Бесконечное замкнутое

      Сколько времени прошло с момента покидания лесного тридцать девятого уровня, оказавшегося островком безопасности для них тогда и ставшего таким желаемым островом безопасности теперь, спустя пройденные несколько уровней, которые изначально хотелось не то что пройти, а пробежать, они не знали.       Арсений говорил, что прошел месяц. Антон ставил на три. Но мнение Антона вообще тяжело было принимать во внимание, уже будучи знакомым с его абстрактными представлениями о временных изгибах Закулисья.       Однако время шло. Это Арсений понял, когда они вновь оказались на четвертом уровне ради того, чтобы уладить ситуацию с Егором, но, естественно, на уже ставшим бывшим рабочем месте Крида они не обнаружили.       Никаких бед в лагере тот за время их оказавшегося четырехмесячным отсутствия не натворил — Арсений выдохнул про себя, изначально веря в концепцию того, что солнечный и жизнерадостный при жизни Егор, с которым он по правде не успел-то толком познакомиться, оказался такой же мирной сущностью, что свидетельствовало о нем, как о человеке с полноценно открытой душой, которую не задавить никакой закулисной гробовой плитой.       Гоша, тот самый, который вновь отвесил комплимент рюкзаку Антона, подобранному им однажды под его исключительную обаятельность, передал Шасту в руки оставшийся после бесследного исчезновения Крида конверт.       Они прошли еще три уровня: с бесконечными рядами книг в библиотеке на девяносто шестом, систему пещер на восьмом, кромешная тьма которого и всеобщая существенная опасность в очередной раз поставила в божественном договоре о продолжении их жизней жирный знак вопроса напротив; наконец, они даже поездили на машине по бесконечной трассе сто пятьдесят второго, прежде чем Антон решился вскрыть оставленный не-Егором-на-самом-деле конверт.       Теперь он в кармане всё тех же черных и таких же узких, как и продолжало казаться Арсению, джинсов хранил уже успевшую затереться бумажку с коротким текстом:       «Где нет стремления к счастью, там нет и стремления вообще. Стремление к счастью — это стремление стремлений»       Уже идя рука об руку по темной улице, освещенной янтарно-оранжевым светом круглых фонарей, — кажется, Антон упомянул, что это восемьдесят третий, называющийся «Парк Глазами Маньяка» — Арсений сказал ему, что это изречение принадлежит Фейербаху. Он писал курсовую по его философии в театральном.       Время шло.       Арсеньевская аккуратно стриженная накануне попадания сюда челка расползлась темными витками по шее, но Антон сказал, что ему идет — идет быть принцем в гусарской форме, которую тот продолжал носить на себе с завидным постоянством. С таким же, с каким сам Антон по-прежнему таскал всё черное и деревянный арбалет.       Золотые на солнце кудри Антона с отросшей длиной распрямились в крутые волны, которые тот, к разочарованию любящего успокаивающе запускать руки в его копну волос Арсения, не полюбил так же сильно, как его, называя себя еще одним участником группы «Дворняги» из «Ну-погоди» из-за карикатурно спадающей на глаза светлой челки.       — Ты точно уверен в том, что делаешь? — спросил Антон, усевшись на железную табуретку напротив небольшого зеркала под раковиной в ванной.       Вплотную стоящий за его спиной Арсений уверенно кивнул.       Ему никогда в жизни до этого не приходилось никого стричь, а колтуны котов под жопой в этом отношении не рассматривались.       Конечно, он был уверен. На все девятьсот девяносто девять и девять десятых. Безусловно, уверенно как уверен.       Идея подстричься изначально прозвучала от него, он же кинулся хвататься за первые попавшиеся ножницы, как только они оказались на семнадцатом уровне, являющемся заброшенным психиатрическим корпусом. Антон не проявил сильной враждебности к болезненному антуражу едкого зеленого оттенка в освещении, всеобщей белизне стен, потолков и кафельных полов, и по отношению к разбросанным на каждом шагу железным инструментам и электрическим приборам с непонятной природой предназначения тоже выразил абсолютное спокойствие.       Оказывается, с его же слов, в некоторых, более современных, блоках лечебницы располагались аванпосты и базы, а такие явления возможны только при относительной стабильности и безопасности уровня. Не стоило к тому же забывать, что любое лечебное учреждение в Закулисье — это прежде всего самостоятельно регенерирующиеся медикаменты, которые могут оказаться полезными для любого путника.       Арсений поежился от гуляющего с грустным воем по коридорам и вентиляциям сквозняка, делая первый срез по мокрым волосам — еще одним преимуществом внешне жуткого уровня стало наличие пусть и с желтовато-ржавым окрасом, но воды в депрессивных душевых, списанных с типичных санаториев 60-х годов.       Антон покорно поворачивал голову тогда, когда он просил, по-мальчишески робко поглядывая на него через зеркало. И прятал улыбку, когда Арсений смотрел в ответ, застукивая его с поличным.       Он даже не догадывался, с искрами в глазах занимаясь рассматриванием, насколько сильно Арсений старался в этот момент не облажаться по самое не хочу, превратив его прическу во что-то, по уровню пиздеца не поддающееся сравнению с лохматым псом из советских мультиков.       Антон от скуки замычал какую-то незамысловатую песенку под нос, крутя в руках изредка подаваемую Арсению расческу.       Арсений узнал, что именно тот с тоской намурлыкивал, спустя пару нот, остановившимся на секунду взглядом следя за тем, как под ноги на ненормально-белый пол упал очередной отрезанный клочок чужих волос.       — О том как нам не повезло, но повезло... — вставил он шепотом, не нарушая стройной композиции голоса Антона.       Ну конечно, Земфира — вечная классика. Но почему тогда не какие-нибудь «привет, ромашки» — всё лучше, чем этот вселенский душеразрывающий музыкальный кусок отборной меланхолии.       — Жди меня, я когда-нибудь выйду из комнаты...       Арсений, поняв, что закончил, запустил пальцы в волнистые пряди, начав бережно перекладывать влажные волосы с одной стороны на другую, вычесывать пальцами отстриженное — так он объяснял бы свои действия, если бы Антон спросил, что он делает, но для себя у него имелась другая версия, объясняющая эту тщательность и скрупулезность пониманием, успокоением и спасающей от мрачных мыслей близостью.       Ведь они тоже оба будут без колец, и, как знать, может, и билетами в один конец друг для друга тоже будут.       — Готово.       Тихое напевание вновь сменилось далеким свистом ветра в коридоре, таким же безнадежным и беспокойно-щемящим в груди.       Антон, мокрый, как ежик под дождем, вырос напротив него, забирая зажатые в пальцах ножницы.       Арсений одарил его теплой улыбкой — наконец-то перестанет беситься на вечно выбивающиеся из-за ушей кудри и отвлекаться, к примеру, от рассказа про то, каких смертомолей он видел в каком-то там говенном подвале. Но по пыхтению, сдувающему упавшие на глаза волосы, он скорее будет скучать.       — Спасибо.       Антон, медленно конфисковав ржавые ножницы и кинув их в раковину, где уже валялась эмалированная тара, из которой они какое-то время назад ели найденное в прозрачном холодильнике желе, поднес его костяшки к губам, тычась в каждый выступающий бугорок.       Не успел Арсений опомниться и собрать беспокойное выражение лица обратно, быстро превращая в смущенное, как почувствовал на лице горячие ладони, поглаживающие его скулы большими пальцами.       — Если бы я изначально знал, что буду удостоен таких благодарностей за первую в жизни попытку подержать ножницы, я бы не слушал твои хныки с предложением побрить тебя налысо несколько уровней подряд, а сразу бы заделался профессиональным парикмахером, — проворковал с шипящим укором Арсений, потянувшись к сухим губам.       — Блять, я так и знал, что ты никогда этого не делал, — округлившиеся зеленые глаза надо было видеть.       Арсений остановился едва ли в миллиметре от конечной цели.       — И всё равно доверился.       — Как я мог не?       Захотелось взвыть от теплоты, накаляющейся в груди до температуры ядра Земли рядом с Антоном.       Он обхватил его нижнюю губу, утягивая в мокрый поцелуй.       Спиной Арсений врезался в холодные квадратики плит на заплесневевшей стенке, пока Антон носом тыкался в шею, обдаваемую его же горячим дыханием.       В них сейчас бурлило столько всего, что попробовал бы кто отодвинуть их хоть на пару миллиметров друг от друга — тут же не остался бы в живых.       — Подожди, — Арсению тоже хотелось — жадно, бесстыдно, сиюминутно, — но что-то в нем всё же воззвало к разумному углу мозга, неминуемо откалывающемуся под гнетом впивающихся в талию длинных пальцев и покусывающих за ухом поцелуев. — Душ.       Единственное вымолвленное на выдохе слово походило на отворотное заклинание, позволившее им наконец оторваться друг от друга, тяжело дыша.       Перед глазами Арсения — возбужденный хаотичный пиздец в виде растрепанного, как попавший под дождь пудель, Антона, кулаком потирающего кончик носа с поднятыми бровями. Он уверен, что перед глазами Антона картина ничем особым не отличалась. Разве что у Арсения на шее уже принялись багроветь отметины засосов, а у Антона припухла, укушенная им же, нижняя губа.       В остальном они — продолжение друг друга. Красноречиво выпирающие стояки и измятая ненасытными руками одежда в это продолжение тоже входили.       А отправной точкой этой бесконечно продолжающейся, под стать лиминальному Закулисью, стало желание.       Это даже можно было назвать желанием желаний: быть рядом, друг с другом и друг для друга.

𓁹 𓁹

      Арсений не признался бы себе, что где-то в глубине души стремился к этому с не меньшим рвением, чем найти выход отсюда — собственнически облапать обтянутые черной тканью ноги Антона, поглаживая везде, где захочется, сжимая везде, куда дотянутся руки, царапая везде, где... просто везде. Без ограничений.       Ощутить толкающиеся бедра без этих черных джинсов оказалось еще приятнее — до не горящих, а сжигаемых румянцем нахер щек, до нетерпеливых стонов и подмахиваний навстречу.       Арсению всё еще, даже после ржавого душа в блеклых отчужденных стенах, от которых упал бы не то что член, а Бурдж-Халифа развалился бы в крошево, хочется — жадно, сиюминутно и бесстыдно.       Антон же его с кажущимся вот именно сейчас таким сексуальным спокойствием изучает — проверяет слегка касающимися поцелуями в плечи, оттягивает волосы, ведет ладонями по внутренней стороне бедер, прикусывает ключицы, обхватывает спину двумя руками крест-накрест и льнет носом к груди, оставляя такой детский, но такой рвущий пополам сердце поцелуй — Арсения нежность этого жеста доводит почти до слез.       — Ты меня натурально с ума сведешь, — сипит он с растроганно-дрожащими веками, чувствуя, как в груди, на месте этого самого поцелуя, свое вращение начала бьющая светом на полгалактики сверхновая.       — Я недостаточно натуральный, чтобы свести тебя натурально с ума. Могу гомосексуально свести, хочешь? — дыхание Антона тяжело затекает в уши, подогревая внизу живота еще на пару градусов.       Но как только до Арсения доходит смысл томно произнесенных слов, он прыскает и падает подбородком в светлую макушку перед собой.       — Ты, говнюк, и без разрешения сделал это, — раздражения в голосе нет, а раздражения всех органов чувств в организме присутствуют: в воздухе завис запах сигаретного дыма — Антон (возможно, нервно) курил, пока ждал его после душа, кожа горит от прикосновений, обдаваемая свистящим из вентиляции под ними ветром, глаза фиксируют перед собой только одного человека, игнорируя существование чего-либо внешнего, чувство положения в пространстве зациклилось под большими уверенно поддерживающими руками, а на вкус искусанные губы Антона и особенно его язык — как лязг рвущихся канатов самообладания.       Всё расплывается, и Арсений не может сказать точно — от того секундного порыва пустить слезу, или глаза снова застилает ядреная дымка тесного возбуждения, когда Антон, собирая подушечками пальцев капельки пота по блядской дорожке, касается прижатой к плоскому животу головке первый раз.       Арсений был удивлен еще на уровне с системой пещер, когда увидел в свете недолго работающего фонарика надпись на стене, идентичную той, которая на протяжении нескольких лет провожала его в школу, написанная на одном из гаражей, как и когда увидел на офисном столе четвертого уровня брелок в виде пчелки с маминой сумки, который она потеряла, когда ему было семнадцать — Антон сказал, что вещи, однажды пропавшие без вести, точно сквозь землю провалились, буквально этим по сути и занимаются, проваливаясь сквозь текстуры в Закулисье, иногда чудом возвращаясь в реальный мир.       Тому или тем, кто однажды потерял здесь смазку, не повезло.       А им теперь — очень даже.       Они обязательно вернут ее в нуждающиеся руки, если выберутся. Правда, с парой недостающих миллилитров.       Арсений за бедра оказывается подтянутым ближе. Ноги он закидывает за мокрую спину, притягивая еще и еще ближе, чем можно вложить в это понятие. Было бы отлично, если это «ближе» расширилось в своем значении до предельных состояний.       Но Антон на каждое его «жадно» спокойно растягивает, выбивая позорный скулеж, который сам же жадно впитывает, резко то делая вдох, то выдох.       На каждое «сиюминутно» доводит до исступления, двигаясь внутри медленно, расслабляя и сглаживая, залечивая ломаные складочки между бровей извиняющимися ни за что поцелуями во взмокший висок.       А любое «бесстыдно» он мановением руки превращает в «нежно», даже тот факт, что они трахаются в какой-то психиатрической лечебнице, изредка впиваясь пальцами в набивку двух сдвинутых кушеток — зато с чувственно смахивающими выбившиеся на лоб пряди волос руками, с мажущими поцелуями туда, куда успеется дотянуться, будь то уголок губы, линия челюсти, крыло носа или пульсирующая венка на шее; в конце концов, с тихими переспросами о состоянии друг друга в раскрасневшиеся уши.       Быстро и резко необязательно, чтобы было горячо и страстно. А горячо и страстно — необязательно исключив нежно.       Это — всё это, прямо сейчас — стóит всех отрицательных уровней Закулисья, — думает Арсений, впиваясь ногтями в загривок стонущего перед ним Антона.       Стоит всего Закулисья, — думает, переплетая с ним пальцы — его длинные, красивые окольцованные металлом пальцы, со всякими мыслями о которых он еще успеет наиграться в своей голове.       Стоит всего мира: и этого, и внешнего, и всех его парадигм, параллелей и версий, — думает не прекращая, потому что может себе позволить. Потому что понимает истинность этой мысли, зацикливаясь на ней.       На особо глубоком толчке натянутые струны внизу живота опаляются от бегущей по ним долгожданной дрожи.       Его трясет, когда на живот стекают первые белые капли, в глазах образуется зияющая пустота — та нестабильно вращающаяся сверхновая всё же бомбанула, рассеяв весь свет, а вместе с ним и энергию. В ушах эссенция гулкого звона, двойной порции сбивчивого дыхания, и накладкой ко всему этому подвывание ветра становится отныне мелодией тончайшей послеоргазменной аллилуйи.       Антон заваливается на него сверху только после того, как своей сброшенной футболкой бережно вытирает его мокрую грудь и белое пятно на животе, забрасывая ставшую тряпкой ткань куда-то под решетчатое окно.       — Ты нужен мне как воздух... И даже как кислород. Я прочел пару выпусков «Непоседы», завалявшихся здесь, в этом Аркхемовском уголке, пока ты не видел, — шепчет он, перекатываясь на свободное место рядом, которого настолько мало, что остается только вжаться друг в друга с объятьями, обхватывая руками.       — Придурочный. Я тебя тоже, — Арсений приваливается к его лбу, укладывая ладонь на влажную шею, и трется носом о самый ровный, какой он когда-либо видел, нос.       Жест вдруг сквозит обоюдной безнадегой, которую они оба, поджав губы, игнорируют, горько сцеловывая в коротком поцелуе.       Когда-нибудь всё случится по-другому. По-нормальному. Там, где на них не будут жутко задувать беспричинные сквозняки. Где за окнами четко вырисовывается картина реального мира, и это далеко не опасная блажь.       Там, где всё, как должно быть.       Уткнувшись в плечи и макушки, они, некоторое время расслабленно прислушиваясь к дыханию друг друга, проваливаются в короткий сон.

𓁹 𓁹

      — Подожжи-подожжи, еще раз, что ты сказал? — Арсений не верил своим ушам, в которых минутой ранее раздался хлопок закрывающейся за ними двери.       — Я говорю, я не знаю, где мы и что это вообще... такое. Всё вокруг. — Антон осторожно шагнул вперед, подцепляя носком берца облако, пухом разлетевшееся перед его ногами.       Вся поверхность, на которой они стояли, была усеяна облаками, точно в гребаном раю.       — То есть, ты здесь никогда не был? — Арсений вгляделся вдаль, в бескрайнее матовое небо поздней вечерней весны, но ничего, кроме облаков всех возможных плотностей и форм не разглядел.       Он бы набрехал, если бы сказал, что раскинувшиеся просторы его не завораживали.       Закулисье иногда умело быть до мерцания в глазах красивым. Порой оно превращало путешествия по странным меридианам снов в реальную картину перед глазами, которую ты мог созерцать с открытым от удивления ртом и отчего-то тоскливо свернувшимся, точно его иголками напичкали, сердцем, откликающимся на минувшие воспоминания жизни, которой никогда не случилось.       Цоканье Антона опустило его на землю. Фигурально, безусловно — подошвой он всё еще утопал в бело-дымчатых облаках.       — Нет, Арс, был, конечно же. Ты на парад глупых вопросов умотал и успел там понабраться всякого, пока я отвернулся, или что это вообще? Не был я тут. — Антон было уверено двинулся вперед, но после первого же сделанного шага увяз в завитке молочного облака по самое колено, точно в деревенском нечищеном сугробе, шипя куда-то самому себе «просто охуенно!».       Вздыхая на поведение этого чучела-мурлычала, Арсений пошел разгребать белое мягкое месиво следом, протягивая ему руку помощи.       — Да, я уже понял, спасибо. Ну раз уж мы на этих своеобразных небесах, давай, что ли, завалимся к закулисному Богу на чашечку чая, обсудим пару вопросов?       Вот они — язвительные братья-близнецы — Вупсень и Пупсень, они же Жопень и Попень.       Арсений заметил, что Антон подозрительно долго держится за его руку только тогда, когда, притянутый за запястье, мешком с мусором следом полетел в облака, падая в их густую массу.       Облапошенный этим дурилой в сотый раз, Арсений без удивления быстро разгреб под ладонями мягчайшее месиво, напоминающее сахарную вату в горстке белых перышек, и пульнул ей в отместку в Антона, подваливаясь на облако рядом.       — Ты не телепат, поэтому мои мысленные посылания тебя нахуй всё равно бесполезны. Для тебя произнесу еще раз вслух: иди нахуй, Шаст.       По классике, свеж, как молодой редис и незамысловат, как грабли, Антон простодушно стряхнул из кудрей напоминающие вату клочки, прилетевшие в него, пододвинулся ближе и, развернувшись, припал головой ему на грудь, направляя зеленые глаза к синему небу.       Рука сама потянулась к завиткам, расползаясь там паучьими лапками.       — Если бы мы реально умерли и очутились тут, что бы ты подумал?       Арсений на его вопрос пожал плечами. Так-то, вероятность их смерти после того, как они убежали сюда с прошлого уровня через двери с парилками в огромном аквапарке, пока за ними гналась гигантская зубастая рожа Улыбающегося, была как никогда вероятна. И, да, Арсений тоже сначала не понял, чем им могла угрожать лишенная нормального тела светящаяся харя, а потом оно, это зверское пятно с клацающим сотней острых зубов трескотом, полетело за ними, и он решил больше не спрашивать ни себя, ни Антона о биологии очередного семирукого пятихуя закулисной поебической природы.       — Я немного по-другому представлял себе смерть. Я думал, что смерть так же безмятежна, как тот самый момент, когда ты ребенком засыпаешь на мягком диване, пахнущем порошком и немного шерстью кошек, пока у твоих родителей какой-то праздник, который они отмечают с друзьями. И в момент отхода из жизни я буду слушать не пение ангелов или небесных сфер, а их счастливый смех через коридор в соседней комнате... А вместо божественного света на меня будет падать отсвет телевизора, по которому крутят очередную серию «Тома и Джерри».       Блестящие зеленые глаза перестали смотреть в небо, перескакивая на его лицо. Антон сглотнул.       — Совсем плохо, Арс. Это очень плохо. Я сейчас ошизею от тоски.       Добавить было нечего, переговаривать или объяснять — тоже.       — А ты что думаешь?       Антон лениво указал пальцем вдаль, с улыбкой замечая, что среди груды жемчужных облаков затаилась кажущаяся миражом круговая карусель цвета розовой карамельки на палочке, после чего закрыл глаза, перекатился по его груди, уткнулся щекой прямо в скрытое толстой оболочкой сердце, ногтем ковыряя что-то в его футболке.       — Я бы ощутил умиротворение, наверное. Расстроился бы, что так и не вернулся, да. Но, может, хотя бы душой я смог бы прорвать эту пелену между мирами, и наконец обрести покой... Простил бы, наконец, этому месту всё, что меня с ним связало. Но всё равно бы не понял тогда, для чего это было нужно с самого начала. Мой маргинальный образ жизни здесь так ни к чему меня и не привел, а потом, бац, сразу смерть. Зато рядом с тобой и в стабильном ментальном состоянии, не считая рожи-улыбаки. — улыбка, которой Антон подсветил свои тусклые слова, запустила в груди Арсения процесс бесконечной мясорубки.       — И не считая той горки в аквапарке, с которой ты меня скинул. Я всё еще помню, и ты всё еще должен ходить с напряженным очк... вниманием... А если серьезно, то я нахожу, что этот мир в своей логике такой же, как тот. Разве на Сцене ты уже нашел, зачем живешь? Зачем родился там? Твое Великое Предназначение, как любят говорить? Ты сам сказал, это всё — весь смысл — скрыто от наших умов. Всё непознаваемо что там, что тут. Залезь в неудобное и темное дупло агностицизма, которое скроет тебя от лишних мыслей на этот счет. Оно всё просто зачем-то. Иногда не надо понимать причину.       — Ой-ой-ой знакомые слова, не подскажите, кто автор? Я ему напишу благодарственное письмо за все гениальные мысли, вложенные в светлые умы закулисных путников, распечатаю пришедший ответ и поставлю в рамку из белого золота.       — Щас, только ручку тебе с листиком достану, — Арсений сделал вид, что порылся в кармане, вытаскивая оттуда сложенный средний палец.       Он не спиздил ничьи слова, а просто вдохновился философскими изысканиями Антона, действительно вложенными в его голову достаточно давно. Он уже не знал, насколько давно — время оба считать и угадывать перестали вскоре после того, как поняли бесполезность этой системы для Закулисья. Точнее, после того, как Арсений присоединился к этому пониманию.       Арсений почувствовал легкий укус за нос, который из-за серьезной серьезности своих дальнейших речей ему пришлось отфыркнуть, укоризненно смотря в лучащиеся небесными отблесками глаза.       — Да, несправедливо, что так резко и без объявления войны сюда проваливаешься. Но разве там не резко происходит что-то страшное и болезненное? Там тоже — атомная бомба свалится и не поперхнется, или еще что. Я не говорю о любви, не говорю о молчаливом «схавывании». Мое понимание ситуации избавляет и меня, и оба этих мира от каких-то радужных планов и надежд. Я принимаю любую из реальностей, в которой вынужден оказаться, пока я жив. Зачем мне тот мир, если я не умею жить не только в этом мире, но и вообще жить?       Абстрактность времени вытянулась в ленту молчания, обвязавшуюся вокруг них двоих.       — Я тоже.       Антон с кряхтением старого пердуна сделал поползновение, чтобы встать, но на полпути замер, чтобы посмотреть в серые из-за собственной тени стекляшки глаз напротив.       — Я тоже принимаю эту реальность. Не без твоей помощи, конечно. И я больше не хочу рассуждать о смерти, потому что, как и ты, хочу жить, — он окончательно поднялся на ноги, переменив прошлый откровенный тон на более повседневный и жизнерадостный. — Как думаешь, добраться до этой карусели реально?       Арсений, в этот момент решивший попробовать облако на вкус, пока Антон не видел, постарался соорудить на лице мину отчуждения, когда тот повернулся с вопросом слишком неожиданно.       — Ну, а для чего еще тут между облаками подвешены эти странные голубые лестницы?       Его укушенный ранее нос со светлым пушком Антон не прокомментировал, хоть и нестерпимо хотелось затравить тупой анекдот про наркоманов. На рельсах или на железнодорожных путях, например.       Они зашагали по бескрайнему простору неизвестного уровня, обнаружение которого могло бы принести Антону, а теперь и ему, как причастному, много пользы при посещении какого-нибудь крупного лагеря, которому можно было толкнуть всю необходимую информацию.

𓁹 𓁹

      В голове гудело, в затылке разрасталась тупая боль, висок прострелило колючей вибрацией, что заставило руку потянуться и ощупать — крови под плывущими перед глазами пальцами не было.       Последнее воспоминание сплелось с воспоминанием о всей жизни, съежившейся в короткую потертую кинопленку.       Лампа над головой зубасто мигала, тыча яркими лучами в радужку, точно ножом в печень. Железная стена с рифлеными вдоль листами чудилась холодной, хотя он ее не касался, распластавшись по полу. Залитому бетонно-серым цветом полу.       Его зовут Арсений. Он актер. Был когда-то.       Рядом с ним кто-то шикнул, тихонько и неприятно простонав.       — Ебаное Глазище.       Был когда-то, до попадания сюда. В бесконечную схему замкнутых пространств. За Кулисы.       — Арс, давай, давай, — руки с голосом подхватили его, помогая подобраться с какого-то задрипанного угла. — Вот так. Слышишь меня?       Арсений слышал.       Он — Арсений, в своем потертом гусарском костюме, от кителя которого отвалилось пару опытно пришитых погонов, а рядом с ним — Антон, его живое доказательство существования таких качеств, как сила воли, ум, красота, очарование и тонна бесоебия в одном человеке. Они вместе — в лиминальной тюрьме отпочковавшейся грани мира. На каком конкретно уровне еще не понятно, но они разберутся, в прошлый раз же разобрались...       Прошлый раз.       Болевая точка как по сигналу активировалась в голове при попытке вспомнить, как они оказались во всём этом... непечатными выражениями писанном ужасе.       Точно. Ответ был.       Не известный им двоим поднебесный уровень с лестницами между облаков, в силу своей загадочности почему-то показавшийся безопасным. Ладно он — безмозглый до закулисных дел, но Шаст...       — Целый-невредимый или поцеловать, чтобы до свадьбы зажило?       На лбу Антона, точно от случайно задетых острых веток в лесу, красовалась пара красноватых царапин.       Арсений сам приблизился и оставил потонувший в кудрявой челке поцелуй в лоб, в считанных миллиметрах от тех бойцовских ранений.       — Не надо было убегать от этой псевдо-ангельской херни, — заключил Антон, по-щенячьи ластясь к положенной на щеку ладони.       Сошедшее с картинки «куда тебя ебать» существо иначе, чем «псевдо-ангельской херней» назвать было нельзя, и формулировка Антона была единственной вещью, к которой Арсений не имел сейчас никаких вопросов.       А вот к тому, как вылетевшее с претензией на метафизическое насилие по отношению к ним существо, сверкающее ярче всех собранных с шапки Мономаха начищенных драгоценных камней, начало преследовать их и наговаривать в спину, не замахиваясь на оригинальность, протыкающие уши сладкой ложью слова — к этому вопросы имелись.       — Да правда? А что же ты раньше не сказал?       Антон, опираясь рукой на стену, привел в стоячее положение сначала себя, а затем протянул руку ему.       — Так я не знал же, — простодушно бросил он и осмотрелся.       — Меня еще никогда не потрясали пустоты твоего мозга так сильно, когда ты решил, что идеальным решением будет просто прыгнуть вниз, не посоветовавшись со мной, — Арсений поморщился, но не от озвученной претензии к тому, что Антон скинул их с облаков в пугающе-бескрайнюю синеву неба, стоило им попасть в западню с преследованием огромного пернатого глаза с белыми, но ярче чем облака, крыльями, а из-за приступа головокружения.       Как бы ему с такими частыми сотрясами к следующему десятку лет не начать тупоголово пускать слюни, и стоит ли уже бронировать себе место в овощном отделе какого-нибудь магазина?       — Главное, что мы живы. В следующий раз постараюсь поставить в известность, прежде чем обеспечить нам какой-никакой выход из пиздецовой ситуации, — Антон, как всегда, руководя их маршрутами, двинулся в сторону двух дверей с окошками.       — Ты сначала поставь меня в известность, прежде чем в которой раз найти туда какой-никакой, точнее, абсолютно любой вход, блять... — Арсений по привычке готовился полураздраженно поправить лямку сумки со звездочками, но проехался рукой по пустому плечу с оказавшимся фантомным ощущением тяжести. Круто, еще и лут весь растерял в этих облаках при приземлении. — Ты дашкин портфель просеренил, я свой тоже. Мы такие голые хоть выживем тут?       Антон повел плечами, точно проверяя подлинность его замечания. Движение это, сделанное им будучи в черной водолазке, было удостоено со стороны наблюдавшего со спины Арсения премии «Блядство Года».       — Похоже на первый уровень, либо на первый с половиной. Вполне ожидаемо, что мы вернулись в самое начало после таких приключений.       Арсений замедлил шаг, чтобы прислушаться.       — В прошлый раз я не слышал в этой подсобке никаких... голосов...       К гуляющим по воздуху голосам, не успел Антон в них толком с настороженностью вслушаться, примешался новый звук.       — Что это?       — Напоминает звук уведов. У меня нет телефона, если помнишь.       Антон искоса глянул на свой карман, выуживая из него айфон с такой осторожностью, будто этот навороченный кирпич в его руках превратился в активированную бомбу.       Изменившееся при включении экрана лицо Антона его ужаснуло. Арсений не был уверен, что человек способен бледнеть с такой скоростью и до таких трупных оттенков.       Телефон пролетел мимо него со свистящим звуком, проехавшись крышкой по полу рядом с его ногами.       — Господи, что случилось? — выступившие мурашки на затылке никак не помогали пазлу произошедшего собраться воедино, перемешиваясь в непонятную, но очень пугающую массу.       Рука Антона, колотящаяся в дрожи, закрыла часть лица, собирая с губ всю фарфоровую синеву.       Арсений физически, находясь на расстоянии пары шагов, ощущал его потемневший от надрывности взгляд.       — Посмотри, — через хрип выронил он, указывая пальцем в светящийся на полу телефон.       Арсений подобрал айфон тут же.       Система сильно лагала, не давая сиюсекундно нажать на что-либо, однако эти легкие сбои точно не могли довести Антона до такого ужаса, чтобы пришлось, тяжело дыша и сжимая черную ткань у ребер, облокачиваться на стену.       А потом он понял, наконец открывая ленту уведомлений.       Десятки, сотни, тысячи приходящих одновременно во всех соцсетях сообщений.       Он сглотнул, нервно терзая нижнюю губу. Когда такое же проделывал с этой губой Антон, это казалось намного приятнее.       Непрописанное правило для любого гаджета, попадающего в Закулисье, заявляло, что все былые настройки отныне слетают, оставляя доступ только к одному сайту, камере и изредка стабильно меняющемуся времени.       Никакими Вконтакте и Телеграмом там даже и не пахло. А сейчас воскресшие мессенджеры не просто воскресли, но сразу подали такие ошарашивающие признаки жизни, что грудную клетку разрывали не помещающиеся туда из-за своей громоздкости надежды.       — Убери это от меня, пожалуйста, — делая дерганый глоток воздуха, попросил Антон, на которого невозможно было взглянуть без упавшего сердца.       Сообщения тоннами приходили от его друзей и родственников, не иначе.       В галерее ничего не оказалось. Никаких фотографий облаков прошлого уровня для доказательств собранного материала, никаких забавных вещей, которые частенько щелкал Арсений, чтобы поднять им двоим настроение. А также никакого доступа к вики, никакого пользовательского номера для связи с другими юзерами, точно кто-то зачистил аккаунт Антона.       Всё было не так. Всё было как прежде, а это уже казалось не так.       Арсений быстро затолкал поставленный на беззвучный телефон глубоко себе в карман, схватил его за руку и потащил к дверям, не слушая, точнее, не слыша «что ты...», отстающее на полшага.       Двери поддались легко, никуда их не перемещая.       Звуки поднимались в своей громкости, но всё так же оставались неразборчивыми.       Голоса. Арсений точно слышал голоса.       Вслед за голосами явились их источники, стоило им выйти из подсобного помещения, оказавшееся складом магазина.       — Не ликуй, это почти наверняка безликие, — до треска напряженно процедил Антон, точно ему стоило огромных усилий смотреть на всё это: на снующих туда-сюда между полками с продуктами людей, переговаривающихся на незнакомом Арсению и наверняка ему тоже языке.       Если это всё вновь окажется крайне болезненной иллюзией, он боялся, что Антон не просто погаснет, а сгорит до пепла, который останется донашивать в своей грудной клетке уже навсегда, не имея сил вспоминать про арендующее эти территории глупое сердце.       Возможно, это и было выражением любви Арсения — вместе с ним падать коленками на впивающуюся в кожу щебенку, но надеяться, что тебе достанется больше и больнее, чтобы забрать хотя бы часть его боли, поделить ее напополам. Он не представлял, что это такое — быть растоптанным дважды — поэтому заранее готовился сделать всё, чтобы Закулисье убрало свои лживые руки от Антона.       Прилично обиженные одним и тем же миром, одним и тем же парадоксом волшебных измерений, они стояли перед солнечным окном, добровольно отдавая свою безопасность этой не матовой картинке, за которой парковались машины, из которых выходили люди, бренчавшие ключами и засовывавшие их в карманы.       Молчание затянулось, но ни один из них не смел пошевелиться.       — Они живые, — хрупкость сорванного шепота Антона втыкалась в грудь Арсения стеклянным резным заборчиком в виде слов «я не могу в это поверить».       Он не знал, что сказать в ответ.       И не знал, стоит ли вообще пытаться что-то сказать.       Может, лучше позволить слезам перестать давить на горло, приблизиться и ткнуться в плечо Антона, позволяя ему схватиться за твою спину так, точно только так он способен ощущать реальность.       Новую, но старую.       Арсений вдыхал его безмолвное отчаяние. Прошитое оглушительным неверием, пропитанное болью, овеянное невозможностью осознания.       Потрескавшееся сердце, резко начавшее качать застудившуюся кровь, он пытался успокоить тихими, разбросанными в отрыве от особого смысла, словами.       — Дыши, родной, дыши, и не такое проходили... Прошли...       Арсений схватил его, притянув за талию, шептал что-то глупое, а может, умное, может, поддерживающее, а может, отбирающее последнее стремление к сопротивлению с принятием реальности.       — На нас подозрительно косится пара-тройка человек... Но я... Мне нравится это... Мы, значит, живые. И они живые. Тем более они. Мне это нравится. Это доказательство. Меня задели плечом, я реален. И они, получается, — неразборчиво и с задыхающейся дрожью лепетал что-то Антон, пока Арсений, чувствуя мокрое тепло, стекающее по повернутому к нему виску, гладил его спину. — Я так и не показал тебе закатный пляж... Прости...       Арсений чуть не задохнулся от давления на внутренние органы сжавшейся после этих слов груди:       — Боже, Шаст. Твоя кудрявая печальная головешка только об этом сейчас думает?       — Не только. Еще я рад, что смогу снова попить пива.       Арсений прыснул, сжимая его спину крепче. Глаза его мерцали слезами. Сердце — вслед за ними — мерцало чем-то новым и необъяснимым простыми словами.       — Пора выйти подышать воздухом, — спустя пару минут еле отлепившись, но не чувствуя никакой неловкости за красные глаза и наверняка потекший и шмыгающий нос, Арсений улыбнулся, кивая в сторону окна.       Будто перерожденный, он наблюдал, как Антон с промедлением кладет руку на ручку дверцы, точно на пробу тестируя ее подлинность, как здоровается с каким-то смуглым мужчиной, получая в ответ нахмуренные брови и короткий звук вопроса; как глубоко затягивается уличным воздухом, после чего губы его трогает доселе Арсением не виденная ни разу улыбка.       Будто все оставшиеся на сердце минувшими днями отметины начали залечиваться после этой улыбки.       Арсений успел соскучиться по всему под этим подлинным солнечным светом не меньше.       Поняв, что настало время вернуть то, что по праву принадлежало не ему, он вытащил телефон, вкладывая его Антону в руку.       Набрав в грудь воздуха, тот разблокировал его.       Прочитав сводку о погоде, он вдруг хмыкнул, негромко шмыгая.       — Чего?       — Готов к новой части приключений? — поднятые на него глаза блестели, но не от скорбно пролитых ранее слез, а от чистейшей интриги.       — Что ты... — пот, но не тот, что стекал из-за липкого, как конфета, воздуха, выступил на его лбу, делая голову тяжелее на пару кило из-за возникшего в ней напряжения.       — Это, конечно, не сравнится с тем, что мы прошли там... Но теперь нам надо будет хорошенько подумать, как выбраться из центра Мексики.       Не выдержав долгого взгляда в зеленые глаза, Арсений треснул первым, заливаясь смехом.       Они оба, стоя под палящим солнцем не в самых лучших для этого одеяниях — один весь в черном, а другой в четырех слоях плотного пошива не актуальной ни сейчас, ни когда-либо за пределами театра форме гусаренка — как два задохлых цветочка, которых отряхнули от пыли и полили, вдруг начали заниматься фотосинтезом, распространяя рядом друг с другом с помощью смеха жизнерадостность и посылая ответные яркие лучи бьющей ключом энергии в мир.       В мир, который их дождался.       В их, имеющий конец, мир.       Но конец мира — это уже другая глава истории. Не только их, и без того общей, но и всего человечества.