой, то смертной скукой точно. Хочется огрызнуться на Терезу с ответом «мне не до тебя было», но Минхо переваривает гнев внутри себя, потому что в характере его не заложилось причинять боль тем, кого он любит.       — Тереза, не вопи, так можно оглохнуть, — небрежной издёвкой Минхо отмахивается от чувства стыда, потому что понимает, что Тереза действительно чуть с ума не сошла от волнения.       Серость, зародившаяся на общей кухне путём нависших над зданием туч, омрачается зловещим молчанием Алби и тревожными взглядами Томаса, и оба с Минхо глаз не спускают, и тому хочется игнорировать их. А он и игнорирует, грузно переводя свинцовый взгляд на окно: дождь, льющий стеной, уже забрызгал всё стекло вдоль, и возможность различить из того, что по ту сторону, теряется. Не видно ни проезжающих машин, ни голых ветвей деревьев. Ничего.       — Что случилось, боже? — никак не унимаясь, шёпотом спрашивает Тереза.       Она наконец усаживается рядом с Минхо и касается пальцами его тыльной стороны ладони. Кажется, жест незначительный, может, для кого-то даже раздражающий, но эти двое были вместе так много времени, что все невербальные жесты им стали понятны и более чем просты. Минхо читает проявление заботы и волнения со стороны Терезы по языку её тела; знает, что Тереза просто хочет помочь. Понимает, что она периодически устаёт считать количество седых волос на своей голове. Минхо стыдно, но он ничего не может поделать с тем, что всякий раз становится втянут в неприятности. Либо же становится ключом к ним.       — Мы были в больнице, — неуверенно мямлит Минхо, избегая настороженных взглядов в свою сторону.       — Вы. Были, — Тереза ловко меняет выражение своего лица. Оно становится недовольным, — Я думала, вас уже где-то подстрелили! Что вы там делали? Что с твоим лицом, боже…       Минхо хочется ляпнуть, что «вообще-то ЧУТЬ не подстрелили», но он удерживается и от этого язвления, искренне щадя чувства Терезы. Он отказывался смотреться в зеркало первые два дня; утром и вечером, не глядя на себя, умывался и шёл обратно в палату. Не зная от чего, Минхо не хотелось в памяти своей печатлеть момент, когда оказался слабее, когда сумели надавать по роже. На третий день пришлось взглянуть на отражение, и Минхо ничему не напугался, хотя, может, и стоило бы (такого парада иссиня-фиолетового он давненько не встречал). Радовала его только мысль о том, что гниющий отброс общества, об которого пришлось испачкать свою монтировку, тоже получил своё. Недостаточно, чертовски мало, но хоть что-то.       Четырёхдневное прибывание в больнице дало Минхо время подумать обо всём. Как он оценивает свой поступок? Ведь мог убить человека, если бы приложил больше усилий. А ещё думал о том, что на самом деле хотел бы с этим человеком сделать. Минхо досконально, мучительно медленно рылся в своих ощущениях, пытаясь воспроизвести на свет правду, которую в себе нёс. И докопался лишь до того, что нет у него сил и желания хоть каплю сожалеть о содеянном. И что за Галли он готов глаза выколоть. Потому что обида за него давно стала сильнее совести.       — Ну вы даёте, — Алби наконец подаёт голос, мрачный и искажённый долгим молчанием, — Вечно куда-нибудь вляпаетесь, — всем ясно, что это ложь. Потому что вместе им редко удавалось находить проблем на задницу, и Алби тоже это знает. Значит, шок и тревога поразили и его.       — Мы осторожно, — Минхо улыбается весьма нефальшиво, и Тереза дарит в ответ ему свою улыбку, слабую и тонкую, будто та — раз, — и разойдётся по швам. Минхо бегло моргает в ответ, ощущая, как веки подрагивают из-за напряжения и боли от того, что досталось не только ему, а всем вместе, — Не сдохли, и ладно.       — Шикарно, — скептично выплёвывает Алби, скрестив руки на груди.       Умостившись на широченном подоконнике, Голдман, наверное, в седьмой раз неодобрительно качает головой, обрамляемый рваным видом из окна. Минхо смазывает эту картину, отворачиваясь и цепляясь глазами за что-нибудь иное. В глаза Томасу ему смотреть и вовсе не хочется. Почему-то особенно стыдно перед ним. Наверное, знает, как сильно Томасу не плевать.       — Сварю-ка я кофе, — всё ещё тревожная, Тереза едва ли не подскакивает с места и мелкими шагами направляется к кофеварке.       Дождь продолжает биться о кайму крыши, беснуясь и не находя себе места. За эту неделю потеплело так резко, что весь снег исчез за каких-то пару дней. Тереза вечно радуется такой перемене, обозначая её завершением тяжёлого цикла. Алби же мрачно подмечает, что это начало новых испытаний. Просто никто этого пока не знает.       Томас успел искусать себе губы в тревоге, что билась в нём все эти дни, когда Минхо не было в общежитии. Нет, его не «не было». Он пропал. Голос паники дрался со здравым смыслом в голове Томаса всё ожесточённее и резче, постепенно побеждая, и к концу третьего дня пропажи Минхо он понятия не имел, куда себя деть.       Сейчас Томас ощущает себя таким измотанным, что лишь отстранённо наблюдает за остальными, подмечая своими усталыми глазами нервные движения Терезы, протестующие жесты Алби. Но в Минхо он не видит ничего, даже намёка на злость или усталость. Сейчас он пуст так же, как чашка, стоящая прямо перед ним, и это вкладывает в душу самые тяжёлые опасения.       Томас лишь изредка ёрзает на стуле, впив пальцы друг в друга и чудом их не ломая. Каждый говорит о том, что прибывание этих двоих в больнице — полная жесть, и повезло, что обошлось. Но никто не спрашивает почему, будто о причине знают все безоговорочно. От этого Томасу ещё страшнее.       — Я уже опаздываю, — Алби отталкивается от подоконника, так и не сумев справиться со своим выражением лица, выражающего недоумение и раздражение, — Надеюсь, скоро увидимся. Если снова не вздумаете пропасть без следа.       Томас с опаской переводит взгляд с Алби на Минхо, ожидая увидеть на лице второго злость — это ему рассмотреть и удаётся. Минхо сжимает челюсти настолько сильно, что слышен скрежет зубов друг об друга, и в лице он тоже быстро меняется. Тереза тут же кладёт руку ему на плечо, прося не вспылить и понять, почему Алби так себя ведёт. Взгляд её синих глаз устремляется на взлохмаченного беспокойным сном Томаса, и она измученно улыбается, совершенно обессиленная.       Укол обиды и досады за подругу тычет в самое сердце, и Томас болезненно морщится, неосознанно потянувшись к своей груди, источая желание расчесать кожу. Мало кому удаётся наблюдать за такой Терезой: измождённой, обеспокоенной и напрочь выбитой из колеи. Томас её такую видит тоже впервые. Это оказывается очень болезненно.       Опустившись на своё внутреннее дно, Томас пропускает момент тихих переговоров Терезы и Минхо, а ещё того, как Винтер поднимается со своего места и, нежно поцеловав Минхо в лоб, стремится покинуть кухню. Она улыбается растерянному Томасу, треплет его по голове на прощание, и скрывается за дверью. Томас, опустевший, глупо моргает, понимая, что они с Минхо остались одни. Ему кажется, что он один бьётся внутри себя в панике, не замечая того, как Минхо в исступлении пялится в залитое водой окно.       — Минхо, что случилось?       Слабый голос даёт оплеуху, к тому же очень резкую. Минхо испуганно вздрагивает, прикрывая веки в нежелании заводить этот разговор. Он понятия не имеет, как от этого отмазаться, но у него нет никаких сил вставать и уходить, да и некрасиво это будет. Точнее совершенно по-скотски. В полном оцепенении Минхо только дёргает плечом, вооружившись упрямым молчанием. Томасу это не нравится.       — Минхо.       — Чего? — голос Минхо беззлобный, но упрямый. Вероятно, рассказывать ни о чём не собирается.       — Что с вами случилось? — Томас бессознательно двигается поближе к Минхо, перескочив своей пятой точкой через два стула.       — Просто подрались, — беззаботный голос Минхо провёл бы кого угодно, только не Томаса.       — С кем? — Томас задаёт этот вопрос с опасениями, что не устрашающего ответа не получит.       — Ни с кем, — самый глупый ответ от самой густой тени в помещении.       Томас считывает это за сигнал о том, чтобы больше с вопросами не лез, поэтому он вздыхает, принимая поражение. Ему больно смотреть на Минхо, цепляться глазами за каждую ссадину и синяк на его красивом лице, но он не может не смотреть. Потому что Томас скучал, и потому что представить себе не может, как это было больно. Да и когда смотришь на раненного, который дорог, ты не отворачиваешься, а хочешь как можно скорее прекратить его боль.       — Я так… я даже не знал… — Томас теряется с тем, как ему закончить предложение, что вообще сказать. Все фразы рисуются ему неправильными и эгоистичными, — Господи.       Минхо хочется проломить кулаком стол. Он ощущает себя беспомощным и виноватым, потому что не может ничего исправить. Потому что не может заставить тех, кто о нём беспокоится, не беспокоиться. От этого ещё хуже. Минхо не может смотреть Томасу в глаза, но стыд на лице тоже желает скрыть, поэтому он буквально влипает взглядом в пол, надеясь, что подпольные монстры наконец вырвутся наружу и раздерут ему всё лицо. Ведь кто-то же должен наконец это сделать.       — Посмотри на меня.       Внутренний голос принимается протестовать, и Минхо берётся за отчаянные попытки не дать своему пульсу разгуляться до ста пятидесяти ударов в минуту. У него ничего не получается.       — Минхо.       Раздражённому, Минхо приходится поднять голову и заострить своё внимание на лице Томаса. Потому что прятаться уже бесполезно. Томас ничего не говорит и никак не реагирует, и всё-таки что-то печальное и травмирующее прочитывается в изломе его губ. Нахмурив брови в недовольстве собой, Минхо пытается упрятать боль за своими глазами, чтобы больше не убегала и не показывалась кому попало. Но Томас никогда не был «кому попало», а потому та возвращается с двойным усилием, наполняя глаза Минхо до верха, заполняя и зрачки, и заставляя эти самые глаза блестеть. Минхо стыдливо опускает взгляд, и ненужные слёзы наконец высекают на его лице вертикальные дорожки.       Когда люди плачут рядом с Томасом, он чувствует растерянность и острое желание остановить эти слёзы, как-то помочь, сделать хоть что-то, чтобы забрать боль сидящего рядом. Мать как-то назвала это самоотверженной глупостью, которая присуща всяким ненужным спасателям вроде Капитана Америки. Тогда Томас, будучи тринадцатилетним, сильно оскорбился, ведь он очень любил Капитана Америку. Теперь Томас, двадцатилетний, отчасти может согласиться со своей матерью. Да и плачущие рядом люди всегда внушали ему чувство дискомфорта и немой паники. От этого хотелось отделаться и отмыться.       С Минхо же он этого не чувствует. Лишь тихую тоску, распыляющуюся в его груди въедливо, но которую не решаешься заглушить, потому что боишься, что если прогонишь, то больше ничего и не почувствуешь. Не желая выпускать Минхо из объятий, Томас склоняется всё ниже, зарываясь носом ему в волосы, мечтая прогнать все чёрные тучи, всех демонов-истребителей, что пытаются украсть у него Минхо. Так нечестно. И этот приступ несправедливости заставляет Томаса давиться собственными гневом и беспомощностью, но эти чувства остаются за кадром, глубоко в груди, где другие не могут их заметить. И Томас выбирает показать горячие слёзы, а не холодную ярость, рассёкшую его грудь больно и молниеносно.       Он позволяет своим слезам прятаться в взъерошенных волосах Минхо, таких же чёрных и колючих, как небо над их головами. Томасу плевать, что его спина буквально ломается от боли, потому что он очень неудачно застыл в неудобной позе и теперь двинуться не в состоянии, иначе нарушит весь момент откровения. Томас не обращает внимание на то, как ткань его футболки стала совсем мокрой от слёз человека напротив; старается заглушить вибрациями своего громкого внутреннего голоса молчание, окутавшее их обоих, потому что Минхо плачет очень тихо, практически бесшумно, и эта тишина вонзается в плоть похлеще ножа. Потому что это даёт Томасу понимание, что такие моменты — отчаянная редкость. Потому что Минхо считает свои слёзы слабостью, и даже себе их практически никогда не показывает. А ещё Томас знает, что ужас тишины всегда страшнее бури. Потому что после неё обязательно наступит рассвет. А что после тишины? Пустые улицы и вечный морок.       Минуты идут нога в ногу, бесконечно быстро, но вместе тем и медленно. Мысли Томаса тоже не стоят на месте, сменяя друг друга уничтожающе и неразборчиво, заставляя теряться в самом себе. Он знает, что Минхо и Галли вернулись вчера вечером. Знает, что оба пока не ходят на учёбу, но Минхо по крайней мере в коридорах, на кухне и общем балконе показывается, от Галли же не слышно ничего. Будто он внезапно провалился в пустоту, никем неувиденный и неспасённый. Томас убеждает себя, что это его никак не волнует, но фактор человечности играет своё, и вот он уже волнуется о несносном Галли, и не только потому, что он так сильно важен Минхо, который, в свою очередь, очень важен Томасу.       — Что с Галли? — шепча, интересуется Томас. Задаёт вопрос Минхо в макушку, в надежде, что тот его услышит.       А Минхо и слышит, только отвечать не собирается, потому что даже думать не хочет, что там сейчас с Галли. Они разминулись вчера в коридоре и, даже войдя в одну комнату, остались порознь. Потому что Галли не может выразить словами, как сильно он чувствует себя виноватым перед ним, и как бесконечно устал. Потому что Минхо понимает, что боль, с которой Галли выписали из больницы, он понести на себе не в состоянии.       Томас принимает молчание за ответ, начиная успокаивать себя, потому что, ну, Галли ведь выписали, значит, ничего серьёзного. Значит, он жив и может передвигаться. Иначе зачем его выписывать?       Галли моргает бесконечное количество раз, так медленно, что, кажется, бесцветная смола заливается в его глаза и мешает движению век. Настольные часы подсвечивают циферблат зелёным ярким цветом, и время вперивается своим взором в лицо, мучая своей неизменчивостью. Все минуты в больнице, и все часы после — один сплошной ком, неразборчивый и липкий, присосавшийся к пространству, путающий сознание.       Вчера они вернулись в общежитие, и Галли смотрел сквозь стены и людей, но не мог не игнорировать взгляды, что бросали на него напуганные фигуры, перемещающиеся по коридорам отчего-то очень медленно. Или же как обычно. Галли понятия не имеет. Он запутался и перестал воспринимать реальность, и всё вокруг него теперь плывёт и практически не двигается.       Люди смотрели на него, и Галли хотелось опустить глаза. Никто понятия не имеет, что с ними случилось и кто это сделал, но прожигающий спину стыд не давал расслабиться, унижающе твердя твойотецтвойотецтвойотец. Шептал настойчиво, не переставая, сводя с ума и делая психоз реальностью. И Галли невыносимо грузно, неспокойно и отвратительно. Он не знает, как сможет выйти в таком виде на работу, учёбу, тренировки. Он не знает, как ему вообще встать с кровати. Тело будто приковали к постели невидимые цепи, голосовые связки перерезали, слух перекрыли. Галли ощущает себя никчёмным, искалеченным и фальшивым, в этом теле, со своими страхами и чувствами.       Что-то в его голове заменили, пока он лежал в больнице. А может, и нет, просто он так себя чувствует. Галли стало ещё хуже, когда, завалившись в комнату вместе с Минхо, они остались в разных коридорах. Минхо больше в его сторону не смотрит, наверное, просто не может, потому что самому охота вскрыться, и Галли не смеет его осуждать. Он ничего и не просит больше, ведь тот буквально спас его от чего-то непоправимого, не важно, была бы это смерть или принуждение к чему-то немыслимому и разрушающему. Но где-то в душе, возможно, Галли хочется словить хотя бы один-единственный взгляд, дающий понять, что кто-то ещё здесь, рядом, не обременённый его проблемами. Но этого кого-то не осталось, и утром Минхо умышленно делал вид, что вместо Галли в его кровати пустота. Всё в порядке, Галли не в обиде, потому что понимает, что к чему. Просто сейчас он особенно тонко чувствует себя самой большой проблемой на планете.       На третье утро в больнице (а для Галли второе) он остановился в коридоре, прямо посередине, заставляя людей обходить его. Потому что наконец заметил Минхо. Всю грудную клетку сковала боль, и Галли на какие-то секунды забыл, что значит дышать, потому что Минхо оказался отметелен так, что, несмотря на собственные ушибы, лицу Галли стало неприятно.       — Эй, — Минхо подал голос очень легко, будто они повстречали друг друга на улице, когда оба прогуливались, — Ну наконец.       Голос Минхо был расслаблен, лицо не выдавало ни злости, ни немыслимости того, что с ними случилось. Он просто стоял и улыбался, но делал это так, будто ему Галли жаль. И Галли почему-то это понравилось.       — Эй, — передразнив Минхо, Галли попытался скалисто ухмыльнуться. Получилось очень зловеще. Минхо снова улыбнулся. Галли захотелось убежать.       — Я так давно тебя не видел, — Минхо пришлось сознаться в своих сожалениях и тревогах, чтобы не думать о том, что через несколько мгновений ему в уши ринутся фразы об оплаченных счетах за лечение.       Галли продолжал стоять, словно не здесь, и смотрел на Минхо так, что тот этого никогда не забудет.       — Теперь мы — часть триллера, — Минхо выдал это, совершенно не думая, стараясь заполнить паузу, потому что в их дружбе обниматься не принято, тем более когда обезоружен лицом напротив, что продолжает смотреть в ответ до одури странно и непривычно.       И тут Галли засмеялся. Нехотя, рвано и почти губительно для своих изорванных губ, но засмеялся. У Минхо прострелило между лопаток, и щёки почему-то защипало, но вместе с этим пришло и облегчение. Потому что это значит, что Галли более или менее в порядке, и ещё может смеяться.       Сейчас, когда Минхо вспоминает это, он осознаёт, как сильно промахнулся со своими выводами. Выходя из комнаты утром, он так боялся увидеть сломанную печаль в глазах лежащего, что попросту на него не посмотрел. И даже не подозревает, что такое же выражение он видит каждое утро в своём отражении.       Минхо хотел что-то сказать, но ушёл. Галли не стал его останавливать и просить остаться, потому что боялся показаться слабым и навязчивым. Ведь Минхо тоже пострадал. Так почему должен звать на помощь именно он? Прибывая в откровенной на себя злости, но не в силах выразить это ни словами, ни ударами, Галли принимается бить себя изнутри, незаметно, оставаясь неподвижным.       — Мы тут третий день, а встретились только сейчас, надо же, — Минхо и не заметил, как оказался рядом с Галли. От него пахло лекарствами и тоской.       — В смысле третий? — Галли уставился на него, как потерявший память пациент.       — Ну да, — недоумённо воззрившись на бледное лицо напротив, Минхо прищурил глаза, — А ты чего думал?       Тогда Галли решил промолчать, потому что не хотел показаться совсем выжившим из ума. Минхо всё ждал, когда же посыпятся осуждения за оплаченные счета, но их всё не было. Он продолжал ждать. Галли оказался терпеливее, чем Минхо привык.       — Когда нас отправят… в общежитие?       Галли спросил это таким потерянным тоном, что Минхо на мгновение замешкался, теряясь с ответом. Он сказал, что через пару дней, и только позже до него дошло, почему Галли запнулся. Его травмированное, когда-то детское сердце отчаянно пытается отыскать и назвать что-то домом, только вот каждый раз желание сталкивается с действительность, и Галли угасает. Тогда Минхо подумал, что неплохо сделать это своей целью: подарить Галли то, чего он так отчаянно ищет, даже если неосознанно.       Когда Минхо уходил, он ощутил холод и пустоту, хотя в комнате всё ещё оставалось два человека. Вооружённый мыслями о «доме», Минхо унёс всё с собой, не поделившись этим с Галли, для которого и хотел открыть наконец смысл этого незнакомого ему слова. Он вышел за дверь, заплаканный в своей душе, остекленевший и поросший мхом. Потому что Минхо отчаянно боролся за ту мысль, что после выписки он что-нибудь предпримет, что Галли хоть чем-нибудь поможет. Но после остались одни руины, и Минхо слишком сильно не хочется туда ступать. Просто нет сил.       Ощущение невысказанности того, что хочется отдать, Минхо носит с собой весь день, и проносит ещё очень долго. Потому что потом, в течение всей недели, они не разговаривают.

***

      Томас через силу открывает глаза, жалобно простонав. Распластанный на своей постели, он пытается отгородиться от навязчивого звука, исходящего от телефона. Уведомление о сообщении. Одиннадцатый раз за пятнадцать минут. Боже помоги.       — Кому ты там так нужен? — спокойный, убаюкивающий голос доносится с другого конца комнаты.       Томас неохотно бросает взгляд на занятого чем-то Ньюта, что зарылся ногами в одеяло и что-то сердито печатает. Затем его взгляд на несколько секунд цепляется за пустую кровать, что по счёту в их комнате третья, и невольно задумывается, почему Фрайпан стал реже появляться в их общем месте обитания. Неужели они оба его так сильно достали?       — Томас, да ответь уже, мешает, — не скрывая своего раздражения, Ньют бросает в сторону Томаса один быстрый, колкий взгляд.       С глубочайшим вздохом Томас смирённо тянется к телефону, стараясь подавить неожиданный прилив раздражения в сторону Ньюта. Но ведь он прав. Томаса тоже это бесит неимоверно, и почему он просто не поставит телефон на беззвучный режим — загадка даже для него. Он прекрасно знает, кто ему пишет. И что, кажется, происходит.       Приходится сильно прищуриться, чтобы свет от экрана не ослеплял, и Томас, прикрыв правый глаз, не выглядит удивлённым, потому что видит тринадцать сообщений от Кейтлин. Что ж, ничего нового. Вообще-то именно об этом Томас и думал. У неё маниакальная фаза.       — Всё в порядке? — из-за экрана ноутбука показывается обеспокоенное лицо Ньюта.       — Да-да, это моя сестра, — без энтузиазма отвечает Томас, со скучающим выражением лица пролистывая все уведомления по порядку.       Ему хочется как можно скорее отбросить телефон в сторону, чтобы не забивать себе голову тем, что ему обязательно нужно ответить. Он столько раз попадался на эту удочку, а потом до самого следующего вечера не мог выпустить телефон из рук, потому что Кейтлин не отставала от него ни на минуту. Приходилось пропускать уроки, забывать о еде и в принципе цивилизованном существовании. И сейчас Томасу придётся очень сильно постараться, чтобы побороть чувство вины.       Уже практически приведя своё желание в действительность, намереваясь откинув телефон, Томас замирает, так и не сумев выпустить того из рук. Страх к горлу подкрадывается очень быстро, хватая с такой силой, что перехватывает дыхание. Его взгляд зацикливается на одном сообщении, потом на втором, потом на третьем. И Томас не в силах пошевелиться, сглотнуть или моргнуть. Он просто пялится на этот текст, примотанный к кровати своими страхом и тревогой. Эти сообщения затерялись среди остальных, и они не от Кейтлин.       «Почему я вдруг узнаю, что ты посмел водиться с каким-то парнем-однокурсником? Я что говорила о твоих дурацких выходках? Ты меня никогда не слушал, и что случилось? Только посмотри!!!»       Второе:       «Нам придётся разобраться с этим, Томас Нейланд.»       И третье, заставляющее Томаса сжать челюсти и побелеть от чувства обиды и ярости:       «Если вдруг ты занимался с ним какими-то мерзостями, я тебя так отметелю, что ходить не сможешь. Так тебе не снилось даже с этим твоим "другом".»       Томас понятия не имеет, сколько времени он просидел, не шевелясь и не моргая; кажется, все внутренности скрутило в один тугой жгут, и лёгкие расцарапало изнутри. Откуда мать знает о нём и Ньюте? Кто мог рассказать ей? Она даже с его друзьями не знакома, да и Томас уверен, что ни один из них не распространился бы об этом, тем более его матери. Если только…       Томас переводит подозрительно-напряжённый взгляд на экран, где только что высветилось очередное сообщение от Кейтлин. Боже, нет. Она ведь не могла? Или могла?... Мигом сопоставив бесконечный поток сообщений от Кейтлин и три злостных сообщения от матери, Томас понимает, что оказался прав. Только не это. Только не это. Она его убьёт. Что ему делать? Она ведь может приехать сюда, если он будет игнорировать её. Как он объяснит ей это всё? Если скажет, что Кейтлин соврала, кому она поверит? На самом деле у Томаса нет ответа на последний вопрос, как и на предыдущие, в принципе, тоже.       Когда Ньют, наверное, в седьмой раз спрашивает, всё ли в порядке, Томас отмахивается и кивает, не желая втягивать в это и его, тем более когда он имеет самое прямое отношение к этим сообщениям. Наверное, на выходных придётся ехать и разбираться с этой проблемой. Снова крики, осуждение, попытка «вправить мозги». Опять битая посуда, побои и унижения… нет, Томас этого просто не вынесет. Он так отвык от всего привычного, нашёл прибежище здесь, и снова этого чувства лишиться…       Зарываясь с головой под одеяло, Томас старается считать до тридцати медленно, чтобы дыхание стало размеренным, чтобы не задыхаться. Ему хочется проснуться, понять, что это всё оказалось просто кошмаром, дурным сном. Потому что он не хочет думать о том, что сестра предала его, пусть даже не по своей воле. Не хочется представлять, как его снова начнут мешать с дерьмом и обсыпать гнусными словами. Он не хочет очередной расплаты за то, что любит «не тех». Но выбора, кажется, нет.       Томас распахивает высушенные измотанностью веки, дрожащими, немеющими пальцами берёт телефон в руки. И смахивает каждое уведомление от Кейтлин, отбрасывая все свои мысли о гневе в её сторону. После сыпятся звонки. Томас смахивает и их тоже. Монотонные движения пальцев сводят с ума, но Томас не хочет останавливаться, он не может, не желает, иначе что-нибудь здесь сломает.       На том конце провода девушка с длинными каштановыми волосами нервно жуёт нижнюю губу, всматриваясь в экран своего телефона так, будто вот-вот должна прийти решающая её судьбу новость. На самом деле она просто ждёт ответа от брата. Его не поступает. В гневе, который может быть присущ лишь людям, чьи острые, накалённые до предела эмоции тщательно игнорируются, она швыряет свой драгоценный телефон об стену. А, может, не такой уж он и драгоценный, раз она позволяет себе так обращаться с вещью. Откуда-то внизу доносятся возмущённые возгласы её матери. Девушка с длинными каштановыми волосами их игнорирует. Всё пространство сужается до одного-единственного предмета, что теперь остался лишь его осколками.       Где-то внизу, на первом этаже, женщина возмущённо моет посуду, надеясь, что в комнате этажом выше дочь не выпрыгнула из окна. Её сообщения тоже игнорируются, тем же человеком. Она ощущает, как гнев перерастает во что-то большее, в холодную ярость, но вестись на поводу у своих эмоций она отучилась, привыкла держать разум в холоде, а чувства — в морозилке. Женщина садится за стол, принимаясь звонить своему никчёмному, испорченному сыну. Кто же знал, что когда-то что-то пойдёт не так, и он превратится из прилежного мальчика в это?       Звонки спокойно игнорируются, терпение женщины лопается. Она вскрикивает и бьёт ладонью по столу что есть мочи. Рука тут же начинает пульсировать, кожа ладони краснеет, лицо её делает то же самое. В немой ярости она пишет угрозы своему испорченному сыну.       На другом конце семейного провода её сын прижимает телефон к груди и тихо радуется тому, что тарабанящий по подоконнику дождь блокирует звуки его рваного дыхания, заляпанного слезами и горечью.