Ghost

Резкое пробуждение всегда похоже на маленькое воскрешение, особенно если оно происходит глубокой ночью или же днем после обеденной сиесты, когда осознание еще больше замедленно. Так и Фёдору потребовалось некоторое время, чтобы понять, где он. Знакомая, но чужая кровать, скомканное одеяло и духота из-за закрытого окна и двери; жара стала именно тем, что вырвало его из сна, стало нечем дышать, хотя обычно он оставлял на ночь окна открытыми. Комната родителей, он все еще в одежде, телевизор выключен, а Николая нет. Первой мыслью было то, что художник должен скоро вернуться, но следом рассуждения стали более трезвыми. Достоевский проверил время, где на часах — четыре ночи, а на экране сообщение: «Я дома, скоро тоже спать пойду». Гоголь ушел домой, не разбудив его. В понимании Достоевского это было странно, разве была какая-то определенная причина так сделать? Фёдор поднялся с кровати, немного гудела голова. Во всей квартире темно, поэтому до своей комнаты пришлось идти аккуратно, так как в голове все шло кругом. Через пару часов прозвонит будильник, и придется снова вставать, а пока Достоевский снял с себя вещи и небрежно повесил на стул, а затем лег в ледяную постель и глубоко вдохнул ночной воздух, пропитавший подушку. Перед тем, как во второй раз уснуть, он решил зайти в телефон. Пару часов назад Николай выставил в истории фотографию кусочка неба в холодных розово-фиолетовых тонах, такие цвета всегда говорили о скором похолодании, скоро Питер затянет в ледяную осень. Все спали, и только у одного человека зеленый кружок рядом с фото; конечно же, Осаму бодрствовал. Из-за того, что они не так давно переписывались, увидеть его среди первых семи чатов было легко. Почему-то именно сейчас захотелось написать ему. Просто так. Фёдор повернулся и сфотографировал темное окно с видом на здание напротив, освещенное уличным фонарем. «Не скучаешь?» Добавил он к отправленному фото. Зеленый свет все продолжал гореть, но сообщение Дазай не читал, тогда Фёдор решил просто лечь обратно, так как время летело слишком быстро, и спать оставалось все меньше. В своих последних мыслях на грани сна он думал о внезапном отъезде Осаму, о том, как они нормально не попрощались и как только два месяца спустя пришла открытка с видом на ночной Токио со знаменитой телебашней. И никакого обратного адреса. Фёдор же никогда не был тем, кто специально выпытывал бы информацию; он скорее принял это как данность, как новую константу. Дазай и до этого бегло говорил о возможном переезде, который был не его собственным желанием, но последствием некоторого стечения обстоятельств. Но факт остался фактом: Осаму переехал. На утро пришло сообщение от Николая, что вчера надо было все же надеть шарф. Его одолело предболезненное состояние, когда еще ничего не болит толком, но уже появляется фантомное ощущение температуры и боли в горле. «Может, оно пройдет в течение дня». «Пей больше чая». «Я постараюсь». Сегодня у всех была своя жизнь и дела: Гоголь строил натюрморты для студентов, а Фёдор разбирался с парами. Их было несколько с длинным окном почти в три часа после второй пары. На первой Достоевскому пришлось бороться со сном, что случалось редко, это было либо из-за прерванной ночи, либо из-за нервных мыслей о приезде родителей; причем он сам понимал, что повода нет для такой реакции, они ничего ему не сделают, ни в чем не уличат, но ему все еще ужасно не хотелось их видеть. Фёдора всегда раздражали пустые разговоры, которыми полнился дом, нравоучения, расспросы о будущем, а ему просто нечего было им сказать. В таких случаях он предпочитал молчать и абстрагироваться от всего, но это требовало сил, что давалось тяжело и приводило к нервному истощению, заставляя закрываться вообще от всех. Предвидя все эти нюансы и неосознанно проводя анализ будущего, он изначально собирался избежать такого сценария. Позади него группа девушек что-то затевала, обсуждая шепотом план; Достоевский лишь услышал обрывки фраз, а потому, заинтересованный, повернулся к ним. — О, Фёдор, ты же был вчера на Логике? — Вы про прекрасное начало лекции? — Да, про это. Хочешь поучаствовать в акции протеста? — с улыбкой и руками, скрещенными на груди, спросила одна из девушек. — Вы же знаете, я всегда за, — так же тихо отвечал Фёдор с усмешкой на губах. — Я тебя добавлю сейчас в группу. Понятно, подумал философ, читая последние сообщения, они собирали все сексистские цитаты преподавателей факультета, чтобы затем развесить их на всех этажах корпуса. Тихий групповой пикет. Главное, чтобы это попало в СМИ, иначе толку никакого; только если они помогут открыть глаза некоторым студентам, которые все еще не видели в таком обращении никакой проблемы. Фёдор начал припоминать, что интересного слышал от преподавателей и написал: «Заточенный на замужество мозг женщины не в силах понять постпозитивизм». Завтра они хотели уже расклеить листовки, которые призывали бы обратить внимание на темы сексизма. Хоть что-то должно было всколыхнуть пыльные умы профессоров, Достоевский всегда был готов подтолкнуть такие идеи дальше и помочь. Эти мысли взбодрили его, улучшил ситуацию выпитый кофе в перерыве до семинара по антропологии с Агатой Викторовной, которую все в группе звали про себя «Агатой Кристи». Но почему-то каждый раз, когда ее кто-то в очередной раз так называл, в голове Фёдора всплывал не портрет писательницы, а песни одноименной группы. Так и сейчас, когда один из одногруппников назвал ее имя, в голове всплыла песня «Никогда». На самом деле Агата Викторовна была женщиной в возрасте от сорока до пятидесяти лет, со светлыми чуть вьющимися волосами. Ее манера повествования была дружелюбной, хоть и всегда знающей границы; ко всем она обращалась на Вы и с излюбленным словом «коллеги». По ней было хорошо видно, что она человек с весьма широким кругозором, поэтому она легко выслушивала версии студентов, отвечающих на ее вопросы, и только потом корректировала, если это было нужно. Именно из-за характера и знаний Фёдор выбрал писать курсовую именно у нее, а не на кафедре религии, где ему не очень нравились преподаватели. На самом деле это была довольно-таки простая студенческая истина: не так тяжела сама курсовая работа, как неправильно выбранный преподаватель. Она попросила остаться Фёдора после пары и обсудить участие в научной конференции, которая должна была состояться в конце ноября. Конечно же Достоевский был только рад поучаствовать, за такие события давали довольно много баллов, которые учитывались при рассмотрении на подачу на повышенную стипендию (только так можно было хоть немного сепарироваться от родителей, так как работу невозможно было совмещать с ужасным графиком учебы). Фёдор хотел совместить тему антропологии и религии, но сейчас Агата Викторовна восприняла его предложение через свою собственную призму восприятия, а потому предложила: — Слушайте, может, Вам взять на рассмотрение и сравнение две стратегии в изучении человека? Например, возьмем Хайдеггера с его космологическим подходом и Деррида с призракологикой. — Затем она на секунду задумалась. — Тема, может и обширная… — Мне нравится, я постараюсь написать часть до конца октября. — Можно будет опереться работу Квентина Мейясу «Дилемма призрака», я подумаю, что еще можно использовать и пришлю Вам на почту. — Спасибо, буду ждать. Разговор закончился, а до следующей пары был длинный неудобный перерыв в два с половиной часа. Фёдор спустился на первый этаж, забрал свое пальто из гардероба и, накинув его на плечи, вышел покурить. В беседе девочки уже оформляли листы, которые собирались расклеивать; Дазай все еще не читал сообщение. Затем взгляд упал на имя Николая, и что-то щелкнуло в тот момент, сопоставляя давно знакомые факты. Следом Фёдор открыл карты, затягиваясь еще раз и думая о том, что на улице резко похолодало. И правда, факультет искусств всего в двадцати минутах пешком, раньше он не замечал то, что их факультеты так близко расположены, хотя и ходил туда уже которую среду. Он медлил только мгновение, докуривая и застегивая пальто. Николай точно еще на работе, но какой у него кабинет? Скрытность Достоевского мелькала даже в мелочах, поэтому вместо того, чтобы спросить напрямую, он зашел на сайт факультета искусств, нашел расписание курсов, в которых обычно писали фамилию преподавателя и номер аудитории. Он не прошел еще и половину пути по набережной, как аудитория была уже ему известна, на третьем этаже. И только увидев нужные ему данные, Фёдор задумался о том, какая эмоция отразится на лице Николая, и ускорил шаг, сопротивляясь порывам ветра с реки и придерживая черный ворот пальто. До факультета он дошел гораздо быстрее, чем по расчетам карт. Когда рядом уже был факультет архитектуры, Фёдор задумался о кофейне, но ничего поблизости не было. Ладно, не может же не быть автомата с кофе на факультете искусств, думал Достоевский, ускоряя шаг. Перед тем, как дойти до третьего этажа, он все же нашел себе маленький стаканчик латте. Философ тихо шагал по этажу, рассматривая сквозь приоткрытые двери рисующих студентов и окидывая взглядом номера аудиторий. Лекции, куда он ходил по средам, проводились в поточных аудиториях на первом этаже, а наверх он поднимался лишь однажды с самим Николаем, когда ему нужно было занести документы. А вот и аудитория 3**. Она была приоткрыта, а потому Фёдор мог незаметно заглянуть внутрь и найти темную спину Гоголя с длинной белой косой, в которой заколками скрывались мелкие детали, которые издалека нельзя было разглядеть. Достоевский следил за его чересчур длинной черной рубашкой с рисунками золотых месяцев и солнц; он ходил от ученика к ученику с кружкой в руках, словно у себя дома, но все вокруг не обращали на это внимание, лишь послушно продолжали работу над натюрмортом в виде старого чайника, разноцветного платка, яблок, большой оранжевой тыквы и стакана с кистями. Фёдор все ждал, когда Николай вернется к себе на место, чтобы перехватить его взгляд, а до этого момента прятался в тени. Когда же учитель вернулся на свое место, то взглянул первым делом на экран телефона, а затем окинул взглядом аудиторию и вздрогнул, когда заметил человека у двери. Потребовалось мгновение, чтобы прийти в себя и снова подняться. На лице сама собой расцвела улыбка, которую он постарался скрыть, не привлекая внимания и проходя мимо мольбертов ближе к двери. — Как ты здесь казался? — Николай заговорил сначала тихо, а затем все же решил выйти, когда почувствовал, как все отвлеклись от своих холстов. — Я сейчас вернусь, — обратился он к ним, закрывая дверь. Теперь можно было обнять Фёдора, пахнувшего влажным воздухом холодной осени и терпкими сигаретами. — У меня окно между парами, — произнес Достоевский у его плеча, ощущая горячие объятья, которые всегда сбивали его с толку, но которые хотелось продлить. — Я рад, что ты решил зайти. У меня пара, но, если хочешь, можешь посидеть у меня. И философ согласился, проходя в аудиторию. Он все еще пытался понять, почему именно рядом с Николаем ощущалось такое спокойствие, как вечер у тихого моря. Это было приятно, хотя конфликт сердца и разума постоянно не давал ему долго наслаждаться этим чувством, призывая к рациональности. Нельзя было поступать опрометчиво, показывать эмоции, за которые могли пристыдить, наказать и которые могли использовать против тебя же. Это Фёдор понял очень рано, потому всегда старался скрывать все, что было на душе, не давая даже повода другим зацепиться и уязвить. Тихий, спокойный ребенок, не мешающий другим; он вполне мог развлечь себя сам чтением книг, коллекционированием монет, марок, наклеек, изучением языков и решением головоломок; он сам придумывал себе хобби и занятия. Так, потихоньку, развивалось его самосознание, расчетливый разум, глубокие мысли, которыми он делился сам с собой наедине. Подавление эмоций с каждым годом становилось все глубже; однажды включенный механизм уже было не остановить. Достоевский сам иногда задумывался об этом огромном снежном коме, но ничего не мог с этим поделать; открыться означало довериться, а с этим у Фёдора тоже были проблемы. Друзья у него, конечно, были: и Дазай, и Анго, и Петр, но это совсем не означало, что им можно было рассказать все, что творилось на душе. Наверное, дело было в очень давно сказанной фразе, выжженной в его подсознании: все доверенное другому человеку может быть использовано против тебя самого. Сказала ее тогда в детстве мать, Фёдор уже не мог вспомнить контекст, но было ощущение, что она всегда ее повторяла, когда дело касалось других. Именно на почве запертых эмоций Достоевский и начал курить, чтобы хоть как-то успокоить себя в моменты сильных эмоциональных встрясок. Сейчас эта привычка все еще оставалась с ним, хотя почти к двадцати годам эмоции подуспокоились и так сильно не надоедали; а может, они просто засохли под куполом полного их отрицания. С появлением художника что-то, не до конца убитое, вновь всколыхнулось внутри, совсем еще в зачатке, вот только Фёдор совсем не знал, как правильно ухаживать за сухой землей, в которой взрос этот росток. Было куда легче избавиться, обычная реакция, но Достоевский садился на корточки и присматривался к маленькому непонятному творению, старающемуся вырасти. Впервые не было страшно, но подсознательно разум не прекращал искать подвох. — Хочешь попробовать? — вдруг спросил Николай, вырывая Фёдора из своих мыслей. Он усадил его за свое рабочее место, а сам сел рядом на другой стул, наблюдая то за спокойным лицом Достоевского, то за рабочим процессом учеников. — Попробовать порисовать? — уточнил философ, опираясь подбородком о свои сцепленные в замок руки. — Если у тебя есть свободный час, то почему бы не занять его чем-то интересным? — Я совсем не художник. — Помнишь, мы говорили о субъективности в живописи? Так вот, значит, ты не можешь такое утверждать, — улыбнулся Николай и поднялся, чтобы поставить мольберт Фёдору. — Тогда ты тоже нарисуешь свой вариант, — произнес Фёдор, поднимаясь и снимая пальто. Время летело незаметно. Достоевский старался нарисовать то, что видел, хотя иногда все же пробегал взглядом по холстам студентов рядом, чтобы понять, в правильном ли направлении он думал; Николай иногда вставал из-за своего мольберта, который стоял позади всех, чтобы помочь или подсказать, а затем возвращался и продолжал работу. Студенты, хоть и старались не показывать чрезмерную заинтересованность, и все же поглядывали то и дело на гостя и на своего учителя, а те, кто сидел подальше, могли шепотом переброситься парой слов об этом. Это был первый раз, когда Гоголь рисовал что-то на мольберте вместе со студентами, обычно он только следил за ними, данное событие тоже вызывало в них интерес, хотя многие были подписаны на соцсети учителя и знали его стиль. Новое непривычное дело давалось Фёдору тяжело, его стесняло то, что он рисовал среди других, незнакомых ему людей (куда привычнее было осваивать навыки и хобби в одиночестве), хотя он и пытался не думать об этом, забивая голову другим. Но единственная триггерная тема, всплывающая в мыслях, касалась родителей. — Хорошо получается, — наклоняясь к нему, произнес Николай. — У тебя очень плавные тонкие линии. — Мне кажется, я нарушил все правила и пропорции, — с усмешкой ответил Достоевский. — Скажи это Пикассо. — Вот только прежде, чем рисовать в кубизме, он обучался классике. — Значит ты опережаешь самого Пикассо, — улыбнулся Гоголь и ушел обратно дорисовывать что-то свое. Гоголь мягкий, думает Фёдор, но не по-плохому, а по-доброму такой; он точно бы сделал все, о чем бы ни попросил его философ, это было хорошо понятно. Вот только Достоевский не умел просить, потому что в голове была еще одна самостоятельная установка: если просишь — отдавай взамен. Если кто-то сделал что-то для тебя, то потом имеет права просить об услуге в ответ, а Фёдор больше всего не любил делать что-то для других не по своей воле. И все же в голове вертелась одна готовая мысль, которая могла бы решить нервную проблему, тревожившую сейчас его разум. Нужно было только преподнести ее как идею, возникшую у Николая, перевернуть все, а еще заранее условиться об ответной услуге, продумать все на несколько шагов. — Ты задумчивый или сосредоточенный? — Гоголь появился вновь рядом. Он подкрался бесшумно, оказавшись у самой щеки Фёдора, окидывая взглядом карандашный рисунок. — Ты сам уже закончил? — У меня же набросок, а не картина, тем более я почти каждый день этим занимаюсь. А ты не торопись, если хочешь, можешь закончить и позже. — Я подумаю над твоим предложением, — проговорил Достоевский, а в голове все крутились мысли о том, как начать. — Чтобы ты не таскался по университету, можешь оставить ее мне, я после работы к себе домой заберу. И потом я либо ее к тебе домой занесу, либо ты ко мне зайдешь. Фёдор ощутил, что этот тихий разговор слышат все, а потому не стал ничего отвечать на это, тем более скоро был конец пары и ему самому нужно было собираться и бежать уже обратно. Хотелось только увидеть, каким натюрморт получился у Николая. А на холсте у него в туманной дымке мягких простых карандашей остро выделялась фигура рисующего Фёдора и куски натюрморта за лесом мольбертов. — Разве это можно назвать мертвой природой? — скрестив руки на груди, поинтересовался философ. — Мертвый или потусторонний — разве это не одно и то же? Живой ли здесь человек или призрак? — Он слишком четкий на фоне туманных живых людей. — Потому что я рисовал другой, не наш, мир. Фёдор надел пальто, оставляя Николаю свою незаконченную картину. Художник вышел за дверь, чтобы проводить его хотя бы до лестницы. Стоя на ступеньках, Достоевский осмотрел черную водолазку под рубашкой Николая и подумал о том, какая она на ощупь, а затем поднял глаза. — На этой неделе не думаю, что у нас получится встретиться у меня в квартире. — Из-за приезда родителей, да? Будет трудно без подобных встреч, думает про себя Николай, а в голову, как назло, лезли картинки прошлого вечера. Разве можно после такого отпустить его на целую неделю? Не рисовать, не касаться, не узнавать. — Единственное, что я мог бы предложить: приходить к тебе вечером, но ведь ты живешь не один и это может потревожить других. Так что это не лучший вариант. — Достоевский говорил одно, но в голове было совсем другое. Это был тот самый лучший вариант, Николай должен был за него ухватиться и, может, двинуть мысль дальше. По крайней мере, Фёдор надеялся, ведь в голову к людям он залезть не мог. — Сомневаюсь, что это хоть кого-то потревожит, у всех свои дела. — Они все еще стояли вдвоем на пустой лестнице, так как до окончания пары было еще десять минут, когда Николай, словно почувствовав, решился сказать: — Я не знаю, какие у тебя отношения с родителями, но, если хочешь, приходи ко мне хоть на всю ночь. Философ отвел взгляд в задумчивости. На самом деле он все еще размышлял над мелкими нюансами реакций: нужно было изобразить раздумье, будто эта идея пришла ему в голову только сейчас, и только потом согласиться; кроме того, нужно было помниться о благодарности и не забыть об эмоционально окраске. — Но это так, к слову, — быстро продолжил Николай, словно боясь ответных слов. — А так, можешь приходить хоть каждый день. — На самом деле, — мягко улыбнулся Фёдор, — я бы воспользовался твоим гостеприимством, если ты не против. Можно ли поспать у вас на коврике? — с шуткой спросил он, словно о чем-то незначительном, а в голове отметил, что идея осуществилась вполне неплохо, так будет куда спокойнее. В голове всплыла подсказка, как можно было выразить признательность, отплатить за предложенное: Николай был очень тактильным, ему нужно было постоянно чего-то касаться, Фёдор всегда замечал, что в его руках что-то находилось. Тогда он прибег к одному легкому решению и первый потянулся обнять Гоголя. Объятие было необычным, так как Достоевский не просто приобнял, а скользнул руками под рубашку за спиной, сокращая расстояние до тела и ощущая, что черная водолазка на самом деле кашемировая, нежная под пальцами. Наверное, это было слишком неожиданно, так как Николай на мгновение замер вместе с дыханием, которое превратилось в короткие вдохи, как у утопающего, который все не мог насытиться кислородом над поверхностью воды. Но вскоре Гоголь тоже обнял в ответ и сделал слишком поспешный шаг вперед, прижимая Фёдора к перилам. Словно кот, он прислонился щекой к темным волосам и мягко потерся ею. Пальцы философа аккуратно проходили по мышцам, сухожилиям и костям, исследуя тело изнутри и немного успокаивая самого себя, непривыкшего к длительным тактильным контактам. Но нужно было уже прощаться. — Тогда до завтра? — наблюдая за тем, как Фёдор спускался по лестнице, спросил Николай. — Еще спишемся сегодня, — ответил он и, махнув рукой, скрылся внизу. Достоевский застегивал по пути пальто и вытаскивал из полупустой пачки сигарету, он быстро шагал в сторону своего факультета, делая мелкие затяжки, вдыхая холодный воздух разгоряченными легкими. Нужно было успокоиться и переключить внимание на что-то другое, поэтому он сразу же подумал, чем можно было заняться после двух других лекционных пар, и вспомнил, что совсем рядом, тоже на Васильевском острове, в музее Эрарта проходила выставка корейского художника Кван Йонг Чана. Его зацепили фотографии бумажных картин из шелковичной бумаги, треугольные свертки с едва разборчивыми иероглифами. Музей закрывался поздно, поэтому Фёдор точно думал успеть туда. Что угодно лишь бы охладить разум.