Метаморфоза

К концу недели дожди напали на полуостров подобно варварам, разграбившим Рим, и взяли дом с каменной башней в осаду. Они бесчинствовали снаружи и день, и ночь: стучались в окна, колотили по крыше и истязали с холодной яростью бедный сад, что весь дрожал и сотрясался в рыданиях. Вместо приветствия Олег сказал: «будет шторм.» И сомневаться в этом пророчестве Нострадамуса Сережа даже не собирался — Олег был рядом, и надвигался ли апокалипсис или нет, Сережу больше не волновало. Он так скучал. Господи, как же он скучал! — Ты весь вымок, — вздохнул Сережа, обнимая его и зацеловывая холодные щеки. — Как хорошо, что ты пришел. — Я скучал, — в словах Олега звучали мысли Сережи. В дымке сознания мелькнуло: «как он узнал?», но неоформившаяся тревога пропала, стоило тронуть чужие губы — наверняка Олег испытывал то же самое: он томился, он тосковал, он жаждал встречи, и наконец она настала. — Дать сухую одежду? Я у Василия возьму. — Что́ он сам? — Уехал в город, как грозился. И ладно! Думать об этом не хотелось. С той ночи, ка́к Сережа был возвращен в дом сильно позже, чем приходил обыкновенно, не было дня, чтобы Василий не орал благим матом, едва завидя вдали Олега. Раз или два Сережа чудом удержал их от драки — благо, Олег все же умел отступать и не дразнил лишний раз злую собаку — Василий был готов его разорвать. — Не надо мне его тряпья. А хозяин… — Олег, не мучь меня, довольно стоять в дверях! — голос сорвался, и Сережа, вцепившись намертво в рукав промокшего олегового зипуна, двинулся в сторону мастерской. — Башня топится теплее дома ради статуи Таиах — она, ты знаешь, совершенно не терпит холода. Книги страдают… — нельзя было замолкать. Смерти подобно было сейчас умолкнуть и вновь услышать это слово. Олег не знал. Олег не должен был узнать, что Сережа принадлежит, точно он собственность. Не как слуга вроде Василия, не как наемный работник, что в несезон глядит за домом, не как бедняк, господской милостью не брошенный под забором, но как безродный крепостной. Челядь. Раб. Вещь, оказавшаяся, на свое горе, одушевленной. — Здесь в самом деле много теплее. — Олег прервал бессвязный лепет перепуганного Сережи, погладил ласково его плечо, робко сжал. — Я не спрошу об этом больше, — добавил твердо. И из-за пазухи достал бутылку вина. От неожиданности Сережа вдруг рассмеялся, отчего страх его немедля прошел, воспоминание о «хозяине» позабылось, сердце забилось в груди радостно и легко. — Неужто ты без спиртного и́з дому не выходишь? — Это гостинец! — возмущенно ответил Олег и из кармана ловко выудил толстый сверток. — Тут янтыки́ еще. — А где пахлава? — почти обиженно воскликнул Сережа, прыснув со сме́ху при виде вытянувшегося лица и ошарашенного взгляда Олега. — Шучу я, господи! — Ну, будет тебе пахлава! Олег отставил куда-то в сторону угощение и сгреб хохочущего Сережу в охапку. Принялся было его раздразивать, щекотать, но сам не выдержал и, стиснув его в объятиях, стал с упоением, взахлеб целовать. Картуз слетел с него, зипун упал на пол, сорочка, мокрая насквозь, задралась, и, прикоснувшись к его телу, Сережа ахнул. Жаркий, как печка, Олег физически его обжигал, и было боязно, поддавшись ему, растаять. Некстати вспомнилось: «как тает воск от лица огня». В тот раз молитва Сереже, помнится, не помогла. Не помогли ему ни крики, ни слезы, ни просьбы пере…пере…пе…перестать. Тело скрутило приступом паники. В области ребер что-то сломалось, что-то разбилось, задребезжал в сдавленном горле грохот осколков, бывший лишь стоном, слабым и жалким, как сам Сережа. «Пустите меня!» — тогда рыдал он в полный голос. Не отпускали. Теперь — хватило тихого стона, и жар пропал. Олег послушно отступил. Задыхаясь, Сережа выжал из себя: — Я сейчас! — и пулей вылетел за дверь. Разом смолкло и дребезжанье разбивающегося стекла, и крик отчаянья, мальчишески-тонкий, и шепот памяти — чужой, не его, ни в коем случае не сережиной памяти. И находило же на него иногда! «Хрупкая психика, Павел Аркадьевич. Всё неврозы-с!» — доктор сочувствовал. Доктор выписывал рецепты, прятал в карман пятирублевую купюру. Доктор… — Сережа! Вот, вы просили, — мальчик внезапно появился из-за угла, не напугав при этом Сережу ни капли — так глубоко тот погружен был в себя. Мальчик протягивал кусок светлой ткани, сложенной вчетверо: — Смена одежды для… — Да, — мысль об Олеге чрезвычайно смущала, будто ребенок уже всё про них знал. К слову, Сережа о своей просьбе не помнил. Мальчик направился к входной двери. — Ты куда? — спросил Сережа. За окошком смеркалось, но дождь, казалось, перестал. — Погулять, — мальчик снял с вешалки сюртук и фуражку. — Встречу Василия. Забыл вам сказать: в библиотеке граммофон стоит. Новый! И грампластинки есть. — На что… — Мне пора, — и, улыбнувшись, мальчик вышел из дома, не дав Сереже договорить. Тот стоял еще с минуту в коридоре, не понимая, что происходит — в самом деле, куда ребенок мог пойти в такую погоду. Возможно, стоило остановить его… Из рук упал, шлепнулся на пол поданный мальчиком сверток. Сережа поднял его, начал приглядываться и узнал в куске материи сорочку Василия. «Я у Василия возьму.» Чьи слова? Сережа должен был, наверное, помнить, но в голове его клубился туман, среди которого лишь мысль об Олеге светила издали спасительным маяком. Сережа шел на этот свет, не сбиваясь, и тот привел его обратно, вглубь мастерской, где у камина стоял Олег. Тень плясала шаманский танец на его полупервобытном лице и украшала его смуглую кожу темным орнаментом, напоминающим боево́й раскрас индейца, что вернулся домой с победой. Он обернулся, сходство с воином-туземцем ушло, черты смягчились. Он спросил: — Испугался? Я напугал тебя? — Не напугал. — само собо́й передразнилось: — Я не напуган. Олег рассмеялся. Смех его, низкий и грудной, тотчас снял с Сережи сонное оцепенение, словно чары, что наложил на него невидимый Черномор. Сережа тоже заулыбался. Нервно ско́мкал в руках рубашку и, опомнившись, показа́л ее Олегу: — Переоденешься? — спросил неловко. На удивление, тот не стал возражать, и эта трогательная покорность смущала. — Мне отвернуться? В ответ — короткий смешок и по-особенному откровенная обнаженность, совсем иная, чем до этого. «Как в первый раз» — сверкнуло молнией, и отзвуком гро́ма с губ сорвалось: — Не одевайся, останься так! Я напишу тебя, если позволишь… Позволишь? Короткий взгляд из-под ресниц. Выдох. — Да. Щеки пылали, но рука была твердой, и неминуемо, мазок за мазком, стыдливый холст терял былую невинность, но не раскаивался, не жалел ни о чем. Кисти касались его умело и ловко, масло ложилось мягкой лунною пеленой, преувеличенно, болезненно-желтой. И в лунном свете цвета менялись: бархат тахты из розоватого вдруг становился лиловым; кожа из бронзовой делалась пепельной, как песок, влажный и темный после морского прибоя; губы бледнели и выцветали; одни глаза были по-прежнему черней южной ночи, что в тусклом отсвете камина, что на холсте. Олег смотрел на Сережу пристально, не отрываясь, ни на мгновение не меняясь в лице, что показалось бы бесстрастным, холодным, когда б не всполохи огня в черноте жадного взгляда, притаившегося в ресницах. Тело его было натянуто тетивой, в нем был отчетливо напряжен каждый мускул в полузвериной, хищной готовности атаковать или подвергнуться нападению. Ктобыл же́ртвой, а кто охотником, Сережа пока не знал и изводил себя предчувствием, предвкушением, предощущением разгадки, пускай она и ускользала от замутненного его взора. Она дразнилась, она постукивала по окну редкими, робкими, заостренными, как булавки, каплями; она мелькала в искрах камина, в брызгах огня она потрескивала поленьями; её шепот слышался в скрипе тонкой пластинки, словно она вторила рвущемуся из граммофона голосу: Очи чёрные, очи жгучие! Очи страстные и прекрасные! Как люблю я вас! Как боюсь я вас! Знать, увидел вас я не в добрый час! Как люблю я вас! Как боюсь я вас! Знать, увидел вас я не в добрый час… Масло расцвечивало холст. Пульс Сережи бился с немыслимой, нечеловеческой быстротой. Щеки Олега пунцовели, его руки в панике шарили по бедрам, пытаясь скрыть то возбуждение, что очевидно было обоим. Музыка смолкла. Пальцы Сережи задрожали, выронив кисть. Та с тихим стуком покатилась по по́лу, и граммофон неодобрительно зашуршал, глухо царапая пластинку иголкой. Шорох его гипнотизировал, вводил в транс; завладевая и рассудком, и телом, требовал двигаться. Сережа шагнул, послушный, осоловелый, как сомнамбула. С его плеча́ сполз шелк халата, открывая ворот сорочки, все еще мятой после ночи. Скинув халат, Сережа замер перед са́мой тахтою, не отрывая глаз от пола. Его рука робко дотронулась до обжигающей смуглой кожи не то предплечья, не то сгиба локтя и моментально оказалась в капкане — крепкие пальцы обхватили ее, прижав к губам, сквозь поцелуй пробормотавшим: — Сережа? Вопрос был ясен, и Сережа ответил: — Да. «Да-да-да-да́,» — шептал он судорожно, заполошно, сам оседая на тахту, целуя са́м губы Олега, приоткрытые в тихом стоне. Брови Олега, скулы Олега, его глаза, его горбинку на носу, подборо́док, шею, ключицы и яремную впадину… Только «да» было в уме и на устах у Сережи, будто все прочие слова исчезли. Осталось «да». Осталось собственное желание и чужое, ставшее общим, переплавившееся в одно, испепелившее все препятствия, все препоны, их разделяющие. Сережа не понял, кто́ из них двоих сбросил мешающую сорочку, кто застона́л неузнаваемо-высоко, жалостно-тонко, стоило бедрами притиснуться к бедрам, стоило грудью припасть к груди. У кого́ первым хватило безрассудства руко́ю тронуть то, что нуждалось в прикосновении сильней всего, и чью ладонь обожгло семенем. — Сереж, Сережа, — ласковый шепот защекотал щеку: — все хорошо? Нет, «хорошо» было совсем не тем словом. Нужное слово еще не выдумали, или его, по крайней мере, не знал Сережа. — Лучше хорошего, — вновь потянувшись за поцелуем, ответил он, только сейчас осознавая себя, разморённого, полностью голого, распластанным на тахте под прижимающимся к нему Олегом, и тело заново прошило судорогой возбуждения. Дрожа, ладонь тронула грудь, затем живот, собрала вязкое, теплое семя с бархата кожи, спустилась вниз и скрылась между ягодиц. Раскинув бедра, Сережа сделал глубокий выдох. Пальцы его́ без тени боли проникли внутрь и стали то́ропко, неловко будто бы растягивать сжатый вход, пока их мягко не отстранили чужие руки, руки Олега. Тот прикоснулся осторожно, легко, с первого раза тронул, как надо, и всё Сережино тело раскрылось под ним, расплавилось, растеклось в полной готовности принадлежать ему, отдаваться, не разделяться с ним отныне… Олег вошел, и мастерская вмиг заполнилась его стонами, его дыханием, его движением, его теплом, его горячечными поцелуями. Его шепот заглушил пение пластинки и рокот волн, и шум дождя, и гром грозы, и, как казалось Сереже, стук его собственного сердца. Впрочем, оно, и так выстукивало лишь одно его имя, и мысли все до единой были о нём, и ощущать что-либо еще, кроме Олега, было нелепо. Оргазм настиг их одновременно, сложил в одно, соединил их общим счастьем и общей болью, невыносимым почти удовольствием и солью слёз, что против воли покатились из глаз Сережи. Олег шептал что-то и зацеловывал его лицо. Олег любил его — скорее понял, чем услышал Сережа, и от восторга едва не впал в забытьё, но тут входною дверью яростно хлопнули. Пришел Василий? — Иди, Олег! — вскочив с тахты, всхлипнул Сережа. — Еще чего! Я не боюсь твоего сторожа, пусть сам уходит. — Нет, я прошу тебя, пожалуйста, уходи! — будто припадочный, затрясся Сережа. Он сам не знал, чего боится, но «уходи» было единственным пришедшим в голову словом, и он твердил его, не замолкая. — Ну хорошо, — в конце концов сдался Олег: — только, Сережа, пообещай, что успокоишься, что… — Он идет! — кое-как всё-таки натянув халат, вскрикнул Сережа. Дверь распахнулась. Задребезжало, зазвенело окно. Когда в комнату вошел злющий Василий, в ней никого, кроме Сережи, не было.

* * *

Уже под утро, когда всю ночь не унимавшийся шторм начал стихать, задремавший возле мольберта Сережа резко очнулся. Что-то мучило, донимало его, но вот что именно — он никак не мог вспомнить. На первый взгляд, всё сложилось прошлым вечером хорошо: Василий, вымокший до нитки, злой и голодный, только лишь рыкнул на него, мол, окно́ надо закрыть и не ходить по мастерской полуголым, но после этого тотча́с же ушел. Сережа выпил еще вина, успокоился, сел за мольберт, где и сморил его поверхностный сон, в котором он то убегал от кого-то, то сам искал и догонял. Но кого? Ответ пронзил его сознание вспышкой молнии. Сережа кинулся наверх: никого. Комната мальчика была пуста. Среди ночи тот оказался в гуще шторма, один ушел черт-те куда, черт-те зачем, он ведь… О, боже, он мог погибнуть! Сережа в ужасе замотал головой, словно вытряхивая страшные мысли. — Василий! — го́лос его сорвался. Влетев в каморку, где спал Василий, он завизжал: — Василий, черт возьми, где мальчик?! — Какой еще мальчик?.. — сонно откликнулся Василий. Он, шельма, спал! Ему и дела, видимо, не было до ребёнка. — Мальчик, который… А впрочем, черт с тобой, найду его сам! — Сережа пулей вылетел из комнаты, накинул лёгкий, не защищающий даже от ветра сюртук, летние туфли и, не взяв зонта, выбежал из дома. Ветер с дождем едва не сбил его с ног. Небо по-прежнему было затянуто тучами, и хотя молний видно не было, но гроза́ явно не думала заканчиваться. «Ерунда́,— решил Сережа, нырнув в плотный туман: — пускай я вымокну, пусть простужусь, лишь бы мальчик был снова дома и был живым! Его ма́ть меня иначе проклянет на том свете… или на этом? Обязательно проклянет — она доверила мне единственного ребенка, и я не должен, я не должен был его потерять.» Кто-то схватил его за плечо. — Что такое?! — вскрикнул Сережа, понадеявшись, наверное, что сейчас увидит мальчика, однако перед ним был Василий, едва одетый и разъяренный. — Совсем дурак! — выплюнул тот, сгребая Сережу в охапку и обдавая запахом курева. — Что? Куда?.. — Домой, куда еще. И завтра на поезд. Баста! Больным в дурдоме место, а я вам не санитар. Сережа в бешенстве забрыкался: — Пусти меня! Ребёнок… он… он погибает там без меня! Василий грязно, матерно выругался, вдруг разжимая крепкую хватку. Сережа не понял, ка́к, но он — намеренно или случайно — пока вырывался, лягнул Василия по колену — больному, правому. Освободившись, он немедленно побежал прочь от Василия. Тот гнался следом, страшно ругаясь. Догнать не мог, но отчего-то не отставал, даже хромая. Сережа тоже не останавливался. Он бежа́л целую вечность, не разбирая дороги, до края, до бесконечности, пока не упал, не разревелся, вперившись в небо. Светало. Дождь перестал. Сквозь посеревшие к утру облака солнца не видно было, но оно уже встало. Встал и Сережа, с удивлением обнаруживая себя у крыльца. Он вошел в дом. Судорожно всхлипывая и икая, тихо поднялся вверх по лестнице. Зная, что́ там, заглянул вновь в комнату мальчика. Тот мирно спал, плотно укрывшись ватным стеганным одеялом. Василий так и не вернулся. Он исчез без следа.

* * *

Сбивались простыни, сбивалось дыхание. Стоны Сережи отражались от потолка и тонким звоном дребезжали в нагретом воздухе, что пропитался ароматом их тел, цветочным маслом и надсадными вздохами. Глухо скрипела, стуча о стенку, кровать. — Не останавливайся, не останавливайся, не останавливайся, — в полубреду твердил Сережа, вцепившись пальцами в плечи Олега. — Не останавливайся никогда. Олег рычал, вгрызался в шею, двигался медленно и глубоко, и до безумия правильно, словно угадывал своим звериным чутьем, что нужно сделать, чтобы тело Сережи то изгибалось виноградной лозой, то замирало в предоргазменной дрожи. Чтобы Сережа задыхался в его руках, терял себя и, оказавшись на грани, хрипло выкрикивал его имя: «Олег!» А сразу после разражался слезами и прижимался к нему теснее, и умирал, пока тот гладил его по волосам и сцеловывал дорожки слез с его лица. — Олег, Олег… — перестать звать его было немыслимо, невозможно. Губы не слушались, разум бездействовал, пульс умолкал, а после снова запускался, стуча в два слога: «О-лег, О-лег, О-лег, О-лег,» и так без конца. — Я здесь, с тобой. Я всегда буду с тобой, — сквозь поцелуи шептал Олег. В его объятиях Сережа верил каждому слову. Сережа бы́л неимоверно, исключительно счастлив. Сережа даже и не думал, что день спустя, когда они с Олегом, замерзнув у моря, вернутся в дом, их в мастерской будет жда́ть Павел Аркадьевич. Так изменившийся Павел Аркадьевич и, в то же время, оставшийся самим собой. У незашторенного окна он стоя́л, в привычном жесте заложа руки за спину, и с нечитаемым выражением лица смотрел в упор на незаконченный портрет Олега. Портрет тот самый*. Будто бы Павел Аркадьевич зна́л, будто он чувствовал измену. Взгляд его был усталым, лицо — бесстрастным, брови — сведенными к переносице, словно он силился что-то осмыслить, что-то понять, но сил на это у него не было. В глаза бросалось, как он осунулся и исхудал. Он был стар — совсем внезапно осознал вдруг Сережа, прежде об этом и не думавший. Поль был стар, и его статность и стройность этого не скрывали, как не скрывала его возраста и седина. — Bonjour, mon cher, — сказал он холодно и спокойно спустя минуту тишины. — Ты не жда́л, что я наведаюсь к тебе так скоро? — не поворачиваясь, Поль раздраженно повел плечом: — не скучал? Сережа должен был ответить хоть что-то, но вместо этого стоял и молчал, бросая взгляды то на Поля, то на Олега, без слов застывшего в дверях. «Надо прогнать, надо заставить его уйти,» — вспыхнуло в мозге, но речевой аппарат не слушался. — Не скучал. — повторил Поль уже не вопросом, а утверждением. — Был слишком занят подражанием сифилитику: писал туземца, как таитянок*. По́шло, mon ange. — тон его сделался презрительным: — Не ожидал, что ты, лишившись моего надзора, падёшь так низко. Олег, нахмурившись, сжал руку в кулак, но под сережиным умоляющим взором с места не сдвинулся. Поль, тем временем, продолжал: — Когда бы бедная твоя матушка была жива… — Павел Аркадьевич, прошу, не надо про маму. — собравшись с силами, сказал Сережа. Голос дрожал. — Что привело Вас сюда? Поль вскинул брови и рассмея́лся так же искусственно-саркастически, как и всегда: — Ты и привел, mon ami. Не притворя́йся таким забывчивым — ты сам писал мне. — Нет, я Вам не писал! — хрипло воскликнул Сережа, и Олег всё-таки подошел к нему. Встал за плечом и там остался. — Ты не писал? — Павел Аркадьевич наконец посмотрел на него. В темных глазах его не было и тени удивления: — Что ж, пускай так. Я сам приехал за тобой — пора возвращаться, — голос был твердым: — иди и собирайся, mon ange. — Я не поеду, — против воли шепнул Сережа. Странная слабость вдруг растеклась по его телу, однако, он зна́л, что, даже если Поль потащит его домой силой… — Я не поеду, — повторил он чуть громче. Поль улыбнулся: — Ну да́. Серж, дорогой, у нас нет на это времени. Препираться, спорить, капризничать сможешь и дома. Иди. Собирайся. — Я не поеду, — повторил Сережа уже в третий раз, и на плечо его легла теплая ладонь Олега. «Я с тобой, рядом,» — молча напоминал тот. — Вот, значит, как? — Поль обернулся. Что-то было у него в руках — кажется, мастихи́н, но едва ли это было сейчас важно. — Милый, в себе ли ты? Помнишь ли, кто перед тобой? — Помню, да. — «Я с тобой, рядом.» — Я благодарен Вам за всё, что Вы сделали для меня́, Павел Аркадьевич, но я всё-таки здесь останусь. — Что ж, я расстрою тебя: это не тебе решать. — Поль всё еще улыбался, но в глазах его была ярость, столь же холодная и сдержанная, как и он сам. — Я понимаю, ты, как ветреная институтка без воспитания и без совести готов прямо сейчас лечь под любого, кто поманит тебя пальчиком, но, ради твоего же, мой мальчик, блага, я не позволю тебе так с собой поступать. Не для того я из тебя вылепил человека, чтобы сейчас ты убегал от меня и, словно течная сука, вязался с дворовым кобелем. Ты собираешься, и мы уезжаем. Прямо сейчас. — Я… — Ты не поедешь? Нет, Сереженька, ты еще как поедешь. В противном случае я заберу у тебя всё, что сам же дал тебе: деньги, картины, славу, имя и крышу над бессовестной твоей головой. Ты не получишь по всей Империи ни одного заказа ни на портрет, ни на посредственный натюрморт, ни на картинку в детской книжке. В момент ты ста́нешь никем, Сереженька, потому что ты никто без меня! Импрессионистское убожество, едва способное пачкать холсты своей мазнёй! И к слову, я́… — Нет, замолчите! Достаточно! Замолчите, — трясясь в рыданиях, крикнул Сережа. Олег, рыча, двинулся было в сторону Поля, но Сережа удержал его, схватил за́ руку, забормотал: — прошу, не надо, Олег, пожалуйста, не надо, прошу тебя, — и сам же кинулся вперед, когда увидел, что Поль замахивается мастихином на портрет: — нет, не опять! Боль обожгла его висок, и созна́ние вмиг помутилось — мастерская, вся нечеткая, поплыла, слезы и боль закружили голову, словно в та́нце из сказки Андерсена про башмачки, на губах стало вдруг мокро и металлически-солоно. И, как спасение, пришла темнота.

* * *

Бледный и тонкий, Павел Аркадьевич неподвижно лежа́л среди камней на дне глубокого грота. Сережа видел его темные пустые глаза и проступающую синеву кожных покровов, и следы пальцев на его шее. Сережа знал, что держит за руку его убийцу. Сережа помнил, как в мастерской он после обморока пришел в себя и сам увидел, как Олег всё еще ду́шит мертвое тело. Взгляд его был безумным, а выражение перекосившегося лица — совсем звериным. Сережа тогда не испугался. Он не испытывал страха и сейчас, как не испытывал ни жалости, ни сожаления, ни сострадания — внутри была одна пустота. Вакуум, в котором не было места ни размышлениям, ни даже чувствам. Сережа четко осознавал, что никогда́ он не осудит за это Олега — Олег защищал его. Олег стоял теперь возле него и молчал. Верно, он тоже был шокирован. В таком состоянии он дотащил тело убитого до самого грота и сбросил вниз, будто он в точности знал, что нужно делать. Может, и вправду знал — Сережа даже не собирался об этом спрашивать. — Идем домой, — сказал наконец Олег и сделал шаг в сторону выхода. Под ногой его что-то взволнованно зашуршало. Это было письмо. Сережа поднял его и прочел. Письмо в его руках сообщало: «Павел Аркадьевич, милый Поль, я ухожу от Вас. Я полюбил другого мужчину, я не вернусь к Вам. Прошу, не ждите меня и не ищите. Простите меня. Я Вас прощаю за всё,

Разумовский Серёжа.»

Письмо умолкло, и звенящая тишина повисла острым сталактитом под сводом грота. Сережа этого письма не писал. Пусть на листке был совершенно точно его почерк и его подпись — он не помнил той минуты и того дня, когда писал его, когда отдавал его Василию с просьбой отправить. Быть мо́жет, это сделал не он… «Это был я,» — раздался робкий, еще совсем детский голос, и мальчик вышел из темноты. Он выглядел так, словно его жестоко мучили: волосы встрепанны, губы все в ссадинах, шея — в чудовищных синяках, брюки с сорочкой испачканы кровью и порваны. Сережа в ужасе отшатнулся: он вдруг узнал в несчастном мальчике себя после той ночи, когда впервые Поль надругался над ним. — Это был я, — сказал Сережа, и зловещие эти слова, как заклинание для возвращения твердой памяти, перекроили его сознание. — Это был я. Не обращая никакого внима́ния на замешательство Олега (тот явно не понима́л, что происходит), Сережа медленно подошел к мальчику и крепко обнял его. Мальчик в ту же секунду пропал — словно видение, растворился в прохладном воздухе, и вот тогда Сережа вспомнил, как начерка́л неровные строчки на первом попавшемся листке бумаги у себя в комнате, как сам отправил Василия в город, как позже сам… Ужас объял его. Сережа вскрикнул и хотел бежать прочь из грота, но вместо этого направился глубже — туда, где, как он знал теперь, лежало тело Василия. Сережа сам завел его в этот грот, когда иска́л с ним вместе выдуманного им самим мальчика. Сережа сам столкнул его в пропасть. Сережа са́м убил невинного человека. Ради чего — он уже и не помнил. Василий был там. В глубине грота, совсем недалеко от Павла Аркадьевича, он, окровавленный и застывший, неровно лежал, приняв нелепую и уродливую позу. Олег увидел его тоже. Олег что-то кричал. Олег спрашивал что-то, хватая Сережу за руки, но тот не слышал, да и не понимал. Крупная дрожь сотрясала тело Сережи, слезы лились по щекам градом, он то рыдал, то умолкал, то, вновь разразившись слезами, пытался вырваться из рук Олега, то затихал, и так по кругу, до бесконечности, до бессознательности, через которую прорывался вопросом Сережин страх: — Ты настоящий? — шептал он лихорадочно, беспокойно, обеими руками обнимая Олега. — Ты здесь, со мной? Я не придумал тебя, Олег? Ты настоящий? И Олег в тысячный раз убеждал его: да, он настоящий и он будет рядом всегда, и ни за что в жизни Сережу не оставит, и не поверить в его искренность было нельзя. Вечность спустя Сережа всё-таки стал успокаиваться. Паника схлынула, судорога ужаса тоже прошла, и они вместе с Олегом вышли из проклятого грота на воздух. Над полуостровом стояла ночь. Темнота была исчерпывающей, абсолютной и окончательной — видимо, было новолуние. И всё-таки, тут и там горели звезды, обнадеживая и утешая. Олег держал Сережу в объятиях и повторял, что они справятся со всем, что всё наладится, что они будут вместе до самого конца, но до конца еще далеко. И в то, что слова его — правда, верило небо, верили звезды, верила тишина. Верил Сережа, и эта вера его спасала.