Land In Sight

После тридцати нередко перестаешь верить, что сформировавшийся, переживший гормональные турбулентности, наученный граблями всех расцветок и форм, циничный и слегка обескураженный мозг способен вляпаться в такое… В такой замечательный конфуз. Во всяком случае, до встречи с Черри я даже не допускал, что в своем возрасте и со своими опытом, темпераментом и приоритетами смогу испытывать нечто столь грандиозное и от одного взгляда на чей-то сгиб колена или затылок стану приходить в мучительный, тихий, необъяснимый восторг. Старался никак его активно не выражать, дабы случайно никого не спугнуть, но порой приходилось в буквальном смысле бороться с собственным телом, чтобы перестать без видимой причины непрерывно улыбаться. Его присутствие бросало… Нет, не тень, но рефлексы на все аспекты повседневности, не позволяя ни на минуту позабыть, что провидение внезапно наградило меня — или наказало, хотя скорее оба варианта одновременно — самым драгоценным существом из живущих. Самым неотразимым и самым нелепым. Чарующе грациозным и поразительно неуклюжим. Пугающе развратным и вместе с тем каким-то по-детски невинным. Насквозь пропитанным неизживаемой тоской и лучистым, как слепящие солнечные блики на родниковой воде. Ходячий парадокс. Я сидел в кресле у гигиениста и думал с нежностью о его причудливой диастеме; ехал в троллейбусе на работу и обращал внимание на людей с крупными татуировками и автомобили, похожие на его серебристый Мерседес; стоял на перекрестке в ожидании зеленого, усмехаясь при мысли о зеркалах среди картин на его виридиановой стене; докупал шампунь и заодно бездумно кидал в корзину пасту с запахом черники, об отсутствии которой в магазинах он горестно сокрушался в пятиминутном аудиосообщении; готовил и не добавлял без надобности сахар, помня, что он старается считать углеводы… Поднимал взгляд на высотку отеля напротив бара, прикидывая, что от нее до меня и него сейчас равное расстояние под прямым углом. В моей квартире теперь всегда имелся запас средств интимной защиты, его любимого сыра на завтрак и кофе определенной марки. Его вещи, от забытых документов до смятых рубашек или в пылу сброшенного нижнего белья, внезапно обнаруживались в самых неподходящих местах, но, несмотря на мою тягу к порядку, не раздражали. В очередной вторник, проводив его в зал рано утром и доспав положенные часы, я отправился за покупками в торговый центр и впервые замедлил шаг возле магазинчика азиатских сладостей и закусок, не так давно открывшегося в соседнем ряду. Разглядывал полки с причудливыми вкусами батончиков «Кит-Кат» и рассуждал мысленно, что у любых корней есть свои плюсы и минусы, а значит… В узком кругу ценителей я — не только «лупокосоглазый», «Ясука Такая» и «Пика Чё», но и таинственный носитель древней и непостижимой рядовым гайдзином восточной мудрости. В отличие от Джо, владеющего полуродным разговорным корейским, я никогда не ощущал себя глубоко причастным к какой-либо из культур Азии, а из маминых блюд особо почитал не хинкали, манты или гёдза, а тривиальные блины. Однако чит-кодов не чурался и однажды на третьем курсе сдал вместо работ по графике какие-то хаотично заляпанные тряпки, долго нес ахинею о том, сколь глубокое исследование провел, чтобы постичь их тонкую поэзию, и получил высший бал, за что до сих был попрекаем другом. Но не совестью. Ряды банок газировки на любой, даже самый извращенный вкус, навели меня на идею, что и теперь грех не воспользоваться подобной привилегией, когда мой новообретенный бойфренд вдруг оказался каноничным европейцем-ориенталистом, дроча… романтизирующим Страну восходящего солнца. Затарившись от души снеками в характерных пестрых упаковках, я направился в супермаркет за продуктами, импульсивно купил килограмм черешни, затем вдруг увидел среди скидок детский ланчбокс с символикой «Звездных войн», вспомнил пододеяльник с Дартом Вейдером и… не устоял. В среду перед работой сварил рис, добавил уксуса и приправ, как для суши, смешал консервированный тунец с пряным сыром и вознамерился слепить онигири. Об их форме размышлял недолго — таковая напрашивалась сама при воспоминании о «хуевом» прянике соавторства Эмилии с Черри, который я передарил Джо. Решил вернуть должок и слегка увлекся: добавил в рис немного сока из-пол свеклы для нежно-розового оттенка, нашел в телефоне самый детальный дикпик своей пассии и применил все скромное мастерство кулинарной лепки, на какое был способен. Добротный, несколько крупнее оригинала, гордо восставший детородный орган порадовал меня настолько, что в порыве вдохновения я даже изобразил майонезом густые брызги из выделенного навершия. Похихикал злодейски, достал из морозильника шоколадные моти — мы благополучно забыли о них еще с первого визита Черри в мое жилище, — поместил их в отделение ланчбокса по вектору брызг, в три другие положил конфет, ягод и нори с имбирем, так возгордившись своим творением, что похвастался фотографией перед Джо. Ответ пришел около часа спустя единовременным каскадом: «Это тоже мне? Креативный у тебя ебарь» «А, это ты сам его елдак слепил?» «Хуясе-хуясе, какая курррва ракета, надеюсь, твои шоколадные моти целы» «Бенто-хуенто» «Хуегири» «Фаллосуши» Черри же на сообщение «Забегай вечером, у меня для тебя кое-что есть» отозвался в течение минуты заинтригованным смайликом и каверзным вопросом «Это то, о чем я думаю?», за чем меня последовательно посетили две мысли. Первая — откуда я знаю, о чем он думает? Вторая — я точно знаю, о чем он думает. Решив подыграть, я намекнул ему, что это «кое-что» обычно кладут в рот, на что он прислал лаконичное «БЕГУ». — Вау! Что это? — изумился он, в районе одиннадцати вечера почти упавший на мою стойку. — Хуегиря, — я загадочно дернул бровями, не подготовленный к тому, как оглушительно он завопит, заглянув в ланчбокс. Никто не рассказывал мне прежде, как это приятно — радовать тривиальными, почти бытовыми мелочами того, кто имеет манеру так ярко, громко и экспрессивно выражать позитивные эмоции. Он долго разглядывал мое сомнительное гастрономическое творчество, затаив дыхание, подзывал Алекса, чтобы поделиться восторгом, сделал добрый десяток снимков коробочки в разных ракурсах и отправил, похоже, всем своим знакомым. Затем спросил у меня разрешения запечатлеть автора вместе с произведением, заставил взять ланчбокс в руки и тут же добавил фотографию в свой Инстаграм с подписью «The Art аnd The Artist», отметив меня в публикации. Сам я в этот момент, вымученно улыбаясь и давясь смущением, клялся себе принять вызов судьбы и ничего более в этом мире не стесняться. Во-первых, а судьи кто? Во-вторых, рядом с Черри застенчивый человек бы не выжил. — У вас, я смотрю, все серьезно, — Алекс похлопал меня по спине по-отечески, косясь на Черри, который упоенно разворошил сладости и теперь пытался приподнять «хуегирину» целиком, чтобы сделать самокомпрометирующее селфи. — Ну так что, Нидерландцы или Дания? — Иди в жопу, — я сдавленно рассмеялся, боясь даже думать о подобном. — Если ты не против, я воздержусь, а то твоя вишня меня на джем пустит, — улыбнулся он добродушно. — Но ты с ним прямо светишься. Серьезно, Майк, я тебя таким еще не видел… Ты сходи, что ли, возьми на кухне палочки из-под роллов, а то он сидит, бедный, мучается. Следящие за мной с пары метров полные благодарности и обожания глаза дарили чувства столь эйфорические, что меня на ровном месте немного потряхивало. В субботу двадцатого июля — сухую, облачную и безветренную — Черри заявился в бар около полуночи, сообщив, что уже собрал сумку и готов сразу после смены отчалить ко мне для «продолжения банкета», однако из-за большого количества посетителей не сумел утащить меня «на пару минут» в уборную и от нетерпения за три часа умудрился захмелеть до легкой потери координации. — Нет-нет, тебе не сюда, — я мягко оттеснил его от водительской двери. — Пойдем наверх, проспимся. — У меня погром, — он безуспешно попытался уложить меня на эту дверь. — Давай ты поведешь. Уже в салоне разлившееся по груди тепло заставило немного смирить раздражение: оказалось, еще в ту сюрреалистическую поездку на кладбище он зафиксировал в системе мои параметры сиденья и теперь настроил их одним нажатием на тачпад панели управления. И все же, несмотря на прилив благодарности за такую заботу, меня напрягло его намерение сесть за руль в таком состоянии. Никакой стаж в двадцать с лишним лет и формулы допустимых промилле не уменьшали моей нервозности. Он и трезвым при любой удобной и не слишком возможности периодически превышал, срезал и нарушал, хотя вроде и не проявлял неадекватной агрессии. Я тешил себя мыслью, что однажды его тормознут и отберут права, и моя жизнь станет чуть спокойнее. — У тебя за окном горка, за горкой лес, в лесу гоночная трасса, я там столько раз летал, мне твой район как лягушатник, — ворчал он, выслушивая мои замечания. — Не под градусом, — я оставался непреклонен. Количество его штрафов и накопленных пунктов меня не тревожили, учить его жизни я не собирался и даже доверял как пассажир после нескольких показательных ситуаций, когда мы натыкались на откровенных самоубийц, тупящих созерцателей или отбитых пешеходов-анархистов. Убедился, что его реакция молниеносна, а расслабленность и вальяжно откинутое кресло — обманчивы. Порой казалось, что он специально принимает на душу, чтобы после усадить меня за руль и бесчестно провоцировать: гладить себя по животу и ниже ремня, медленно и с нажимом, задевая пальцами пряжку так, что я завороженно тупил, стоя на перекрестке на давно зажегшийся зеленый, пока сзади не посигналил ночной автобус. — Прекрати, пожалуйста, — попросил я, сглотнув и стараясь сосредоточиться на дороге. — Или ты завтра со всех радаров в городе получишь штрафы. — Ты такой правильный, — следовать совету он не собирался и устроил ладонь на внутренней стороне моего бедра. — Такой строгий… Ты накажешь меня за это? — Обязательно. — Такой хороший мальчик. Слишком хороший, тебе не кажется? — Черри… — М-м? — Имей терпение. — Имей терпение, Черри, держи себя в руках, Черри… Вот, я держу, — ухмыльнувшись коварно, он сунул руку в штаны. — Нет, серьезно? Мы опять будем стоять на пустом перекрестке? — Радость моя, нам красный, — я глубоко вздохнул, стараясь не коситься на него. — Красный, он как вишенка — значит, стоим. Зеленый, как оливка — едем. У вишенки стоит. В оливке дырка, можно въехать. Запомнил? — А желтый? — Желтый — это колечко презерватива. Он счастливо рассмеялся, но рук не убрал, да и ребяческих восторгов ему хватило ненадолго. — Мы бы пешком быстрее дошли… — Зона тридцать. — Ма-а-айк, ну-у-у, или втопи нормально, или тормози и я тебя сейчас выебу вон на той лавочке… Понимая, что начинаю злиться и что его отношение к собственной… Да и моей безопасности оставляет много вопросов и будит во мне крайне неприятные воспоминания, я действительно замедлился и аккуратно припарковался с аварийками возле живописной аллеи, заодно усмехнувшись иронии. Кроны столетних лип скрывали переоборудованный в прогулочную зону старый немецкий некрополь с несколькими хорошо сохранившимися торжественными склепами в стиле классицизма и благородными посмертными памятниками. И прямо за ними, буквально в паре сотен метров, на Покровском кладбище упокоился не кто иной, как экс-возлюбленный моего бесценного и бессовестного Черри. — Нет, подожди, — я мягко отстранил его ладонью, когда он, удивленно поозиравшись, заулыбался в предвкушении и полез ко мне с поцелуями. — Отличная декорация. Я как раз хотел до тебя кое-то донести. — Ты злокозненный рецидивист, гадкая Черешенка, — замурчал он, настойчиво ласкаясь. — Черри… — Я запру тебя в клетке и закую в наручники… — Черри. — И буду шлепать, пока ты не… — Сильвестр! — Но здесь же никого нет! — он явно не ожидал, что после этой фразы я сорвусь на крик. — Вон, — я ткнул пальцем в как нельзя кстати перебегающего пустую дорогу человека в черной толстовке с капюшоном в сотне метров от нас. — Смотри! Бэтмен, блядь! Ниндзя сраный. Тень, крадущаяся к нам в ночи! Я не хочу становится убийцей, Сильвестр. Поэтому смирись, что я буду ехать двадцать девять там, где стоит знак «Зона тридцать», и ты можешь или вынуть свой хуй из штанов прямо тут и наяривать, если не способен потерпеть пятнадцать минут, я это переживу. Или садись за руль сам и лети один на крыльях любви, а я дойду пешком, встретимся у меня во дворе через час. Ну или через три дня во-о-он там, около твоего Криса, на твоих похоронах, если еще остались места вокруг… Он затих и подобрался, уставившись на меня в легком испуге. — На моих глазах погибла девушка, — выдохнув сквозь зубы, я прикрыл глаза руками. — Я не люблю об этом вспоминать, но ты вынуждаешь. Ужасно несправедливо. Из-за ужратой суки, который просто поехал на заправку за добавкой. Выезжал без поворотников, не глядя, никому не уступая, прямо в фуру. Та на встречку, чтобы увернуться. А на встречке Хёндай, минивэн белый. И в нем две молодых девчонки, едут по правилам, не превышают, все как положено. Попытались уйти от лобового, но фура их задела по косой. Они пару раз перевернулись и улетели в деревья. Одна погибла на месте. В фуре мужик пожилой, год до пенсии — и вдруг, считай, убийца. Он это сам говорил, когда Джо его успокаивал, что мы все видели и будем свидетельствовать в его пользу… Я взглянул на Черри мельком, чтобы убедиться, что меня слушают — он все еще не двигался и не отводил глаз, чуть нахмурившись. Стараясь выровнять дыхание, я продолжил: — Помнишь, когда мы поехали во-о-он туда, откапывать твой телефон из могилки? Я шел домой в наушниках, а ты затормозил около меня, как адский гонщик. У меня тогда чуть сердце не выпрыгнуло. И первая мысль — блядь, я опять не помню этот сраный алгоритм реанимации. Я потом анализировал и думал, что… Если бы ты меня тогда этим не дезориентировал, я бы никогда в жизни не сел к тебе в машину. Разобьешься сам — ну, что делать, естественный отбор. Убьешь кого-то — проблемы твоей совести. Но я иногда смотрю на тебя и не понимаю… Ты вообще сознаешь, как мало ты на самом деле контролируешь на дороге? Что все эти знаки тут не просто так? Каждое ограничение скорости в буквальном смысле написано чьими-то размазанными по асфальту или лобовухе мозгами. Я с тех пор, после той аварии думаю… Не могу перестать об этом думать. Что ты можешь все делать правильно. Быть хорошим человеком с самой лучшей кармой, любить, быть любимым, строить планы… А потом встретить пьяного уебка вроде… — я неопределенно взмахнул руками, не указывая на него прямо. — Который… Нет, не собьет и не заденет, просто подрежет и умчится дальше бухать. А ты потеряешь управление и влетишь в минивэн с девчонками. Нет, конкретно ты, Черешенка, разумеется, не потеряешь. У тебя же стаж. Опыт. Ну а пацан вроде меня когда-то в двадцать? Который только что получил права и бесит тебя тем, что соблюдает все правила? Или мать с дерущимися детьми на заднем сиденьи? Или человек в возрасте, у которого реакция уже не та?.. — Майк, — он взял меня за руку и с силой стал гладить по предплечью, будто в минуту протрезвев. — Тебя трясет. — От злости. — Когда это случилось? — Давно. Лет двадцать назад. Мы провели некоторое время в напряженном молчании. Вернее, в таковом ощущал себя я; он же являл собой вину и сострадание воплоти. — Ты обращался за помощью? — голос его звучал твердо и вместе с тем заботливо. — Тебе надо выговориться. — О чем? Я не считаю себя пострадавшим в этой ситуации. — Это называется травма свидетеля. Ты ее просто так не задушишь. У мотива, побудившего меня продолжить, имелось двойное дно: помимо надежды, что выплеснутые наружу мрачные мысли станут реже всплывать в ассоциативной памяти в ответ на его провокации, во мне затаилось намерение его чувствительную натуру припугнуть. — Знаешь, говорят, на такое смотришь, как в замедленной съемке, — я поежился, не понимая, как скоро теперь смогу расслабиться. — Это не правда. Все происходит за секунду. Мозг не успевает обработать. Джо такой… Мы с ним заправлялись там. Он такой — вот, надо было записать номера этого уебка, хотя нет, тут же камеры, надо им сказать… А я паникую, потому что нихера не помню курс первой помощи. Ору женщине рядом, звоните в скорую. Побежали туда, Джо к мужику на фуре… Он не пострадал, но в шоковом состоянии. Я в лес к Хёндаю, а там… Он переплел наши пальцы и сжал их с силой, когда я запнулся и замолчал. — Это все только в кино красиво и драматично, — мне потребовалось несколько минут, чтобы собраться с духом. — А в реале… В реале там такое, от чего сразу блюешь. Знаешь, что самое ужасное в таких авариях? Деформированная голова. Лицо. Дейв, мой друг, врач… Он после меда работал в неотложке и рассказывал про мотоциклиста, который не заметил трос… — Майк, ты кому-нибудь раньше об этом говорил? — Чтобы что? Похвастаться? — сознание упрямо боролось с памятью, не желая погружаться в гнетущие картины. — Раньше в моем окружении не было таких отмороженных суицидников… — Что было с тобой в тот момент? — он не допрашивал, но направлял, смотрел со встревоженным сочувствием и крепко держал за руку. — Ты подходил близко к месту аварии? — Да. Там… Девушка на пассажирском была без сознания, но вроде целая, и так… Повисла на ремне. Я присел, смотрю на нее и понимаю, что не могу вспомнить, должен ли ее вытаскивать. Помню, что нас учили на курсе первой помощи, как это делать, но из стоящей машины, а тут перевернутая, и двери деформированы, вокруг все эти ветки и кусты, невозможно открыть. Только отдирать остатки стекла. По инструкциям надо вытаскивать, если не отвечает и есть кровотечение, а там все в крови, не понятно, ее или это от второй… Я всего этого не помнил. Понимал только, что если она выскользнет из этого ремня башкой вниз, точно шею свернет. И так с большой вероятностью позвоночник поврежден… Ломаю стекло, Джо тоже прибежал, говорит, если дышит, не трогай. А я не понимаю, дышит или нет… Лег на земле, придерживаю ей плечи, чтобы среагировать, если начнет падать… Стараюсь не смотреть на вторую, чтоб не блевануть. И не думать, что в любой момент может выстрелить подушка, а я в душе не ебу, как ее отключить. И молюсь хуй знает кому, чтобы быстрее приехали спасатели. Минут семь, Джо сказал… Изнутри как час. Потом уже в полиции сказали про нее, что будет жить. Мы им прямо там на месте дали показания… Вернулись на заправку, в полном ахуе, отмывать руки. Потом поехали в травму, мне ладонь зашивать, а там сказали, что не надо было лезть. Нельзя подвергать риску дополнительные жизни. Сначала надо защитить себя, все эти перчатки… Какие нахуй перчатки?.. Что надо было ждать спасателей и выставить аварийные знаки за сто метров, а девчонку оставить висеть. Вытаскивать, только из стабильно стоящего транспортного средства, если возгорание или воняет бензином. Или открытое кровотечение… И только если это безопасно. Бред какой-то. Возгорание и безопасно?.. Если честно, я до сих пор не знаю, что бы сделал, окажись снова в том моменте… — Ты все сделал правильно, — уверенность в его тоне немного заземляла. — Майки… — Идея не в этом, — я повернулся к нему, смотря прямо в глаза. — А в том, что каждый раз… Понимаешь, каждый, сука, раз, когда ты заливаешь мне в уши про стаж, промилле и так далее… У меня перед глазами двадцать пятым кадром та, вторая. Которая уехала в пакете. — Майки, — он мягко притянул меня к себе в объятия. — Я тебя услышал. Теплые ладони на спине помогли мне выровнять дыхание и успокоиться в достаточной степени, чтобы продолжать путь. — Давай мы с тобой пообещаем друг другу кое-что, — тихо попросил он, сжав мое предплечье. — Я обещаю ездить аккуратнее. А ты пообещай мне, что сходишь на консультацию к психологу. Договорились? Я нехотя кивнул и пожал протянутую им руку, готовый пойти на такую жертву, если он сдержит слово. Даже несмотря на то, как сильно не хотелось все это заново проживать. Выехав на пустынный проспект под неуместный в июле, вкрадчивый голос Синатры, я вдруг почувствовал странное, всеохватывающее облегчение, косвенно связав в голове тяжелые эмоции и легкий, хрустальный тенорок Черри, переливающийся справа, на октаву выше знаменитого баритона. — Ever since that ni-i-ight we've been togeth-е-е-er, — он постепенно разошелся и стал дирижировать руками. — Lovers at first sight, in love fore-e-ever… It turned out so ri-i-ight… Рядом с ним все в итоге обретало смысл. Если этим гневным почти-монологом мне удалось бы… Не то чтобы вправить мозги взрослому человеку с давно сформированными привычками, но, может, лишний раз остановить его от опрометчивого бахвальства, сохранить его в этом мире чуть дольше, даже если всего на один день… Или год. Или полжизни?.. — Давай я развлеку тебя своей позорной историей в тему, — предположил он вдруг с хитрым прищуром. — Помнишь, я рассказывал, как соблазнил гайца, чтоб он у меня права не забирал? — Ну? — мне почему-то сделалось смешно и беспокойно одновременно. — Я это тогда сочинил, чтобы тебя зацепить. Никого я не соблазнял, я убедительно мимикрировал под трезвого. Очень убедительно, надо сказать. Он бы, наверное, даже не заметил, что от меня спиртом несет, но… Скажем так, я все усугубил. Решил, что это отличный повод для гейских шуточек… Он не оценил, как ты понимаешь. Гребаный гомофоб. Реально вынул свою «трубочку» и заставил дунуть. — И сколько ты ему заплатил, чтоб не лишиться прав? — я печально усмехнулся, вздыхая мысленно, что мой Черри такой… Черри. — Ему нисколько, — он встрепенулся возмущенно. — Я заплатил государству и пошел пересдавать. Угадай, с какого раза сдал? — Не с первого?.. — Шутишь? — в тон его проникли панические нотки, тут же сменившиеся недовольным ворчанием. — Я так и собирался, на самом деле. Пришел без подготовки, весь такой уверенный, думал, сейчас инструктор увидит, какой я шерстяной волчара дорог, ауф, а он… Короче, я по привычке, как ты и сказал, подрезал кого-то и экзамен кончился за пять минут. Пришел второй раз вечером, после работы, везде пробки, выезжал на круг с моста, с левого ряда, простоял минуты три. Смотрю — окно. Даю газку, а он хуяк по тормозам! И опять не сдал. Пришел третий… По привычке припустил в жилой зоне тридцатку… Ну ты понял. В четвертый еду идеально, смотрю, пешеход стоит, тупит у перехода… Я встал. Стоим. Я ему машу. Он стоит. Я поехал, он пошел, гаец опять хуяк по тормозам. Я ору — вы издеваетесь?! Он — спокойнее, а то на тридцать дней запрет сдавать будет. В пятый на набережной развернулся, как Мика Хакенен, позор нации… Влетел красиво в поток на трассе, аж горжусь… И он такой — вы куда, тут пятьдесят! А позади на всех трех полосах народ шестьдесят пять летит. А меня жизнь научила жопу не подставлять… Я такой еду обратно и думаю, ну что за ебанат, ну какого ж хуя, ну ты же специально валишь! Я препод, я сам так умею… Воспитывает меня, блядь… У меня, сука, фактический стаж больше, чем ты на свете живешь, морда ты безусая… А я еще должен был ходить на корректирующие занятия, прикинь? Меня там уговаривали меньше пить, так что я в основном спал… Я вскоре все же расслабился, расхохотавшись на очередном светофоре — в основном от того, как красочно и эмоционально он описывал свои злоключения. — Так что перед шестой попыткой я нашел девушку-инструктора. Инструкторку, — он чинно разгладил ткань брюк на коленях и сделал вид, что выпрямил спину. — Я перед девушками меньше выебываюсь обычно. Мы пару занятий тренировались сдавать, и я все никак не мог проехать, ничего не нарушая. Потому что, понимаешь… Эго! Корона у меня. Тяжелая такая корона! Uneasy lies the head that wears a crown… — Ах, тяжела ты, шапка Мономаха… — Именно! Посторонитесь, блядь, царь едет! Какого хуя эта Ауди сюда влезла, ща мы ее догоним и устроим ей веселую жизнь… С треугольником ебучим на крыше. Народ с меня угорал вокруг, наверное… А она мне такая — нет, Сильвестр, не делайте так, где ваше чувство собственного достоинства? Представьте, что вы не царь, а королева, смотрите на всех свысока и так ручкой, ручкой… Едем спокойно, потому что такая важная и уважаемая персона никогда никуда не спешит. Королеву все обязаны ждать. В общем, она нашла ко мне подход. И я такой еду и думаю — нет, я не королева. Я царица! Царица Эстер, всем нахер уши поотрываю, если будут мешать! — Почему уши?.. — удивился я сквозь смех. — Потому что Эстер настучала своему мужу, персидскому царю, что злой чиновник Аман собирается сжить со свету ее народ, его повесили за уши, и поэтому на Пурим надо кушать треугольное печенье, — выдал он на одном дыхании. — Не знаю, где тут связь, но Себ этот отрывок на бар-мицву себе выбрал. — На бар-мицву? — я сделал себе зарубку обрадовать Глеба, что моя новая муза — его вероятный соотечественник. — У тебя же крестик? — Так это его, я тут причем? — он невозмутимо пожал плечами. — Он сам решил, что хочет праздновать, в честь покойного деда. Но самое обидное, когда я был набуханный как черт, меня ни разу никто не остановил! А когда три капельки… Хуяк! И попался. Чтоб потом играть в эту русскую рулетку, только у меня была не одна пуля, а пять. Вот так я получил дополнительный аспект личности. Внутренняя царица Эстер, страстная женщина с фетишем на ушки. У тебя ужас какие милые ушки, я говорил? — Да, моя царица… Поразительно, как быстро он умел увлечь и увести за со собой ментально, полностью переменив настроение и перестроив мысленный поток. Без него я бы с большой вероятности варился в своих страхах и печалях еще сутки-другие, с ним же готов был спустя всего четверть часа дурачиться, разбирая упакованные Ником закуски из бара, задушевно угорать в предрассветный час на всю кухню и изображать королевского придворного на приеме у августейшей особы. — Извольте откушать, ваше величество, — я поднес к его губам голубику. — Или высочество? — Мое охуеньшество, — он на секунду нахально обхватил губами мои пальцы. — Ах, голубчик, вы так учтивы… — Желает ли милостивая госпожа рыбки отведать, — я заглянул в одну из коробок и обнаружил там рулет из лосося. — Или же присесть на нефритовый стержень? — Госпожа не любит выбирать! — он забрал у меня ношу и целиком затолкал в холодильник, затем вжал всем собой в стену, обдав горячим ягодным дыханием. — Тунца мне душистого на золотом блюде и его стержень в истомленное лоно, да поскорее!.. — Господи, Черри, — я зажмурился, едва не поперхнувшись. — Эй, держи лицо! — он попытался приподнять меня под бедра, но отступил, не справившись с моим сопротивлением и своей координацией. — Камшоту мне также, да погуще, прямо в сахарные уста!.. Хватит ржать, сударь! Как вас там по батюшке? — Мах-ха-ха… — я был вынужден выпить воды, так как сам не понимал, смеюсь или кашляю. — Махмудович… — Что за странник дивный, купец заморский, — он упорно лез ко мне в ширинку, затем вдруг удивленно уставился на ее содержимое. — Погоди… Ты серьезно? — Да-а-ха-ха… — Так ты не пьешь, потому что мусульманин? — Формально христианин, по факту не религиозный. — Но ты же обрезан? — Ты тоже. — Ты думаешь, я способы обрезания не отличу?! — наконец стянув мои штаны, он силой усадил меня на табурет. — Вы меня запутать желаете, любезный? — Я вас просто желаю… Усевшись на пятки прямо на пол между моих ног, он принялся до комичного сосредоточенно рассматривать кривоватую линию шрама, конфузя меня неожиданным вниманием к деталям при таком ярком свете. — Родители пришли к компромиссу. И обрезали, и покрестили, — я пытался побороть робость, задней мыслью вздыхая, что следовало бы снова пройтись вокруг триммером. — Меня вообще друзья периодически зовут «брат Мага». Они все вроде светлые, а я такой… Хах… Экзотический. У нас даже чат называется «Шашлык Умаги». Сначала Джо его назвал «Шашлык у Маги», когда мы ко мне на дачу собирались. Потом соединил, чтобы звучало аутентично. А в художке он меня звал Магнолия, типа из-за того, что я все время в себе сомневался. Первая версия была «Говнолия»… Продолжать я не смог, потому как с вечера перевозбужденный и плохо контролирующий свои страстные порывы Черри позорно капитулировал перед базовым инстинктом и потянул предмет изучения в рот. Я уже привычно стал гладить его по волосам, наслаждаясь умелыми ласками и бездумно водя пальцами по нежной текстуре подбритых висков, откинул голову на стену позади, прикрыл глаза и… — Магамоти! — воскликнул он внезапно, с забавным звуком выпустив меня изо рта. — Моти со вкусом шашлыка! — Это называется хинкали… — Да мы же с тобой созданы друг для друга! Мага и Чермен! Идеа-а-ально. Купим тебе бэшку, затонируем и заживем! — Запишу тебя так в телефон, — я не выдержал и сдавленно хмыкнул от его неуместных фантазий и кипящего энтузиазма. — Меня все как-то ебануто записывают, — округлил он глаза жалобно. — У меня уже целая коллекция! «Печенька» у Эм, «Черти» у Алекса, «Sylvester-Molester» у Ника вашего… — Зачем тебе телефон Ника? — Не знаю, Эм дала. «Михина соска» у Джо, «Долбоеб с парковки» у декана… «Silly B» у Рейнара, это мой татуировщик. Как будто я новый вокалист Spice Girls. Но это ничего, раньше было «Silly Bitch». «Sugar Daddy» у сыновей, «Опоссум» у Санты, это их мама. Она говорит, что я в стрессовых ситуациях либо ору, либо притворяюсь мертвым. «Дикий кошак» у Криса, из-за Ягуара и воплей. У Августа вообще вместо имени мой рост, размер, цвет волос и приписка «Walk Tattoo». Он во мне видит не человека, а вешалку. «Полтергей» у Тали, которая мой психолог. Из-за манеры оплатить сессии на полгода вперед и пропасть… — А кто такой Август? — новое имя вместе с упоминанием размера неясно чего, не то обуви, не то более интимных параметров, всколыхнуло внутри затаившуюся ревность. — Э-э… В данный момент мой портной, — уклончиво ответил Черри, отведя взгляд. — Он как-то в бар приходил на тебя посмотреть. — С длинными волосами? — Да, это он. Я тогда понять не мог, я тебе нравлюсь или нет. Решил спросить мнения эксперта. — И что он сказал? — Сказал предложить тебе тройничок. Хочешь тройничок? — он с нашкодившим видом заткнул сам себя, вернув мое естество на законное место на своем языке. — Я еще двойничок перевариваю, — в сомнении округлив глаза, я недоверчиво прыснул, после чего зачем-то поинтересовался: — А как я у тебя записан? — «Антигейша». — Чего?.. Почему? — Мимолетное паде-е-енье и ни слова о дальне-е-ейшем, — запел он самозабвенно, держа мой член как микрофон. — Никакого продолже-е-енья нет у поцелу-у-уя гейши… У Эм есть видео, где я это в караоке ору. Это я на тебя весной злился, что ты меня динамишь… — Это ты меня динамил весь январь! — справедливо возмутился я, прикидывая, какими способами могу стимулировать его полноценно вернуться к изначальному занятию. — У меня была сессия, — пожаловался он, глядя снизу вверх щенячьими глазами. — Дипломники и отчет по гранту, который я немножечко проебал по срокам… — Ну да… — Я подумала, его-о-о увидев, несмотря на постоянный недосы-ы-ып, — он снова разошелся, прикрыв глаза, но хотя бы начал водить по «микрофону» руками. — До чего же он хорош собо-о-ою, до чего в себе уверен, этакий сукин сы-ы-ын… — Я про тебя примерно так и думал, — выдохнул я сквозь зубы. — Значит, ты у меня Махмудович, — подергав бровями с заговорщицкой улыбкой, он стал перебирать по нему пальцами и оглаживать мокрую головку ладонью, показавшейся шершавой от контакта с такой чувствительной кожей, при этом не прекращая петь и болтать одновременно. — Арабская но-о-очь… Это сколько в тебе кровей намешано? О дивный восто-о-ок… Ты поэтому такой талантливый? — Черри, умоляю, — я вложил в голос все свое отчаяние. — Соси уже… Он мгновенно послушно взял в рот, при этом не переставая мычать на мотив той же мелодии из мультфильма о приключениях Аладдина, даря мне новые, необычные, вибрирующие ощущения. Добившись своего, удовлетворенно все проглотил, на удивление резво поднялся, расстегнул ширинку, взял меня за подбородок и призвал к ответу, упорно напевая: — Добрый путник, войди в славный город Багдад… Ох… Ты своим не поверишь глаза-а-ам… А-ха-ха… Рифмуется с Садда… Он воскликнул от неожиданности, когда я звонко шлепнул его по ягодице, заверещал «О-о-о, мне нравится! Можно еще?», затем принялся шутить про подставление второй щеки, еще через полторы минуты стал задыхаться, забавно пискнул, вытер мне рот манжетой своей рубашки и нетвердой походкой удалился по малой нужде. — Я верю, что ты не промажешь, — напутствовал я вслед, на что он выглянул из-за двери, которую закрывать не собирался, и рукой отдал честь. На душ ни у одного из нас сил не хватило, потому мы быстро умылись и залезли в постель, оба слишком бодрые, чтобы сразу уснуть, и слишком уставшие, чтобы выйти на третий раунд. Лежали, обнявшись, тихонько переговаривались, нежась в тепле друг друга, наблюдали светлеющий горизонт и отступающие звезды над силуэтом холма. — У тебя такой красивый профиль, — он чуть приподнял голову с моего плеча и невесомо провел средним пальцем от лба по носу и к губам. — Не зря считается, что чем больше наций среди предков, тем красивее получается человек. — У меня в юности из-за этого был кризис идентичности, — я хмыкнул, поймав его руку и прижав ладонью к щеке. — Почему? — Мне казалось, что это… Этот гремучий микс генов во мне создал такую стремную химеру… Куча абсурдно несочетаемых черт. — Например? — он продолжал кончиками пальцев поглаживать мои губы и подбородок. — Например, эпикантус, который ты не заметил. Он у меня есть. Просто глаза выпуклые. При этом курносый нос, а борода как у образцового Маги. Если ее не ровнять раз-два в неделю и не ухаживать, она живет своей интересной жизнью. А если без нее, то рот как у куклы-пупса, и щеки как у Иванушки с печки. Будто я у бабушки лето провел. Хотя я вешу не так много для своего роста. И спортивный, как полудохлый ашкеназский мальчик со скрипочкой. А летом очень быстро загораю. Как ты сказал, мексиканский барыга. И самое обидное, что ни один из всех перемешанных во мне народов не ощущается своим. Вот такая ирония. Я родился и вырос здесь, и при этом во мне нет ни капли крови от титульной нации. — Зато сейчас есть немного другой жидкости от нее, — хмыкнул он игриво. — А в тебе тогда интернационал?.. В ответ на мою шутку он в притворном ужасе прошептал «Получается, я теперь совок?», затем приподнял одеяло и торжественно запел «Встава-а-ай, проклятием заклейме-е-енный!..». — Это так удивительно, — лениво повозившись, он перелез на другую сторону и устроился на моем втором плече. — Как по-разному мы на себя смотрим. Я это понял еще по твоему альбому. Там, в зеркале… Совсем другое. Я вижу себя иначе. И ты так же, наверное. Если бы мы пытались составить по очереди твой фоторобот, вышло бы два разных человека. Для меня ты как прекрасная Шехерезада из сказки. С тысячей историй. Или как… Ты читал «Черновик»? Не помню автора… Он не очень известный. Там герой попал в водонапорную башню-портал, и в ней были двери, ведущие в разные миры. Вернее, в разные версии одного и того же мира. И он находил их постепенно. Вот ты для меня такая башня. Только не водонапорная, а маяк. Как если тебе еще одну «а» в имя добавить. В тебе много дверей, за каждой что-то невероятное, и за каждым пролетом появляются новые. За одной город-оазис в пустыне, за другой снежные горы, за третьей берег озера с кленами и цветущими вишнями… — Синий город Самарканда, — сердце забилось чаще от этого сравнения. — Ты помнишь?.. — Да. И хрустальная мечеть Шираза. — Синтоисткий храм и театр. — Выходит, я был прав. — Это самый красивый комплимент, который я получал за всю жизнь. Спасибо. Немного с опозданием. Пробудившись солнечным полуднем, мы решили не строить планов: никуда не спешить и не суетиться, а также почаще начинать совместные выходные субботней ночью, а не воскресным вечером. Сварили кофе, разложили на обеденном столе вчерашние трофеи, пафосно окрестили трапезу бранчем и сели буржуйствовать, как и были — без одежды. Черри почти всегда рассекал по моей квартире нагишом, для меня же подобный расклад был не совсем комфортным и весьма непривычным, но я напоминал себе, что с ним хочу стать смелее и пробовать новое. Например, моти, которые он принес еще в начале лета и ни разу о них не спросил. Достав по паре штук из каждой пачки, он красиво разложил их, конечно же, запечатлел для своего в основном гастрономического Инстаграма, вспомнил про изобретенный накануне окказионализм «магамоти»… И пустился в пространные романтические рассуждения о том, как встретились страстные возлюбленные, наши альтер-эго — Чермен и Мага. — Я думаю, один водит такси, судя по моему стилю, так сказать, а второй автомаляр, — заявил он с довольным лицом, пожевывая лососевый рулет. — Чермен опять поцарапал бампер, а Мага ему все время этот несчастный бампер латает. А пока оно сохнет, он занимается другим бампером, если ты понимаешь, о чем я… Дает Чермену покопаться у себя под капотом. Проверить уровень масла. Почистить выхлопную трубу и даже, может быть, дотянуться до катализатора… — Не знаю почему, но меня это немного заводит, — признался я, зажмурившись от солнца и застенчивости. Следующую четверть часа мы провели, дразня и хватая друг друга за уязвимые места, а также споря, какой автомобиль водит нахальный Чермен — заниженный Бумер или тонированную Приору. — Смотря где они живут, — я пытался рассуждать логически. — Если где-то на курортах Краснодарского края, судя по именам, то Лада, если… — Давай здесь, по соседству, вон в той малосемейке напротив парка, — предложил Черри, кивнув в окно. — А они уже живут вместе? — Они прогрессивная пара. — Тогда у них Смарт. — Не настолько прогрессивная… — Ладно, тогда Бэшка, — я согласился со вздохом, тайком умиляясь его триумфальному выражению. — Или какая-нибудь Октавия. Я все жду, когда моя сломается, а она никак не ломается… Хотя у нее скоро юбилей, пять сотен. — Ты что, таксовал? — он уставился на меня круглыми глазами, едва не выронив надкушенный зеленый моти со странным вкусом матча. — Нет, она просто очень старая, — я улыбнулся снисходительно. — И ей никто никогда не скручивал пробег. — А когда ты меня уже повезешь кататься? — поинтересовался он возмущенно. — Чермен, слышь… — я толкнул его коленом под столом. — У тебя спортивный AMG с пижонской комплектацией. Зачем я буду позорится со своей старой Шкодой? Чтобы ощущать свою неполноценность как автовладельца? — Но я хочу быть твоей passenger princess… — заныл он жалобно, затем вдруг оживился и полез в свой айфон. — О, надо внести тебя в страховку! Может, она уменьшится, если они увидят, что у тебя нет аварий?.. — И пунктов. И не было. — Ты маньяк, — он распахнул рот и похлопал глазами, утрированно изображая шок. — Я тебя обожаю… А если серьезно, почему ты на ней не ездишь, если она на ходу? — Езжу. К родителям на дачу. Ну или вот Эм к ее родителям зимой возил. А в город какой смысл? Я там парковку буду дольше искать, чем ехать. Около бара физически встать негде. Так что она стоит в гараже, не пачкается, не мокнет, не ржавеет. Иногда ездит со мной на дачу. Кроме того, я даже во дворе не могу ее оставить, ты с моим пропуском катаешься. — А если бы ты сейчас выбирал машину? — он устроил локти на столе и подпер подбородок ладонями, уставившись на меня с искренним любопытством. — Без ограничений бюджета и налогов. Ну, не Роллс-Ройс или болид Формулы, а что-то реальное. Что бы ты выбрал? Хотя стой! Я угадаю! — Ну попробуй, — я приготовился услышать варианты, полагая, что он раскусит меня со второй, максимум, третьей попытки. — Хонда? — Хонда Civic? Так ты обо мне думаешь? — Тойота RAV4. Нет? Лексус! Мицубиси?.. — Почему ты думаешь, что я хочу японскую машину? — Э-э… Действительно. Бэшечка? — У тебя к ним какой-то сентимент? — Ну хотя бы какая страна? — Так не интересно, сам гадай. — Неужели Аудик? Нет? Порше! Ну конечно! Точно он… Нет?! — А какая у тебя со мной ассоциируется? — Мазерати, как в клипе у Стинга с Милен, — он тут же начал танцевать, сидя на табуретке. — Please take me da-a-ancing tonight… I’ve been a-a-all on my own… — Я о них вообще ничего не знаю. — А если бы ты мне выбирал машину, то какую? — Бронетранспортер. Чтоб ты не убился. Или Хаммер, чтоб мог понтоваться. И раздолбал нахрен свой тоннель. — У-у… Как звучи-и-ит… Лучше бы это ты мне в жопу на мосту въехал… — Нет, не лучше. — Ладно, ты прав. Форд. Все, я угадал, Форд Мустанг! Как нет?! Пежо?.. Тесла?! Нет? Фух, слава богу… Сейчас ты выдашь какую-нибудь хрень типа Фиата. Ну дай подсказку? Это популярная марка? — Очень. — Фольксваген? Опель? Все… Я сдаюсь… — Вольво. — Точно! — он звонко хлопнул себя по коленям. — Боже… Как я не додумался? Человек без аварий и пунктов? Конечно, вольвяшник! Машина сельских дедулек и параноиков… Я когда вижу Вольво, всегда уступаю, потому что старость надо уважать… И там обычно кто-то адекватный и предсказуемый. И ме-е-едленный… А знаешь, кого я больше всего боюсь? Ауди. Вот там реально отбитые сидят… Я, кстати, заметил, когда к бате в деревню ездил, там везде, где стоит Вольво во дворе, кустики подстрижены, фасад покрашен, деревья, яблочки, цветы, клумбы, ровный газон. А где Бэхи — бассейн, батут, сауна… И туалет деревянный на улице. Конечно, ты любишь Вольво. Это же про безопасность. С тобой безопасно. Логично. Ты сам как хуманизация Вольво… Меня до злорадства веселило его негодование и вместе с тем грело это брошенное мимоходом «С тобой безопасно» — еще один комплимент в мою секретную копилку, вызывающий гордость и чувство состоятельности себя как личности. Именно таким мне хотелось быть для этого вечно беснующегося, хаотичного, обворожительного индивида. Стабилизирующим магнитом для его расшатанного маятника. Безопасным пространством, где не осуждают, не ранят и не душат. — А почему не Джип? И не Лэнд Ровер? — он все никак не мог принять поражение. — Да я как-то сел в старую «S60», года второго или третьего, ржавую, с подранным салоном, — я наблюдал за ним со странным чувством, похожим на смесь ехидства и нежности, о существовании которого до сих пор не подозревал. — Сел и понял, что хочу там остаться. Как в диване утонул. Правда, ехать тяжело, засыпаешь. И выйти тоже тяжело. Зачем выходить, если и там неплохо? — У Роберта был Вольво, — припомнил он, задумчиво погладив бородку большим и указательным пальцами. — Не было, он как раз бэхофил, — возразил я удивленно. — А откуда ты знаешь Роба? Вас Джо познакомил? — Не, я про брата моего декана. У него была «ХС90», огромный такой корабль, хрен развернешь, — он развел руками, пытаясь продемонстрировать масштаб. — Я на ней вокруг озера покатался, почувствовал себя водителем трамвая. — У вас в вузе корпоративы на природе? — я невольно представил, как он изобретательно спаивает коллег на каком-нибудь научно-шашлычном симпозиуме. — Ой, слушай, это был конфуз века! — судя по тому, как он подскочил на табурете и хлопнул в ладоши, за университетским тимбилдингом также мог притаиться, как это называл Джо, сюжет. — Я тогда заканчивал докторантуру… Значит, это было восемь лет назад. У нас была какая-то тусовка на факультете в конце учебного года, я там познакомился с братом Дина, моего декана, это, собственно, и был Роберт. Заядлый рыбак! Вот прямо такой образцовый традиционный мужик со всеми этими лосями, оленями, ружьями, высокий, мощный, с прямоугольный физиономией, но при этом такой… Мягонький. Руки нежные, улыбочка приятная. Я смотрю на него и радар прям гуди-и-ит. И он мне три часа без остановки рассказывал про рыб. Фотки своих трофеев показывал. Я их очень люблю, но не ловить, а есть… И вот он мне рыбу, я ему блюдо с этой рыбой, он другую, я новое блюдо… Короче, он к концу мероприятия решил, что я должен поехать с ним на рыбалку. Я такой — да не вопрос, поехали! Надел свои самые красивые трусы и мы укатили в лес на три дня, там домик такой маленький, сауна, озеро, где разводят разные виды. Тут до него дошло, что я во всех этих блеснах и лесках не шарю и рыбу ловить не умею и не собираюсь, но зато отлично умею, как ты понимаешь, глотать определенного рода наживу… В общем, там разводили рыбу, а я его развел на, хе-хе, полумарафон, потому что скучно же, чем еще заняться в лесу? Мы даже что-то поймали в итоге. Приехали довольные. В понедельник прихожу на работу, Дин меня спрашивает, ну как, не заебал он тебя со своей удочкой? Я такой — в точку! Заебал! Своей мощной, неутомимой удочкой! Нет, конечно, я так не сказал, но… Я слушал его внимательно и не понимал, что происходит. Пытался осознать, правильно ли трактую ситуацию, в которой мой официально самоназванный парень — бойфренд, партнер, вторая половина, как угодно — рассказывает мне о том, как три дня трахался со случайным мужиком. Перебирать возможные способы на такое отреагировать оказалось занимательно. Респектнуть? Похвалить? Молодец, что соблазнил брата начальника? Уважуха, братан, что насрал в собственном стойле? Да, это вроде было давно, за много лет до нашей встречи, однако меня почему-то не тянуло рассказывать ему, как я случайно переспал с одной прима-балериной… Кстати, оставшейся неожиданно довольной жаркой ночью, пропитанной запахом ее духов и моего растворителя… Чем-то она даже была похожа на него внешне. — …и все в нашей рыбацкой жизни было прекрасно, пока Роберт подшофе не начал хвастаться брату, что его докторант отлично владеет оральным искусством, — Черри в своем вдохновении увлеченного рассказчика никакого противоречия не усматривал. — Тот самый случай когда «Может, ораторским? Нет». И Дин стал на меня точить зуб. Намекал, что не даст защититься. Потом прямо угрожал, что назначит замом и я у него вообще не продохну. В итоге мне пришлось прямо при нем позвонить Роберту и сказать, что мы больше не можем быть вместе, потому что его брат угрожает мне повышением. Роб такой — «Э-э-э, чего?». А самое угарное!.. Часть истории я упустил, вдруг припомнив его же слова в одном из множества весенних аудиосообщений, большинство из которых прослушал столько раз, что помнил почти наизусть: «Меня так заводит, когда ревнуют». «Если ты будешь ревновать, у меня сразу встанет». «Инструкция к твоей Черешенке». Значило ли это, что он не просто развлекает меня байками, но заигрывает и ждет весьма определенной реакции? — …и вот примерно полгода назад Дин ко мне подходит, злой такой. Я притих, чувствую, сейчас что-то будет, — захваченный собственным рассказом, на мою напряженную улыбку он не реагировал. — Он меня отвел в сторону и так на ухо — Сильвестр, ты блудливый кобель. Ну, в более ярких выражениях. Я ему — допустим, но почему в этот раз? Он говорит — так и так, Роберт себе юного хахаля завел, восемнадцать лет, губы накачанные, макияж, топики… Ты, говорит, какого черта мне брата попортил?! Я ему — секундочку, не переоценивай мою харизму, я всего лишь пару раз с ним порыбачил и один раз по пьяной лавочке ему отсосал. Нет, я тогда, конечно, приуменьшил… Или он сочинял на ходу, как про взятку натурой и полицейского? Но в тот раз у него, по собственной версии, имелся резон и конкретная практическая цель вывести меня на эмоции. А сейчас зачем? После того, как я позволил ему проникнуть во все аспекты своей жизни, включая собственное тело. Пропадает интерес? Хочется драйва? Драмы? Сильных ощущений? Если в этом анекдоте — в исконном значении термина — кроме или вместо щекотливых элементов биографии присутствует весомая доля его фантазий, это может быть… Забавно? Даже возбуждающе. И я не против поиграть. В противном случае… — …говорю, просто смирись, что твой брат по мальчикам. Если б не я, был бы сразу этот в топике, а так я тебя морально подготовил. Он отвалил, я выдохнул… — тон его изменился, а голос стал чуть выше и как будто заискивающим, когда я собственнически положил ладонь на его шею сзади и стал поглаживать, не скрывая смеси любопытства и раздражения. — Но он-то не знал, что я Роберта тогда переименовал в контактах в «дядю Сэма» и весь тот год с ним тихонько мстительно удил… Ты смотрел сериал «Сверхъестественное»? Там главные герои братья Дин и Сэм сражаются со всякими чертями… В общем, на озеро мы больше не ездили, но успешно рыбачили в нумерах. Пока мне Крис хребет не сломал. Так что Дин смог вздохнуть спокойно. Правда, ему пришлось искать преподавателя на замену на полгода, пока я был на больничном… Поток его речи хлестал параллельно с моим напряженным внутренним монологом, и потому информация от него обрабатывалась с секундной задержкой, однако после словосочетания «сломал хребет» аналитический процесс и вовсе застопорился, отозвавшись в черепной коробке гулким эхом «Э-э-э, чего?!». Я успокаивал себя, что, скорее всего, это не соответствует действительности, что Черри с высокой вероятностью любит приукрасить, что наглядно показало признание про отобранные права, и все же в воображении против воли сложился следующий сюжет: любовь всей его жизни, знойный красавец Крис, с которым они встречались с юности — тогда же, когда была сделана фотография с комода, — поймал этого наглеца на адюльтере и выместил на нем праведный гнев за измену, попутно сломав позвоночник. Версия мне категорически не нравилась, потому стоило ее как можно скорее развенчать. А, стоп… У Криса же вроде были жена и дети до Черри? Или параллельно?.. — В каком смысле сломал? — осторожно поинтересовался я, отстранившись. — Ну так он же мне в зад въехал, — он опасливо потер шею и сел прямее. Я незаметно выдохнул с облегчением. Это все объясняло и одновременно не объясняло ничего. Но хотя бы моего неугомонного Черри не избивал покойный любовник. — Я же умнее всех, понимаешь, снял подголовники, — продолжил он беспечно. — Никогда так не делай, я до сих пор от этого мучаюсь. — Подожди, — в этом водевиле опять что-то не сходилось. — Ты же сказал, вы пошли в бар, искра-буря-безумие?.. — Это ты сказал. Мы сошли с моста, зашли куда-то… И дальше я плохо помню, потому что адреналин схлынул и я уехал в неотложке прямо в операционную. Мне потом еще хирург так любезно — благодарите своего ангела, молодой человек, это чудо, что вы себе нервы или спинной мозг не успели повредить. А этот сучок стоит такой довольный и кивает, как будто это он ангел… — Он с тобой остался в больнице? — Еще б он не остался, я бы его нашел и… Он мне оплатил всю реабилитацию. Я потом ходил в ошейнике пару месяцев и не мог головой вертеть, а он с меня ржал, что я как кастрированный кошак. Сучара. Я по нему скучаю, но… Это радикально меняло нарратив. Значит, Крис задержался с ним не от внезапно нахлынувшей страсти, а из чувства вины. Что логичнее, реалистичнее и вполне объяснимо. И Черри сыграл роль не инфернального совратителя, но его искупления и одновременно принцессы в беде. Что впоследствии подарило достаточно времени, чтобы этот чертенок его все-таки соблазнил… Интересно, а чем гомосексуальные мужчины его не устраивают? Что ни история, то «натурал». Включая меня. Спортивный интерес? Самоутверждение? Проверка собственных навыков обольщения, чтобы убедиться, что у них нет границ? Хотелось верить, что я — не просто очередной экземпляр в коллекцию. Рыбак. Иисус. Художник. Или бармен? Что более… kinky? Кто там еще болтается с нами на булавках? Открыто высказывать ревность я не собирался, это казалось унизительным — даже перед ним. Тем, с кем у нас… Моногамия? Вроде бы?.. Наверное, стоило как-то прояснить. Способов существовало не так много, и я сознательно пошел против своей обыкновенной манеры сносить молча все удары судьбы и задал прямой вопрос. — Сильвестр, — от моего строгого тона он вмиг подобрался и смотрел теперь чуть опасливо, и я невесело усмехнулся в надежде, что не приучу его бояться собственного имени. — Прежде чем ты продолжишь… Чем мы продолжим. Давай уточним на берегу. Я твой единственный парень? — Да, — он чуть сжался, ссутулившись, но взгляда не отвел. — И мы с тобой в моногамных отношениях, верно? — А как ты предпочитаешь? — он выдохнул медленно и, на первый взгляд, оставался спокойным, но в глазах промелькнула паника. — А какие есть варианты? Он глубоко втянул воздух и забегал глазами, как будто пытаясь собраться с мыслями. — Стандартный, когда мы пара и спим только друг с другом. Открытые отношения, когда мы пара, но также спим с кем-то на стороне. Полиаморные, когда есть романтические отношения с кем-то еще. Друзья с привилегией, когда вообще нет никаких правил… — А что искал ты сам? — я аккуратно накрыл его кисти ладонью, заметив, как он неосознанно пытается оторвать заусенец. — Какой вариант для тебя привычнее? Ответить он долго не решался, словно пытаясь угадать, что я сам желаю услышать. — Черри, расслабься, пожалуйста, — я постарался произнести это как можно мягче. — Это не экзамен. Я просто хочу быть готовым, если всплывет кто-то еще. — Не всплывет… Почему?.. — испуг его сделался очевидным. — Почему ты решил, что всплывет? Что есть еще кто-то? — Я просто уточняю. Ничего плохого не происходит, — чтобы немного успокоить, я стал гладить его костяшки большим пальцем. — Скажи, чего ты сейчас опасаешься? Что я не приму твой выбор? — Что у тебя есть еще, — он отозвался очень тихо и не сразу, скованно поведя плечами. — Банан… Клубника… Маракуйя какая-нибудь. Я устал соревноваться, если честно. Если тебе нужен кто-то еще, я приму это. Но когда я с тобой, я не хочу ничего об этом знать. — Сильвестр, — я обнял его ласково, чувствуя, как отлегло от сердца. — Черешня ты тревожная. Ты же видишь, что занимаешь все мое время, и все мысли, и… вообще все. И я вижу, как ты метишь территорию вокруг меня своими вещами, комментариями онлайн, социальными контактами. Мне просто надо было знать, на что ты настроен. Про себя я и так знаю, что я однолюб. И интроверт. Во мне просто недостаточно оперативки для кого-то еще. Я с тобой и так на пределах мощности. И если ты сейчас скажешь, что тебе нужны несколько партнеров, мне будет тяжело с этим смириться, я и так живу в постоянном страхе, что ты такой легкий на подъем и тебя может увлечь кто-то другой… — Что это значит? — он перебил меня, облегчение и робкая радость на растерянном лице вдруг сменились хмурым выражением. — Что значит легкий на подъем? — Экстраверт, — мне было непонятно его поведение. — Энергичный, общительный человек. — И все? — глаза напротив заметно повлажнели. Я чуть отодвинулся, внимательно за ним наблюдая, стараясь не отвечать агрессией на прямой, вызывающий взгляд. Что это за уточнение? Какого ответа он ожидает? Или ему просто незнакомо это выражение?.. Тогда почему такая острая реакция? — Ты душа компании, — я примирительно погладил его по плечам. — Ты со всеми легко находишь общий язык. С Эм, с Алексом, с Джо. Всем нравишься. Кроме Ника, но исключение подтверждает правило. Ты веселый, у тебя всегда куча смешных историй и анекдотов, вокруг тебя всегда аудитория, все хотят быть ближе к тебе. Ты всем нужен. И мне страшно, потому что в мире есть много вариантов лучше меня. — А мне нужен ты, — экспрессия в интонации напугала уже меня. — Исключительно. — Я рад это слышать, — я все еще не представлял, чем так разозлил его. — Майк, я не… — он резко замолчал и наконец отвел взгляд. Стараясь не торопить и не отвлекать, я терпеливо ждал, следуя его же примеру в моменты, когда мне самому бывало тяжело что-то высказать. Он все не решался, то вдыхая и замирая, то снова опуская голову, затем окончательно расстроился и ткнулся носом мне в ключицы. — Значит, мы как обычная моногамная пара, да? — я обнял его и стал гладить по спине. — Секс только друг с другом и на свидания ходим тоже только друг с другом. Все изменения предварительно обсуждаем, если у кого-то появятся… другие потребности. Идет? Я со своей стороны почти уверен, что у меня не появятся. Считай, это просто формальность. — У меня тем более, — глухо промычал он, не отнимая лица от моей шеи. — Я рад, — следовало поскорее сменить оказавшуюся неожиданно ухабистой тему, так как обо всем самом важном мы уже вроде бы договорились. — А Крис рассказывал, как так получилось? Что он в тебя врезался. Ты говорил, это было в дождь, на мосту. — Нет, — он все еще звучал недовольно, даже несколько раздраженно. — Он не мог это объяснить. Блэкаут. На секунду, но этого хватило. Я думаю, это уже тогда было связано с его… Заканчивать он не решился, и я не настаивал, полагая, что речь пошла бы о каких-то роковых недугах, о чем ему все еще было тяжело вспоминать. — Короче, мой Мерс — это компенсация за Ягуар и мой шейный отдел. Так что я на него не насосал. Я и не смог бы в ошейнике. Это я потом уже… Сердечко подтаяло и… разомкнуло челюстно-лицевой сустав. «Ага, вот оно что», — я улыбнулся с непрошеной нежностью, уловив намек, на что именно он разозлился. Автономный какой. Сам принялся рассказывать про рыбацкие интимные приключения, сам назвал себя кобелем, сам за меня додумал и сам обиделся. Мне ужасно не хотелось… Вернее, как раз хотелось, но было критически неудобно рисовать в воображении картинки со страдающей принцессой Черри и его заботливым рыцарем Крисом — ответственным героем, который сам поломал и сам взялся чинить. Перед внутренним взором четко визуализировалось, как после, уже без «ошейника»… Или с другого рода ошейником Черри сидит на коленях между его ног и применяет свои исключительные умения в благодарность за… компенсацию. Интересно, существует ли фиксация на чужой оральной фиксации? У нас это, похоже, взаимно. — А сейчас какие последствия? — я с усилием заставил себя переключиться на справедливую жалость к нему, невозмутимо делая вид, что меня совершенно не волнуют фантазии о своем нынешнем и его бывшем. — Проблемы с шеей. Если не держать осанку и мышцы в тонусе, то головные боли и всякая невралгия, — он отстранился и расправил плечи. — Пальцы немеют, головокружения и так далее. У меня поясничный отдел тоже… Мне кажется, я уже все ломал… Оба запястья, предплечье, лодыжку, ребра, плечо, пальцы. Про растяжения и вывихи вообще молчу. Боюсь, если я сейчас начну рассказывать про открытую операцию на сердце, ты меня прямо сегодня бросишь. Решишь не связываться с такой… Хрустящей печенькой. Оторопело моргая, я слушал и изумлялся: он выглядел таким сильным, гибким, подвижным и выносливым; даже если где-то его и украшали шрамы, я до сих пор их не замечал, хотя регулярно и детально разглядывал и трогал его тело. Да, имелся небольшой рельеф под некоторыми из татуировок, что я списал на последствия неаккуратного заживления… Как раз по контуру стебля розы над поясницей. На самом бутоне на загривке. На груди. Как я умудрился не заметить?.. Вероятно, так же, как не понял про Криса, купаясь в своих комплексах и ревности. Считая его живым конкурентом. — Сегодня же двадцатое?.. — Вчера было. — Помянем, — он приподнял свою почти опустевшую чашку кофе и опрокинул в себя. — Не чокаясь. — Криса?.. — я прищурился, припоминая, что тот вроде бы отправился к праотцам в мае. — Мой шейный отдел. Остаток дня я провел в фоновых размышлениях, переваривая новую порцию информации. Рисовал, смеялся и дурачился вместе с ним, анализируя его кинетику, ища скованность в движениях, ограничения амплитуд, ассиметрию и дисгармонию. Ничто не выбивалось из общей картины — то ли я слишком привык к нему, то ли он все еще оставался идеальным, даже после стольких «поломок». Совесть слегка душила, напоминая укоризненно: то, чем я более прочего восхищался в его анатомии — осанка, посадка шеи и изгиб поясницы — есть ни что иное, как эпицентры боли. Ничего до сих пор серьезно не травмировавший, я не имел опыта в реабилитации и не понимал, каково это изнутри, потому обещал себе быть с ним максимально осторожным. Может быть, подгадать момент и попросить советов и указаний, что приемлемо и чего следует избегать. Конечно, он взрослый человек, который сам отвечает за свое здоровье, и в его интересах информировать о рисках, но… Зная Черри и его патологическое стремление нравиться, зачастую себе в ущерб, лучше было перестраховаться. И никогда не упрекать его. Не напоминать лишний раз, не демонстрировать нарочитое покровительство, не шутить об этом первым и не акцентировать внимание. Не унижать жалостью?.. Нет, это больше про меня, он как раз любил, чтобы его жалели. — Бедный мой, — я стал аккуратно массировать твердые мышцы от трапеции к затылку и обратно, когда он уселся на пол между моих ног спиной и попросил размять затекший плечевой пояс. — Будем тебя беречь, как хрустальный замок. — С кучей трещин, — устало вздохнув, он прикрыл глаза и постепенно начал расслабляться, хотя голос звучал печально и немного надломленно. — Кинцуги, — я наклонился и поцеловал его в макушку, улыбнувшись, когда он запрокинул голову. — Что?.. — Такая завирусившаяся техника реставрации. Когда трещинки спаивают золотом. Тихий, неуверенный смешок и преданный взгляд снизу отозвались внутри волной необъяснимого жара за солнечным сплетением. — Или вишневым ликером, — добавил он шепотом. — Можем нарисовать меня в образе колонны Фриды. Он уснул вскоре после полуночи у меня на плече, прижимаясь губами к подбородку и щекоча лицо влажным дыханием. Обвил всеми конечностями и пролежал так более получаса, после стал ворочаться, улегся на другой бок, обнял подушку и мирно засопел, прислонившись спиной к моему боку. Я же долго лежал, разглядывая потолок, затем сдался и потянулся за телефоном. Несколько часов, почти до самого рассвета, читал про хлыстовую травму и остеохондроз, их возможные последствия и осложнения, методы физиотерапии и рекомендации. Углубился в тему, наделал конспективных заметок и долго убеждал себя, что не стоит бояться касаться его. Я ведь работал с ювелирными изделиями, паял микросхемы, замахивался на фотореализм, я аккуратный, точный и неторопливый, а теперь еще и осведомленный, и значит, у нас все будет хорошо. Утром ловил себя на том, что неосознанно глажу его по затылку, едва касаясь, или проверяю обстановку, чтобы не позволить удариться плечом о мольберт, головой о спинку кровати или бедром об угол стола. Старался понять, очередное столкновение на скорости с дверью уборной — это последствия травм или?.. Нет, это просто характерная придурь. При головокружении не гоняют по коридору с такими душераздирающими песнопениями. — Сделаешь инструктаж как-нибудь? — попросил я ненавязчиво, когда мы, уставшие после многочасового продуктивного сотворчества, развалились на диване в мастерской. — По технике безопасности при эксплуатации Черешенки. — Я полностью функционален, — он взглянул на меня сердито и в то же время виновато. — Знаю, — я обнял его бережно, припомнив некстати, как хрустнули его позвонки от моих чрезмерно крепких объятий, когда он впервые был во мне. Хотя нет, это хрустел грудной отдел, не стоит себя преждевременно винить. — Просто хочу знать, как сделать твою жизнь легче. — Майк, — позвал он позже, когда мы сидели обнявшись под пледом и смотрели какое-то супергеройское кино прямо на планшете. — Мне приятно, когда ты держишь ладонь на шее. — От этого лучше? — Да. Она теплая. Скажи, а тебя правда?.. Не отталкивает… это все? Столь многое хотелось выплеснуть в ответ. Нет. Тебя это не определяет. Нет. Я бы не заметил, если бы ты не сказал. И нет. Ты в гораздо лучшей физической форме, чем я сам. Как твои прошлые травмы вообще могут повлиять на мое удобство? Что это за ситуация такая? Мы поженились и обязались заботиться друг о друге в болезни и здравии, нам по восемьдесят или девяносто, и тебя скрючило вопросительным знаком? Во-первых, нас обоих и так скрючит, без всяких травм и открытых операций на сердце, во-вторых, мы статистически не доживем даже до семидесяти, нам в этом государстве осталась четверть века от силы, тогда зачем тратить ее на тревоги? Лучше перестань бухать за рулем, и вообще, побереги печень… — Меня ничего в тебе не отталкивает, — прямота казалась лучшим из путей с тем, кто так любит додумывать. Упрямо игнорируя недоверчивые взгляды с затаившейся среди всех бурь и непогод надеждой, я мог бы добавить, что отец всегда учил меня чинить, а не выбрасывать, но подобное высказывание в отношении живого человека могло прозвучать… некорректно. Кроме того, последовательная приверженность этой идее порой играла со мной злую, на первый взгляд, шутку. Неделей позже, в последний уикенд июля, вынужденный молча позировать более часа с неподвижной головой и плечами и от скуки разглядывающий обстановку, Черри приметил в углу за разобранным столом табуретку с коричневой вельветовой обивкой и четырьмя ножками светлого дерева. На вид — самую обыкновенную и ничем не примечательную. В контексте моей жизни — немое напоминание, что я не всесилен, что возможности моих рук не безграничны и что иногда целеустремленность и мастерство, они же ослиное упрямство и обсессивная дотошность, спотыкаются о самый мелких из камней на тропе, падая плашмя в центр лужи фрустрации и самоуничижения. — Можно я на нее сяду? — заныл он, когда я в очередной раз шикнул, недовольный меняющими угол падения света спонтанными танцами и раскачиванием. — Или хотя бы встану коленом? — Она сломана. — Ты злишься? — он обернулся на меня удивленно, окончательно испортив сцену. — Нет, — вопрос застал меня врасплох. — Почему? — Не знаю, у тебя сейчас было такое лицо на секунду, как будто я тебя за яйца цапнул, — довольный, что сумел меня отвлечь, он широко зевнул и принялся красиво потягиваться. — Ты собираешься что-то с ней делать? Использовать как референс? — Нет, она просто… стоит, — я пожал плечами, сменил кисти и переключился на фон. — Давно надо ее выкинуть. — Ты злишься, — интонация более не звучала вопросительно. — С какой стати мне злиться? — я не понимал, с чего он сделал такой вывод, если я не повышал голос, не хмурился и не менялся в лице. — Да, она меня бесит немного, но я точно не злюсь… — Почему бесит? — Вот чего ты докопался?.. Видя, как он упал животом на диван, устроил подбородок в ладонях и стал болтать ногами, в ожидании глядя на меня с озорной улыбкой, я развел руками и скорой капитуляции: — Ладно… Ты прав. Я потратил на нее целый день, считай, впустую. У меня был единственный выходной, мама сказала, чтобы я приехал, потому что нужна моя помощь. Я думал, может, отец что-то строит или, не знаю, спину сорвал, или что-то тяжелое надо тащить, но нет. Расшаталась табуретка. Старая, я на ней еще в школьные годы катался. Хлипкая, дешевая, сейчас такую можно за двадцать евро купить. Ну да, отец ее обтянул сам тканью, но можно ее снять и на новую… Короче, она меня выдернула из города, я все дела отложил, приехал. Оказалось, что отец ей сразу сказал, что ее невозможно починить, не доломав, потому что отломался саморез, который глубоко в цельной древесине. Так, что не подцепить, сам глянь. Меньше миллиметра. Последовав указанию моей руки, он вытащил несчастный предмет мебели на свет, перевернул и уселся обратно, поставив себе на колени. — Да, резьбы нету уже… — Из-за плоскогубцев и других предметов, которыми я этот кусок выковыривал. Я повозился и забрал ее, сказал маме, что починю и привезу. Года два назад. — А почему не сказал просто выкинуть? — Ну… Это значит, что я не смог починить ее. — И что? — он поднял на меня голову, похлопал глазами и вдруг расплылся в хитрой ухмылке. — Азарт? — Наверное. Как вызов себе, — я присел рядом, неприязненно покосившись на тоскливо торчащий обломок металла. — Я был ужасно упрямый в детстве. — А сейчас? — он коротко рассмеялся и поцеловал меня в висок. — Ну вон, — я указал пальцем на табурет. — Все еще сломана. — Хочешь, я схожу выкину? — простой вопрос заставил меня глубоко задуматься и осознать, что… Нет, не хочу. — Тогда я проиграю. — Тогда давай отнесем в мастерскую? — И заплатим больше, чем она стоит? — Безвыходная ситуация, — его почему-то чрезвычайно веселила моя логика. — Да оставь ты ее. Положи в угол, потом разберемся, — попросил я тихо, но он не сдвинулся с места. — Почему ты так прицепился к этой табуретке?.. — Потому что это не про нее, — он положил голову мне на плечо со странной улыбкой. Любование под его томно прикрытыми веками в сочетании с ней слегка нервировало, и я опасливо вгляделся в собственное миниатюрное отражение в потемневших радужках, ожидая, что далее вполне может последовать какое-нибудь глубокомысленное суждение о моем характере, ценностях или личности в целом… Чего я на деле не любил. Готов был принимать или отпружинивать невозмутимо любую критику собственного творчества, но начинал тихо негодовать внутри от дилетантской, поверхностной психологизации моих действий и решений. В особенности бесился, когда мне втирали нечто заумное обо мне же, гребя точно в противоположном от реальности направлении. Когда брат приписывал свои комплексы, друзья вкладывали свои желания и предрассудки, родители — страхи… Объяснять лабиринты ходов собственной мысли и доказывать, кто и в чем не прав, не хватало ни времени, ни желания, ни сил, и я тихо мирился со своим искаженным образом в их восприятии, не возражая и не поправляя, в итоге просто старался отдалиться. Черри… до сих пор так ни разу не оступился и потому казался мне… Безобидным? Другим. Чутким. Деликатным. Осторожным. Внимательным к нюансам. Бережным с теми границами, покушение на которые я бы воспринял в штыки. Но когда позволял себе судить — почти не промазывал. Я осознал это в тот момент довольно неожиданно для себя. Тем не менее все когда-то случалось впервые, потому я предпочел сыграть на опережение и дозированно пооткровенничать, дабы он не сочинил собственных бредовых версий и не взбесил меня ими впоследствии. Он был слишком ценным, чтобы оттолкнуть его из-за столь тривиальной… мелочи. — Слушай, мама, когда я был мелкий… — я передернулся от дискомфорта, не привыкший обсуждать в целом безоблачное детство и семью даже с самым близким окружением. — И дальше по жизни всегда звала меня, когда что-то не получалось у папы или он отказывался браться за «гиблое дело». То есть, когда уже никто не мог ничего сделать, она обращалась ко мне, потому что верила, что я наизнанку вывернусь, но починю. И у меня всегда получалось. Без исключений, понимаешь? Всегда. А эта сраная табуретка… Как удар по моей самооценке. И образу в ее глазах. Я ничем не могу их впечатлить в остальном, но хотя бы они уважают меня за эту черту. И я понимаю, что могу взять нож или ту же плоскую отвертку, расковырять гнездо, вытащить всеми правдами и неправдами этот блядский кусок самореза… Или тупо рядом просверлить новую дыру. Но… вся эта ситуация… — Тебя злит, — нежность в его глазах виделась мне неадекватной ситуации, словно мы не дискутируем о сломанной мебели, но стоим в лучах лунного света где-нибудь возле Эйфелевой башни в кульминационный момент романтического кино. — Да. — Давай расковыряем? Спустя от силы двадцать бесконечных минут тщетного пыхтения, покрывшись красиво поблескивающей испариной и извергнув импровизированный набор сложной конструкции матюков, он впал в беспросветное отчаяние: — Давай ее выкинем нахуй и купим новую. — Нет, — теперь процесс сделался делом чести не только перед мамой, но и перед ним. — Ну не может он так крепко сидеть, что два взрослых мужика не могут его провернуть! — заверещал он, стуча пассатижами по деревянному основанию, затем разочарованно покосился на свой впечатляющий бицепс. — Может, там клей? Моральных сил поддержать беседу во мне не оставалось. За минувшее время мы перепробовали все имеющиеся в квартире инструменты с удручающе нулевым результатом, по итогам чего я сидел на полу и с упорством добывающего огонь кроманьонца ковырял дерево ножом, срезая тонкими слоями вокруг пенька от упрямого самореза, периодически пробуя провернуть. — Дай мне, — Черри метался вокруг меня в нетерпении. — Дело не в силе, — я утомленно вытер пот со лба и стал наблюдать, как он гневно возится с плоскогубцами. — Там уже металлическая стружка от резьбы… — Я думаю, туда реально залили клей, — сдавшись, он улегся на пол. — Что мы делаем со своей жизнью?.. — Занятие идиотизмом сближает, — я снова взялся за нож. — Я знаю более эффективные способы сблизиться… — Подержи ноги. — Я бы хотел услышать это немного в другой ситуации, — он крепко прижал табурет к полу, не меняя положения. В моральном изнеможении и со всей дури ухватившись кусачками за самое основание сломанной детали, на глубине развороченной на добрых полсантиметра деревяшки, я вдруг в неверии заметил, что процесс сдвинулся с мертвой точки. — Идет! — я сжал пальцы сильнее и стал аккуратно проворачивать кисть. — Ты бы видел сейчас свое лицо, — Черри радостно вскочил на колени в одно плавное движение. — Как будто тебе конусный мешок конфет на Рождество подарили… — Или кобальтовый синий по скидке, — триумфально выковыряв искалеченный кусок металла, я поднес его к глазам на ладони. — Ебать, это был болт… — Ебать и болт, какое хорошее сочетание, — вздохнул он тихо и мечтательно, затем сел на пятки и стал гладить меня по спине. — Ты мой герой, Майки. Мой мастер. Самый лучший, самый замечательный. Ты смог! Я оглянулся, с усмешкой осознавая, что сижу на полу посреди своей гостиной-мастерской подле голого любовника, рядом с разобранной табуреткой, кучей инструментов, сваленными горкой красками, брошенным на полпути холстом, в насквозь мокрой футболке… И испытываю легкий триумф неясно от чего — не то свалившейся с плеч глыбы от вроде бы сущей мелочи, не то нескрываемой эйфории на лице моей музы. — А ты чего такой довольный, я не пойму? — Мне нравятся люди, которые верят во что-то… Бесполезное и нерентабельное. На ум автоматически пришла его футболка с надписью «Food waste». Следовало что-то ответить, но я не решался в опасении. Оставался высоким шанс, что он говорит не о мебели, но имеет в виду себя, подтверждая мою потенциально обидную мысль о «сломанных предметах». И если промолчать, это может трактоваться как согласие, а я не согласен, ведь аналогия личности и табуретки некорректна, это как божий дар и яичница или жопа с пальцем… Но если вдруг он имеет в виду… Ничего не имеет, а просто озвучивает мимолетную мысль или пытается похвалить, то я на ровном месте рискую назвать его «сломанным». А он не… — Табуретка полезная, — я не успел придумать ничего более замысловатого, уложенный лопатками на ковер, видимо, для демонстрации им упомянутых более эффективных способов сближения. — Она поддерживает мой зад… Поглаживая его макушку и немного направляя, я косился на открученную ножку у плеча и отстраненно радовался, что его рот занят, так как брошенный вверх коварный взгляд подсказывал, что у него явно имеются идеи, как это невинное замечание опошлить. Наверное, все это того стоило. Ирония событийных перипетий явила себя неделей позже, напомнив о произошедшем, когда поразительно развитая интуиция побудила мою маму позвонить мне в воскресный полдень, аккурат в момент, когда я нашел идеальное положение для теневого рисунка на мышцах спины Черри, для равновесия лениво уткнувшегося в стену лбом. Строго отстранив его ладонью, уже вознамерившегося, судя по лицу, ставить меня в самые неловкие положения, я прочистил горло и принял вызов… Только затем, чтобы услышать, что должен сейчас же сорваться и лететь в отчий дом помогать по хозяйству, ведь у отца прихватило спину, а погода такая хорошая, сухая, солнечная, а тут столько работы во дворе, а со следующей недели хлынут дожди, потому непременно необходимо именно сегодня, да и какие планы могут быть важнее семьи?.. — Позови Жорика, чтоб тебе веселее было, — подбодрила она задорным голосом. — Лишние руки не помешают. Скажи, что я его любимые сырники готовлю. — Вот делать Джо нечего, как наши клумбы обихаживать, — проворчал я, убедившись, что вызов завершен. — А нельзя поехать завтра или во вторник? — Черри обнял меня сзади, поцеловав за ухом. — Нет, ей все надо прямо сейчас. Чтобы я все бросил и бежал исполнять ее план. В противном случае она все сделает сама и я потом полгода буду мучиться чувством вины. — А сырники дадут только Джо или любому, кто будет помогать?.. — Не ведись, это приманка, — я устало вздохнул, прикидывая, куда его деть на ближайшие семь-восемь часов. — По логика маме, раз мы с Джо не женаты, значит, у нас масса свободного времени и нам скучно. — Я тоже не женат, я могу поехать, — промурчал он мне в шею, явно не намеренный надолго расставаться в наш законный совместный выходной. — Тебя припашут косить газон, — я удивленно обернулся. — Колоть дрова, чистить загон для козы… — У тебя есть коза? — в его шепоте послышался тихий восторг. — Да, мама завела карликовую козу, — я закатил глаза и стал загибать пальцы. — Еще там три собаки, старая кошка, на которую у меня аллергия, черепаха, которую постоянно пытается раскусить наш стафф, карпы в пруду и бесполезные пушистые курицы. — Я еду! — заявил он безапелляционно, тут же умчавшись в спальню и, судя по звону пряжки, пытаясь надеть брюки. — В туфлях? — я с сомнением оглядел его висящий на стуле пиджак. — Нет, мы заедем ко мне, я переоденусь, потом в магазин за стейками, — спохватившись, он стянул их и полез в мой ящик за нижним бельем. — У вас же есть мангал? Глядя на то, как он торопливо собирается, я хмыкнул про себя, что они с мамой явно сойдутся в этой решительности делать все и сразу. На его оптимистичное замечание, что четыре руки всяко лучше, чем две, я скептически промолчал, на собственном опыте не раз убедившись, что в такой структуре, как частный дом, хозяйственные дела не кончаются никогда, вне зависимости от количества рук. Сменить наряд я его отправил восвояси в гордом одиночестве, сам за это время вымыл кисти и прибрался, нашел самую непрезентабельную одежду с неотстирываемыми пятнами — словом, ту же, в которой обычно работал с маслом, — и выложил из рюкзака планшет на случай, если встречу племянников. Перед выходом взглянув на измученный табурет, теперь крепко стоящий на всех четырех ногах, я испытал секундный порыв захватить его с собой и небрежно вручить маме, сделав вид, что ее старая просьба просто вылетела из головы. Однако теперь он нес на себе отпечаток чего-то приятного, ценного и очень личного, чем не хотелось делиться даже с родителями. Я пообещал себе, что верну его обратно в родной кухонный комплект после того, как нарисую верхом на нем Черри. Желание похвалиться все-таки превозмогло, и я поставил на вельветовую обивку самый приличный из последних портретов, чтобы сфотографировать. Так можно было одновременно продемонстрировать и победу над лже-саморезом, и работу в новой технике, которой я без ложной скромности гордился, и заодно пояснить, почему притащил с собой незнакомца. По пути в гараж меня настигла внезапная легкость. Предстоящая поездка, которая прежде вызывала бы вялую досаду, что меня оторвали от творческого процесса и собираются эксплуатировать, в компании Черри более не казалась чем-то обременительным. Предвкушение походило на сборы с друзьями на природу, где все предстоящие домашние дела — все равно что установка палатки, сбор веток и прочая приятная суета в преддверии душевного вечера. Можно ведь даже остаться с ночевкой и уложить Черри со мной на чердаке. Там хорошая звукоизоляция, папа очень постарался, чтобы никто из домочадцев не слышал мою музыку или наши с Глебом истошные вопли… С опаской я выгнал из ворот свою удовлетворительно чистую Октавию — та подозрительно ладно и без лишних звуков завелась, — проверил колеса и подъехал ко двору, где меня уже ожидал мой визави. Оделся он как на пробежку в каком-нибудь ухоженном парке дорогого лондонского района и выглядел до абсурдного холеным из-за белых кроссовок, того же цвета лонгслива, модной бейсболки, очков-авиаторов и сверкающих на солнце плагов. — Ты собрался в этом к козе? — я опустил взгляд на его обувь. — Первое впечатление самое важное, — он повертелся передо мной, как на подиуме. — Ты их очень впечатлишь. У нас как раз есть стаффорд, дворняжка-лабропудель и мопс, первому кепка на погрызть, второму кофта для отпечатков лап, третьему кроссы для… Сам знаешь. Несмотря на добродушное ворчание, я тайком улыбался от гордости за то, что меня сопровождает такой стильный и красивый человек, а также смущения, что ему сейчас придется сесть вместо своего вычурного Мерса в такой простой автомобиль. — Перепаркуйся вон туда, под камеры, — я поправил пропуск, сунув руку за его лобовое стекло. — Поедем на Шкодине. — Мы кого-то подхватим? — он передвигался легкими прыжками, как бегун перед стартом. — Нет, мы просто хотим порадовать папу тем, что она все еще не развалилась. Вернувшись в салон, я никак не ожидал, что он так воодушевится, оказавшись в моем непримечательном автомобиле. — Винта-аж, — он с почтением обвел рукой бардачок. — Какие охуенные панели! Прямо как у моей Яги… Это дерево или имитация?.. Какой год? Девяносто пятый? — Восьмой. — Почти ретро! Обожаю ухоженные старые машины, они такие атмосферные… М-м, этот запах, — он откинулся на сиденье и блаженно потянулся. — Погнали на заправку! Возьмем пепси и дурацких жвачек, будем слушать Spice Girls! Я сегодня за диджея. Готовься морально… Какая тебе больше нравилась? — Жвачка? — я прыснул, выруливая со двора. — Спайсушка! — Я не помню их в лицо… — Дай угадаю, Виктория? Вся такая фам фаталь. Мне рыжая, она была довольно горячая… А потом я к ней охладел и запал на Мэл Си. I turn to yo-o-ou… — он развернулся ко мне плечами и протянул руки. — Like a flower leaning towa-a-ards the sun… Не проехав и пары километров, мы застряли на четверть часа в неожиданном заторе, как позднее выяснилось, из-за небольшой аварии: баварский внедорожник почему-то решил не уступать дорогу грузовику, лишился одной из фар и встал, как на баррикаде, перегородив узкую дорогу и вынуждая оба потока объезжать его по тротуару. Водители курили в стороне и мирно общались в ожидании справедливости, я же на ходу прикидывал, как плавнее залезть колесом на высокий бордюр и бросал укоризненные взгляды на насупившегося спутника. Тот демонстративно полез в телефон и стал копаться в своей музыке, выискивая трек покринжовее, пока мы не продолжили путь в обычном режиме. — Знаешь такие жвачки, «Love is»? — голос его звучал игриво и вместе с тем заискивающе. — Там такие фантики внутри были с парочкой и приписка «Любовь — это»… И варианты. Любовь — это… Что такое любовь? — Совокупность химических реакций, — поддел я его, фыркнув. — Это когда он делает тебе хуегири, — поделился он сокровенным. — И минет, всегда, когда захочешь. И массаж. И отдает единственный пропуск для парковки. Когда он смотрит с тобой фильмы по комиксам и все сцены после титров… Никогда не кричит и не срывается на тебя. И дает трогать себя во сне. — И копается ночью в мусорках на кладбище, — напомнил я, усмехаясь внутри, что это довольно легко — заставить его почувствовать себя любимым, элементарно удовлетворяя его базовые потребности из цокольного этажа пирамиды Маслоу. — И в могиле бывшего, — не улыбаться, когда он так настойчиво ластился, было невозможно. — И когда едет с тобой в тапках на пляж искать Аврору… Когда все время хвалит и говорит, какой ты хороший и красивый. И никогда не отказывается от секса. Когда он везет тебя гладить козу… — Убирать говно козы. — Играть с курочками и черепашками… — И отмывать их помет. — Чесать соба-а-ак… — Только мой руки, если трогаешь кошку, а то я буду чихать неделю. — У тебя только на кошек аллергия? — И на пыль. А у тебя есть какие-то? На будущее. — Аллергия на будущее, — он нервно рассмеялся. — На фрукты с косточками с деревьев. Абрикосы, сливы, груши… Вишни… Последнее слово он прошептал еле слышно, потупив взгляд. — Ты сейчас серьезно? — я даже сбросил скорость от возмущенного недоумения, порадовавшись запоздало, что дороги в середине воскресного дня оставались полупустыми. — То есть ты целый год жрал вишни, рискуя помереть, просто чтобы меня порадовать?.. И долго ты собирался это скрывать? Пока не уедешь на скорой с анафилактическим шоком? — Ну так это только на свежие, — он отчего-то зарделся, но выглядел чрезвычайно довольным. — И у меня не будет шока, просто губы опухают и болят. Две минуты в микроволновке, белки разрушаются и я могу их есть. — Черри, чтоб тебя… — я медленно выдохнул, покачав головой. — Может, я помидорка-черри, — пожал он плечами, затем воскликнул с апломбом. — «Ты еще кетчуп попробуй, долбоеб»! Ха-ха! Как ты это назвал? Кровавая Мария Кюри! — Это как Кровавая Мэри, только вместо перца горчица. К моменту, когда мы выехали на трассу, он на полную громкость включил музыку на своем айфоне, окончательно разошелся и плясал сидя, подпевая в полный голос старой попсе и тем самым неизбежно повышая мою к ней толерантность. Как ни странно, слушать его было приятно: с каждым днем мне все сильнее нравился его нежный тембр и поразительная техничность — и вокализы, и неглубокое, раскачанное вибрато, и отточенный контроль над связками… Даже утробные вопли. — О, классный трек! Do you still remembe-e-er how we used to be-e-e… Ты видел клип? Какой же он всратый, боже, я бы такое даже под грибами не наглючил… Feeling toge-e-ether, believing whate-e-ever… У них там такие криповые рожи, можно психическую травму заработать, если ты ребенок или беременный, — он провел ладонями по щекам в притворном ужасе, затем стал изображать руками волны. — Ха-а-аста манья-я-яна… Ужас. Забыл, в какую сторону надо креститься… A-a-always be mine… — Справа налево. А, нет, — я спохватился, вспомнив, что он формально католик. — Слева направо. — Viva foreve-е-еr, — вопрос оказался риторическим. — I’ll be waiti-i-ing… Everlasting… Like the su-u-un… — Мне в школьные годы нравилась Дайдо, — чуть поморщившись от оглушительной громкости в закрытой акустике салона, я припомнил свою подростковую медиа-влюбленность. — I’ve still got sa-a-and in my sho-o-oes… — он моментально переключился на новую волну и принялся искать ее музыку, включил эту песню и ненадолго замолчал, слушая вступление и не переставая танцевать. Прежде я не обращал внимание на историю за ее текстом: приятный, спокойный и округло-глуховатый девичий голос рассказывал о героине, сорвавшейся в двухнедельный отпуск, где она повстречалась с тем, кому не успела сказать, что хотела бы снова увидеться и скучает. Возможно, я и сам мог бы оказаться в похожей ситуации, не будь мой Черри таким наглым и доставучим. Неожиданно меня окатило прохладной водой стыдливого понимания, что вся инициатива в наших отношениях исходит исключительно от него. Не считая шуточных онигири. — But I-i-i wanna see you aga-a-ain… О, я знаю! — он не смог вытерпеть и половины песни, не переключаясь. — Трек специально для твоей тачки! Ты вроде обычно не против Depeche Mode… Когда я был мелкий, мне один раз приснилось, что они прилетели на вертолете ко мне в школу и сказали, что теперь я буду их пятым участником… I’m taking a ri-i-ide with my best friend… Как же я на них обдрочился!.. Ты видел это фото, где они на Гора надели сбрую? Прямо на голое тело. He-e-e knows where he’s taking me-e-e… Taking me where I want to be-e-e… А остальные такие стоят вокруг в кожанках, как в том меме про блондинку на диване и черных парней. У-у-у… Ты просто не представляешь, что я там перед сном представлял… — Ты мне его немного напоминаешь, — я обернулся на него на секунду. — Солиста этой группы. Только красивее. — Дейва?! Ты правда так думаешь или хочешь меня порадовать?.. — У тебя лицо и нос намного аккуратнее, и структура черепа тоже, но типаж похож. Это особенно заметно, когда ты волосы назад укладываешь. — Если честно, я никогда не был фанатом своего носа, — он застенчиво заулыбался, но выглядел искренне польщенным. — Дефиниция разочарования, знаешь? Врезаться со стояком в стену, но первым сломать нос. — Это точно не твой случай, — я коротко рассмеялся. — Тебя можно чеканить на монетах. — Я когда был маленький, думал, что только я могу видеть свой нос, потому что он слишком длинный, — признался он, стушевавшись и поглаживая себя по плечам. — Это я сейчас понимаю, что все его видят, просто не обращают внимания… Но я реально был уверен, что я один такой… Уникально стремный. — Боже, Черри, — я расхохотался в умилении. — И когда до тебя дошло? — Лет в семнадцать. — У тебя такое аккуратное лицо, — я на пару секунд оторвал руку от руля и в подтверждение своим словам погладил его по щеке. — В нем все гармонично. Поверь мне, я в этом разбираюсь. На границе города он уговорил меня заскочить в пафосный супермаркет «Sky», куда я не заглядывал до сих пор даже из любопытства, не чувствуя разницы между идентичными помидорами за полтора и четыре евро. Покатался на тележке между рядов, оправдывая ребячество подстегивающей к хулиганствам спортивной формой, накидал в нее каких-то дорогих стейков, сыров и вина… — Не с пустыми руками же ехать, — пояснил он в ответ на мой настороженный взгляд. — Мы не в гости, мы бесплатные работники, — подостудил я его энтузиазм. — И, наверное, лучше без вина, мама иногда может выпить бокал, а папа вообще не пьет. — Вообще-вообще? Ой, точно! — он выложил бутылки, разогнался и укатил в раздел чаев, напевая «О, дэзэрт ро-о-оуз, эй-лей-лей». Прикрыв лицо ладонью на секунду, я вздохнул и прошел следом, чтобы далее наблюдать, как он разглядывает самые большие подарочные наборы, мурлыкая себе под нос пресловутый мотив из Аладдина. Возле касс он особенно оживился, отыскав упомянутые ранее жевательные резинки «Love is…», поразмыслил, оглядел меня снизу вверх и обратно, после чего кинул на ленту большую пачку презервативов… Которую я тут же положил обратно, строго помотав головой. — Так, мне нужна инструкция — оказавшись в машине, он хлопнул себя по коленям с боевито-деловым настроем. — Что мне нужно знать? В обуви в дом нельзя? Чай до конца не доливают, а если долили, то уйти? Предметы интерьера не хвалить, а то подарят? — Эй, успокойся, — такая внимательность к нюансам отчего-то грела сердце. — Мы обычная светская семья. Никаких непривычных традиций. Папа ученый, работал в авиации, очень спокойный человек. Мама такая активная, все время бегает, что-то делает, но очень приветливая и гостеприимная. Максимум попытается тебя закормить какими-нибудь драниками. — Драники… — он расплылся в самой непристойной из своего арсенала улыбок. — Люблю драники. А давай купим флоггер и я буду твоим драником? Будешь меня драть, как козочку? — Она, кстати, может попытаться напоить тебя козьим молоком, — я не умел за рулем так быстро переключать настроение. — Предупреждаю, оно очень жирное, на любителя. — Мама завела козочку… — он потеребил свою бородку. — Сын заводит козлика… Очень заводит… — Ага, только молока с него мало и вкус необычный, — я не ожидал, что эта древняя шутка его так развеселит. — Ты такой горячий за рулем, — он все не унимался. — Такой серьезный… И так нежно рычаг коробки трогаешь… Своими красивыми пальцами… Я бы хотел… — Сейчас ты скажешь, что хотел, чтобы это был твой рычаг, — я на мгновение скосил взгляд на его спортивные брюки. Ну разумеется, орудие пребывало в боеготовности, рождая сожаления, что мы не догадались отвести пятнадцать минут на быструю разрядку перед отъездом. Угомонить его, вдохновившегося на ровном месте посреди шоссе, представлялось непростой задачей. — Отличный план, но я хотел бы поместить твой рычаг, — проворная рука в секунду оказалась на моем бедре. — В свой пустующий бензобак… — Сейчас? — я поправил в уме, что если речь идет об оральном взаимодействии, более подходящей аналогией стал бы заправочный пистолет. — Угу… — Исключено. — Мне нравится, когда ты такой строгий… Властный. Доминантный. Заедем в лес? Спорить смысла не было — не презентовать же его, в конце концов, старшему поколению в таком компрометирующем состоянии. К тому же я и сам ощущал себя полувозбужденным от подобных бесед и теплой ладони, беспардонно скользящей возле паховой области. Свернув в первую относительно густую просеку и опасливо высматривая случайных свидетелей, я медленно заехал в кусты погуще. — Если нас кто-то увидит, то… — Нехер в лесу к странно припаркованным тачкам подходить, — отрезал он, отстегиваясь. Я отодвинул сиденье, чтобы освободить ему путь к цели, и осторожно положил руку на затылок со стороны руля. Хотелось одновременно закрыть глаза, откинув голову, и продолжать наблюдать, наслаждаясь подогревающим кровь, завораживающим зрелищем. Подобного опыта я до сих пор не имел, удивляясь отстраненно новизне эмоций: сам факт, что я нахожусь на водительском сиденье — неважно, какой машины — и над моим стояком усердно трудится кто-то настолько привлекательный, распаленный и нетерпеливый… Ощущался как иной уровень контроля, своего рода игровое, временное превосходство, тешащее эго, намекающее на власть и подчинение… Словно окружающая обстановка определяла наши роли. Иерархию. Я никогда не чувствовал тяги к чему-то подобному, но неожиданно углядел странную прелесть в его добровольной сабмиссии. Не говоря о том, что его навык, несмотря на изученные за минувшие месяцы приемы, манеру и, если так можно выразиться, стиль, все еще оставался для меня чистой магией. Вероятно, ее усиливало притяжение между нами, его чувства ко мне, либо мне просто не с чем было сравнивать, но мастерство и опыт в сочетании с искренним желанием каждый раз оказывались идеальной комбинацией. По Черри всегда было видно, как он сам наслаждается процессом. — Эй, убери руку из трусов, я тоже хочу… В ответ он только похихикал прямо с предметом ласки во рту, а после позволил сперва долго целовать себя в знак благодарности, прежде чем я попытался ответить тем же. Все норовило помешать — руль, педали, ручник, оскверненный сравнениями рычаг коробки, водительская дверь, проклятый высокий подлокотник между сиденьями… Он сдвинулся вперед и приподнял бедра для моего удобства, затем вспомнил, что мы не в панельке с картонной слышимостью и можно для разнообразия реагировать во весь голос… Слышать его таким бесстыжим и экспрессивным в столь чувственный момент также стало новым, пробирающим до мурашек удовольствием. Жвачки оказались неожиданно кстати за невозможностью почистить зубы или хотя бы прополоскать рот. Ему на вкладыше с рисунком обнимающейся парочки попалась надпись «Love is… Not having to dine alone», что я расслышал поначалу как «Die alone» и поразился философски-экзистенциальному настрою производителя. Над своей оберткой я усмехнулся и протянул ему: — Внезапно в тему. — «Trying to understand her kind of music»… Ха-ха! Как специально для нас! Если первую половину пути он горланил и отвлекал меня своим воодушевлением, то на протяжении второй с довольным видом молча жевал, румяный, сонный и расслабленный. Эта умиротворяющая картина вдруг навела на мысль, что однажды я хотел бы, наверное, по отцовским заветам обзавестись своим небольшим домиком, окруженным высокой стеной из живой изгороди, чтобы Черри приезжал туда ко мне, орал свои песни и шатался везде нагишом, чтобы мы шумели там, ни о кем не беспокоясь, ходили ночью на озеро… — Давай снимем коттедж в лесу как-нибудь на выходные? — решился я озвучить странное желание. — Чтобы никто нас не слышал. — Треугольный! — он в мгновение снова оживился и сел прямее. — С фонариками! Как в Инстаграме! Разведем костер и будем жарить маршмеллки. И заниматься любовью. Потом пить виски… то есть какао у камина. Потом опять секс. Потом вместе лежать в джакузи… Потом секс, конечно. Можно прямо там. Потом на ужин пожарить мясо на огне, чтобы были силы на… — Мне нравится такое расписание, — я рассмеялся почти счастливо, погладив его по загривку. Мама заранее открыла для нас ворота, но я предпочел остановиться у забора, не заезжая на территорию. Пока Черри вытаскивал пакеты с покупками, я прошел вперед и окинул дом с участком сканирующим взглядом на момент изменений, случившихся за почти два месяца моего отсутствия, и неочевидных масштабов предстоящих работ. Оконные рамы перекрасили в темно-коричневый, в тон деревянным элементам отделки фасада, как и водостоки… Она точно намеревалась припахать кого-то для их очистки, и я втайне надеялся, что не меня. Под окнами кухни организовались новые клумбы с цветами — наверняка какого-нибудь гиперчувствительного, увядающего от косого взгляда сорта с абсурдным названием вроде «Пламенная нежность» или «Призрак Соноры». Кустам вдоль забора не помешала бы стрижка, у крыльца появилась еще пара горшков с суккулентами. Судя по сцене вокруг, отец собирался пересадить их в емкости покрупнее. Скорее всего, он по полуденному обыкновению отправился с собаками на прогулку по пляжу, так как никто не встречал нас лаем, не врезался с разбегу в ноги и не напрыгивал, повизгивая от счастья. Кошка с весны заметно облезла и грелась на солнце, лежа на крыше террасы. Карпы в пруду, еще живые и подозрительно бодрые, рассекали пространство без всякого страха, несмотря на… — Эй, это не для еды, — я мягко потрепал по плечу Черри, завороженно наблюдающего за их хаотичными маневрами, как настоящий кот-рыболов. — Их и так стафф все время пытается сожрать. — Тут как в сказке, — полушепотом восхитился он, завертев головой, как флюгер в непогоду. — Альпийская горка… Столько цветов! Ого, там гамак! А качели есть? — На чердаке, можем повесить, если хочешь. — Ты сказал дача, я и представлял себе домик из вагонки и огород с теплицей, а тут сад цветочной феи, — он старался держаться за моим плечом, но без остановки вертелся, стараясь все рассмотреть, словно через секунду готовый сорваться с места и с разбегу нырнуть в крохотный водоем или розовые кусты. — Можешь это повторить маме в лицо, она будет счастлива. Удивившись, что нас никто не встречает, я обошел угол дома и заметил распахнутое окно кухни. Это означало, что мама все еще занята готовкой, а вытяжка все еще не работает. Я оглянулся на Черри, который вдруг замер с выражением детского восторга на лице, заслышав блеяние козы. — Слушай, а как тебя представить? — я чувствовал, что будет непросто с непривычки обращаться к нему по паспортному имени. — Сильвестр. А что? Боишься случайно назвать меня своей сладкой Черешенкой? — он кокетливо ткнул меня локтем. — Скажи им, что я горячий парень Чермен. Звучит как супергерой. Человек-вишня. Или любитель игр в мебель… Chairman, важная шишка… А как тебя дома зовут? — Мишей. Можешь звать Майком, как друзья, родители привыкли. Если что, маму зовут Дарья, но тебе можно «тетя Дуня». — Мне сорок, — он снизил голос до шипения. — Я сам уже тетя Дуня… Интересно, почему я волнуюсь?.. — Потому что хочешь поскорее отделаться от всех и сбежать к козе, — я понадеялся приободрить его шуткой, чтобы он не слишком сожалел о решении присоединиться к поездке. — Эй, спокойно. Мама любит всех моих друзей. Даже Джо. — О, ну тогда у меня есть шанс… — Опустим слово «эксплуатировать». Только теперь обратив внимание, как он поправляет рукава, я сообразил, что задачей лонгслива было скрыть татуировки на руках, чтобы произвести на старших хорошее первое впечатление. — Мам, я привел раба! — прокричал я в окно кухни, мгновенно пожалев о формулировке, когда Черри стонущим полушепотом выдал на ухо непристойнейшее «Да, мастер». — Здравствуйте, я друг Майка, Честер! — он представился самостоятельно, приветливо помахав в окно, чем решил мою дилемму способом неожиданным и оригинальным. — Честер? — я тихо переспросил с сомнением. — Компромисс между «Черри» и «Сильвестр», специально для тебя, — хмыкнул он самодовольно. — Гениально. Честер. Чести. Честь имею. — Иногда честь имеет тебя… — Если б я имел коня… — Козла… — Тихо, мама идет. Обычно не придающий значения его гардеробу, прическам и аксессуарам, я не сразу заметил, что авиаторы сменились на обычные очки в тонкой прямоугольной оправе, а волосы под оставленной в машине бейсболкой он аккуратно уложил набок. Я удивленно осмотрел его с ног до головы, подивившись непривычно благообразному виду. Знакомый и уже родной образ дивы сменился в секунду на поэтически-интеллигентский пафос провинциальной театральной звездочки. Аудиторией в этот день был не я. Он сразу пошел с козырей и стал красноречиво расхваливать мамин сад, в особенности розы, к которым и прежде имел слабость, что по итогу обернулось пыткой для меня: наказав мне переворачивать обещанные сырники, она устроила ему полноценную экскурсию по всем своим насаждениям. Разговорились они так надолго, что я успел пережарить все, что оставалось в миске, не вынес ожидания, положил часть себе в тарелку и уселся за подоконник обедать, наблюдая за ними в тоскливом раздражении. Всей беседы я не слышал, но усмехался тому, как мама и вправду зовет его «Честером». Мысленно ворчал, закатывая глаза — что за имя такое? Кого вообще так зовут? Я не знаю ни одного Честера, кроме этого кота с пачки чипсов… И магазина неудобной обуви. На ум приходил только Черчилль… Нет, он же Уинстон. А, ну да, есть еще такой сидр… На работе у меня сидр Честер… Дома — пидр Честер… Нюхает все мамины розы, нахваливает, растекается лужей лести, как лисица из басни. Стоп, я тогда сыр?.. Нашелся внезапно ценитель ее трудов. А, ну да, он же меня розами подкупил, у него глаз наметан. Еще и в Польшу за ними гонял. Отвлекать их я не собирался, полуосознанно оттягивая момент начала трудовой деятельности, а когда они наконец пришли на кухню с намерением сесть за стол, честно признал, что уже поел и более в меня ничего не полезет… За что был жестоко сослан во двор с напутствием доколоть дрова и сложить их в поленницу. Слегка спарился под солнцем, поднялся к себе в мансарду, переоделся в алкашку и старые свободные шорты пятнистой раскраски, надел кепку козырьком назад, чтобы не пекло голову, сунул в карман свою школьную бандану вместо платка, дабы вытирать лицо, спустился дальше возиться с древесиной… И чуть не врезался возле крыльца в подскакивающего на ходу Черри, с сияющими глазами несущего мешок травы. — Чито-о-о, — он игриво пихнул меня плечом. — Чего?.. — Ты реально похож на мексиканского барыгу в этом прикиде. — Того самого, который барыжит гепардами? — я подхватил топор и несколько раз подбросил в воздухе, чтобы дополнить его фантазию деталями. — Да! Я буду звать тебя Чито-о-о… — Почему не Мигель? — Потому что я Честер. Дикий коша-ак… Быстрый, как вете-ер! — он удалился бодрым шагом в направлении загона, счастливо размахивая пакетом и распевая импровизированную песню про дерзкого пятнистого кота и его драгоценную кукурузную палочку. Я улыбнулся мысли, что не могу быть до конца уверенным, является ли этот экспромт очередным завуалированным признанием в любви или же Черри изобрел новый эвфемизм для интимной зоны. Раскрасневшийся, запыхавшийся и взмокший, я управился с остатками дров довольно быстро, больше времени потратив на их тетрисообразную систематизацию, чем непосредственно на рубку, и не сразу заметил, что он наблюдает за мной с полной лейкой в руках, прислонившись плечом к углу дома и медленно моргая. В его глазах считывалось невыносимое желание родить какой-нибудь обсценный комментарий, но близость сторонних глаз тонкой соломинкой из последних сил удерживала его самоконтроль. — Плесни мне на бошку, — я подошел к нему, снял кепку и чуть наклонился. — Для кого мама такой цветочек растила? — заурчал он тихонько, поливая мои плечи и затылок. — Для сладкой Черешенки… Ух, как бы я тебя сейчас… — Опылил, — подсказал я, встряхнув головой и обрызгав его на собачий манер. — И удобрил, — он расплылся в широкой ухмылке и неожиданно на долю секунды ухватил меня прямо за член. — У-у-у, у кого это от любой физнагрузки теперь встает? — Иди в жопу, — я слишком устал, чтобы сопротивляться. — Договорились! — он обошел меня и прежде чем отправиться по своим — маминым — делам, потеребил мою бандану в правом заднем кармане. — Ты это специально? — Что специально? — Ты не в курсе?.. Потом расскажу. Чито-о-о… Отец вернулся с собаками только к ужину. Повинился перед мамой, что встретил соседа, заговорился с ним и потерял счет времени, затем покорно позволил усадить себя за стол на террасе, где и был любезно представлен гостю. Мы с Черри предварительно пообнимались с четвероногими, посетили душ и переоделись: он сменил спортивную форму на светлые брюки и тонкий серый свитер, вызывая во мне невольное желание извиняться за прогулы и какие-нибудь заваленные тесты, я же влез в первую попавшуюся футболку и в который раз хмыкал над нашим стилистическим диссонансом. Смутное подозрение, что никакую спину у папы не прихватило, а на деле он просто сбежал от маминой кипучей деятельности и спокойно гулял, предаваясь думам в положенный воскресный выходной, подтвердилось, когда он увлекся беседой с новым знакомым. Они сходу заговорили какими-то терминами, стали обсуждать установку солнечных батарей, их виды и развитие технологий производства в целом, тогда как я быстро заскучал и пересел в кресло, где стал почесывать попросившегося мне на колени уютно похрюкивающего мопса и стараться не задремать. В моих неозвученных планах мы должны были отчалить обратно в город около десяти, но я проворонил нужный час, спохватившись лишь в полночь, да и вряд ли нашел бы в себе силы прервать их оживленную дискуссию. Мама дважды за вечер пыталась их накормить, затем погнала спать, заявив, что никуда мы в такой поздний час не поедем. — Как мы можем уехать? Стоки еще не почищены, газон не докошен, — вторил ей Черри. — Ага… Коза не доглажена, курицы не ощипаны, — бросил я перед тем, как подняться в свою комнату, чтобы подготовиться ко сну. — Может, Честеру постелить в комнате Жени? — засомневалась мама, вручив мне два комплекта свежего белья. — Вы же друг другу будете мешать… — Нет, мы будем сериал досматривать на компе, — возразил я напряженно, скривившись от непривычного имени. Никакой сериал мы бы не досмотрели, даже если бы я все-таки захватил с собой планшет. Не дождавшись его, получасом позднее я уснул, вымотанный хлопотным днем, и пробудился лишь перед рассветом от того, что он обнял меня сзади и устроил на животе холодную мокрую руку. — Я рискнул, — шепнул он мне на ухо, оживленно подергиваясь. — И показал маме татухи. Начал с розы, говорю, это в честь матери, ее зовут Роза… Вообще-то Сузана, но это иногда переводят как «роза», а не «лилия»… Короче, сказал, в честь матери, она растрогалась, потом я ей пожаловался на шрамы от операции, что хотел их закрыть, и она меня стала жалеть. Так что завтра я могу ходить в майке и не жариться. Как белый человек. А еще она такая, ой, что это у вас над поясом? Вы так любите итальянскую музыку? Я не понял, но на всякий случай согласился, а она мне — вот, я тоже в юности с ума сходила по Тото Кутуньо… Я такой… Не дышу, чтоб не заржать, киваю, да-да… Бонджорно, Италия… Кон каффе ристретто… — Гениально, — я не выдержал и громко расхохотался, аж хрюкнув, как тот мопс. — Ну, в принципе… Автор из того же региона… Вроде нормально все, да? — он медленно выдохнул, расслабляясь. — Я так боялся, что она потом тебе будет говорить, вот, Мишенька, что ты такое домой притащил? Хоть бы кого поприличнее нашел, покрепче. Не этого доходягу-лабуса, как муху после поноса… Уши себе продырявил, хоть палец туда суй или на стену вешай его… Руки разрисовал, как пятилетка, которому фломастер дали. Точно наркоман, зачем ты наркомана привел? Хотя вообще-то я не наркоман, я алкоголик, но в завязке… — Черри, — я повернулся к нему, не переставая смеяться. — Ты перевозбудился. — А еще она мне твои старые фотки показывала, — он принялся коротко целовать мое лицо между репликами. — Ты в таких огромных штанах ходил, чтоб рюкзак не носить? Они тебе как будто важности придавали, как коту объема, когда он шерсть дыбом делает. Боже, ты был такой сладкий в двадцать… Я обычно равнодушен к двадцатилеткам, всегда был, даже в молодости, но ты… Ой, я не рассказывал, как меня недавно позвал на рандеву пацан из качалки? Ему лет двадцать с небольшим как раз. Я даже думал согласиться, но потом увидел, как он после подхода в телефоне умножает на калькуляторе тридцать на пять… И подумал — да ну, нахуй. А ты такая сладкая плюшенька был. Куколка моя… Я бы тебя выебал. Малолеток не ебу, но тебя бы да. А ты меня сегодня просто так в жопу послал, или ты хочешь?.. М-м?.. Кра-а-асненький скро-о-омный платочек… — А что ты говорил про мою бандану? — надо было чем-то его отвлечь прежде, чем он влезет на меня и пройдет точку невозврата. — Что именно я специально сделал? — Ханки-код, не слышал? В США в семидесятых была такая тема, чтобы понять, что ты можешь понравиться парню. Суешь в задний карман или повязываешь куда-то бандану определенного цвета, чтобы потенциальная пара знала, что тебе нравится. У тебя красный справа торчал, — судя по его широкой плотоядной улыбке, я достиг прямо противоположного эффекта. — Это значит, что мой сладкий Майки хочет фистинг… — Майки хочет жить, пожалуйста, — мои глаза округлились во вполне искреннем испуге. — А ты сам носил такие? — Да, черный. Пару раз всякие веселые на вечеринки. Желтый с белым узором и голубой с желтым. Попробуешь угадать? — Не знаю… Желтый с белым?.. «Нассу и обкончаю»? А голубой и желтый… Э-э… Стану твоим голубком за бокал пива. Или, может… Я такое солнышко в голубом небе, со мной надо нежно. Насколько я близок? — Ну… На самом деле, кто-то мог бы трактовать это как любой из твоих вариантов, потому что система гибкая. Но голубой это обычно про отсос, а желтый про расу… — Желтую расу? А потом ты такой — нет, Майк, я встречаюсь с тобой совсем не потому, что ты косоглазый… — я принялся шутливо вырываться из его тесной хватки. — Это просто совпадение!.. — Джо! Если бы ты был прав!.. — он все-таки навалился на меня, придавив своим весом. — Я бы встречался с Джо! Он чистый азиат!.. А ты!.. — А ты грязный азиат! — мне отчего-то нравился сам факт, что мы пыхтели, пререкались и возились в шутливой полуборьбе прямо в моей когда-то детской. — Иди и помой свою желтую задницу! — Ты четвертинка! Зачем мне отказывать себе в полноценно желтом удовольствии?.. Он знает корейский! У него дома палочки! — Откуда ты знаешь? — Он так сказал… У него куча аниме и манги! А ты даже не знаешь, как по-японски «Пожалуйста, не надо»… — Знаю! — Не-а… — Яматэ кудасай! — не уверенный, что мои прижатые к плечам запястья и колени на его талии оказались случайностью, я невольно заулыбался. — Упс. У нас нет резинки. — Можно, я просто… — он пропустил руку между нами и торопливо спустил с обоих белье, пока я не успел возразить. — Я немного… Осторожно… — Черри… — Я так люблю тебя… — Не дави, пожалуйста, мне больно. — Прости… Так люблю… Мне было не больно, но страшно. Во-первых, оттого, что он без всяких шуток, с уже неигровой силой держал мои запястья прижатыми над головой. Я не пытался вырываться всерьез, но не хотел бы проверять, кто из нас откажется сильнее и выносливее. Во-вторых, даже без всякой смазки и серьезных травматических последствий он при желании мог бы втиснуться достаточно глубоко, чтобы оросить плодами своей любви мою слизистую. Да, он выглядел как тот, кто тщательно следит за здоровьем. И да, мы вдвоем — как те, кто доверяет друг другу. И все же я не мог утверждать, что верю ему… настолько. С его образом жизни и отношением к сексу, всеми этими бесчисленными случайными связями, о которых он периодически упоминал вскользь. Не факт, что это правда, а не причудливое бахвальство… Но у некоторых вирусов инкубационный период длится месяцами или даже годами, они могут не отслеживаться в анализах. Мы вместе всего-то с июня. Вряд ли он страдает от иммунодефицита, сейчас не девяностые, но… Я бы скорее проглотил язык, чем озвучил подобное ему в лицо. Не после того, как он взвился от безобидного «легкий на подъем», будто это синоним «легкого поведения». Что в целом не так далеко от реальности. Может, оттого и обидно для него — он знает, что за этим суждением кроется доля правды, и это его тяготит? Роковая двойственность натуры? Вечный внутренний конфликт? Кроме того, там не стерильно, и мы не можем просто так вдвоем голышом спуститься в душ, находящийся точно через стену от комнаты родителей. Он все так же крепко держал мои руки и толкался в меня — не сильно, не входя и даже в целом не больно, но я все еще чувствовал, что мелко дрожу и начинаю паниковать, наблюдая, как в вихре эмоций проявился еще один страх. Более прочего меня пугало, каким твердым сделался я сам от собственной беспомощности, осознания рисков и его давления. Может, именно поэтому он так упрямо продолжал? Заметил, что весь низ его живота в вязких прозрачных каплях?.. Неописуемое, вселенское облегчение накрыло меня наравне с необъяснимым сожалением, когда он быстро приподнялся, подходя к пику, чтобы сжать нас обоих одной рукой и после использовать свою сперму как смазку для меня. Тяжело дышал в губы и что-то снова шептал, а я думал о том, что у него такое приятное ментоловое дыхание. Такие быстрые, знакомые, умелые пальцы. Такие крепкие, теплые и успокаивающие объятия. Проснулся он раньше меня, часов в девять, и продолжил развлекать байками родителей, параллельно занимаясь делами. Я же встал в районе полудня и вынужденно, разбуженный детскими воплями на грани ультразвука: оказалось, супруга брата заехала к нам, чтобы вручить моих племянников бабушке с дедушкой на недельную побывку, и отбыла в отпуск в края потеплее. Я стал придумывать причины поуважительнее, чтобы оперативно ретироваться. Не из нелюбви к племянникам, но из стойкой уверенности, что в отсутствие хотя бы одного выходного в тишине и одиночестве — Черри не в счет — я проведу следующую неделю эмоционально вымотанным. Напряжение постепенно ослабло, когда я увидел, что он с радостью принял удар на себя и, пока мы с родителями занимались хозяйством, в том числе проклятыми стоками, полными еловых иголок и листьев, он себе в удовольствие носился с детьми, вопя, катаясь по траве, сражаясь на водяных пистолетах и играя с гамаком в крушение корабля. Видя, что трое разнополых дошкольников влюбились в него с первого взгляда, я рассмеялся тихо, припомнив то ли мем, то ли цитату — «Никакого осуждения, только понимание». Когда в пятом часу во дворе воцарилась подозрительная тишина, мы с мамой переглянулись и, не сговариваясь, отправились на поиски этой фантастической четверки. Те обнаружились на террасе, погруженные в творческую концентрацию: утомившись скакать, они отыскали в моей мансарде целый пенал старых фломастеров и сели разукрашивать многочисленные татуировки Черри, затихнув на следующие три часа. — Зачем ты им дал перманентный маркер? — ругался я устало, вечером в сауне безрезультатно отмывая его спину. — Пару дней теперь будешь синий… У нас из спирта тут только коньяк… — Каков парадокс, — вздыхал он философски. — У тебя дома нет водки, поэтому я буду синим. Обычно наоборот… Разглядывая его минутами позже, сидящего на верхней полке в позе лотоса с идеальной осанкой и прикрытыми веками, я полагал, что мы оба горько жалеем о решении современных инженеров встраивать в сауны окно, в нашем случае еще и выходящее на двор и террасу. Разогретое тренированное тело, поблескивающее крупными каплями испарины, в отсутствие отвлекающих от плотского кистей и холстов будило внутри все самое низменное, отчего я старался сидеть, чуть согнувшись и устроив локти на коленях. К счастью, душ в домике был закрытый, а укладываться в пять-семь минут мы научились в туалете бара. К девяти выжатых беготней и играми детей уложили в комнате брата, мы же с отцом расчехлили мангал, чтобы приготовить привезенные Черри стейки, о которых вчера за его болтовней позабыли. Пока мы жарили мясо в молчаливом взаимопонимании, тот с мамой раскачивался в гамаке и продолжал вещать, развлекая старшее поколение байками и конфузами из своей биографии — справедливости ради, жестко отцензуренными. Мама хохотала над его историями, то и дело хлопая в ладоши, папа беззвучно тряс плечами в одобрении, тогда как я неожиданно для себя пришел к выводу, что он — мой единственный ровесник, кого родители почему-то восприняли как равного себе, а не очередного сыночкиного друга, о котором следовало позаботиться, накормить и укрыть одеялком. — Наша бабушка-матриарх звала его «шкодиной», — мамин умиленный голос выдернул меня из размышлений, побудив прислушаться и мгновенно смутиться, сообразив, что речь теперь идет обо мне. О том, каким я в детстве был упрямым, самостоятельным и независимым, бесстрашно лез в самые опасные места, игнорировал ушибы и порезы на пути к цели, сбегал копаться в строительном мусоре, взбирался на деревья… Не признавал ничьих авторитетов и никогда не доверял похвале. Было сложно понять, хвастается она или жалуется, а также к какой финальной идее подводит свою мысль. — Это напомнило мне моего сына, — Черри в ответ заливисто засмеялся, затем вдруг обратился ко мне. — Майк, прошу, не обижайся на это сравнение, но я очень хочу рассказать… История про моего младшего, Исайю, и одиннадцать евро. Год четырнадцатый, наверное, ему как раз было лет восемь… Я как-то у них обедал и услышал такой разговор. Он спросил Санту… Это их мама. Спросил, можно ли купить трансформера, довольно дорогого, на его детские деньги. И она ему сказала, что она сможет его купить, но в конце года, потому что трансформер стоит пятьдесят четыре евро, а его детские деньги — это одиннадцать евро в месяц. Он кивнул и молча ушел реветь. Мы, конечно, пошли следом, вроде успокоили, пообещали подарить на ближайший праздник. Но! Кто мог знать! Истинную причину! Почему этот бедный ребенок так плакал… Он мне только через пару лет рассказал, я так смеялся… Смеялся и сам хотел заплакать от жалости. В общем, он в свои восемь не знал, что одиннадцать евро — это одинаковая сумма для всех. Думал, это именно его государство оценило так скромно, потому что он плохо учился или не слушался… В общем, был плохим. И он стал стараться. Учиться прилежнее. Вести себя лучше. И несколько раз подходил и спрашивал, не повысились ли детские деньги. Санта ничего не подозревала, отвечала, что, увы, нет. Он уходил плакать. Потом старался сильнее… — Господи, бедный мальчик! — мама всплеснула руками, сама готовая прослезиться в сострадании. — И чем я тебе его напомнил? — я нахмурился, не сумев уловить связи. — Я его обожаю, знаешь? — Черри придвинулся к краю гамака, перестав качаться, чтобы смотреть на меня. — Умнейший пацан. Хоккеист, играет за нашу молодежную сборную. Добрый такой, отзывчивый, на маму похож. И так глубоко мыслит! Я иногда говорю с ним и не верю, что ему всего восемнадцать. Они как-то в финале продули, я к нему зашел в раздевалку после матча и говорю: даже если вы сегодня не взяли золото, ты сам — золото. И это не потому, что ты мой ребенок. Это факт. Он невероятно талантливый. И всегда таким был. — Так чем?.. — Одиннадцать евро, — он хлопнул себя по коленям. — Он же бесценный! Но так долго верил, что его оценили в одиннадцать евро. В этом мире есть просто вещи, у которых есть цена. Дома, тачки, яхты, золотые слитки — это все просто вещи. А ты сам — бесценен. И то, что ты делаешь — бесценно. Твое бессмертие — это не совокупность вещей, которыми ты владеешь. Это сумма того, что есть в этой голове. И что могут эти руки. И как сильно горит это сердце. — Тебе не кажется, что ты иногда перебарщиваешь с театральностью? — я закатил глаза и глубоко вздохнул, стараясь скрыть неловкость. — Не кажется! — Я же говорила… За ужином они сменили пластинку, однако мне ничуть не полегчало: слушать часовое страстное обсуждение «Битвы экстрасенсов» и жалобно переглядываться с отцом, желающим, как и я, раствориться в пространстве или провалиться сквозь землю, было столь же мучительно. И все же мой мудрый папа, в отличие от меня, имел достаточно снисходительности, чтобы прощать близким людям всякие причуды, потому я первый удалился из-за стола якобы чистить зубы и готовиться ко сну. Черри с мамой никуда не собирались. Переместившись на кухню под предлогом мытья посуды, они еще час или два чаевничали, обложившись запасами печенья, затем вернулись на гамак, где я их и разглядел в окно у лестницы в пятом часу утра, спустившись по нужде. В сонном недоумении я смотрел на собственную мать, всегда так любившую режим и порядок — она крайне редко ложилась позже одиннадцати, а подскакивала около шести, полная сил и стремления привлечь всех и вся к своим великим задумкам. А тут… Возможно, это просто было чем-то вроде «эффекта Черри». Рядом с ним люди совершали нетипичное для себя, словно он — магнит, смещающий окружающих с их привычных векторов. Все вертелось вокруг него, хотя он вроде бы никак специально этому не способствовал. Я задержался на пороге, прислушавшись, что за тема увлекла их на этот раз. — А как вы решились усыновить и младшего тоже? Это же невероятно ответственный шаг… — Он так смотрел, когда я приходил к Себу… Вы бы видели его. Мы играли на полу в гостиной, а он выглядывал из-за двери и улыбался. И радовался, когда радовались мы. А потом я как-то смотрю на него, он хлопает тихонько тому, что у брата получилось собрать домик из Лего, а у самого слезы такие крупные катятся. Улыбка счастливая и слезы ревности. Я не выдержал, позвал его… Он побежал к нам, такой счастливый… И мы стали играть втроем. Они двое против меня. Я тогда понял, что это лучший способ сдружить погодок, если они в таком положении. Чтобы они в игре назначили тебя врагом. Такие славные мальчишки. И я подумал тогда — да ну, что я теряю, если ему тоже буду приносить какие-то сладости и игрушки, и посылать чуть больше денег их маме? А у него будет папа. Это же так важно. Я вот без папы рос… То есть, он был, даже вроде как любил меня. Но его участие ограничивалось алиментами и тем, что он раз в год водил меня в кино на день рождения. Даже подарок дарил один, чтоб два раза не вставать. В смысле, на Новый год. У меня день рождения тридцатого декабря… Я, кстати, козерог, а вы? «Только не это», — прозвучало у меня в голове, прежде чем я позволил им заметить себя на крыльце. — Хитрый вы тип, товарищ Честер, — я шлепнул его по заднице, маячащей на уровне моих глаз, когда мы поднимались в мансарду. — К каждому у вас свой подход. — Учись, пока я жив! — он обернулся смешливо, отставив пятую точку на секунду. — Ты там рассказывал маме про младшего. Это же ход конем. Как говорится, ей в самое сердечко. Даже меня это до сих пор удивляет… — Только давай без всяких шуток про куколдов, — попросил он раздраженно. — Ты ничего нового не скажешь. — В смысле? При чем здесь это?.. Что за больной на голову индивид вообще мог счесть подобную шутку остроумной и уместной в контексте столь деликатной темы, как детско-родительские отношения — будь то кровные или… приобретенные? Я едва удержал себя от замечания, что ему следует пересмотреть круг общения и исключить из него тех, кто позволяет себе уничижительные выпады на такие личные и закрытые темы. Хотя… Вероятно, он уже принял меры и без моих советов. — Просто такой поступок… — я старался быть крайне осторожным в интонациях. — Не очень типичный. — Майк, — он сжал меня за плечи и чуть встряхнул, когда мы оказались в комнате и закрыли за собой дверь. — Я уже слышал буквально все «остроумные» комментарии, которые можно придумать. Что воспитываю чужое потомство, что моя подруга кукушка и так далее… — Да почему негативные?.. — Давай договоримся. У нас будут темы-табу. Я не спрашиваю, почему ты не висишь в Милане, ты не ставишь под сомнение мои решения по поводу моей семьи, идет? — У меня нет негативных комментариев и я не собирался ставить под сомнение твои решения, — я осторожно высвободился из его рук, приобнял его за локоть и повернулся корпусом к тусклому ночному свету из окна, чтобы он лучше видел выражение моего лица. — Это твое дело. Кто я такой, чтобы тебя учить жить? Я просто хотел сказать, что такой поступок вызывает у меня восхищение, потому что люди часто бросают и… Его напряженный взгляд даже в полумраке заставлял меня тщательнее выбирать формулировки, в этот раз избежав слова «своих». — …биологических детей. В моем понимании, родительство — это альтруизм. И в каком-то смысле маленькое самопожертвование. Это делает тебя в моих глазах выше. Человеком с моралью более высокого уровня. Окей? — Окей, — он кивнул, сделав шаг навстречу и настороженно уложив голову мне на плечо. — А где висят мои работы — это не табу, — я понизил голос и стал гладить его по спине примирительно. — Это просто портит мне настроение, потому что я начинаю объяснять, что у меня нет менеджера, а сам я хуевый менеджер, и вообще, в рот ебал этот маркетинг. Я рисую не из амбиций, а потому что не могу не рисовать. Мне нравится это делать, я так живу, мне хорошо от этого. Прибавь сюда кризис середины жизни, когда все гоняют на таких тачках, как у тебя, ходят в Хуго Босс, работают всякими СЕО и летают на Бали, а я разливаю спирт в баре и просто хочу, чтоб от меня все отъебались и я мог спокойно порисовать. Мне родители в свое время такую дыру в голове проели, что я просто начинаю беситься от этой темы. Поэтому если хочешь, иди и вешай мои картины в Милане, мне вообще все равно, что с ними будет, я нарисовал и забыл. — Понял тебя. То есть, если что, ты открыт к сотрудничеству? — Что ты имеешь в виду? — Ну… Повесить тебя где-нибудь. — На сосне… — Ма-а-айк, — промычал он мне в шею, крепче прижимая к себе за талию. В кои-то веки не настроенные на интим, мы все равно никак не могли уснуть и до восхода тихо беседовали, преодолев очередной рубеж доверительности. Он разоткровенничался, когда поверил, что не услышит в ответ осуждения или насмешек, даже позволил мне поинтересоваться, как так случилось, что его старшему сыну осенью исполнится аж двадцать два. Разница в возрасте говорила о том, что Себа он успел зачать в восемнадцать. Он рассказывал про Санту, свою лучшую подругу, которой уже в пятнадцать признался в своих предпочтениях и которая была его главной поддержкой на протяжении довольно непростого юношества. Они до сих пор считали друг друга родными, а тогда, на пороге совершеннолетия, она попросила его стать ее первым мужчиной, так как доверяла ему единственному. Что сделало их на некоторое время друзьями с привилегиями. — Но в какой-то момент мы немножечко проебались… Во всех смыслах, — хмыкнул он негромко. Он закончил школу и уехал в столицу, получил бакалавра и подался в магистратуру в Лондон, а она ничего не сказала ему о беременности, потому что, во-первых, не хотела портить обоим жизнь вынужденным браком, во-вторых, уже была влюблена в другого человека. Позже вышла замуж, супруг принял ее ребенка, жил с ней в любви и согласии, но, к сожалению, вскоре погиб, оставив ее одну с двумя маленькими детьми. Черри встретил ее случайно в парке на детской площадке, когда приехал в родной город навестить отца, и очень удивился, как не похожи ее сыновья. Старший — темноглазый брюнет с мягкими вьющимися волосами и подозрительно знакомой улыбкой, бледный и астеничный, и младший — крепкий, подвижный блондин с хаосом жестких золотистых волос и доверчиво распахнутыми ясно-голубыми глазами. Подозрения превратились в догадку, когда она сообщила, что старшего зовут Себастиан — Черри много раз упоминал при ней, что это его любимое имя. Поговорив с ней по душам, он принял решение признать отцовство и вовлечься в жизнь мальчика всеми имеющимися ресурсами. — Я в курсе, как это бывает у других и почему… Но, Майки, я был так счастлив, когда узнал, что у меня есть сын. Понимаешь? Целый человек, в буквальном, физическом смысле часть меня. Со своими мозгами, характером, дурью в голове, судьбой, личностью… Ты как будто видишь себя маленького. Как будто вселенная дает тебе шанс исправить свое детство, сделать его таким, как ты бы хотел. Это придало моей жизни смысл. И стимул грести. Знаешь, в Лондоне я… Скажем так, пережил самый ужасный этап своей жизни. Один из. И с огромным трудом выкарабкивался. И главное препятствие — я не понимал, зачем. Для чего мне жить вообще. А когда появился Себ и потом его брат, у меня появился мотив. Причины. Окончательно слезть с наркоты, устроиться на нормальную работу, продолжить учебу, уделять им время, помогать их маме, заниматься воспитанием… Стремиться стать лучшей версией себя. Я вообще считаю, что настоящая любовь — это именно то, что заставляет человека становиться лучшей версией себя. И это проще всего понять на своих детях. Мы лежали, соприкасаясь плечами и глядя в покатый потолок, наслаждались ночной прохладой, слушали переливчатое пение ранних птиц. Обстановка располагала к лирическим мыслям и неожиданным откровениям. — Для меня это все так странно, — я нащупал его кисть под одеялом и утянул себе на грудь. — Мне кажется, я вообще не испытываю родительского инстинкта. И не хочу детей. Никогда об этом не думал. Ты, выходит, тоже, тебя просто поставили перед фактом, что он уже есть. И я когда сказал, что это странно, я имел в виду, что меня… Очень трогает твое к ним отношение. С какой любовью ты говоришь о них. Мне кажется, я сам был бы ужасным отцом. Таким, который вечно занят где-то у себя в гараже и изредка оттуда выползает, как наша черепаха. Исполнить функцию педагога и опять спрятаться. — Нет, это не так, — он повернулся на бок и привычно устроил голову у меня на груди. — У тебя есть терпение на меня, а я часто веду себя как ребенок с гиперактивностью. Если я могу себе позволить это с тобой и тебе это нравится во мне, то со своими детьми у тебя бы все было нормально. Я даже думал недавно, будь я женщиной, я бы тебе это доказал. На самом деле… Я раньше считал, будь я женщиной, я бы никогда не рожал, потому что это ужас как страшно. Санта рассказывала мне про боль и травмы в процессе, как ее зашивали по живому, про все эти последствия, о которых не говорят… Потом я встретил Криса и думал, что такому я бы родил. Потом мы ругались, и я такой — нет, не родил бы. Потом мирились, и я опять. А сейчас я смотрю на тебя и… — И родил бы? — Я бы доверил тебе маленького Себа, — он улыбнулся и поцеловал меня в плечо. — Или маленького себя. «Хорошо, что Себ не маленький», — парировал я в уме, разрываясь между желанием возразить из-за страхов не соответствовать его ожиданиям и жаром, пульсирующим в груди от такого доверия. — А можно еще более личный вопрос? — от стеснения мне захотелось поскорее сойти с детской темы. — Как ты мог спать с той девушкой… Самантой? — Сантой. — …если тебе нравятся мужчины? — Jingle bells, jingle be-e-ells, — запел он вместо разъяснений, затем влез на меня верхом и с серьезным видом пообещал. — Я на Рождество переодену свой член Сантой, буду дрочить на тебя и в конце такой… Santa is cumming! — О, эти шутки про дымоход, — я рассмеялся и опрокинул его на спину его же любимым приемом. — Ну так как? — Как обычно, — он попытался пожать плечами. — Я не испытываю отвращения к женщинам, они мне приятны. Я просто влюбляюсь в мужчин. — То есть технически ты мог бы быть и с девушкой? — Мог бы переспать. Быть парой — не думаю. Я бы чувствовал себя несчастным, потому что приходилось бы врать, что я влюблен. Это как… — он запрокинул голову, глядя на светлеющее небо в небольшом окне за собой. — Ну вот я люблю курочку. Она вкусная. И, скажем, печенье тоже вкусное. Но мне в жизни не придет в голову в три часа ночи вылезти из теплой постели, одеться, спуститься с пятого этажа пешком, пройти почти километр до Макдака, чтобы купить там печенье, потом подняться пешком на пятый этаж… — Я так понимаю, это реальный случай? — я в красках представил, как он заспанный плетется с грацией зомби мимо бара, неовизантийского собора и памятника Свободы в сторону сияющей желтыми арками забегаловки. — Неоднократный… — Так вот почему у тебя такой великолепный зад. — Присед и протеин фигня, ходите по лестницам в старом фонде и жрите фастфуд, и будут вам шикарные булки. Кстати. Более удобное сравнение — это кофе и чай, учитывая, как я помешан на кофе… Я мог бы выпить чай. Некоторые чаи пахнут просто божественно. Но у меня нет интереса их специально заваривать. А ты сам когда-то думал об этом? Конечно, ты думал… Ты бы определил себя как би или пансексуала? Нервный смешок лучше любых слов выразил степень моего понимания собственной сексуальности. Знай он, что я только об этом и думал на протяжении всей весны, если не всего прошлого года, от самого знакомства с ним — возможно, сам бы догадался. — Не знаю, — выдал я честно. — А это обязательно — как-то себя маркировать? — Нет. Ты можешь просто быть «queer», — предложил он. — Или вне системы вообще. — Мне нравится эта идея, быть вне системы. Я могу только сказать, что мне точно не нравятся мужчины как набор параметров. Я в них не вижу сексуальный объект. — А в женщинах? — Вижу, но это, наверное, влияние социума. Я их воспринимаю как объекты, потому что был обучен так делать. Для меня очень трудно определить, насколько другой мужчина привлекателен, мне обычно все равно, как они выглядят. Они мне в целом менее интересны, — вероятно, это все же не до конца соответствовало действительности. — С другой стороны… Мне нравился Глеб в школьные годы, в том числе сексуально. Это мой лучший друг. И сейчас тоже, наверное. — Если бы он позвал тебя на трисам с его дамой, ты бы согласился? — в его голосе зазвучало проказливое любопытство. — Нет, она меня не привлекает, — я вообразил ее объективно миловидное лицо, стройную фигуру, пышные светлые волосы и деловитый, доминантный язык тела, но образ никак не отозвался в организме, в отличие от секундной картинки с плечевым поясом ее от природы хорошо сложенного мужа. — То есть тебе нравятся не все женщины? — Конечно. Но многие. Из мужчин — единицы. — Я бы назвал это heteroflexible, — поставил он диагноз. — В основном натурал, но бывают исключения. — Даже для такого придумали термин? — я усмехнулся скептически. — Я весной пытался найти кого-то в Grindr. — У-у… — насмешливое сочувствие в его голосе заставило меня на секунду устыдиться собственной неосведомленности. — И как тебе? — Никак. Понял, что хочу не парня, а конкретно тебя. — А что мешало тебе прийти сразу ко мне? — он притянул меня ближе, предлагая лечь ему на плечо. — Страх, — говорить о таком, спрятавшись лицом в сгибе его шеи, было немного легче. — Куча страхов. Я влюбился в мужика, со мной такого раньше не случалось. Представь, если бы ты влюбился в коня… — Я бы смотрел порно с конями. — Ну вот я и смотрел. Твои фотки в Фейсбуке, где ты в плавках. И мастурбировал. И паниковал. Не понимал, что делать. — Повестись на мои подкаты, может быть? — он стал гладить меня пальцами по затылку, зарываясь в отрастающие волосы и приятно массируя голову. — Я никогда так долго ни к кому не подкатывал. Понимал, что ты крепкий орех, но не ожидал, что настолько. — Мне непросто было это принять. — Я понимаю. — И было очень страшно от… интенсивности моих чувств к тебе. Я не мог думать ни о чем, кроме тебя. И сейчас не могу. И мне все еще страшно. Наверное, я признавал это в первую очередь перед самим собой, на что никогда бы не осмелился без его наводящих вопросов и возможности спрятаться в безопасности своей детской и его бережных объятий. — Чего именно ты боишься? — поцелуй в лоб ощущался как пропуск в мое бессознательное. — Что не могу ничего контролировать. Что ты управляешь мной. Вернее, мои чувства к тебе. Они влияют на все мои решения. Со мной такого раньше не происходило. Я всегда все держал под контролем, особенно себя и свое поведение. Всегда все было логично и объяснимо. А с тобой… Я не знаю, что произошло, но я как с катушек слетел. — Ты хочешь обратно, в самоконтроль? — Уже не знаю. Нет. Да. Я хочу в самоконтроль, но хочу эти чувства… тоже. Научиться контролировать свои реакции и поведение. — Ты и так их феерично контролируешь. Может, иногда стоит попробовать расслабиться и немного поболтаться, как поплавок? Если я буду страховать. Ты когда-нибудь пробовал падение на доверие? — Да, с друзьями. Я в них уверен. — А во мне? — он сделал секундную паузу, но почти сразу продолжил, не дожидаясь ответа: — Я понимаю, еще рано такое спрашивать. Но я бы хотел вызывать в тебе такое же чувство. Когда-нибудь. Ранним утром вторника мы наконец засобирались, отговорившись, что в среду обоих будут ждать на работе. К тому же я резонно опасался, что Черри рискует снова стать безропотной жертвой маленьких колористов. Полюбившуюся козу и прочих животных он вдоволь нагладился, всех покормил и порасхваливал, долго душевно прощался с отцом, обнимался с мамой и в притворном ужасе пару раз оббежал дом, спасаясь от водяных пистолетов вчерашних юных истязателей. Каждый из нас получил в дорогу по мешку еды и по сумке солений — я с молчаливым мужеством, уже прикидывая в уме, что заберет Эм, а чем поживятся Алекс с Ником; Черри — с изумленной благодарностью и нетерпеливым любопытством. Он вскрыл одну из коробок прямо у машине, застонал, обнаружив там голубцы, и тут же захлопнул, поймав мой сердитый взгляд. — Я только понюхать! — он отчего-то вдруг сделался немного виноватым. — Майки… Мне надо признаться тебе в страшном… Ты будешь ругаться на меня… Но… — Что такое? — я насторожился, готовясь либо к каким-то катастрофическим новостям, либо к сущей мелочи, утрированной до абсурда. — Я пообещал твоей маме… Расстаться с ее сыном. Больше не пытаться трахнуть его в ее доме. Сначала жениться на нем. Забрать внуков на неделю. Стать крестным отцом козы. Съездить в Польшу за розами. Свести все татуировки. Зашить дырки в ушах. Выучить весь репертуар Тото Кутуньо. За что еще, по его мнению, я должен ругаться? — …что мы поедем убирать могилы ее родственников, — он потупил взгляд. — Я готов взять на себя ответственность за этот конфуз и сделаю все сам, но мне надо, чтобы ты показал, где они находятся. — Мама тебя и тут припахала, — я вздохнул глубоко и тоскливо. — Я сам предложил, — встрепенулся он, оправдываясь. — Она грустила, что не получается часто ездить в город, а там над ними клены растут и все время ветки, листья. А мы же не так далеко… И у меня грабли в машине… — Грабли? — Да, и щетка, перчатки, свечи. У меня в багажнике есть специальная сумка для кладбища, я же там часто тусуюсь. Почему ты так удивлен? — Не могу представить, что добровольно без причины пошел бы тусоваться на кладбище, — я усмехнулся обреченно, прикидывая, в какой из будних предстояло этим заняться, чтобы не отнимать у меня время на творчество в выходные. — Мне там нравится, — он улыбнулся уголками губ. — Особенно вечером. Идешь в сумерках, везде свечи горят. Уютно. — У нас как-то не принято говорить о смерти, — я списал эту его черту на разницу культур. — А почему она вообще с тобой говорила об этом? — Рассказывала про свою семью, — улыбка его стала шире, теплее и словно бы печальнее. — Как кем распорядилась судьба, кто где остался и похоронен. Я ей в двух словах рассказал, как мы с тобой подружились. Что ты мне помог на кладбище. Все мамы любят истории про взаимопомощь. — Моя уж точно… — Она такая добрая. А у твоего папы просто титановые нервы. Он рассказывал, как их в армии отправили в… — Папа тебе рассказывал про армию? — я на миг ошеломленно округлил глаза, укрепляясь в своей вере в «эффект Черри». — Я спросил, почему он не пошел на военную кафедру, ну и мы разговорились. Кстати! Мы с ним в четверг утром поедем на рыбалку. — Э-э… — Он сказал, что хотел бы, чтобы ты тоже поехал, но ты не можешь в эти дни из-за работы, а потом будут ливни… Может, отпросись на денек? Алекс же добрый, — он подергал меня за футболку кокетливо. — Мы как раз договорились на четыре утра, я могу тебя подхватить с работы… — Рыбалка, говоришь?.. — не сразу вынырнув из отрицания, я нервно ухмыльнулся. — Черри, сердце мое, ты только не как с братом декана, хорошо?.. Можешь звать меня «daddy» или «папочкой», если хочешь, только держи себя в руках… Он нахмурился на секунду, затем сдавленно расхохотался и ткнул меня кулаком в плечо. — Я бы сейчас обиделся, но мне слишком смешно. — На самом деле я рад, что вы так хорошо поладили, — я поспешил смягчить грубоватую шутку. — Судя по тому, как ты понравился им, мы там не в последний раз. — Я теперь знаю, какой корм везти курочкам, — закивал он оживленно. — Они такие славные и мягкие, как облако. — Единственное, что меня пугает, если честно… Что они скажут. — Курочки?.. — Родители. Если поймут, — прежде я думал, что если выскажу это опасение вслух, сила его уменьшится вдвое, но оно наоборот будто сделалось более реальным. — Как тебе кажется со стороны, они не догадываются о?.. Характере наших с тобой отношений. — Не думаю, — Черри положил ладонь мне на плечо и чуть сжал. — И не должны, я считаю. — Не должны? — А ты все им рассказываешь? — Важное, — я нахмурился, так как не смог припомнить, когда в последний раз с ними о чем-то откровенничал. — Партнер — это важно. Он же по факту тоже становится членом их семьи. — Смотри, это было бы так, если бы мы, например, решили усыновить ребенка, — стал рассуждать он последовательно. — Или завели совместное имущество. И то ты не обязан отчитываться перед родственниками за свои финансовые решения. Может, я твой бизнес-партнер. То, что мы делаем друг с другом в постели, точно их не касается. Как нас не касается, что там делают друг с другом они. Я прав? — Ну да. — Но если ты через полгода решишь, что хочешь помереть со мной в один день, позовешь меня замуж и я буду твоим наследником первой руки, и мы с ними в случае твоей безвременной кончины будем судиться за твою квартиру, потому что наше государство не признает однополые браки, но при этом Европейский суд признает и он выше местного… То лучше их предупредить, наверное. Правда, тогда они от ужаса могут исключить тебя из наследства и мы не получим козу. — Козу? — я покосился на него жалобно. — Это то, что тебя беспокоит? — Да, — он кивнул с важным видом. — Надеюсь, я ее переживу… — Я подумал… Я старше и больнее тебя. При таком раскладе больше шансов, что ты будешь судиться за мою квартиру с моим сыновьями. — Не буду, — от такого допущения сделалось неприятно. — Спасибо, мне и своей достаточно. — Я шучу-у-у, Майки, — он затянул извиняющимся тоном. — Я тебе завещаю свой Мерс. И твоя задача будет найти молодого любовника и передать эстафету дальше… — Сплюнь. — Сплюну обязательно, чуть позже и чуть ниже… — Черри, — я прыснул в веселом бессилии перед тем, как он стабилен и предсказуем в своем упрямом скатывании в шутки ниже пояса с абсолютно любых тем. — А твои знают? — Мама да, — он вскинул брови обескураженно, в голосе послышалась бесконечная усталость. — Она сама раскопала и, как ты понимаешь, не одобряет. Но и не лезет в эту тему. Но я с восемнадцати сам себя обеспечивал и вообще жил в другом городе, это все упрощает. Научился не вестись на ее давление. — А чем она давит? — Отказывает мне в праве на субъектность. Думает, что знает, что для меня лучше. На простом примере… Я всю жизнь говорю ей, что не люблю горячую еду, суп, чай, что угодно. И каждый раз как в первый — Силвинь, но это же невкусно. Я отвечаю — тебе нет, мне да. Каждый раз. Буквально. Вслух прямо говорю, что не хочу горячее. И получаю чай-кипяток. Выливаю половину, доливаю воды и слушаю опять, что холодное — это невкусно. И так во всем. В мелочах и фундаментальном. Я ее люблю, но стараюсь общаться дозировано и держать дистанцию. — Ну да, если у тебя нет права выбрать температуру еды, то с партнером, наверное, будет немного сложнее, — я покачал головой с сочувствием. — Она в этом плане как страус, — он невесело хмыкнул. — Показательно игнорирует этот факт, как будто я просто еще слишком молодой и глупый, не разобрался. Заигрался. Не закончил подростковый бунт. Я думаю… Это, конечно, твой выбор и твое решение. Но я не уверен, что сообщал бы им о нас, будь я на твоем месте. Они люди старой закалки, слишком много ненужной драмы. — А как объяснить, что у меня постоянно ночует другой мужчина? — Никак, хочет и ночует. Ты взрослый человек, живешь сам, тебе не надо ничего никому объяснять. Если застукают — ну тогда все, они уже поставлены перед фактом. И то при желании можно загазлайтить кого угодно. Особенно тех, кто будет счастлив обмануться. Нет, мам, ты что, Честер просто потянул спину, я ее массировал, потому что хорошо знаю анатомию и не хотел бросать друга в беде. И он не может быть бесчестным человеком, не надо про него так плохо думать, у него даже в имени есть слово «Честь»… Поехали на заправку за кофе? Пообещав себе когда-то в начале наших отношений, вроде бы месяцы, но по ощущениям так много времени назад, стать для него стабилизатором, громоотводом и безопасным тылом, я не рассчитывал на взаимность, но в то солнечное утро осмысленно прочувствовал, что таковым иногда становился и он для меня. Рядом с ним было спокойно. Надежно. Тихо, несмотря на перманентный, непрекращающийся шум — его долгие монологи, спонтанные восклицания, внезапные междометия, вокальные пассажи, вопли, крики, урчание и утробные звуки обитателя самых глубоких кругов ада. — Я правильно понял, что твои дети знают? — мы сидели на теплом каменном ограждении заправки и смотрели на пролетающие по международной трассе авто и грузовики. — Себ да, — он болтал ногами, я же уселся по-турецки. — Исайя тоже, но мы об этом никогда прямо не говорили. — Им мама сказала? — Мы с Сантой договорились, что их не касается моя личная жизнь. Для них я был просто занятой папа, у которого нет времени на романтику. Тинейджеров этот ответ, как ты понимаешь, устраивает, у них в этом возрасте свои драмы. На этот раз высоких стаканов с контрабандой у нас было два: в свой я помимо топингов добавил половину ледяного кофе, он же решил обнаглеть и все пространство заполнил взбитыми сливками, на кассе выдав их за невинный американо, и теперь стучал по донышку, запрокинув голову. — Мне показалось, Себ тебя полностью принимает, — я утомился щуриться на солнце и попробовал сесть боком, спиной к прямым лучам. — Когда вы приходили. Он сказал что-то вроде… У вас там на кафедре прайд. А, нет, не у вас, у философов. По нему видно, как он обожает тебя. — Ты не представляешь, что это за парень, — Черри протянул мне свои модные авиаторы. — Я ничего ему не говорил, он сам догадался. Через пару недель, когда Криса не стало, он пришел ко мне и… И спросил — пап, ты его любил? Я сказал, да, конечно, он ведь мой друг. А он — нет, иначе. По-настоящему. Я ничего не мог ответить. Не знал, как. Боялся, что заплачу при нем, я не мог этого допустить. А он… Просто подошел и обнял. Крепко. — Чуткий. — Очень. Такой спокойный, рассудительный, ничего не боится. Добрый. Мое живое доказательство, что я тут не зря. И Исайя тоже. Они оба. — Думаешь, он сказал Исайе? — Они оба в то лето, пока были здесь, приходили ко мне чаще, чем обычно, даже оставались на ночь. Мы сваливали диванные подушки на пол в гостиной и устраивали марафон фильмов про Железного человека с пиццей и мороженым. Как когда они были мелкие. Раньше я делал это для них, а теперь они для меня. Это стало нашей маленькой традицией — вот так бесцельно проводить время на заправочных станциях, пустынных, интимных и атмосферных, словно мы в каком-то романтическом инди-роуд-муви, сбежавшие от всего мира, в любой момент готовые сорваться в путешествие без цели и конца. Мы разговаривали о глубоком и ни о чем, провожали закаты или утренние звезды, тайком выносили сливки, хрустели молотым льдом или согревались горячим кофе в непогоду. Искали обещанную Аврору — в августе она снова мелькала в новостях, но мы спохватились слишком поздно и застали только тусклое бирюзовое зарево на пляже возле родительского дома. У Черри приключился свой автономный роман с маминой козочкой, для которой он готов был косить газон хоть каждый день, и после страстных дебатов и расстановки приоритетов мы условились гостить на даче максимум по дню в неделю. Привычный алгоритм постепенно претерпевал метаморфозы: он забирал меня из бара после субботней смены, мы ехали ко мне, закрывали тактильные и интимные потребности, отсыпались, рисовали все воскресенье и понедельник с краткими перерывами на физиологию, а по вечерам понедельников с затекшими конечностями и замыленными взглядами отправлялись к родителям, жарить мясо на открытом огне и предаваться праздности. Утром по вторникам занимались их домашними делами — я отбывал сыновью повинность, тогда как Черри порхал феей-крестной вокруг любимых зверушек с совком или граблями вместо волшебной палочки. Вторую половину дня мы проводили, гуляя по лесу до реки и озер или загорая на пляже. Мама заботливо собирала нам в поход сумку с пледом, полотенцами, бутербродами и соком, заодно вручала по полулитровому ведерку из-под сметаны с наказанием набрать черники по пути к морю. У своего хаотичного спутника я эту емкость изымал, так как он имел привычку собирать ягоды в основном в себя, а уже на берегу опустошать и мой урожай. — Я тут у тебя как будто в детство возвращаюсь, — он радовался так искренне самым обыкновенным вещам. — Только в счастливую версию. Я этой черникой так обжирался в свое время… Вообще вишни — это больше тема Санты, у ее родителей был целый сад, они там весной цвели так пышно, представляешь, как будто деревья в сугробах. Но сами ягодки были кислючие, просто жесть, их только на компот или варенье. Я ей, кстати, даже как-то веточку вишневую набил на день рождения. А наш дом был практически наполовину в лесу. Позади стеной сосны, изредка березы, а на земле ковры из мха и вереска, почти как тут, только мягче, и по колено все в чернике. Говорят, она полезна для зрения, но, сам видишь, я все равно в очках… Наша черничная тропа пролегала меж тонких, устремленных в небо стволов до самых дюн, где была устлана деревом подобно мостику, поднималась на самую высокую, заграждающую воду естественным барьером, и в резком пике растворялась в мелком, чистом белом песке, открывая вид на пастельную гладь залива. Иногда мы уходили в сторону от оборудованного пляжа, в будний день легко находя уединение, расстилали плед и грелись на нисходящем вечернем солнце до позднего заката или самых сумерек. Там я не испытывал обыкновенной неловкости, когда раздевался до шортов, будто случайные свидетели могли счесть такой вид неуместным или неприемлемым. Нежелание оголяться перед посторонними произрастало даже не из скромности или недовольства собой — отнюдь, редкие отдыхающие вокруг выглядели не как профессиональные атлеты, кинозвезды, манекенщики или Черри, а как нормальные люди. В свои двадцать, да и ближе к тридцати я не задумывался о подобном и на море не стеснялся щеголять не то что в купальном костюме, а за неимением такового в ничего не скрывающих тривиальных боксерах. Теперь же где-то за плечом маячила тревога, что в моей семье так не принято и взрослые мужчины не раздеваются, ибо несолидно. Отца в шортах в общественных местах я не видел никогда, да и мама отдыхала на побережье не в бикини, но в платье, сколько я себя помнил. Черри обитал на противоположном конце спектра и не придумал ничего оригинальнее, чем вместо плавок натянуть треклятые леопардовые трусы, в который раз заставляя меня пожалеть, что я их сразу не выкинул. К счастью, на пустынном пляже нас могли видеть разве что случайные собачники и скользящие по небу чайки. Вода в августе прогрелась до комфортной температуры, но я был более склонен к созерцанию и бродил по теплой ряби мелководья, пока Черри упражнялся в нырянии, ходьбе на руках, ловле птиц и попытках подкрасться и обрызгать меня в одно движение. Против него играла недостаточная глубина и неумение молчать, против меня — привычка погружаться в себя. Затащить меня в воду ему удавалось только ради долгих, бесстыдных объятий и жестоких экспериментов над людьми: на то, что в обычной жизни занимало у меня от трех до восьми минут, в прохладной воде понадобилось целых пятнадцать, не считая серьезного физического напряжения. Какими бы умелыми ни были его руки. Я не уставал бездвижно, молча любоваться. Морем — тихим, безветренным, серебристо-асфальтовым под нашим обманчиво холодным в оттенках солнцем; небом цвета белил с неравномерно примешанной каплей лазури; приглушенно-хвойной, темной полосой леса над кремовой береговой линией с тонкой каймой ржавчины по краю воды; кожей — влажной и разогретой, белым золотом во фронтальном рассеянном свете и бронзой в контражуре. Капли играли на ней россыпью искр при движении, из-за чего я испытывал необъяснимый, интенсивный восторг… Пока не попробовал расфокусировать зрение, рассмеявшись: — Ты блестишь как ньюскульный вампир в этих брызгах, — я ухватился за его локоть, чтобы не потерять равновесие от веселья. — Белла, это кожа убийцы, — подыграл он, обняв меня за талию и тщетно пытаясь повалить в воду. — Ну почему ты не плаваешь со мной, фу, нехороший тунцинь… А-ха-ха… Маленькая усалочка… — Усалочка Мишель… — Уссалочка! На берегу он дождался, пока мы оба подсохнем, усадил меня на покрывало, встал позади на колени и принялся тщательно размазывать по моей спине, пояснице и плечам солнцезащитный крем, несмотря на то, что небо уже начало окрашиваться лиловым. — Ты просто хочешь полапать меня на свежем воздухе, да? — я согнул колени и устроил на них локти, стараясь не демонстрировать слишком наглядно, как мне приятны его бесцеремонные прикосновения. — У тебя такая хорошая кожа, — приговаривал он, невольно превращая процедуру в импровизированный массаж. — Интересно, это потому что ты немножко азиат? У азиатов она более плотная, я по татуировкам знаю. Может, поэтому они так долго выглядят молодо. Я бы тебе не дал больше тридцати двух… трех максимум. Я всегда говорю, если будешь где-нибудь на Бали или в Таиланде, не ходи к местным мастерам, они редко умеют работать с нашим типом кожи. Будет цветное шрамирование. Это у них она крепкая, эластичная, хорошо тянется… В разных местах. — В разных? — я повернул голову, покосившись на его белье, совершенно не скрывающее активного интереса. — Ты ходил к тайским секс-работникам? — Нет, я бил азиатов, — он подергал бровями, хитро улыбаясь. — В смысле машинкой. И нет, я никогда не ходил к ним. Зачем я буду платить за то, за что обычно платят мне? — Это ты все того шведа не можешь забыть? — я фыркнул, припомнив рассказ про студентов, застукавших его в каком-то клубе с заморским ухажером, и уморительные жалобы на скромную преподавательскую зарплату. — Шведа? — он задумался на секунду. — Нет, британцев. — …цев? — уточнил я на всякий случай, не уверенный, как воспринимать в контексте истории множественное число. — Бурная студенческая пора, — он хихикнул заговорщицки. — У меня не было денег, я работал в «Старбаксе» по вечерам… — У нас разве он есть? — В Лондоне. И немного злоупотреблял… Некоторыми не очень полезными вещами, — он понизил голос до вызывающего мурашки урчания и выдал, почти касаясь губами моего уха: — Так сказать, взаимодействовал с cocks, чтобы потом взаимодействовать с коксом. Механизмы в моей голове заскрипели в попытке сложить обрывки информации в целую картинку. Работал в Старбаксе, не было денег. Значит, не мажор. Ах, да, он упоминал, что ездил к отцу в деревню. И что в юности работал продавцом в магазине… Но брендовых шмоток. Шутил, что раз мама медсестра, а папа мент, то он медикамент. Выходит, простая семья. Но учился в Лондоне. Хотя мы же в Евросовке, тут кто угодно до «Брекзита» мог поступить в Лондон. Доктор наук, даже профессор в сорок лет. Я не был близко знаком с академической средой, но вроде как сорок — довольно ранний возраст для такого звания. Значит, талантливый. Или экстраверт? И двигается вверх по карьерной лестнице, потому что легко заводит связи… Разной степени близости. — Погоди, — осознание приходило не сразу. — Это ты только что сказал, что занимался проституцией, чтобы купить кокаин, или я тебя неправильно понял? — Ну, иногда мне его и так давали, я был довольно симпатичный, — пожал он плечами кокетливо. Миленькая давалка, которой всё давали. Сначала в рот, потом в нос. Значит, я понял правильно, и кто-то в пору бурной юности сосал за кокос. — Черри, скажи, пожалуйста, — я сел боком, развернувшись к нему с настороженным любопытством. — У тебя вообще есть какой-то фильтр между головкой и языком? Или ты сразу все выдаешь, как чувствуешь… — «Durex», — кивнул он триумфально. — Фильтр между головкой и языком. Они мне даже за преданность футболку подарили. — Ну хоть это хорошо, — я вернулся в прежнее положение, глядя на море с озадаченной полуулыбкой. — Мне немного страшно тебя дальше расспрашивать… Молчание и хаотичные прикосновения к плечам и позвоночнику выдавали, что теперь он, вероятно, волнуется и смущен. Вскоре устроившись бок о бок со мной на покрывале, он выглядел показательно расслабленным и даже немного дерзким, однако не замечал, как отрывает себе заусенцы. — Я сейчас думаю, может, я зря это сказал? — он первым прервал задумчивое молчание. — Почему? — я повернул к нему голову, стараясь смотреть доброжелательно и приветливо. — Другой на твоем месте уже мог бы прогнать меня… — Нахуй с пляжа, — я понадеялся перевести все в шутку. — Ссаным тапком из своей жизни, — он поежился и обнял свои колени. — А я так долго тебя обхаживал… Сколько сил вложил… Было бы очень глупо все это сейчас одной фразой просрать. Мне многие говорили, что такие вещи заводят. Но ты… Некоторые твои картины, они… Я подумал… С другой стороны, я хочу быть честным с тобой. Не хочу ничего скрывать. Если тебе неприятно, будем считать, что это не очень удачная шутка. Он сам отчасти ответил на мой невысказанный вопрос, зачем говорит мне о таком, но я все равно перебирал варианты. Проверяет на лояльность? На ханжество? Боится реакций на что-то из прошлого и хочет взять все в свои руки? Непохоже, что это выдумки. Не как история про рыбака Роберта на драккаре марки Вольво, больше похожая на приукрашенную полуправду. И не стопроцентная фальсификация про «взятку» натурой гаишнику. Тогда был гонор и бахвальство, он красовался и гарцевал. А теперь будто сболтнул лишнего и стыдился. Еще в конце зимы мне казалось, что я вижу, когда он врет. Оказалось, не совсем так. Он мог пороть любую чепуху, но я считывал, когда лгали его эмоции. Что именно он нес — не суть важно, для столь болтливого человека процент соответствия его речей действительности был довольно высок. Боялся ли он тогда, что такая неожиданная откровенность оттолкнет меня? Наверняка. Ненамеренно я помучил его несколькими минутами неизвестности, обдумывая услышанное, задаваясь вопросом, смущает ли меня его прошлое. Рассуждал о человеческом достоинстве, неизбывном и устойчивом к опрометчивым поступкам дурной юной головы. О праве любого ошибаться и не становиться автоматически и навсегда злодеем в собственной истории. Ну сосал за кокс, и что с того? Подвергал себя опасности, думал явно не верхней головой, но имелись же в этом некие косвенные выгоды. Герпеса на его лице не наблюдалось, за год бы проявился, я бы такое не пропустил. За здоровьем следит, другими половыми инфекциями вроде бы не болеет. На сексе без защиты до сих пор всерьез не настаивал. Что мне еще надо?.. Я боялся глубже погружаться в подобные размышления, чтобы не признавать его частичную правоту: такого рода подробности о прошлом действительно не отвращали, но заводили. Образ моего… Тогда еще не моего юного Черри — я видел его прелестную острую мордашку на старых фотографиях в Фейсбуке, — стоящего на коленях в грязной общественной уборной и нервно, торопливо работающего ртом, чтобы поскорее вдохнуть дорожку… Пришлось слегка изменить позу, чтобы не спалиться. Джо как-то в его присутствии упоминал мою экс-музу, избравшую телесную близость своей профессией. Я обратился к воспоминаниям, стараясь понять, ощущал ли что-то подобное рядом с ней. Наверное, нет. Не разрешал себе ревновать ее, не считал, что имею на это право. Она никогда по-настоящему не принадлежала мне, наши отношения не выходили за рамки творческих. Почти. Потому ее контакты с другими никак не отзывались во мне, не возбуждали и не отпугивали. Сугубо нейтральный факт. От нее мне нужны были эмоции — катарсис, заложенный в ее образе. Он, мой Черри… Уже принадлежащий мне, в тот вечер, когда услышал о ней — он ведь после долго молча смотрел на меня, затем сказал, что я «хороший». Теперь эта странная реакция выглядела логичной. Учить его жизни явно было поздновато, да и не хотелось читать лекции по этике, что продажа себя — не выбор, но нездоровая и почти никогда не добровольная, на мой взгляд, практика, что ценность личности не может быть понижена из-за насилия над ней, даже неочевидного… Все это оставалось вопросом мировоззрения. И все же… — Давай историю за историю, — я понадеялся, что напоминание о ней поможет ему унять тревогу и отпустить ненужные страхи. — Я тебе расскажу про ту девушку, которую Джо назвал эскортницей. Уверен, ты это помнишь. А ты расскажешь про макаронного монстра… Я не сразу заметил, что сам задышал свободнее от того, насколько очевидно он оживился и расслабился, в момент стал выглядеть почти счастливым, обнял меня за руку — как-то по-детски трогательно, — смотрел так внимательно и… благодарно? По всему выходило, что он стыдился своего сомнительного опыта, несмотря на внешнюю браваду. Или показательная легкомысленность была ничем иным, как защитной реакцией психики? Тогда как на самом деле в глубине души это его ранило? Или он уже успел проработать все с мудрой Тали и свободно общался на такие темы с другими, но страшился только моих предрассудков?.. Интересно, кто играл роль оценивающего в его голове? Общество? Родитель? Он сам? Какой-то комментатор из бывших, кто попрекал его? Или дело именно во мне? В страхе, что я слишком консервативен, чтобы принять его со всем багажом? Что я, как он сказал, собственник? Что моя психика слишком хрупкая? Что мое эго не допустит соревнования с вереницей «бывших»? Он мог судить по себе, ведь упоминал недавно, что устал соревноваться. Тогда зачем выбирал недоступных? Женатых? Гетеро? Может, ему просто скучно со мной? Мое покладистое принятие непривычно и дискомфортно для него, и потому он неосознанно пытается добавить драмы? Нарывается на отторжение? Клюет только на запретный плод? Любитель драйва и адреналина, зависимый от сильных эмоций? В то время как я собирался строить для него тихий причал. Хотелось верить, что я додумываю. Или… Или он просто-напросто проверяет границы? Надежность опор. Толщину льда. Скользит осторожно, ступает, затем начинает прыгать, боясь и одновременно желая провалиться. Ждет, когда уже перегнет палку и мое терпение кончится? Хочет знать, буду ли я влюблен в него по-прежнему, если увижу, какой он «плохой» и «поломанный»? От этих допущений захотелось рассмеяться. Глупая Черешня. Рано или поздно, тешил я себя надеждой, мне удастся донести до него, что буквальная работа в проституции не помешала мне, как выразился мой бестактный друг, «страдать» по кому-то. В его случае это даже нельзя было назвать работой — всего-то легкомысленный и довольно опасный образ жизни не слишком разумного юноши. Не угроза нам как тандему. Не он первый, не он последний, кто когда-то оступился. Дорожка давно протоптана. Он должен не стыдиться, но гордиться тем, где находится сейчас, ибо большинство после отношений с кокаином не защищает диссертаций. Он вернул контроль над своей жизнью, его разум не ощущается поврежденным. Я испытывал зудящую потребность сказать об этом вслух, чтобы прояснить свой ход мысли и чтобы он не строил собственных версий, не думал, что я брезгую. Я и так уже погорел на скрытности в прошлых отношениях. — Слушай… Буквально два слова, потом история, окей? — я обнял его за талию и чуть придвинул к себе. — Это может прозвучать странно или банально, и… Прости, если я лезу не в свое дело. Я еще слишком плохо знаю тебя, чтобы делать выводы и так далее. Но я просто хочу, чтобы ты знал, мне не противно, не страшно и я тебя ни за что не осуждаю. Меня все это удивляет, да. Но… Наоборот, я горжусь тобой. Тем, что ты выбрался из ситуации, когда… Я не знаю. Делал то, что делал, в качестве развлечения или из-за чего-то… Другого. Выживал, как тогда мог. Кокс — это не травка, я в курсе, к чему он приводит. Но ты здесь. Не на кладбище, не сторчался, не бомжуешь, не барыжишь. Ты взял свою жизнь под контроль. Заботишься о здоровье. Любишь семью, у тебя крутая работа, вся эта наука… Я замолчал, видя, что впервые на ровном месте непреднамеренно сумел довести его до слез. Не умиления, злости или обиды, не показательных эмоций. Он не менялся в лице, только тихо сидел рядом, опустив голову. Я скорее услышал, чем увидел боковым зрением несколько крупных капель, упавших на его предплечья, но не стал поворачивать головы, чтобы не усугубить его волнение. — Прости, — он засмеялся сконфуженно и вытер нос. — Продолжай. Как продолжить, я не знал, да и в общем-то выразил свою мысль довольно исчерпывающе. Вместо этого сжал его плечо и потянул за собой, ложась на спину и предлагая устроиться у меня под боком. Все думал, что на данном этапе невозможно определить, что именно и где у него болит, версий сходу набиралось слишком много. Но если осколки из прошлых жизней снова и снова станут ранить и мучить его, придется… раскапывать. — Окей. Кратко или?.. — Или, — он обхватил меня поперек груди и лег головой на ключицу. — Я люблю, когда ты рассказываешь. — Хорошо, тогда небольшая предыстория, — мне нужно было больше времени, чтобы собраться с духом и препарировать себя для него, но момент требовал оперативной реакции. — У меня был один клиент, очень состоятельный человек, заказывал портреты несколько раз, свои и в подарок кому-то. Платил очень хорошо. И он как-то привел девушку, представил как свою спутницу. Она была похожа на актрису Меган Фокс, только еще красивее. То есть… Там хорошие данные сами по себе и очень много денег вложено во всякую косметологию, с тобой рядом как будто ожившая картинка из журнала стоит. Я тогда снимал студию в центре, напротив Музея искусств… Ты не думай, я ее домой не водил никогда. И никого до тебя не водил, если честно. — Потому что я исключительный? — проурчал он голосом чуть более высоким, чем обычно говорил. — Вообще-то да. Так вот, я думал, они пара, потому что этот человек сначала попросил просто написать ее обнаженной, потом стал периодически заказывать такую стилизованную графику довольно откровенного характера. — Порно-комиксы? — Не совсем, но… Можно и так сказать. Серии рисунков небольшого формата. Мне это было в радость, меня уже задолбали его однообразные портреты, я не фанат классической живописи. Я заламывал неадекватные цены, думал, он отстанет, но для него это походу не было проблемой. А графика мне нравится как жанр, так что это было как свежий воздух. И так мы с ней работали пару месяцев раз в неделю-две, как-то стали разговаривать, познакомились ближе и установили такие… Ни к чему не обязывающие приятельские отношения. Она рассказывала о себе, своих увлечениях, интересах, взглядах, мы даже о политике спорили. Я просто старался, чтобы ей было комфортно, но… Немного перестарался. — В каком смысле? — Понимаешь… — прежде я обсуждал такие деликатные пласты восприятия только с Джо и другими коллегами, не готовый открываться перед кем-то, не проходившим через схожий опыт. — Когда долго рисуешь кого-то, кто тебе в целом приятен… Неизбежно наступает момент, когда начинаешь влюбляться. Это хорошо для творчества, вдохновения и так далее, но это надо жестко отслеживать и держать под контролем, чтобы оно оставалось сугубо в рамках работы. И не пролезало в обычную жизнь. И, тем более, не трогало самооценку, эго и все такое. — Работа отдельно, личное отдельно? — Можно и так сказать. Это с тобой у меня все… Иначе. Обычно я мог такое контролировать. С ней я только через год стал отлавливать нетипичные мысли и осознавать, что оно немного… Выходит из берегов. Я, разумеется, ничего не предпринимал по этому поводу. Мне даже казалось, что я ей как раз поэтому и нравлюсь как человек, что не вижу в ней сексуальный объект. Показательно. То есть вижу, но никогда не акцентирую в общении. Часть истории озвучивать критически не хотелось. Об эпизоде, от которого мне все еще было мучительно неловко, не знал никто — ни Джо, ни мой ближайший друг Глеб и ни одна иная душа. И все же оставалась вероятность, что, выплесни я своей болезненный опыт, место внутри могло бы освободиться для чего-то приятного. Черри мог бы понять. Узнать меня лучше, проследить ход моих размышлений. — Извини, я просто первый раз говорю об этом с кем-то… — Я понимаю, — он гладил мой бок утешающе. — Мы с ней… Сначала делали то, что оплачено, а потом… Я имею в виду, рисовали. Потом я предложил ей попробовать написать ее так, как вижу я, а не как заказал клиент. И мы в оставшееся время работали над ее портретом. Это, знаешь… Как кульминация моих… Чувств к ней. Она получилась там такая уязвимая и грустная. Хрупкая. Сама невинность. Иронично немного, потому что никто из ее мужчин ее такой не видел, я полагаю. Я хотел оставить этот портрет себе или подарить ей, но ее… Скажем так, патрон… Она показала ему фото работы, и он захотел ее выкупить. Я как-то растерялся и не возразил. Может, из трусости. Побоялся, если откажу, то этим выдам свои настоящие чувства. Или от идеи, что никогда не буду обладать даже такой малой частью этой женщины. Или решил, что напишу другой, еще лучше. Но так и не написал. Мне, знаешь, стало противно. Не из-за нее, нет. Ее это все тоже очень расстроило. Она это никак не показывала, но… Я так долго наблюдал за ее лицом, что видел разные уровни реакций. Когда долго смотришь на человека… Не суть. Противно было, когда он сказал, что повесит эту картину в спальне напротив кровати. «На радость супруге». Своеобразный юмор. Но это так опошляло все мои эмоции, вложенные в эту работу. Как… Если ты нарисовал шедевр на стене, а его закрасили коммунальщики. Нет. Хуже. — Ты вырастил цветок, а на него наступили. — Им вытерли жопу. По крайней мере, я хорошо на этом типе заработал. Купил отцу новый внедорожник из салона. Меня такая гордость распирала. Это компенсировало, так сказать. — А что было после? Того портрета. — Ничего, мы просто рисовали как раньше. Это продолжалось пару лет, но… Мне показалось, после того случая она поняла, как я на самом деле к ней отношусь. Стала намекать на что-то, касаться, обнимать подолгу на прощание. Я все игнорировал, думал, может, она это делает из благодарности. Это было неловко и даже немного унизительно. Или из-за желания доказать самой себе, что может управлять любым мужчиной, даже таким… Такой холодной рыбой, как я. Он не выдержал и хихикнул, обрадовав меня — на то и был расчет. — Ты какой угодно, но не холодный. — Я образно, — я прервался, чтобы ответить на краткий поцелуй. — Понимаешь… Может, за меня говорили мои комплексы. Но я считал, что это было просто не честно в моем отношении с ее стороны. Я видел в ней человека, а не… И эти попытки меня уложить после всего… — Как будто опускали тебя до уровня ее клиентов. — Может быть. Наверное, ты прав. — И чем все кончилось? — Она победила, — я с горькой усмешкой попытался развести руками лежа, но в последний момент решил не прерывать объятий. — Она и моя физиология. Я еще смеялся сам с собой, когда она уходила, типа, это она мне платит за картины натурой, или я ей картинами за натуру? Как будто с обоими что-то не так. В итоге я не выдержал и попросил ее прекратить наш контакт. Думаю, она тоже вздохнула с облегчением. Я ей отдал все готовые картины, все начатые и наброски и постарался забыть о ней. Первое время было тяжело, потом как-то… Само прошло. Если бы не Джо, я бы, наверное, и не вспомнил. — Ты легко забываешь? — Нет. То есть, теперь да. Жизнь заставила научиться отпускать. Вернее, изначально держать дистанцию и не вляпываться. Заметив краем глаза вдалеке прогуливающуюся семью с носящимися кругами маленькими детьми, я осторожно отстранил его и сел, с вялым удивлением отмечая, как ярко засияли розовым облака на горизонте, хотя до заката оставалось еще около часа. — Майки, — он ткнулся лбом мне в плечо на пару секунд. — Спасибо, что поделился этим. Я вижу, что для тебя это непросто… И очень ценю. — Ты сейчас говоришь, как психологи пишут в этой инструкции, — я засмеялся, потрепав его по снова сухим кучеряшкам. — Как поддержать человека в депрессии. — На самом деле я не знаю, что сказать, — он сконфуженно уставился на свои колени. — Ого, это что-то новенькое… — Очень много мыслей. Может, я воспринимаю все слишком… Близко к сердцу, но я боюсь даже предположить, как трудно было тебе, если мне сейчас больно только от этого рассказа. — Почему больно? — я погладил его по бедру участливо. — Наверное, потому что знакомы эти… Это ощущение предательства твоих чувств. — У тебя было что-то подобное? — Похожее, да. Мне тогда было двадцать… два. И я… Я думаю, что могу представить себе и твой, и ее угол зрения. Конечно, я не знаю ее как человека и никогда не видел, но могу поставить себя на ее место. И там… Знаешь… Когда ты в такой ситуации, твое мышление работает иначе. У нее мог быть самый богатый внутренний мир, но… Скорее всего, она изначально по привычке подстраивалась под тебя. Если она долго была в отношениях с человеком того… Той породы, она должна была научиться адаптироваться, чтобы выжить. А эти люди, как ее клиент… Они часто умные, но не в плане эрудиции, а… Они тоже, чтобы выжить в своем акульем аквариуме, нарабатывают определенные навыки. Умеют с одного разговора найти самое слабое место. Чтобы взять за яйца, образно говоря. Не понимают концепцию любви, сострадания, благодарности, это все пустой звук. Там все про манипуляции, извлечение выгоды и эго, в плохом смысле. И страх за сохранность иерархии. А ты поставил себя выше, ты был загадочный и неуправляемый. А этим портретом раскрыл карты и сделал себя уязвимым. Понятным. То есть… В остальном ты был неуязвим, потому что не было рычагов давления на тебя, кроме чувств к ней. Грех не воспользоваться. Я по себе вижу, с тобой манипуляции не работают вообще, ты на них просто не ведешься. Об тебя самый отбитый пикапер зубы сломает. Это бесит даже меня, представь, как это может раздражать психопата с самомнением? Мне кажется, у вас это было не… Это не она так поступила с собой. Ты сказал, она почувствовала облегчение, когда все закончилось. Это вы оба… Вами решили поиграть. Скорее всего, он сказал или намекнул ей, что она должна сделать. Может, его тяготило, что не все клюют на его лучшую куклу. Обычных же не вешают в спальне перед женой. Это поступок психопата. Если не садиста. Она зависела от него. Человек в ее положении не принимает такие решения сам, он всегда оборачивается на того, кто его контролирует. Я не думаю, что у нее был злой умысел… — Черри… Хватит, пожалуйста. Все мерить по себе. Натягивать на свой опыт. Напевать мимо нот. — Мне обычно очень нравится, когда ты так делаешь, — я старался выразить мысль максимально мягко, чтобы не давать ему повода нырять с трамплина в негативные мысли. — Погружаешься эмоционально в образ, подключаешь свою эмпатию. Это круто, когда мы с тобой рисуем. Но не сейчас, хорошо? Это не тот случай. Даже если ты прав. И она не актор, а объект. Инструмент. Безвольная жертва. Хотя мне кажется, ты немного усложняешь ее образ и вкладываешь в нее что-то… «Свое» следовало оставить за кадром, как и прямой ответ, что мне немного больно от его довольно убедительных рассуждений. Я и сам допускал вероятность предложенного им сценария, но… от этого становилось еще неприятнее. — Но люди сложные, — он перебил меня. — Она была не в том положении, чтобы издеваться над тобой просто так… — Черри, хватит, прошу тебя, — я закатил глаза, отвернувшись. — Это в прошлом, я не хочу туда лезть… — И есть еще один момент. Один, можно? — он потрогал меня за локоть, привлекая внимание. — Тебе такое, наверное, будет немного сложно понять, но иногда… Такие люди, как она, с ранним травматическим опытом… Сексуального характера… А в этой сфере часто такие. У них психика развивается иначе. Они воспринимают секс не как интимную связь с самым близким человеком, как это бывает у нормальных людей, а как… Я хотел сказать коммуникацию, но это всегда коммуникация. В той или иной степени. Для них это… как ты сказал, инструмент. Не только торговый. Способ выразить благодарность. Показать доверие. Получить любовь… — Одобрение? — я припомнил его же формулировку, оброненную когда-то в баре, в «подкасте» с Эмилией. Он медленно кивнул с видом чуть затравленным, словно понимал, насколько для меня очевидно, что он говорит о себе. Меня коробило его испуганное волнение, будто я поймал его на чем-то противозаконном, сканировал или держал на прицеле, принимал решение о его будущем. В то время как в моем животе шевелилось что-то холодное и жуткое, чего я еще не успел осознать и проанализировать — всего лишь от робких предположений, откуда ему все это известно. — Это нездоровая история, — он глубоко вздохнул, с видимым усилием заставляя себя расслабить плечи. — Ты делаешь так со мной? — вопрос вырвался прежде, чем я успел затормозить свой порыв, мгновенно об этом пожалев. — Нет! — он резко развернулся и в один маневр сел на колени напротив, прямо на песок, и попытался взять меня за руки. — С тобой это не работает! И вообще, ты… Я же тебе спящему член в рот пихаю, за такое получают по ебалу, а не одобрение! А ты… Ты смеешься, бухтишь, обнимаешь меня. Не гонишь. Даже мыться все время не заставляешь… — Господи, Черри, — я уставился на него с сочувствием, затем потянул за запястья, повалив на себя. — В каких мудил ты успел вляпаться?.. — Не спрашивай. Прежде чем схоронить меня под градом мелких, хаотичных поцелуев, он показательно чинно оглянулся по сторонам, убедившись, что за нами не наблюдают случайные свидетели. — Майки… — успокоившись пару минут спустя, позвал он, лежа у меня на груди. — Прости, если я полез куда-то не туда. Я просто хотел, чтобы ты чувствовал мою поддержку. — Я чувствую, — я не лукавил. Он и так постоянно демонстрировал ее на всех уровнях, включая физический: гладил, трогал, крепко обнимал, все время тянулся за лаской и искал прикосновений. Умел слушать, несмотря на поразительную разговорчивость. Человеку с таким качеством было комфортно открываться. Без труда влезал в головы. Прекрасный навык для художника, он ведь мог бы преуспеть на этой ниве. Я прежде никогда не видел его рисунков, но он пару раз упоминал, что занимался татуировкой. Я знал об этой стороне изобразительного искусства чуть больше обывателя, так как в свое время мы с Дейвом, единственным в компании, у кого были забиты оба рукава, — не в укор Черри, аутентичными иредзуми — потратили немало времени на разработку эскиза, изучение индустрии и подбор достойного мастера. Может, стоило как-нибудь поинтересоваться?.. Дизайн его татуировок явно принадлежал «кисти» разных авторов. Может, некоторые рисовал он сам? Хотя бы женщину-нагу с абсурдным расположением теней на лице, что я снисходительно прощал ввиду ее фантастического змеиного хвоста. Что, если как-нибудь дать ему планшет или даже небольшой холст? Попросить набросать что-то для меня. Такие интуиты и без классической школы нередко хорошо чувствуют и свет, и цвет. Мы долго лежали в обнимку на покрывале и наблюдали за спускающимся к морю солнцем. Все вокруг постепенно сделалось розово-сиреневым, песок сливался с водой и небом в единый туманный градиент. Я любил наш берег за его неизменно пастельную гамму и мягкие переливы цвета — всепроникающее визуальное умиротворение. В кои-то веки я спокойно созерцал и не думал, что это надо срочно нарисовать, не раскладывал палитру в воображении, ничего не планировал. Просто любовался, наслаждаясь пронзительной, насыщенной красотой момента. Напоминая себе, что рядом со мной — самое фантастическое, редчайшее из существ, реже всяких наг и радужных единорогов, все еще совершенное на мой субъективный взгляд. Острая потребность обнять его еще сильнее, сжать крепче, физически слиться в единый организм боролась с голосом разума, напоминающим об осторожности, его старых травмах, о других людях вдалеке, пришедших проводить закат. Мы нехотя медленно засобирались, когда край солнца затонул в серебристо-аметистовой воде, а линия горизонта почти исчезла, окрасив небо и воду в один тон. — Давай, у тебя тоже есть что рассказать, — я толкнул его плечом, сонно потягивающегося с широким зевком. — Ты обещал сказку про макаронного монстра. — Жаль, что у нас нет сейчас мороженого, — вид он приобрел задорно-хулиганский. — Для иллюстрации приключений? — я стал искать свою футболку. — Ага… Да зачем ты одеваешься, пошли так! — он вытряхнул покрывало и затолкал его в сумку вместе с нашей одеждой, не оставив мне выбора. — Что за Гюльчатай такая, я не понимаю? Дай мне полюбоваться на моего парня… — Ты готов пройти по деревне в леопардовых труселях? — я дернул его за резинку и отпустил ее, получив в ответ утрированное «Ай!». — Могу и без! — Ну да, кого я спрашиваю… Он взглянул на меня насупленно, с наигранным недовольством нащупал в сумке свои шорты, печально на них воззрился, но не стал сразу натягивать, припустив следом за мной вдоль береговой линии в сторону нашей тропы. — Итак, захватывающий триллер о том, как я почти уверовал! — В макаронного монстра, — я забрал у него сумку, чтобы не мешать артистичной жестикуляции. — Да! Я как-то ездил в Берлин, в университет Гумбольдта с пленарной лекцией… — Неожиданно… — Нет, ты не подумай, это я не там! — он спохватился, чуть подпрыгнув на ходу, и замахал на меня руками. — В общем, в первый день выступил и потом всю неделю слушал доклады и сходил с ума от скуки. И вот в пятницу вечером психанул и решил, что заслуживаю отдых и могу себе позволить, как одинокий взрослый человек, немного расслабиться. Пошел в какой-то бар. Там немного накатил, заобщал каких-то немцев, они поделились марочкой. Я решил… А хули нет-то? Я пять дней изображал приличного человека, даже не курил… — А сколько тебе тогда было? — я посмеивался в умилении, глядя на его спонтанный энтузиазм. — Около тридцати. Короче… Меня конкретно так накрыло, но ненадолго. Было прикольно, но не могу сказать, что я словил какое-то откровение и жестко триповал. Потанцевал, пообжимался с какими-то греками или испанцами, не уверен. Потом кому-то в туалете подрочил… Решил, что мне тоже надо, и ушел в соседний круизин-клуб. Ты знаешь, что это? — Как «Бункер»? — Да! Меня к тому моменту уже вроде отпускало. Прихожу, там аншлаг, думаю, вот мне повезло, сейчас найду тут себе кого-нибудь черненького, губастенького, — он обернулся с хитрым видом и толкнул меня бедром, одарив откровенно похотливым взглядом. — Но все пошло не плану, потому что… Плана у меня не было, была только кислота. Чувствую, меня немного повело, присел на какой-то прикольный пуф, а он так приятно покачивался еще, как на волнах. Моргнул… И вот я уже на прицеле. Так сказать, орудий… Смотрю вверх перед собой, там кубики и борода какая-то. Думаю — ну что ж, неплохое начало! Потом боковым зрением замечаю — еще один. Потом кто-то мне на плечо спустил, а оно такое белое и одновременно яркое, переливается, как в калейдоскопе из фонариков, только жидкое. И течет по мне. Я аж залип. Парням вокруг это не мешало, у меня этот процесс автоматизирован, как машину вести. Я сижу в ахуе и думаю, невероятно, почему я раньше никогда не замечал, как красиво она блестит… Выплюнул себе на колени, любуюсь, а вокруг еще… Так сказать… Рабочий материал. Тюбики с краской своего рода. Я давай выжимать… И, видимо, был в своем начинании очень хорош, потому, во-первых, у меня была конкретная цель, а во-вторых, они все прибывали и прибывали… Я вообще не понимал, сколько времени прошло. Устал, решил выйти покурить. Попытался встать… А оно все вокруг двигается, колышется, представляешь? Парни меня обступили со всех сторон, шастают туда-сюда, и я вижу их руки, ноги и хуи, и все извивается, как макаронины, и сливается в единое удивительное существо, такое всеохватывающее, прямо метафизически. Заполняет все пространство, и меня тоже, плюс ощущение, что я не чувствую, где заканчиваюсь я сам и начинается оно. Я такой сижу, как вечный думатель Родена, ртом работаю, параллельно кому-то дрочу и думаю… Я еще жив или нет? Может, я вышел из тела, на квантовом уровне соединился с потоком материи и предстал перед всевышним существом, и оно проникает в меня, как божественная благодать? И все вокруг сияет, как единорожья блевота… Это был тот редкий случай, когда я в буквальном смысле заплакал от смеха и после долго не мог откашляться и восстановить дыхание, срываясь в новые приступы истерики и сетуя на свое слишком богатое воображение. Часть сознания тем временем внимательно наблюдала за тем, с каким тщательно скрытым волнением он ожидал моей реакции. Словно проводил очередной эксперимент. Шел ва-банк. Ставил все на карту. Все еще боялся чего-то. Осуждения? Насмешки? Презрения? Бросит-не бросит, плюнет-поцелует?.. — Иди сюда, — я решил, что самый наглядный и прямой способ доказать ему, что я принимаю его со всей дурью и всеми эпическими жизненными проебами — это поцелуй в губы. Короткий и опасливый, так как мы все еще находились на людях, но достаточно глубокий, чтобы стать символическим. «Как же просто сделать тебя счастливым», — хмыкнул я мысленно, глядя, как он скачет вокруг, размахивая своими шортами и распевая во весь голос припев вечного хита рокеров из Kiss: — I was made for lo-о-оvin' you, ba-а-аby, — описав дугу он врезался в меня сзади, подпрыгнул, держась за мои плечи, затем коротко обнял и оббежал, продолжая путь спиной вперед и простирая ко мне руки. — Уou were made for lo-о-оvin' me-е-е!.. Мы не прошли и половины пути до ведущей к дому мощеной досками тропы, как его деятельное вдохновение сменилось томными косыми взглядами и навязчивыми попытками прижаться, украдкой поцеловать или ущипнуть за ягодицу. — Майки… Пошли туда, — не дожидаясь ответа, он принялся активно подталкивать меня в сторону почерневшего с заходом солнца леса, распростертого за грядой высоких дюн, укрытых прерывистым ковром из высокой острой травы и тонких деревьев. — Зачем? — я вгляделся в темноту, полагая, что он заметил там нечто любопытное, но ничего необычного не увидел. — За этим, — он потоптался нетерпеливо, приблизился вплотную, взял меня за запястье и потянул ладонь к себе в пах, чтобы я собственноручно ощутил, как серьезно он настроен. — А вдруг там кто-то ссыт? — возразил я с веселым сомнением, в бессчетный раз поражаясь его неутомимой натуре. — Мы его выгоним, — заявил он уверенно. — Ну пошли, пожалуйста, Майки, мне очень надо, смотри, там же не видно будет… Я разглядывал его с полуулыбкой и прищуром заговорщика, размышляя, говорить или нет, что я, конечно же, прекрасно знаю места в этих дюнах, где действительно будет не видно. И даже не слышно. Островки песка на склонах, прямо на первой линии, окруженные со всех сторон негустыми зарослями, откуда просматривается вся округа, но чтобы заметить того, кто внутри, следует подойти вплотную, вскарабкавшись по обрыву. Мы с Глебом когда-то нашли десятки таких точек, играя в «Сталкера», сначала в культурном, а после не слишком культурном смысле — наблюдая за переодевающимися женщинами. Не то чтобы те сверкали чем-то, кроме купальников, но сам процесс таинственности придавал нашей затее флер нарушенного запрета. Ясное дело, вести Черри в отчий дом с леопардовым флагштоком и томными вздохами было не лучшей из идей, потому я вздохнул с притворной обреченностью и взял его за руку: — Пойдем, покажу тебе свой детский штабик. Он так подрагивал от восторженного предвкушения, что я сам завелся за какие-то секунды и отчаянно надеялся не встретить по пути никого из знакомых, а также что мое любимое убежище никто не успел развалить или замусорить. Добравшись до назначенного места метрах в трехстах по другую сторону от тропы, я осмотрел все с фонариком от айфона Черри и остался более чем удовлетворен: похоже, оно никем так и не было обнаружено, либо никто не счел его особенным. Похожая на шатер арка из стеблей тонких деревьев еще гуще обросла высокой травой, «вход» со стороны леса стал еще уже, и мне пришлось немного примять растительность, пропуская его вперед. — Охуеть, — прошептал он восхищенно, оглянувшись на меня. — Какой тут вид!.. — Такой же, как везде на пляже, — я забрал у него сумку и вытащил покрывало, чтобы расстелить под ногами. — Да, но мы валялись внизу, а тут сверху все эпичнее, — он все ликовал, как ребенок, нашедший секретную дверь в тайный мир, отчего внутри меня разливалась не менее яркая радость, словно кто-то разделил со мной одно из самых счастливых детских воспоминаний. — Если смотреть со стороны воды, то нас не видно, мы тут в тени. Тем более уже почти сумерки… — я едва закончил стряхивать песок с текстурной ткани, как угодил в его жаркие объятия. — Только давай быстро, а то я ужас какой голодный… — Ага, — похоже, он уже не слышал меня и готово был согласиться на что угодно. — А то с тебя питательных веществ как с козла молока, извини, конечно… — Ха-ха, ладно… Несмотря на наш уговор, нечто в этом вечере витало особенное, чувственное и глубоко эмоциональное, что не позволило превратить все в торопливый и сугубо физиологический акт. Я вскоре обнаружил себя снова распластанным на покрывале под нескончаемым потоком поцелуев, в густой сире-сиреневой дымке и блаженной тишине, нарушаемой только шелестом свежего ветра в ветвях над головой, шумом мелких волн и редкими криками чаек. Наши прикосновения после столь насыщенных переживаниями бесед казались… другими. Черри двигался иначе, словно пытался выложиться на тысячу процентов, наглядно выразить через процесс всю свою… Благодарность за принятие? Свое полное доверие? Меня бы это, наверное, напрягло после его новых откровений, если бы я не видел собственными глазами, насколько ему хорошо. Он по-прежнему продолжал быть лидером и сценаристом нашей интимной жизни, мы в основном делали то, что просил или инициировал именно он, и это усмиряло все побочные тревоги. Как и теперь, когда он лег между моих бедер и ерзал, мягко толкаясь, однако в отличие от того раза в постели, я не постеснялся придержать его: — Эй… У нас нет смазки. — Есть крем от солнца, он густой… — он не отступал. — И повредит латекс, — я предостерегающе положил ладонь на его солнечное сплетение. — Резинок тоже нет. — Майки… — он резко вдохнул, затем вдруг вскочил и стал копаться в сумке в поисках телефона. Я удивленно приподнялся на локтях, строя предположения, что он там стремится обнаружить — смотрит адрес ближайшей аптеки или супермаркета?.. В итоге не угадал: поначалу долго что-то настукивая по экрану, он развернул его ко мне с мобильной версией сайта Центральной лаборатории и длинным списком файлов с анализами крови и других субстанций за последние… лет семь. — Что это?.. — я заморгал в недоумении. — Я, — он ткнул в последний файл, кажется, конца апреля, вручил мне телефон и показательно прокрутил страницы четыре всевозможных результатов, из которым красным были выделены только два отступающих от нормы показателя — проходящий на одну десятую выше границы нормы холестерин и критически низкий витамин D. — Это все моя курочка из Макдака, но я держу себя в руках… А второй от солнца повышается, мы сегодня весь день на солнце… — Уау, — я пробежал глазами по ровному столбику негативных реакций на все известные мне венерические и иные недуги. — Тебя хоть в космос отправляй. — Да, пожалуйста, — он прилег рядом и начал гладить меня по плечам и груди, шепча в ухо: — Ты можешь отправить меня туда прямо сейчас, Майки… Смотреть звезды… — Но ты не видел мои, — я нахмурился, припоминая, когда вообще в последний раз сдавал кровь. Года полтора назад?.. — Видел, — скромно поправил он с хитрой улыбкой. — Где? — я уставился на него с подозрением, уже давно смирившись, что он копается в моей одежде и личных вещах, но не думал, что эти проворные руки добрались и до документов. — У меня мама медик, у нее доступ ко всей системе, — хмыкнул он тихо. — А это вообще легально? — Не очень… Ну пожалуйста, Майки… Я так хочу в космос… — Но там же не… — я неопределенно замахал руками, намекая на гигиену как последний контраргумент, все еще впечатленный бесцеремонным вторжением в личные данные. — Ты пятнадцать минут залипал в телефон на толкане, у тебя точно все получилось, — он забрал из моих рук айфон и кинул обратно в сумку, затем снова полез на меня. — А потом был в душе и нормально не ел ничего, ну Майки-и-и… Здесь темно и ветер, ты все равно ничего не увидишь и не почувствуешь… Хватит изображать пищащую тяночку… А хотя нет, изображай, ты такой горячий, когда хнычешь и брыкаешься… — Я не хнычу! — возмутился я уязвленно. — Правда? Ну-ка покажи?.. — он не дал мне подняться, придавив своим весом и стараясь закинуть мои бедра себе на талию. — Черри! — я уперся в его таз ладонями, не позволяя вжиматься в себя. — Я твоя сладкая Черрьничка, — он молниеносно схватил мои запястья и прижал их над головой. — Сильвестр! — последний козырь, наверное, сработал бы, не смейся я при этом от щекотки. — Не угрожай мне! — ему также было весело, судя по сдавленному хихиканью и ухмылке. — Да блядь… — я всерьез попытался вырваться и удрученно осознал, что не смогу, даже при искреннем желании, от чего внутри потянуло жутковатым холодком и следом — волной жара. — Но тебе же нравится, — иногда он читал меня лучше, чем я сам. Я смотрел в глаза напротив, черные и пугающие в тусклом свете, зная, что мы оба понимаем: сейчас, в этот момент он способен — да, не без труда и, возможно, не без последствий для собственного здоровья — заставить меня, даже если я начну всерьез сопротивляться. Такое странное, удушающе чувство — четкое осознание, что держащий тебя человек почти тех же роста и комплекции, того же пола, возраста, исходных данных… Но намного сильнее. Выше в какой-то негласной, древней иерархии. Способен принудить к… чему угодно. За его плечами регулярная нагрузка и немалый опыт в единоборствах, куда более жизнеспособных, чем помахивание бамбуковой палкой, он легко приседает с твоим весом, а ты в последний раз дрался с братом лет в двенадцать, и то вполсилы, потому что старший. Не будь я так возбужден, это открытые могло бы стать весьма тревожным и неприятным, и все же эрекция как будто снова взяла главенство над приоритетами и здравым смыслом. Я одновременно боялся и хотел, чтобы он довел все до конца, даже если в процессе причинит мне боль или… Мое сопротивление продолжилось, но довольно неубедительно — напряжение из позвоночника ушло, я только в игровом недовольстве уворачивался от поцелуев и вяло пытался высвободить руки, а когда он отпустил их, чтобы стянуть с меня шорты — отталкивал его ладонями несильно и думал фоном, как все это странно, немного абсурдно и по-дурацки, мы ведь оба на волоске от того, чтобы заржать друг другу в лицо. Стало не до смеха, когда он потянулся к сумке за кремом, ругаясь на остатки песка на покрывале, после чего попросил встать на колени и локти, чтобы не смешивать импровизированную смазку с измельченным кварцем. Мне опять стало смешно от попыток представить себя со стороны, стоящего на четырех точках опоры, подпирающего подбородок ладонью и любующегося морским пейзажем под чьими-то сосредоточенными мануальными манипуляциями и минутами позже — попытками прицелиться. Спустя еще минуту он вытолкнул из меня остатки веселья и кислорода, заполнив собственным обжигающим естеством, затем потянул назад за талию, обнял за плечо и крепко ухватил поперек груди, вынуждая прижаться к себе спиной, снова влажно шепча что-то у самого уха. И опять во мне не хватало концентрации, чтобы сосредоточиться на его обрывочных мыслях — ощущения внутри почти сразу стали слишком яркими, не говоря о невозможности вдохнуть от признания факта, что он во мне — без каких-либо искусственных преград. Что у него точно не хватит самообладания, чтобы выйти из меня до финиша, а значит… Казалось, я способен выбыть из гонки первым и без дополнительной стимуляции от одного ожидания, что мой Черри кончит в меня в течение минуты или нескольких — так сильно возбужденный, он никогда не держался долго в первом акте. В этом было столько от… Нет, не простой, примитивной иерархии грубой силы или старшинства, но чего-то древнего, архаичного, инстинктивного. С одной стороны, власти над кем-то — как единственный легальный в наши дни способ символически присвоить живого человека, и я не понимал, почему это так заводит меня. С другой — абсолютного взаимного доверия, веры обоих, что эта власть не будет использована в ущерб. С ним, в его руках и с частью его внутри меня — я знал, был абсолютно уверен, что не будет. Слишком многое за его плечами гарантировало мне парадоксальную безопасность. Общее знание, на что идет каждый из нас, отдаваясь второму. Этот акт — без защиты, с полной капитуляцией — он ведь тоже становился частью моего принятия. Может быть, ему нужен был этот последний шаг, чтобы доказать самому себе, что я не страшусь волочащейся за ним огромной тени. Разрешением оставить в себе, в своей телесной оболочке его физический след символично отдаю себя для его продолжения за пределами смертности, сочтя достойным вечности не только в рисунках. Даже если технически это невозможно за неимением соответствующих органов. Забавная мысль. Он крепко обнимал меня за талию и шею, вжимал в себя и толкался так часто и мощно, удивляя, как все еще держится. Наверняка специально, старается продлить момент… Или тоже думает о чем-то важном для себя? Мне по-прежнему было немного больно от торопливого вторжения, но этот терпимый дискомфорт я предпочитал скрупулезной подготовке, все еще смущающей меня. Он слишком долго держал «правильный» угол, слишком сильно давил в правильном месте, отчего я все меньше мог контролировать собственное тело, бессильный перед потоками крупной дрожи. Мы пытались быть тихими, но я еле сдерживался, чтобы и вправду не захныкать, хотел попросить помедленнее, чуть притормозить, даже остановиться и дать мне хотя бы краткую передышку, чтобы прийти в себя, но все эти порывы меркли перед иррациональным, животным желанием, чтобы он поскорее спустил меня. Так непристойно, стыдно и горячо. Смелости озвучить подобное не хватало, и я продолжал терпеть и держаться на границе сознания, попытался помочь себе рукой, но он тут же схватил ее, прижав к моей груди. Чертов эгоист… Опять решил потешить самомнение? Имел все шансы преуспеть, так как я все стремительнее приближался к точке, в которой ощущения делались почти невыносимыми, отчего хотелось подвывать. Или это соревнование? Тривиальное упрямство? Борьба характеров? Проигравший кончает первым? Или невинный пунктик? Заставить меня сделать это без рук. Он ведь так гордился в тот раз, когда случайно сумел… Или не случайно? За пеленой влаги на ресницах я не видел горизонта, но сморгнул ее и на фоне мыслей усмехнулся мятно-белой полосе над линией воды вдалеке, похожей на ту самую Аврору, за которой мы тщетно охотились еще в июне. Ветер усилился с приливом, даря ощущение, что природа нам подыгрывает, подталкивая к кульминации. Не знаю, решил ли я уступить или попросту более не смог противиться давлению — отключился от всего, зажмурился и сконцентрировался на остром, болезненном удовольствии от обжигающего скольжения внутри и частых, ритмичных толчков, заставляющих неконтролируемо дергаться. Шум в ушах заглушил волны, все тело разряд за разрядом словно прошивало электричеством — совершенно иначе, чем наши привычные, торопливые ласки в десяток минут. Настолько масштабнее… Как если бы оргазмы справедливо было сравнить по мощности с обычным тычком по ребрам или нокаутирующим ударом в висок. Еще одна неуместная мысль… Судорожно вдыхая и не в силах держаться прямо, я упал вперед, на руки и следом, почти сразу — ниже, на локти, не способный насытиться кислородом, тогда как Черри сначала ухватил крепко мою талию, не замедляясь, затем болезненно сжал подвздошные кости, сполз руками на сгибы бедер и в итоге нашел идеальную для себя позицию, опершись ладонями на поясницу и загривок. Я не смог бы определить, сколько времени прошло, когда он замедлился внутри, резко, сипло выдыхая — это случилось почти сразу и так нескоро… Не понимал, мне только кажется или я действительно чувствую, как сокращаются его мышцы и как подергивается внутри его член, выталкивая семя. Погружался в сюрреалистичные идеи, что так он присвоил меня, пометил своим и окончательно лишил условной невинности; что часть его останется со мной — во мне, не пойду же я сейчас обратно в море, вымывать его сперму, там и так все натерто и ноет, если туда еще и подсоленной водой… Зад будет гореть, как от политических дебатов. — Майки, — он осторожно опустился на меня и тяжело выдохнул в загривок. — Майки… Потоки горячего воздуха из его легких щекотали шею, и я невольно глухо засмеялся. Смех превратился в короткий и неожиданно громкий стон, когда он стал аккуратно, медленно выскальзывать, но в последний момент передумал и мощно толкнулся обратно, все еще твердый. — Еще немного… Можно?.. Побыть в тебе… — он сдавленно шептал мне в затылок. — Майки, я так тебя… — У нас прямо экспириенс, да? — во избежание неловкости я поторопился перебить, опасаясь, что на подобные признания придется отвечать тем же. — Я никогда раньше не трахался в кустах, еще и с видом на море. — Надо почаще ходить за черникой, — он запечатлел на моем плече нежный поцелуй и осторожно отстранился. — О-оу, — я замер и невольно зажмурился от незнакомого, тянуще-мокрого ощущения. — Это жесть как странно… Когда из тебя вынимают уже мягкий член. Знаешь… Я теперь, наверно, не смогу спокойно смотреть на крем от солнца… — Крем для солнца, — он устроился рядом устало и мягко подтолкнул меня, прося повернуться на бок, лицом к нему. — Для моего прекрасного полуночного солнца… Такого спокойного снаружи… И такого горячего внутри… Как тысяча обычных солнц. Мы еще долго тихо лежали: сначала пытались отдышаться, потом обнимались и смотрели сквозь резкие ветви, как все ярче проявляются звезды на чистом небе, слушали шум ночного прилива, такого теплого, что могли бы там и уснуть. И уснули бы, не зазвони телефон Черри — свой я оставил дома — со справедливым с позиции мамы и оскорбительным с моей вопросом, не заблудились ли мы в лесу. Вяло засобирались, пригревшись в руках друг у друга и не желая выползать из укрытия, в процессе обнаружили, что каким-то удивительным образом на этих от силы двух квадратных метрах потеряли мои шорты, и отнюдь не те, которыми Черри размахивал как пиратским флагом во время недавнего променада, но те, что он буквально часом ранее стянул с меня в этой же локации и явно никуда не зашвыривал. С фонариком мы безрезультатно обшарили все заросли, в итоге мне пришлось надеть штаны на голое тело и размышлять на обратном пути, как объяснить маме, явно ожидающей «заплутавших деточек» на террасе и никогда не доверяющей мне стирку, почему я иду с пляжа в джинсах с солнцезащитным кремом в самом любопытном месте. Не считая другого рода «крема»… — Люди обычно отбеливают очко, но ты художник, ты мыслишь нестандартно, — подбадривал меня Черри в своей манере. — Скажи, что это был перформанс. — Ага… Инсталляция, — кивал я, расхохотавшись от непрошеных картинок в голове. — Иммерсивная, для одного зрителя. В отличие от лубриканта, эта смесь еще и не высыхала, и двигаться мне было слегка неуютно и очень скользко, к тому же без презерватива внутри все почему-то становилось намного более чувствительным, не давая ни на секунду забыть, что именно я позволил ему сделать. — Что, Черешенка, теперь я твоя сучка? — я чуть поморщился, жалея, что не надел штаны пошире. — Твой сучок… — С ума сошел? Ты мое солнце, — он ухватил меня под локоть и потянул к себе. — У меня в голове, пока ты кончал, играл саундтрек к «Интерстеллару». — Там как раз парня засосало в черную дыру, — я просто не мог это не ляпнуть. — Ага, и это спасло его и весь его мир, если что, — сбить его с романтически-космического настроя было так же нелегко, как с обычного околосексуального-комического. — Ну да, так и есть… Моя драгоценная черная дырочка… Хе-хе… Такая малюсенькая и с такой охуительной гравитацией. — Черничка, — зря я считал, что он больше не сможет меня смутить. — По диаметру похоже… Медленно, долго и чувственно целоваться с ним в родном лесу, на знакомой с детства тропе, ведущей к берегу, у которого я вырос, было чем-то особенным — на редкость эмоционально нагруженным удовольствием, поглощающим все существо в свой горизонт событий. Пока он не… — Ой… Мне надо туда, — он кивнул головой в темноту леса, намекая на малую нужду. — Извини, привычка… Сердиться на него за порчу особого момента не имело смысла: рядом с этим человеком я постоянно раскачивался на качелях от проникновенно-сокровенного до возмутительно-обсценно-угарного и обратно. — Эй, Майки! Я подумал… — он нагнал меня и снова взял под локоть. — И решил, что я не черешня. Я черника. А черешня — это ты. У тебя глаза такие темные и красивые, как две спелые черешенки. И cherry lips. Эти сладкие, невинные пухлые губы… — Уже винные, — я припомнил все его самые непристойные эксперименты с моим ртом. — Ну это только я знаю, — шепнул он мне на ухо коварно. — Сливочно-вишневый коктейль… — Я уже привык звать тебя Черри. Хочешь быть Блуберри? — «Чэ-Бэ», мои новые инициалы. Как «Че, бля?»… О, знаешь, кто я? Я голубика! — Нет. Ты мой Черри, — в подтверждение я похлопал его руку на своем предплечье. — Я тво-о-ой, — он стал подпрыгивать прямо на ходу, опираясь на меня. — Пофиг кто, главное, чтоб твой. Я был благодарен судьбе, что нас никто не слышит. И что в душевой не предусмотрены окна, есть замок и много теплой воды. Не знал, как убедить Черри не совать в меня пальцы и не искать там клад… Я бы, наверное, и не смог — он решил любой ценой не дать мне нормально вымыться, вжал в стену и целовал, как в последний раз, затем развернул к себе спиной и снова вошел, сразу глубоко, в одно мучительное движение. Понятия не имею, почему я не возражал. Может, изначально не умел отказывать ему или готов был мириться с помноженным на возбуждение легким дискомфортом ради его счастья. В этот раз он не стал удерживать мои руки, и пик ощущений оказался совсем иным — быстрым, не менее мощным, но гораздо менее продолжительным и не столь выбивающим из реальности. Мысль, что он снова кончил в меня, приносила необъяснимое, бунтарское, непристойное удовлетворение. — Эй, я хотел взять в рот в качестве компенсации, — он пожурил меня, намыливая нас обоих. — Компенсации за что? — я позволил ему полностью перенять инициативу в вопросе гигиены. — За стремительность. Ты же скажешь, если я перегибаю?.. — Не знаю, — я утомленно обнял его, уложив голову на плечо и расслабляясь под заботливыми руками. — Смотря что понимать под перегибом. — Боль, неудобство… — Мне дико стыдно это говорить, но… Меня пиздец как поджигает тупо тот факт, что ты… — Трахаю тебя без резинки? В паре метров от твоих… — Спустил в меня только что. Дважды. И что я разрешаю. И хочу этого. На ярком свете в кухне я сконфуженно заметил, что от великой страсти еще и оставил ему синяков на предплечьях, пока держался за него в процессе нового… опыта. По пути в мансарду сообразил, что сам же обкончал покрывало, на всякий случай вернулся в душевую, не нашел очевидных улик и немного успокоился. — Майки? — он прижимался ко мне сзади перед самым сном. — Я так люблю тебя… И опять я был благодарен, что на осторожный поцелуй в плечо могу без угрызений совести ответить неопределенным «М-м», делая вид, что уже задремал. Он вскоре засопел мне в затылок, у меня же до рассвета не получалось уснуть, не только из-за полуночного режима, но и из-за мыслей после всего, что он рассказал накануне. Своих, как всегда, чуть запоздалых реакций. Выводы напрашивались как плохие, так и хорошие. Один из последних — обратившись внутрь себя и тщательно покопавшись в застарелых обидах и деструктивных эмоциях, я с робким, радостным оптимизмом констатировал, что ни упомянутая ранее экс-муза, ни Аня, прежде всегда жившая где-то на задворках сознания удручающим воспоминанием, более не трогают меня эмоционально. Им обеим я искренне желал всего самого лучшего, но места в мыслях для них не осталось: все обозримое пространство занял собой Черри, заставив их утратить актуальность. Другая хорошая новость — он здоров как олимпиец, во всяком случае, химически. Плохая — он косвенно признает, что его промискуитет — это ответ на травму. Раннюю. Сексуального характера. Наблюдение о том, что абстрактные обобщения часто рассказывают о самом говорящем, в его случае раз за разом подтверждалось. В иных обстоятельствах и вне контекста такие сюжеты нередко обладали для меня элементом катарсиса, утяжеляли и раскрывали образ, придавали ему объема и… Только вот он уже не был просто образом. В его случае такую картину я бы залил от края до края черным, как непроглядную темноту, заполненную болью, через которую, возможно, придется когда-то пройти, хотя я критически не хочу и до ужаса боюсь. С ним нельзя так. Даже сейчас он — как хрупкая конструкция из тончайшего стекла, которую нельзя сминать. Не говоря о… Я прилагал невероятные усилия, чтобы не думать об этом, пока не вынудят обстоятельства. Если ему потребуется, мы заглянем туда вместе, но по моей инициативе — никогда. Иной гнетущий вывод — позорное признание самому себе, как меня на самом деле пробирают его заигрывания с архаичным образом блудницы и все эти странные, откровенные, похожие на бессовестный флирт провокации. Якобы оговорки, упоминания, кстати подвернувшиеся детали, словно говорящие — смотри, а еще со мной можно делать вот такое, и мне понравится, хочешь? И в каждом доля от случайности, смущения, вины и стыда, а также другая сторона — заигрывание, завлекающая откровенность, нечто от ментального стриптиза и его собственное возбуждение. И позади — внимательное наблюдение за моими реакциями, будто я озадаченная бактерия в чашке Петри под его микроскопом, сомневающаяся, в какую сторону расти и почему ее так щедро поливают ядовитым сиропом. Навязчивая картинка с его юной, нервной, бунтующей версией в грязной общественной уборной какого-то Лондонского клуба — как он стоит на коленях и с чьим-то незнакомым инструментом во рту, или над унитазом, выдыхая в ритм, со штанами на ладыжках и чьими-то руками на талии… Или где-то в темной подворотне, за мусорными контейнерами, под разбитым фонарем, лихорадочно координируя рот и руки, чтобы все поскорее закончилось и можно было… Я спрятал лицо в подушку от удушающего чувства вины за эти не до конца подконтрольные, секундные фантазии-наброски. Даже после того, как десятки раз рисовал нечто подобное, обрамлять эти скетчи контекстом реальности из «самого ужасного периода» его жизни, по его же словам… Совесть сжимала легкие обледенелым стыдом за то, что я опять такой твердый, даже после того, как он несколько часов назад выжал из меня все соки. Совсем не причина не будить его для третьего раунда… Сонное ворчание уступило место живой заинтересованности, одним прикосновением к моему требовательному органу в корне изменив ситуацию: он снова неожиданно быстро очутился на мне и снова давил, довольно жестко, будто намереваясь втиснуться в третий раз без всякой подготовки — к счастью, хотя бы со смазкой, предусмотрительно спрятанной под подушкой. — Эй, полегче, Черри-бомб, — я возился и смеялся вместе с ним, упрямо отталкивая коленями его бедра и не подпуская. — Это что за маньяк в ночи? — Просто в тебе так хорошо, — он ухитрялся томно урчать и бороться одновременно, не сбиваясь в дыхании. — Так охуенно… Что хочется еще и еще… Начинить мою нежную мотинку… Вишневой начинкой… — Ты говорил, у тебя там «Интерстеллар», — эта вызывающая умиление, забавная в своем парадоксе комбинация веселила меня не меньше, чем распаляла. — Да! Я почти заплакал! Это был один из лучших моментов в моей жизни… — Поиметь кого-то в кустах?.. — Не-е-е! Ты свою спину сзади видел, когда ты раком?.. — Да, я же сова, уху, уху, отвечает Александр Друзь… — Ну Майки! — он замедлился и вдохновленно уставился вдаль, в окно над моей головой. — Я стою там такой… У меня зеленый закат перед глазами, как в космосе, и звезды нереально яркие из-за темноты, и твоя шея красивая ниже, и талия, и ты позволил мне… И волны плещут… — И мачта гнется и скрипит, — прошептал я хулигански. — Все нормально с моей мачтой, что за претензии? И вот ты на моей мачте, как впередсмотрящий, и мы оба смотрим в одну сторону… — он снова заерзал и плавным изгибом туловища триумфально оказался между моих бедер. — Правда, воронье гнездо я оттуда убрал… — Гнездо?.. — Это ты начал с корабельными терминами! Майки, это было так красиво, — он замедлился и стал гладить пальцами мои скулы. — Если б я был тобой, я бы это все нарисовал. Ты сзади как гитара… Электрическая. Стратокастер… — У меня сколиоз, что ли?.. — Майк! Чего тебя на ржач так пробило? — Ты меня смущаешь комплиментами… — Но я от чистого сердца! — Да, но они у тебя… Майк, у тебя шея как у гейши, Майк, у тебя талия как у электрогитары. Если б я был девушкой, я бы радовался, наверное… — У тебя хуй как сладкая мороженка, девушка бы обиделась на такое. — Сдать кровь на диабет, что ли?.. Или проверить щитовидку, что там у меня по терморегуляции… — Майк! — полный священного негодования, он решил заткнуть меня поцелуем, возобновив посягательства на мою им же поруганную честь. Позволить ему побывать в себе третий раз за ночь, когда я все еще ощущал последствия первых двух, готовности я не чувствовал. К счастью, в постели с ним было просто и легко: мягкое давление ладонями на плечи — и он мгновенно считывал намек и с хищным видом нырял под одеяло. Где сам же в процессе первый и кончал. — У тебя такие ресницы пушистые, — после забравшись мне под бок, он, кажется, и не собирался снова засыпать. — А ты когда-нибудь представлял, как бы сложилась твоя жизнь, если бы ты родился женщиной? — Нет… Но думаю, ничего бы не изменилось, — мысленно я промчался галопом по всем ключевым жизненным решениям и не нашел ничего привязанного строго к половой принадлежности. — Я бы все равно рисовал. Но мы с Джо как-то пытались представить, как бы выглядели в качестве девушек. Курсе на втором. Нарисовали сначала друг друга, потом себя. Я у него получился хентайной школьницей, а у себя… В общем, это была бы довольно страшненькая девушка. — Я не согласен… — Я тогда обнаружил, что у меня близко посаженные глаза, но на мужской версии это почему-то не очень заметно. А на женской пришлось бы рисовать огромные ресницы, чтобы лицо смотрелось пропорционально. Я бы точно носил длинные волосы и челку, чтобы щеки меньше казались. — Покажешь? — он привстал на локте и принялся с интересом разглядывать мое лицо. — Понятия не имею, где этот альбом. Могу новых наделать… — Да! Я хочу! Нас вместе, и чтобы все очень неприлично… Лесби-порно-комикс, где развратная Черри учит невинную Моти всяким приятным вещам. — Ладно, — я осторожно уложил его голову обратно к себе на плечо и стал почесывать короткие мелкие кудри на макушке. — А к чему такие вопросы? Ты что, решил сменить пол? — Мы с Эм как-то спорили, кому жить тяжелее. — И к чему пришли? — Ни к чему. Я сказал, что моя жизнь как девушки была бы проще. Во-первых, если бы любил свой пол, я бы не залетел. Но допустим, я все еще предпочитаю мужчин и залетел в семнадцать. Я бы точно не смог это пропустить. Остался бы в своей жопе мира, мама бы заставила нас с Сантой пожениться… Ха-ха, пра-а-аздник к нам приходит… И сейчас я бы был сексапильной милфой со взрослым сыном. Если верить статистике, разведенной. Я бы развелся и сразу набил себе пион на жопе и всякую мелочь, которую и так хочу, но не по статусу… Надписи там, птички, звездочки на пальцах. И весь этот ужас типа резинок от чулок, люстры под сиськами, наджопника… Потом вставил бы грудь побольше, сделал ринопластику и нашел себе молодого ебаря. Или нескольких… Хотя… Если это все еще я… Я бы заставил Криса развестись и жениться на мне, стал бы богатой вдовой, потом встретил бы тебя и родил тебе дочь. — Дочь? — Да. Я думаю, ты был бы классный папа принцессы. Такой заботливый, который позволяет себе ногти красить и прически делать. А если бы мне нравились женщины, и ты бы был женщиной, я бы засовывал в тебя всякие игрушки и раскрывал твою внутреннюю диву. Хм… А ведь… — Что? — А что мне мешает делать это сейчас? — рука его коварно поползла вверх по моему бедру, но я тут же в притворном испуге ее скинул. — Мое нежелание идти к проктологу? Знаешь… Там, на пляже, был один момент, когда ты держал мои руки. Мне на секунду стало реально стремно от того, что… Как бы это сказать? Если бы я действительно не хотел, чтобы ты меня там трахал, тебе бы это не помешало. Он моментально напрягся — я почувствовал это по затвердевшим мышцам шеи и нарочито ровному, глубокому дыханию, и мысленно прокрутил свои слова назад, ища, чем мог непреднамеренно его задеть. Он помолчал недолго, но не стал возражать, только обманчиво спокойно уточнил: — Ты имеешь в виду, что меня бы это не остановило или что я технически мог бы это сделать? — Второе, — я поблагодарил его про себя за подсказку. — Аккуратнее с формулировками, хорошо? — он приподнял голову и потянул меня пальцами за подбородок, прося посмотреть в глаза. — Ты сейчас почти назвал меня насильником. — Уоу, прости, — я не ожидал, что он воспримет невинный вопрос без задней мысли настолько серьезно. — Нет, Черри, я ни в коем случае так не думаю о тебе. У тебя для такого слишком развита эмпатия. Идея была в том, что ты физически намного сильнее меня, и если бы… Давай так, если бы мне попался рандомный насильник с твоими спортивными характеристиками, то я бы ничего не смог сделать. — Конечно, смог бы, — он отстранился и сел на постели, глядя на меня удивленно. — Ты очень недооцениваешь свое тело. У него бы получилось, если бы он убедил тебя не сопротивляться. Но если ты борешься за свою безопасность, у него тупо не выйдет тебе вставить. Даже с женщиной это не всегда прокатывает, если она отбивается, как чокнутый кошак. Хотя она физически устроена так, чтобы вставлять было проще. — Ты что, пытался?.. — Эй, — взгляд его сделался обиженно-воинственным. — Извини, — я последовал его примеру, приподнялся и погладил его по спине. — Я тебя понял, мы не шутим о насилии. — Это не смешно. — А про смерть смешно?.. — Смерть — это часть жизни, естественный процесс. А изнасилование — это калечащее преступление, — голос его звучал одновременно испуганно и агрессивно. — Шутить над чем-то — это часть принятия, а это не то, что я готов принять. Твои картины произвели на меня впечатление, что ты разделяешь эту позицию. — Ты прав, — я поспешно задавил в себе компульсивный порыв пошутить про то, что он готов «принимать», вспоминая пробежавший по позвонкам холодок от его слов про ранние травмы. — Разделяю. — Мы с Рейнаром… — он повел плечами словно от дискомфорта и медленно устроил локти на коленях. — Вообще он мой татуировщик, но как раз он меня когда-то затащил на джиу-джитсу. Нас с ним тренер иногда просил ассистировать на занятиях для девчонок по самообороне. Он там много об этом рассказывал. В большинстве случаев жертва запугана и не борется за себя в полную силу. От страха, шока или растерянности. Или когда как-то зависит от насильника. Здесь очень много психологии. Так что, если бы я хотел тебя именно выебать в зад, тебя надо было бы сначала либо запугать, либо зафиксировать. Либо вырубить. Либо найти напарника. Но если ты всерьез сопротивляешься, я тебя с большей вероятностью покалечу или убью, чем трахну. Он продолжал говорить, я же в какой-то момент перестал слушать, повторяя про себя как мантру, что — нет, я не буду, не буду, не буду строить допущения, какие из этих выводов он делал, опираясь на собственный опыт. — Иди ко мне, — я медленно лег и похлопал по простыне у себя под боком. Все еще чуть насупленный, он повернулся спиной, но все равно прижался ко мне, позволив обнять себя сзади. — Черри, — я позвал его шепотом на ухо. — Ты мое сокровище. Такой замечательный. Я вижу, какой ты. И не знаю всего, но понимаю, что твоя жизнь была непростой. И что есть много всего, что до сих пор болит. Но мне очень хочется, чтобы ты держал в голове одну константу: я всегда на твоей стороне. Не против тебя. Хорошо? Я никогда не думаю о тебе плохо. Слышишь меня? — Угу, — он обнял мою руку, прижал к груди и поцеловал костяшки. К этой теме мы вернулись случайно, когда согласились задержаться в среду до обеда и отпустить родителей на пару часов в цивилизацию за продуктами и в ветеринарную клинику. Рядовая утренняя поливка цветов превратилась в ожесточенную схватку, в результате которой мы оба вымокли до нитки и запыхались: Черри оказался хитрым стратегом и припустил от меня вокруг дома, заставив бросить шланг, добежал до него первый, счастливо завопил, обдав водопадом брызг, и пустился наутек в обратную сторону… Но был быстро пойман и повален лицом на газон, так как играл на гостевом поле и не знал всех подводных камней. — Это что за саботаж? — я уселся поудобнее на его ягодицах, держа его запястья и не разрешая щекотать себя. — Я не виноват, офицер, я просто хотел полить самый прекрасный цветочек в этом саду!.. — простонал он, не переставая хохотать и брыкаться. — Из своего толстого шланга… Я требую авокадо! И манго… — Хентайное? — я наклонился к его затылку, за что тут же был награжден попыткой скинуть меня, но чудом удержался «верхом». — Ты что, работал в спецназе? — хныкал он минутами позже, потирая запястья и толкая меня то плечом, то грудью. — Лежит такой вчера, Черешня, ты злокозненный маньяк, ты бы меня обесчестил в кустах, ах, я слабенький, ах, я бедненький… А тут на мне ментовские болевые приемы отрабатывает такой… Ты где этому научился? Или это в крови? Магамотинка моя горячая… Колись, кого ты пиздил? — Брата, — я смеялся, отмахиваясь от его петушиных наскоков. — Не пиздил, а пытался предотвратить отпизживание меня. Надо было придумать, как остановить нападение так, чтобы он не убежал в слезах к маме. Бить его мне запрещали, а ему меня нет… Я же старший… Боже, Черри, откуда в тебе столько сил?.. Устав гонять его по двору, я в итоге ухватил его под колени при попытке спрыгнуть с террасы, закинул на плечо и отнес в гамак, с усталым вздохом размышляя, что теперь делать с его натянувшим шорты естеством. — Эта зона за деревьями не просматривается, — подмигнул он хитро, соблазняюще оттягивая резинку. — А ворота мы услышим. Мы все равно мокрые, м-м? Хочешь, поиграем в задержание?.. Ну давай, спроси у меня документики… Последовательно осквернив помимо моей детской и душевой в сауне еще и несчастный гамак, мы вернулись к поливке, я с видом сконфуженным, он — с разомлевше-залихватским. — О, а давай ты придешь ко мне сегодня после работы? А я показывал наручники? Ты мог бы пристегнуть меня к кровати и отшлепать. А хочешь, поиграем в ванной в спецприемник? Или в темницу и палача? Я буду еретиком, я умею нести чушь, — он разве что не облизывался, отираясь о меня всем боком. — А хочешь, я тебя заберу, мы поедем к тебе и попробуем побороться на ковре? Я покажу тебе всякие приемы… Мне всегда хотелось закончить бой позой шестьдесят девять… Ты когда-нибудь боролся с кем-то в партере? По-настоящему?.. Хочешь?.. — Я никогда ни с кем даже не дрался по-настоящему, — развеял я его надежды. — Один раз пнул в живот какого-то мужика, который меня пытался за куртку тащить. Дал Джо по морде, но он специально попросил для кадра. Вот и весь мой боевой опыт. А ты в детстве, наверное, был грозой двора? — У-у-у… — он запрокинул голову и рассмеялся невесело. — Я весил килограмм сорок в старших классах, сам подумай. Меня не спасало даже то, что батя мент. Ему было не до меня, так что я регулярно получал пизды на улице. За очки, за худобу, за хор, за театр… За то, что похож на девчонку, за… Другие вещи. Один парень меня вообще трепал постоянно, как бульдог тряпичную куклу. А сейчас он, прикинь, целый капитан корабля. Ходит на итальянских судах, и когда мы пересекаемся, за руку здоровается и про своих любовниц рассказывает. Как будто мы старые приятели. И как будто это не я ему на выпускном за гаражами дрочил, ха-ха… — Черри… — мне захотелось сделать печальный фейспалм. — Это я уже потом в Лондоне сообразил, что могу и сам кого-то уебать. Что главное не сила, а желание нанести ущерб. И не бояться боли. А после магистратуры, уже тут, стал ходить на смешанные единоборства, потому что мне там один парень понравился. Потом Рейнар меня переманил в джиу-джитсу. Это крутой навык, на самом деле, у меня даже старший занимается. Можем сходить как-нибудь на занятие, хочешь? — А ты, я так понимаю, очень хочешь посмотреть, как я ревную тебя к этому Рейнару? — К Рейнару?.. — его смех стал до неприличного громким. — Я с ним не трахался с пятнадцатого года!.. Во-первых, у него есть супруга и он ее любит. Во-вторых… Ты просто один раз увидишь, как мы разговариваем, и больше никогда не будешь ревновать. Меня, на самом деле, не к кому ревновать, по большому счету… С Тали мы близки духовно, но она замужем. Кстати, ее муж твой тезка. Я когда-то сам на ней чуть не женился. Санта меня не хочет, говорит, я некрасиво постарел. Я хотел сказать, «чья бы корова», меня спас инстинкт самосохранения. Август не мой типаж, я с ним спал только из-за его мужа… — Вот это мотивация… — У твоего Джо есть дама. У Эм есть дама. Даже у Роберта юный хахаль… У того с рыбой, а не твоего друга, не смотри на меня так. На работе один британец, Скотт, конечно, симпатичный, но тот еще пидарас… И он меня не выносит. Так что никто не надкусит твою Черничку… То есть Черешенку. Твою сочную ягодку… Майки, я опять… Почему я с тобой как в двадцать?.. По-настоящему сильную ревность я испытал менее чем неделю спустя, в последние часы субботы, когда постфактум узнал, что мой одиозный бойфренд повел своих леди — давнюю подругу Санту и психологиню Тали — на концерт в пафосном зале на открытом воздухе с ценами за билет под две сотни евро. Накатил с ними, затем вспомнил о моем существовании и принялся по старой привычке записывать эпические голосовые сообщения, захлебываясь впечатлениями и параллельно оправдываясь, почему не пришел в бар… Хотя мы заранее ни о чем подобном не договаривались. «Ну я не мог их не сводить, ну Майки, девочки в тридцать с хвостиком от него просто дуреют, как я мог позволить себе не сделать такой подарок прекрасной матери моих детей и бесстрашной женщине, которая все эти годы так самоотверженно ловит мою кукуху и запихивает обратно в скворечник… Маты стоят, перья летят… Я вообще искал другое, но тут смотрю — с рук отдают три билетика во второй ряд, думаю, ну грех не взять. Там кресла кожаные, удобные, широкие, с подлокотниками, что очень важно для моей придирчивой жопы… Ну, не кожаные, скорее, дермантин… Они обе такие вырядились, и я сидел весь концерт между двух красоток при параде, чувствовал себя королем…» Так и не сообразив, что за концерт посетила эта дружная троица, я предположил, что главный артист явно должен иметь отношение к жанру травести или чему-то подобному, так как изъяснялся глубоко впечатленный Черри исключительно манерно. Чтобы тайком от Алекса продолжить забавляться его торопливой, страстной речью, я даже украдкой надел наушник. «На самом деле я очень удивился, что на его концерте было столько мужчин… Взрослых в основном, не пиздюков. Процентуально, конечно, меньше, чем женщин… Было даже пару интересных кадров, один конкретный — я его запомнил, он к моей жене клеился… Я когда Санту вывожу куда-то, зову женой, чтобы ей приятно было… Хотя я не знаю, кому из нас приятнее. Ты же не ревнуешь? В общем, он с ней и Тали пытался познакомиться… Но он пытался со всеми познакомиться, мы еще поржали, вот, какой прошаренный мужик, понял, где искать успешных женщин. Реально было много красивых девчонок, при этом все по-разному одеты, кто в джинсах и футболках, кто в пайетках и боа. И очень дружественная атмосфера, как будто девочки собрались побухать под музончик, но их очень много и они в концертном зале. Охуенная атмосфера! Все такие на чилле, доброжелательные, болтали друг с другом в очереди за коктейлями…» Пришлось ускорить его речь в полтора раза, так как наболтал он на добрую четверть часа. Для двойной скорости он и без того говорил слишком быстро и экспрессивно. «Охранники были, конечно, ложкой дегтя во всей этой истории, потому что они ебнутые там… Но мы ж с девочками должны были допить свои «Апероли» за десять евро и докурить, хули делать, приоритеты… И когда пошли, нас охрана вообще не пропускала. Ну логично, человек выступает, но и мы же по боковому проходу… Потом все время одергивали, чтоб мы не вставали, но благо вокруг еще были люди, которые хотели стоять. И я им говорю — девочки, встаем! Всех не пересажают! В итоге вокруг нас было человек пять охраны, в нашем маленьком уголочке… Мы только порывались, они — «СИДЕТЬ!»… Ну мы и сидели. Послать прямо в открытую при дамах не получалось. Воспитание, так сказать… Но, знаешь, я проорался. Мне было похуй, что вокруг люди, что охрана на меня смотрит в упор с трех метров… Даже когда мы не стояли, я в кресле там махал руками и орал во всю глотку, прям ушел в отрыв, вообще себя не сдерживал! Хочу — шатаюсь, хочу — танцую… Ну мы еще подвыпили немножко, всего по два «Апероля», но на этих эмоциях и в толпе… Но ты не волнуйся, пока мы там проорались, пропотелись, это все выветрилось, я довез Санту и спокойно тихонечко доехал. Мне еще Тали подарила браслет. Сняла с себя, пыталась на меня нацепить… Как начало чего-то хорошего в жизни. Я сразу подумал про тебя! Это был такой искренний, такой трогательный жест… Ой, Майки, я прямо ушел в это классное состояние, когда ты наслаждаешься музыкой, словами… Когда у тебя душа поет! У него же разные песни, есть и грустные, и просто красивые, понятные моей нетрадиционной… Немножко женской душе… Причем в толпе, когда все люди объединены этой общей атмосферой, ты чувствуешь себя как бы… Сопричастным, и это усиливает твои эмоции. И ты видишь, что ты не один ведешь себя, как долбоеб, и это очень расслабляет…» Терпеливо дослушав до конца эти страстные излияний сокровенных чувств и периодически неудержимо улыбаясь не то от меланхоличной нежности, не от скачков окситоцина, я решил позвонить ему и уточнить лично, чей именно концерт они посетили, чтобы не нарваться на новую порцию голосовых. — Ну так Вале-е-еры, — пропел он голосом Казановы-совратителя. — Какого Валеры? Который в трусах бегает? Кудрявый такой? — фамилию исполнителя я запамятовал, а других версий у меня не имелось. — Джиги-и-та! Ты же знаешь, я люблю восточных мужчин, — хихикнул он с хмельным задором и, конечно же, запел. — Притомился ангел мо-о-ой, в небесах летая-я-я… Хлопнув себя по лбу, я заржал конем на всю кухню, поймав удивленный взгляд Ника. — Сказки краткая глава-а-а… Нихуя не краткая, рыба ты мороженая, — Черри оставался собой в любой ситуации. — Но-о-очь накануне Рождества-а-а… Нет, в нашем случае, накануне Нового года. Там еще есть строчка, что счастье мое спит у меня на плече, это я и ты. Я твое счастье и я тогда полежал у тебя на плече, все сходится. Правда, там счастье тихое, а я твое громкое счастье! — Ты мой маленький абсурдный кусок хаоса, — усмехнулся я вполголоса, зайдя в подсобку, чтобы никого не смущать. — Король! Я король хаоса, запомни! — Если я правильно помню, там еще что-то про «не удержать мне ее». — Ага-а-а! — завопил он триумфально. — У тебя тоже guilty pleasure? В следующий раз вместе пойдем! — С мамой моей пойдешь. Это песня про расставание. — Ну так это с «ней». — С кем, с «ней»? С мамой?.. — С депрессией! И с алкогольной зависимостью! Я же не с «ней», а с «ним». С ангелом. Наши интерпретации формируют реальность, мы управляем ею. Солипсизм, епта! И вообще. Там ангел с ним ночью потусил и к утру растаял. Ну чисто ты. Я тебе и так намекал, и эдак, уже прямо сказал утром — пойдем ко мне. Дважды! А ты — я занят, позвоните попозже. И съебал в рассвет. Ну точно как тот ангел. Синюю ры-ыбу сегодня я-я-я… Отпущу-у-у… Хрен я тебя отпущу теперь, тунцинь! Нет! Теперь ты будешь энгели-ит! Мой Рождественский ангелочек… Никуда не пущу! Я теперь твой clingy boyfriend. Инжой! Ты же ко мне после работы? Я тебя жду! Голый, на коленях у двери… А хочешь, я надену бабочку и ушки зайчика «Плейбой»? У меня есть, черные, шелковые… О! О-о… Где мои кожаные штаны со шнуровкой на жопе… А иду к тебе, Майки! Я гряду-у-у!.. Я твой позо-о-ор!.. Он делился впечатлениями с таким восторгом, что я невольно стал завидовать его спутницам, суровым охранникам и всем зрителям в зале, что они видели его таким воодушевленным и разделяли с ним эту радость. Тот случай заставил слегка запоздало и с удивлением сообразить, что мы толком и не ходили на свидания, по крайней мере в какие-либо общественные места. Не считая пляжа, горки и заправок. Встречались у меня или реже у него дома, занимались картинами и сексом и даже толком не гуляли, не считая поездок к родителям. Мне вдруг остро захотелось чего-то большего — совместных впечатлений, самых обыкновенных, пошлых клише, романтической чепухи, которую я высокомерно игнорировал в более раннем возрасте. Огромным соблазном витала вокруг возможность скатиться по крутой спирали самоуничижения, нагромоздив допущений, что он не выводит меня в люди из-за стеснения — я ведь не красавчик вроде Криса и не красотка вроде Тали и Санты, как он их описывал, да и вообще, человек не его полета, социального среза, среды и так далее. Возможно, смени я милитари-карго на брюки со стрелками, а кепку на укладку, он бы пригласил меня куда-то… Так, стоп, Майк. Вы же равны. Я замер, уставившись на свое отражение в бокале, от неожиданного открытия, и задал себе вопрос: что мешало самому позвать его на свидание? Скромное, простое, без взрывных эмоций? Яркие он и сам мог организовать. Если я и привык, что мой Черри берет на себя роль инициатора, а сам я снисходительно принимаю его ухаживания, это совсем не значило, что нет смысла пробовать делать собственные шаги ему на встречу и демонстративно проявлять симпатию. Вести его в бары при наличие такой работы смысла я не видел. Для дорогих ресторанов мы как будто еще не доросли серьезностью отношений, они казались чем-то сугубо официальным, нуждались в специальной оказии. Конечно, я мог привести его в такое заведение и без повода, но полагал, что вряд ли сумею впечатлить тем, что для меня «дорого-богато», а для него обычный вторник. В моей голове он был персоной статуса «fancy», и иного аналога, вмещающего в себя тот же комплексный подтекст, у этого термина не имелось. Ближе всего был атавизм «буржуй», если снять с него слои исторически-политического флера. В любом случае, перебирая знакомые мне заведения, я бы и не нашел среди них достойных мишленовских звезд или даже упоминаний. Ни одного, в каком пару поколений назад прилично было бы сделать девушке предложение. Удивлять его следовало чем-то иным, без претензии, китча, пошлой ориенталистики… Чем-то ненавязчивым и расслабляющим. Позже, может быть, оригинальным. Удивительным. Без напряжения и неловкости. Уже воскресным вечером, двадцать пятого августа, я предложил ему выйти на прогулку ближе к закату, чтобы развеяться после мучительной тридцатиградусной жары. Ночью обещали понижение температуры почти в два раза, а легкий ветерок ближе заметно посвежел. Оглядев его молочного оттенка летний костюм, я сменил привычные широкие штаны на классические бежевые джинсы с безликой белой футболкой, поймал оценивающий, заинтересованный взгляд и даже несколько возгордился, что теперь смогу смотреться со своим визави чуть гармоничнее. Мы свернули от горки в сторону центра и прошли не более километра, до новой католической церкви современного лаконичного дизайна, возле которой я приглашающим жестом указал на открытую веранду небольшого ресторанчика, где мы с друзьями когда-то любили засиживаться допоздна по пятницам. Вид с нее не впечатлял красотами, с одной стороны устремленный на ту же трассу, которую мы наблюдали с холма, и стоянку темно-серой коробки гипермаркета, однако я усадил Черри лицом к западу, чтобы он любовался блестящим крестом на вершине синего шпиля на фоне живописного горизонта. Сам я собирался наслаждаться видом на его умиротворенное лицо в мягком розово-оранжевом свете, при этом оставаясь в голубоватой тени. Довольный и румяный, он снял очки после замечания, как красиво поблескивают в вечерних лучах его глаза. Меня забавляло, каким он выглядел гордым и будто даже польщенным, что его вывели в свет и презентуют, как ценность, пусть и в таком местечковом заведении. Зато в самый многолюдный час. Он в опасливом любопытстве покосился на меня, когда официантка вручила нам коктейльные карты, дождался смиренной улыбки и воссиял, заказав себе «Хеннесси Брамбл», украшенный шашлычком из черники на шпажке. Я также решил подразнить его, заодно уважив местного шапочно знакомого коллегу, не нашел ничего интересного в меню и попросил смешать мне «Манхэттен». — Ого! — в ответ Черри сделал круглые глаза и принялся меня смешить. — Дурной пример заразителен? Алкоголизм теперь как ЗППП? Или телегония реальна? И я своим генетическим следом убил в тебе трезвенника?.. Как я твоей маме буду в глаза смотреть? Извините, я споил вашего идеального мальчика… Споил и развратил… — Если ты это скажешь, она подумает на брата, — успокоил я его. — Это он у нас идеальный мальчик. А они с супругой и так всегда привозят вино. — Ты такой претенциозный, — он погладил лодыжкой мою голень под столом. — Такой денди… Тебе правда нравится эта дурман-трава или ты решил выебнуться? — Ты про биттеры? — Сиропы от кашля. — Я как-то пытался накидаться «Ягой» в юности. Никогда так ясно не мыслил, — я прыснул, затем обернулся на секунду, взглянув на бармена. — Смотри в окно позади меня за стойку. Он берет «Джека» или «Джима»? — Не уверен без очков, но что-то черное, вроде «Джек Дэниелс»… — Отлично. Сейчас он хуянкет туда Педро вместо Мартини и Пишо вместо Ангостуры, потому что зачем заморачиваться, правда?.. — И получится другой коктейль? — И да, и нет. Засахаренная версия. Но я полагал, что так будет. Считай, это с моей стороны символический жест. — И в чем символизм? — он придвинулся ко мне заинтригованно. — Я не знаю точный рецепт Пишо, и никто не знает, кроме самого Пишо, но для меня он пахнет мятой и вишней. А херес… — я запнулся в опасении, не прозвучит ли мое наблюдение слишком пошло или сопливо, но рискнул: — Когда я увидел тебя в первый раз, подумал, что у тебя глаза как херес. Они такого оттенка интересного… Насыщенно-карие, но без красной лессировки, если так можно сказать. И при этом сами как будто прозрачные, как крепленое белое вино. — Шерри… — Да. Херес. Вокруг черный ободок, он чаще у детей бывает, потом с возрастом размывается, но у тебя он четкий. И внутри центральный градиент. Как будто смотришь сверху на дно бокала. Вот ты сейчас сидишь напротив света, зрачки узкие, и внутренним кольцом вокруг насыщенный янтарный, а у ободка на пару тонов светлее, но подтон другой. Такое холодное золото. — Инструкция «Как признаться в чувствах с помощью коктейля», — он робко погладил пальцами мою кисть с широкой улыбкой, разомлевший от похвалы. — Боюсь, для всяких признаний в моем случае одним коктейлем не обойдешься, — я потупился, отведя взгляд в надежде, что это не упрек. — Я заметил, — хмыкнул он возмущенно. — А еще в левом на радужке внизу светлая дуга у ободка. Как полумесяц. — Арабская но-о-очь… — Да-да, я твое заварное пирожное. Нам довольно быстро принесли закуски и основные блюда: ему ростбиф с овощами, мне — давно полюбившуюся пасту с морепродуктами. После заката на деревянных столбиках и крыше зажглись прежде незаметные среди висящих растений гирлянды из ламп, располагая к долгим, непринужденным, расслабляющим беседам, и мы с ним в этот час словно бы перешагнули некий барьер и заговорили обо всем без фильтров и цензуры. В какой-то момент речь даже зашла о политике, вопреки опасениям не придав атмосфере ненужного напряжения. Не будучи приверженцем каких-то радикальных убеждений, я, тем не менее, всегда побаивался ступать за такие границы с малознакомыми людьми, тем более — теми, с кем нас с пеленок методично стравливали. Он же в своих суждениях был ожидаемо резок, и поначалу я больше слушал, настороженно и без импульсивных высказываний, наученный неприятным опытом, когда неточные формулировки на ровном месте рождали критические недопонимания, а позже и отвращали. Такой истории с Черри я не желал, почитая его высшей ценностью среди всего преходящего. Он въелся мне под кожу слишком глубоко во всех прочих сферах, чтобы конфликтовать с ним о чем-то эфемерном. — Майки, расслабься, я не мыслю пакетами и наборами, как в Макдаке, — он кивнул на расположенный между заведением, где мы устроились, и ближайшей заправкой ресторан фастфуда, откуда вечерний бриз иногда доносил запах фритюра. — Что ты имеешь в виду под наборами? — я предпочитал договориться о терминах прежде, чем споткнуться об их разную трактовку. — Если я в чем-то согласен с левыми, это не значит, что я подпишусь под любой дурью, которую они предложат, — он сел диагонально и откинулся на спинку, закинув ногу на ногу с легким вызовом. — Вообще я нацик. Ультраправый. Я бы сказал, расист, шовинист и вот это все, но это в отношении тех, кто лезет со своим самоваром… Извини, не так прозвучало. Со своим халялем. Опять не так, ты же у меня Махмудович… — Я в любом случае не религиозный. — В отношении тех, кто лезет со своим уставом в мой монастырь. И считает, что я у себя дома должен жить по их правилам. Я не говорю про тебя и таких как ты, вы тут родились и выросли, у вас такая же ментальность. Сейчас будет контроверсивный тейк, но вы тоже часть нации. Да, у нас есть вопросы друг к другу, но также есть диалог. И я не про иммигрантов из Индии или Шри-Ланки, они образованные, трудолюбивые и уважают культуру, в которой живут. Я скорее про западную Европу и ее гостей. Там я ультраправый. И в отличие от немцев, не стесняюсь этого. А здесь или, например, в той же России, я ультралевый. Я хочу, чтобы государство вытащило свои блядские руки из моих трусов и не указывало мне, кого ебать. Я хочу, как самостоятельный взрослый налогоплательщик, иметь возможность состоять в юридически легальной социальной единице с другим взрослым человеком, которого я выбрал. Я тебе как-нибудь покажу свои налоговые декларации, ты охуеешь. Я сам живу в перманентном ахуе. К чему это? К тому, что пока Прогрессивные продвигают браки для таких как я, я даю им мой голос. Но на последних выборах они топили за обязательный призыв, у меня как раз два сына призывного возраста, так что пошли нахер. — И за кого ты голосовал? — За Согласие. — Внезапно! — я неконтролируемо расхохотался и даже похлопал, оценив иронию, что ультра-право-лево-радикал запутался в своей радикальности и нашел утешение в вяло-центристской партии условного нацменьшинства. — Они единственные, кто не был за призыв и при этом не выступал открыто против браков, — пожал он плечами невозмутимо. — Меньшее из зол. А ты? — Я тоже, — я никак не мог перестать смеяться. — Но я просто знаю людей оттуда и они вроде адекватные, и… Ну… горка. — Горка? — Вон та, около моего дома. Мэр, который ее облагородил, из этой партии. — Горка решает твое будущее? — он вскинул брови беспомощно. — Если бы он этого не сделал, ты бы мне там не отсосал, — не сразу сообразив, что сказал это в полный голос, я заставил себя не оборачиваться и не привлекать дополнительное внимание круглыми от неловкости глазами, однако на этот раз хохотом разразился мой спутник, запрокинув голову и стуча ладонью по столу. — Это самая милая политическая мотивация, которую я слышал, — простонал он, отдышавшись. — Майки, ты такой удивительный. Такой прелестно-ебанутый, и охуенный, поразительный. Я иногда смотрю на тебя и не могу поверить, что ты у меня есть… — Это взаимно, — я потер лоб рукой, сконфуженно разулыбавшись от этих слов. — Ja tu man e-e-esi… — запел он негромко, пока я искал глазами официантку, чтобы попросить воды. — Знаешь, я все думаю, ты бесстрашный или… Или тебе просто все равно, потому что ты не воспринимаешь меня всерьез? Больше похоже на первое. И я надеюсь, что первое. Тебя не пугает, что я успел пошлюшачить из любви к искусству. Не пугает, что я бывший накроман, что у меня проблемы с алкоголем, что я курю травку, называю себя нациком, весь забит и с кучей травм с последствиями… — Черри, — я уверенно перебил его и крепко взял за руку прямо над столом, запрещая себе стесняться людей вокруг. — Ты, конечно, прости, но из тебя нацик, как из меня ариец. У тебя ребенок отмечал бар-мицву, тебя поебывает некий Мага, а сам ты дрочишь на азиатов. Вся нацистская верхушка от таких единомышленников в гробах вертится, как роторный мотор. Электричество вырабатывает. Бесплатная зеленая энергия. Решение экологического кризиса ты, а не нацик… Чернильница моя беложопая. Он снова резко откинулся на спинку стула от заливистого гогота, но сжал мою руку в ответ, не отпуская. — С наркотиками ты давно завязал, как я понимаю, — я продолжил, наклонившись вперед и понизив громкость. — Про алкоголь было понятно с первой встречи, но ты, как это называется, современная версия алкаша, эстетствующе-функциональная. Чем мне твой алкоголизм повредит? Ну пропьешь зарплату… Окей, это твоя зарплата. Разобьешься или умрешь от инсульта? У меня будет тема для творчества до конца жизни, потому что второго такого я не найду никогда. И не потяну. Но я видел, как на тебя смотрит Себастиан и верю, что он и его брат — все еще достойная причина жить. Конечно, хотелось бы чуть больше самоконтроля за рулем, но мы это уже обсудили. Травмы бывают у всех, это не твоя ответственность. Твоя — это следить за здоровьем, и ты это делаешь. Да, это требует больших усилий. И вызывает у меня огромное уважение. То есть… Все, что ты считаешь какими-то критическими минусами — это просто повороты на жизненном пути… Они все скомпенсированы. Бесконечным количеством плюсов, которые я могу перечислять до утра. Ты мне нравишься весь и целиком. Я не играю в резекцию. В нас всех пятьдесят на пятьдесят светлого и темного. — Спасибо, Майки… — Но вот то, что ты смотришь по вечерам «Битву экстрасенсов»… Не знаю, смогу ли я такое пережить… — Там просто заставка прикольная, — он взглянул на меня жалобно исподлобья. — Знаешь эту песню? Won't you die-е-е tonight for lo-о-оve? Bа-а-aby, join me in de-е-еath… Меня по-прежнему неудержимо завораживало, как быстро менялась экспрессивная мимика его лица. От самозабвенного веселья к растроганной грусти, следом в игриво-негодующее смущение, оттуда в откровенный флирт и обратно в светлую печаль через благодарное фырканье. — Для меня самое сложное рядом с тобой другое. Моя ревность, — признал я нехотя, глядя в сторону, на несущиеся мимо машины. — Ты всегда — центр внимания. Я даже не уверен, что ты это замечаешь. Осознаешь. Можешь контролировать. Или это твое естественное состояние. Такой человек мира. Великий аттрактор. Как только ты оказываешься в компании, в том же баре, например, вокруг тебя тут же собирается аудитория. И я, с одной стороны, горжусь этим. Рядом со мной лучший из людей. Такой многогранный, интересный, яркий. С другой… Мне все время страшно, что ты найдешь вариант получше. Я все это уже говорил. И твой большой опыт отношений с другими мужчинами для меня и плюс, потому что ты попробовал разное и в итоге выбрал меня. И минус… Но не потому, что я какой-то особенно брезгливый. Хотя я очень брезгливый, но это не относится к человеческой ценности и достоинству. Мне просто страшно, что я хуже. Хуже, чем твой идеальный Крис, чем красавчик Август, чем непонятный Рейнар, который разрисовал тебя сверху донизу… Ты сказал, тебя нет смысла ревновать, но к этому я ревную гораздо сильнее, чем к сексу с рандомными незнакомцами или родственниками коллег. — Можешь перебить, если хочешь, — он будто сжался, чуть ссутулившись, и посматривал на меня неуверенно снизу вверх. — Нет, Черри, — я в последний момент сумел не закатить глаза от досады, вопрошая мысленно, куда он дел свои границы. — Это же твое тело, а не забор. Давай будем относиться к нему с уважением. Его лицо снова приняло выражение, зацепившее мое внимание в нашу самую первую встречу — брови домиком и растерянный, виноватый взгляд, словно концепция телесного самоуважения была для него нова, болезненна или вовсе невозможна. Он ответил не сразу. Сперва поднял свой коктейль, чтобы отпить, взять эмоции под контроль и подумать. Чуть сжал мою кисть, прежде, чем опустить обратно на стол. — Я хочу возразить, — он сел прямее и сцепил пальцы с деловым видом. — Во-первых, Крис не идеальный. О-о, какой он не идеальный, у меня столько историй, я мог бы книгу написать, какой он еблан… Во-вторых, Август, на мой вкус, не красавчик. И на твой тоже, иначе бы ты рисовал его, а не меня. В-третьих, Рейнар — это самое безобидное существо на планете, к нему вообще нет смысле ревновать. Он и Август — мои ближайшие друзья. И Санта. Это как если бы я ревновал тебя к Джо или этому твоему Глебу. На самом деле… Майк, я так увлечен тобой, что не уверен, что у меня вообще на кого-то другого может встать. Но я не о том. Хочешь, расскажу, как мы с ним познакомились? Это не веселая и не красивая история… Я долго смотрел на него в нерешительности, разрываясь, потому что мысленно ответил себе почти сразу — да, хочу, расскажи мне все. Хочу все подробности и мельчайшие детали. Та часть меня, что так наслаждалась трагичностью его образа, желала знать о всей боли, которую ему пришлось испытать. Что-то темное, хищное и сладострастное внутри жаждало услышать о каждом, кто оставил на нем следы, образно или буквально. Обо всех, кто был в нем — как, когда, где, сколько раз, в каких позах, что он при этом думал и чувствовал, что ему нравилось, от чего у него срывало крышу и голос, что вводило его в экстаз, чего он сам искал… Другая часть, разумная и чувственная одновременно, не хотела знать ничего. Предпочитала держаться за веру, что он принадлежит только мне. Прочее в прошлом; его настоящее — рядом со мной. Как и будущее. По крайней мере, я на это надеялся. Может, лучше не оборачиваться? — Майк, я… — к счастью, он не принял мое молчаливое сомнение за согласие. — Я собрал самую полную коллекцию косяков, которые могут быть в отношениях у двух парней. От мелочи вроде измен… — Мелочи?.. — В сравнении, — он прикрыл лицо рукой и глубоко вдохнул. — Были вещи намного хуже. Понимаешь, мой… Так называемый «типаж»… Туда бы в других обстоятельствах вписались и Рейнар, и Крис… Но нет. Это не внешность, параметры или стиль, или что-то, что можно увидеть. И точно не то, что могло бы сделать меня счастливым. Меня тянуло к тем, на кого отзывались мои травмы. Мой стыд. Страхи. Желание что-то доказать… Я лез туда, где было больно. Думал, что я маз. Потом понял… Очень, очень поздно понял, что мне нужна не та часть, где больно и плохо. Я хочу ту, которая после, когда обнимают и жалеют. Я думал, это надо заслуживать. Даже Крис постоянно делал мне больно, не нарочно, он не хотел меня ранить, просто в его жизни для меня было слишком мало места. До него были те, кто делал это по неосторожности или намеренно. Ради удобства, выгоды, забавы или чего-то… другого. А я не мог пересилить себя и посмотреть со стороны, не находил смелости признаться себе, насколько все… ужасно. И просто сбегал, когда не мог больше терпеть. В конце концов решил, что проще одному. Лет десять назад. Никаких отношений. Никаких привязанностей. Только секс и приятное общение. Потом был Крис, но… Мы никогда не были парой. Скорее, близкими друзьями с привилегиями. Я не мог претендовать на роль Вики, такой опции не существовало. Потом мне стукнуло сорок и я подумал… Вот и все. Я просто буду таким одиноким стареющим эстетом. Начитался стоиков, ударился в здоровый образ жизни. Когда не бухал. Решил, что хотя бы буду стараться выглядеть так, чтобы нравиться самому себе. Думал, гормоны успокоились уже. Смирился, что не всем дано право на… А потом встретил тебя. И ты показал мне, что можно… пропустить ужасный этап. Просто сразу залезть к тебе под бок и спать там, и ты будешь обнимать и гладить меня. Не после чего-то. Не за что-то, а… Потому что я такой, какой получился. Я тебе и так нравлюсь. Мне не надо это зарабатывать. Не надо выворачиваться наизнанку. И меня жесть как штормит из-за этого. Представь собаку, которую всегда избивали, прежде чем покормить. А потом вдруг кормят, но не бьют. Все ее мироустройство идет к чертям. Собачьим, ха-ха… Я чувствовал, что еще фраза или две — и я сам не сдержу слез, и не мог определить, от нервного смеха, мучительного сочувствия или чего-то иного, масштабнее и глубже. Успокаивал себя, иронизируя в уме, что половину человеческих трагедий в мире можно решить качественными «обнимашками», иными словами — своевременно подставленным плечом. Хотя знал, понимал, что на деле все намного сложнее, что состоящий из горящих углей жизненный путь невозможно превратить в прохладный песок у воды одним советом, похвалой, объятиями или даже несколькими месяцами непрерывного, бескорыстного тепла. — Живущий в саду собирал плоды исключительно голыми руками и исключительно с кактусов, — я не смог не засмеяться, заталкивая поглубже минутную слабость и заодно развеселив его. — Устал от боли и решил умереть от голода. — Художник херов, — он взмахнул руками. — У тебя эта поэзия в голове вообще когда-нибудь останавливается? А потом этому долбоебу на бошку свалился кокос… Довольно вкусный, хотя грызть сырой кокос — такое себе удовольствие, я тебе скажу. Потом пальма засохла, он опять собрался помирать, лишился почти всех сил и упал в… Э-э… А какой ты фрукт, Майки? Юзу? Хуюзу… Будешь черника, раз я уже вишня, я люблю чернику. В общем, упал он в кусты черники, лежит такой и думает. Вкусно, сука… И на пальму лазать не надо. Пузо об кору обдирать. Об кактусы колоться. И за садом ухаживать, черника в лесу сама растет. Еще и лежать мягко, приятно. Вот я дура-а-ак… И чего я раньше не приполз? Я смотрел на него с полуулыбкой и думал, какая удивительно универсальная потребность лежала в фундаменте всех наших мотивов, где-то на уровне инстинкта самосохранения, зудела в подкорке, как залог выживания. Он ведь просто искал принятия. Почему именно там, где ранили — вопрос для будущих исследований, не столь важный сейчас. Он хотел быть достаточным, такой, как есть. В чем-то мы были похожи. — Сильвестр, — не сиди мы напротив друг друга, средь шумной, оживленной публики, я бы не смог противостоять порыву привлечь его к себе осторожно; теперь же устроил ладонь на его предплечье и обнял нервно подергивающуюся ногу коленями под столом. — Ты слушаешь? — Да, — он коротко вздохнул и устало поднял глаза. — Мне тебя достаточно, — я от чистого сердца произнес слова, которые когда-то сам мечтал услышать. — Ты изначально хороший. Я не хочу тебя менять. Он смотрел молча, долго, изучающе, но с такой теплотой и благодарностью, что я невольно уплыл в наблюдение, как красиво в тусклом свете лампочек с гирлянды поблескивает влага на прозрачных ресницах. — Только не бухай за рулем, хорошо? — я поднял за это бокал, рассмешив его сквозь слезы. — Заказывай такси премиум, оно не намного дороже. — А ты к психологу сходил? — вскинул он брови, прищурившись. — У нас был уговор. Практически у могилы, Крис свидетель. Двадцатого июля, уже больше месяца прошло. Могу порекомендовать Тали, но тогда не обсуждай с ней меня, а то будет конфликт интересов. Хотя ладно, обсуждай… Я потом из кого-то из вас все вытрясу. Из досадного обязательства идея превратилась в любопытную затею с потенциалом: мне и правда было бы интересно познакомиться с кем-то из его окружения после того, как он сблизился с моим — красил волосы с Эм, обсуждал всякие «звездочки» с Джо, катался с папой на рыбалку, убирал кладбище для маминой родни… На обратном пути я позволил ему взять себя под локоть. Ходить за руку мне было бы неуютно даже в самых прогрессивных странах вроде Швеции, не говоря уже о моем некогда криминальном, только в последние годы облагороженном районе. Подобный жест виделся чем-то демонстративным и неуместным, как показательная позиция бунтующих подростков. С другой стороны, со своим воспитанием от публичных нежностей обыкновенных пар я испытывал аналогичное неприятие. Вместе с тем двое неторопливо прогуливающихся под руку мужчин ассоциировались в моем сознании с интеллигентными джентельменами на променаде. Я старался по примеру своего спутника следить за осанкой и фоном размышлял, что стоит потратиться на какие-нибудь рубашки поприличнее, чтобы соответствовать ему, хотя бы при выходах в свет. Рядом с ним было комфортно молчать — в те редкие случаи, когда он не пытался разбавить тишину хаотичным словесным потоком, будто не умел ее выдерживать. Он мурлыкал тихонько себе под нос смутно знакомые мелодии, улыбался своим мыслям, о чем-то меланхолично вздыхал, смотрел на меня с преданным обожанием и с лукавой улыбкой отворачивался, когда я ловил его взгляд. — Хочешь, поднимемся наверх? — предложил я спонтанно, когда мы добрели до холма. — Верну тебе должок. — Хочу, — он коварно прикрыл веки, поймав меня за петлю для ремня. — Но твой должок я сохраню на другой раз. Лучше придем домой и я верну тебе должок за кусты. Пока ужин не переварился. В парке у подножья горки было уже достаточно темно, чтобы вдали от фонарей поцеловать его — вернее, в нашей ситуации скорее рассмеяться друг другу в зубы. После двух бокалов «Педро Манхэттен» организм не отозвался на этанол никак, разве что краткими, странными вибрациями по крупным группам мышц вроде бедер, когда я взбежал за ним на пологую вершину полюбоваться вечерним городом. Я и прежде никогда не пьянел клишированно, скатываясь в образ веселого, раскрепощенного балагура. Наоборот — на первой стадии все сильнее хотел спать, на второй становился заметно менее терпимым и вежливым, все еще не теряя в координации и скорости мышления, до третьей доходил всего пару раз в жизни и повторять не рвался, да и первые две мог бы пересчитать по пальцам. Вспоминал шутку Черри про «позорную трубу» и убеждение, что алкоголь негативно сказывается на эрекции, не спорил, так как опыта в предмете исследования у него было явно больше, и все же прислушивался к себе и приходил к выводу, что мой организм идет противоположным путем. Хотя что такое два бокала? Ставить эксперименты я не намеревался, так как ценил сохранность сосудов своего мозга несколько выше любых искажений в восприятии, даже приятных, но раз уж подвернулся случай, за реакциями тела стоило понаблюдать. Потому как все, о чем я мог думать, подходя к своему подъезду — его игривое обещание «расплатиться за кусты». С тех пор, как наши встречи стали регулярными, он не так часто предлагал себя в ведомой роли, я же стеснялся настаивать, полагая, что и так мучаю его часами неудобных поз в качестве модели. Наши интимные сценарии в целом вдруг обнаружили занимательный факт, что акт соития далеко не всегда должен непременно включать в себя проникновение «на нижних этажах». Более того, относительная редкость придавала этому своеобразную… исключительность. Дополнительную ценность и, если так можно выразиться, праздничность. После того, как Черри побывал во мне всеми возможными способами и показал на собственном опыте, что и как ощущается, куда давить, с какой силой и под каким углом, меня будоражил шанс применить новые знания на практике с надеждой, что он оценит мои улучшенные навыки и позволит… брать себя чаще. В начале лета нас так захлестывали эмоции, что я плохо помнил, как все происходило, да и поводья всегда были в его руках: он сам влезал верхом, садился на колени или наклонялся, призывно оборачиваясь, сам готовился, направлял и подсказывал. На исходе третьего месяца я полагал, что сумею сделать так, чтобы ему было так же хорошо со мной, как мне с ним. — Майки, — часом позже в постели, влажный и запыхавшийся, в кокетливо-хулиганском порыве он решил не выпускать меня, скрестив лодыжки на моей пояснице. — Если так будет каждый раз… Давай почаще выгуливаться? — Ага, — гудящую пустоту после ярчайшей вспышки наслаждения в моей голове сменили суматошные мысли, что пот с моего носа сейчас начнет капать прямо ему в глаз и что не хотелось бы выскользнуть из него постепенно расслабляющимся органом, оставив внутри презерватив, который затем неясно как доставать. Еще десяток минут спустя, едва умещаясь в тесной ванне и разбрызгивая воду по стенам в попытке полить нас обоих прохладными струями, я старался покрепче держать своего засыпающего любовника за талию, чтобы там же вдвоем не навернуться, пока он томно урчал мне в щеку: — Ты такой страстный… Такой жесткий и доминантный… И нежный… И сильный… Ласковый… Я как фарфоровая статуэтка с тобой… — Это хорошо? — я утомленно прикрепил душ к держателю и потянулся за полотенцем. — Это пугающе идеально, — он обвил мою шею руками и умудрился повиснуть, несмотря на одинаковый рост. — Я твой стеклянный шарик… — Замок, — поправил я, вытирая его плечи и лицо. — А я твой кусок пенопласта. — Пленка-пупырка… Хрупкая конструкция, с которой я когда-то сравнил его, на деле выдерживала колоссальное давление даже с паутиной трещин в фундаменте. Я уложил его к себе под бок и еще долго задумчиво поглаживал, не уставая любоваться. Засыпал, пробуя представить заполненные текучим драгоценным металлом сколы на стекле, чтобы понять, какими материалами и техниками их эффектнее воплотить в красках. Фактурный акрил? Или, может, сусальное золото прямо на холст, почему бы и нет? Дань уважения модерну. — Майки? — утром он выжидал, пока я проснусь, лежа все там же, обнимая мою руку и заглядывая в глаза, и обрадовался пробуждению как ребенок. — Майки, а когда мы снова пойдем куда-нибудь? А давай завтра? Хочешь в корейский ресторан? В старом городе, у меня там знакомая работает… — Доброе утро, — я фыркнул и потер лицо, понимая, что он бодрствует уже давно, судя по скорости речи. — А хочешь в грузинский ресторан у моря? Я знаю владельца… Какую кухню ты любишь? А пойдем в зоопарк? Или в кино? Пожалуйста, своди меня в кино! Хочешь в спа? Давай поедем в спа… — Спа и жра… — И тра! Майки-и-и, — он вскочил на колени, несколько раз подпрыгнул, влез ко мне на бедра и улегся сверху. — Мне так нравится с тобой выходить! Знаешь почему? Дома ты обычно все время что-то делаешь, при родителях или в баре не пообщаться, у меня дома я все время хочу тебе что-то показать… Ну или выебать. А тут ты со мной заперт в обстоятельствах, когда ты должен спокойно сидеть и ждать еду, а потом есть и опять сидеть, и больше ничего не можешь делать. Ты вынужден со мной разговаривать! И так я узнаю о тебе больше. Лайфхак! — Боже, Черри, — я погладил его по хаотично торчащим кудрям. — Чего ты такой энергичный с утра? — Твоего утра, для обычных людей сейчас полдень. А почему ты меня раньше никуда не звал? Ты меня стесняешься, потому что я громко разговариваю? Я могу не петь… Некоторое время… — Я боялся, что это ты меня стесняешься, — выдал я слегка пристыжено. — Что ты не захочешь, чтобы тебя видели со мной во всяких пафосных местах в центре, потому что я для тебя слишком… простой. А в менее пафосные тебя вести неудобно, ты же такой… Не знаю… С гонором. — Эй, — он аж привстал, ткнув пальцем мне в грудь. — Ты не простой. Ты пиздец какой сложный. Тессеракт Рубика… Я тебя не стесняюсь, я уже всем распиздел, что встречаюсь с охуенным художником, который выставлялся на биеннале в Венеции, во Флоренции, в «Тейт»… Я говорю, мой парень чудо света, его уже пытался спиздить Британский музей… — Не пытался, — я попробовал подняться, но был повален обратно. — И вообще, если бы ты не был художником, я бы гордился, что ты классный бармен, и интересный человек, и добрый, и милый, и красивый, и вообще идеальный, и у тебя хорошая семья и даже есть козочка, мне ничего больше не надо, я тобой и так горжусь. Ты вчера сказал, что тебе меня достаточно, я сначала подумал, ты имеешь в виду, что сыт мной по горло, но потом перевел на английский в голове и понял, что ты имеешь в виду. И вот я хочу вернуть это. Я тобой горжусь как художником, и меня бесит, что ты такой скромный, потому что скромность еще никого не сделала знаменитым, но мне нравится тебя смущать, так что я разрываюсь… О чем я? А! Я тобой восхищаюсь как художником, но это только бонус. Я и без этого хочу бегать по городу и тыкать всем в лицо твоей фоткой, вот, смотрите, это мой мужик! Я его ебу! Он мой! Самый охуенный! Но я так не делал, потому что не хотел тебя аутить… — Аутить?.. — Делать тебе не добровольный камин-аут. Я не уверен, насколько ты открыт в том, что встречаешься с мужчиной. Социально. Город небольшой, все всех знают. Но если честно… — он сел, выпрямившись, и замер на секунду, будто на что-то решаясь, затем взмахнул руками и затараторил. — Майки, я ужасно хочу всю эту стереотипную романтическую поебень! Ужины при свечах, пикники, сердечки-хуечки, открыточки, игрушки, цветы, колечки… Вот самое позорное, что ты можешь придумать. Банка с сотней бумажек, почему ты меня любишь. Розовый шарик с блестками. Кольцо на член с бриллиантом. Такое, как Эминем подарил Элтону Джону… Это правда! Не смотри на меня так! Я докажу! У меня всего этого никогда не было. Были клубы, кокс, свинг-парти, двойной анал, партаки, падения с мотоциклов, прятки с ментами и тому подобное. Вся моя романтика. А я хочу пойти с тобой на свинг, который не ебля, а танец. И шоколадку в виде сердечка. И шарики с гелием. А не в… Чтобы потом как эта свинка… Входит и выхо-о-одит… Как замечательно выходит! Изобразить тонкий голосок Пятачка у него получилось почти один-в-один, однако хрюкнул от неудержимого смеха в этой ситуации не он. — Черри? — решился я спросить, наблюдая в умиротворении, как он готовит нам завтрак. — М-м? — он обернулся, закинув в рот миниатюрный помидор и другой поднеся к моим губам. — Да, солнце? — Тебе правда понравилось вчера? — я выдал, не успев заранее испугаться, и потрепал свою макушку, смущенный ласковым обращением. — Очень. Я так не привык. — Как именно? — Ты очень бережный со мной. Это… ново. Хотя ожидаемо, — он расплылся в широкой, искрящейся улыбке. — Знаешь что? Я тебе должен нормальный завтрак. Я обещал. Помнишь, утром, когда ты мой телефон нашел? Так что завтра поедем в омерзительно пафосное кафе. Заодно чтобы ты посмотрел, кто и в каком виде там ошивается. И не говорил больше, что я с гонором. Откладывать планы он не умел, потому утром в рассветный час вторника укатил в зал и далее по своим делам, но уже в к обеду снова заехал за мной. Я потратил бесконечные десять минут, вертясь перед зеркалом в коридоре и сосредоточенно размышляя, как уместнее нарядиться. Выудил из шкафа черную рубашку с коротким рукавом, застегнул, решил, что в сочетании с черными джинсами она делает меня похожим на официанта, надел под нее белую футболку и оставил распахнутой. Вроде бы остался доволен, но чего-то не хватало. Подумал немного, снял линзы и нацепил вместо них очки. Образ сделался интереснее. Побродил по квартире в поисках каких-то аксессуаров, наткнулся на коробку с драпировками… Вспомнил про тайную цветовую кодировку платков, о которой мне недавно на даче рассказывал Черри, поискал в интернете таблицу, углубился, затем откопал кусок леопардовой ткани, отрезал часть, аккуратно сложил и сунул в правый задний карман в качестве маленького комплимента для моей музы. — О-оу, — он обошел меня кругом и на секунду схватил за ягодицу прямо у подъезда. — Хот-хот-хот… Это для меня? — Иди-ка сюда, мой дикий кошак, — я осторожно расстегнул перламутровые пуговицы на манжетах его рубашки и закатал рукава чуть ниже локтей, чтобы сделать небольшую сборку. — Почему ты так не носишь? Это же такой стильный контраст, белые рукава, черный дым и щепотка красных углей. — Меня так Дин из деканата выпинает, — он соблазнительно ухмыльнулся и расстегнул сразу три пуговицы, обнажив полоску кожи с шипастым орнаментом из роз. — Badass boy, — суммировал я его усилия. — Тебе бы сюда пошли кожаные браслеты или наручи, — заметил он, когда мы запрыгнули в машину и вырулили со двора. — Прилежный мальчик с темными желаниями, чтобы его привязали к кровати и качественно оттрахали. — Мы что, едем завтракать в садо-мазо-клуб? — Если хочешь, можем там поужинать, — он подмигнул с таким выражением, что я почувствовал, как к скулам приливает кровь. — Я бы посмотрел, как ты чинно пилишь мясо ножичком, пока в метре от тебя кого-то привязали к кресту и хлещут… Как ты относишься к твоей народной мраморной говядине? Я сначала думал пригласить тебя в «Seasons», это в отеле «Grand Palace», мы там когда-то день рождения Криса отмечали… Я хотел, чтобы ты заценил их меню, там для каждого блюда вместо иллюстрации соответствующая картина. Равиоли со шпинатом, и вместо фото «Зеленые танцовщицы» Дега, или напротив сырной платы «Натюрморт с сыром» Пикассо… Или стейк из сельдерея и «Сад поэта» Ван Гога. — Стейк из сельдерея, — я нахмурился удивленно, прикидывая, как бы помягче сообщить, что не горю желанием посещать места былой славы почившего конкурента. — Звучит как что-то максимально не аппетитное. — Согласен, и они работают только по вечерам, а я обещал тебе завтрак, — кивнул он без возражений. — Поэтому мы едем в «Le Dome», он там рядом. Возьмем большое дегустационное меню, чтоб ты хоть от чего-то не плевался… Если не будешь костный мозг, я доем. Правда, там порции мелкие, как раз на поплевать, так что на обратном пути зарулим за курочкой-гриль и сожрем ее руками, как дикари… Ты мне очень кстати рукава поднял. Извини, я два часа пахал в зале, а потом еще два часа мне выносил мозги Дин, не успел позавтракать… — А мы точно туда хотим? — я заранее проникся сочувствием, представив, как он грустно ковыряет вилкой украшенный куском опунции крохотный кусок кости на огромной тарелке. — А мы не хотим? — в глазах его мелькнула робкая надежда. — Это же ресторан из гида Мишлен. Экспириенс! — Давай перенесем его на холодное время? — подкинул я компромисс. — Знаешь, чего бы я действительно хотел сейчас? Взять с тобой на вынос тайскую лапшу или вок и пойти посидеть где-нибудь на траве у канала, пока еще тепло и солнце. В субботу последний день лета, потом дожди. Давай отметим? — Да! — он развеял мои опасения, что обидится или расстроится внезапной сменой планов, едва не подпрыгнув на сиденье от радости. — Едем жрать на траве! Я немного запоздало сообразил, что его светло-серые брюки и белая рубашка — не лучшее сочетание со все еще свежим газоном, но капризничать снова постеснялся, вместо этого попросил в кафе бумажный пакет, чтобы постелить под его пятую точку. Мы заказали стеклянную лапшу с креветками для меня и овощной микс с говядиной для него, расселись плечом к плечу на склоне канала напротив старой ивы, подальше от воды, уток и чаек, с живописным видом на ионическую колоннаду Национальной оперы и раскинувшийся перед ней сад. — Ты держишь палочки, как будто дирижируешь оркестром, — хмыкнул я, завороженно наблюдая за театральной легкостью его рук. — А ты как будто собираешься ими рисовать, — он запустил свои в мою коробку, выудил оттуда кусок осьминога, скривился и с извиняющимся видом поднес к моему рту. — То есть макаронный монстр нам не страшен, двойной анал мы практикуем, а крошечное щупальце в рот совать западло? — подколол я его беззлобно, прожевав. — Тихо, Майки, молчи, — он заозирался в притворном испуге. — Зачем ты сказал про щупальца… Я сейчас вспомнил «Сон жены рыбака» и представил тебя вместо нее… Срочно скажи что-то неприятное… — Твоя налоговая декларация. — Спасибо, очень действенно. — А-ха-ха, ты мне напомнил сейчас один трек, — платить ему той же монетой и громко распевать атавизмы своего плейлиста я не собирался, но не подколоть не мог. — Там есть строчка «Чтоб кончить, мне нужны плетки, японки и тентакли»… — Майк, ну что ты делаешь?! — он печально воззрился на меня, затем на свою ширинку и снова на меня. — Теперь нужно что-то действеннее налогов… — Выборы в парламент, — я стал накидывать варианты. — Насекомые в еде. Чистка засора в сифоне… — Я видел такое порно. — Представь, что укусил лимон, как яблоко. — Работает! — он передернулся и часто заморгал. — Сработало бы, если бы ты не сказал про яблоко, потому что теперь я думаю о твоем змее-искусителе и двух румяных яблочках… — Я понял, ты можешь опошлить что угодно, — следовало срочно отвлечь его сменой темы. — Мне вот любопытно, это Крис приучил тебя к этому «fancy lifestyle»? Все эти манеры, красивые костюмы, часы, очки, камушки в ушах? — Нет, Август, — он отвел взгляд в неожиданной застенчивости. — Манеры — это мама, а он мне показал, как круто выглядит подогнанная по фигуре одежда. Что стало откровением, если честно. До него я мерил пиджаки в магазинах и думал, что у меня просто фигура говно. Еще он научил делать акценты аксессуарами. Нет, серьезно, до встречи с ним я был такой… Вечный студент в драных кедиках и с колечком в губе. — У тебя был пирсинг в губе? — я изумленно уставился на его подбородок, ища следы проколов, затем вспомнил, что и правда видел такое на старых фотографиях, но не удержал в активной памяти. — Я еще хотел сделать соски и принца Альберта, но меня Рейнар отговорил, — заметил он невзначай. — Потом я сделал обрезание и понял, как же он был прав… — А зачем ты его сделал? — Чтоб кончать не за двадцать секунд, а за двадцать пять. Тебе повезло, что ты меня взрослым встретил, а то б твоя черничка стала… Я хотел сказать сливой, потом клубникой, потом так ярко представил, подумал, что мы вообще-то едим… Короче, я был пиздец какой ебливый, — он говорил об этом так непринужденно и буднично, что интимное откровение превращалось в комедию. — Мне все время надо было, если не дрочил, то к кому-то лез, если не лез, то дрочил. Тали считает, это невроз, но я не мучился, мне нравилось. Я бы тебе половину дневной нормы по калориям кончой закрывал… — Сочувствую твоим… яблочкам, — я жмурился от солнца и смеялся, стараясь не поперхнуться. — А вообще я был всегда очень… простой, как ты это называешь, — он вдруг улыбнулся меланхолично. — Работал на самых обычных работах, пока учился, в основном в магазинах и кафе. Иногда на стройке маляром. Как-то летом устроился в одну крутую бригаду, меня там научили выравнивать стены и качественно шпаклевать, я сам потом маме ремонт делал. Она все равно сказала, что криво, но я доволен, как вышло. Я их там тоже многому научил. — Правда? — Угу, — он подергал бровями, глядя на меня искоса. — Прораба сальсу танцевать. И концепции, что один раз не пидорас. — Один?.. — И что если ты сверху, то тоже не считается. Тяжело было объяснить даже себе, почему от таких его рассказов у меня самого кое-что привстает, вопреки здравому смыслу и логике. Опыт подсказывал — оставалось только смириться, что он, кажется, никогда не перестанет упоминать о своих прошлых победах, реальных, сочиненных или приукрашенных. Это просто устоявшаяся часть его характера, и в ревности к разношерстным персонажам таких историй нет ни резона, ни толку. Правда, если он продолжит, прикрывать ширинку придется уже мне. — Ты помнишь, какой был самый феерический раз в твоей жизни? — я решил попытать судьбу и возглавить то, что не мог предотвратить. — Конечно, — он ответил мгновенно и без сомнений, увлеченно ковыряя палочками недра бумажной посудины. — На пляже неделю назад. — А если серьезно? — я подивился его хитрости. — Так я серьезно, — он вскинул голову возмущенно. — Много и часто не значит качественно или феерично. Обычно наоборот. Я был в офигенно красивом и романтичном месте с человеком, которого люблю и с которым хочу разделить все самое лучшее в жизни, и между нами было доверие, и чувства, и нежность, и… Все, о чем я всегда мечтал. Судя по улыбающимся, счастливым глазам, он говорил правду, отчего в груди снова запульсировал приятный жар. — Ладно, а второй? — Сразу после, в душе. Это было потрясающе, — он выдохнул мечтательно. — Жаль, что ты себя не видел… Надо будет как-нибудь хорошенько разогреть тебя перед большим зеркалом. Так… Мне нельзя сейчас это вспоминать, тут никакой лимон не спасет. Это с тех пор моя главная дроч-фантазия. — А третий? — Не знаю… Либо вчера, либо когда ты впервые пришел ко мне домой. — То есть тебе больше нравится сверху? Он задумчиво помотал рукой, повел плечом, кивнул, немного помолчал и уточнил: — В большинстве случаев. Разный процент с разными партнерами, но ты ближе всех к пятьдесят на пятьдесят. Впервые за всю мою жизнь. — Это радует, — я предпочел расценить это как комплимент. — А самые фееричные, но не со мной? — Мне трудно вспомнить, — он развернулся всем корпусом ко мне и сунул палочки в коробку, помахивая ею в такт речи. — У меня чувства к тебе, все остальное кажется неважным и неинтересным. Хотя, если слово «феерический» трактовать как негативный опыт тоже, у меня столько угарных историй… Понимаешь, для такой высокой оценки должно совпасть много факторов. Эмоции, эстетика, телесные ощущения. Гармония в динамике, по возможности синхронность. Это случаи, когда я чувствовал наш контакт на всех уровнях. Это было так красиво, Майки, ты такой невероятный… У тебя такое лицо, когда тебе хорошо со мной внутри, я не могу описать. Я просто хочу это видеть снова и снова. И я так благодарен тебе за доверие, ты не представляешь, насколько это важно и ценно для меня… Я не слушал — наблюдал, как стремительной двойной кометой на нас по прямой, срезающей клумбы траектории несутся два ребенка, издалека, целенаправленно и явно не собираясь тормозить. Черри не замечал испуг в моих глазах, захваченный своей вдохновенной речью, и потому все, что я успел — выхватить у него остатки вока и крикнуть «Обернись!», прежде чем ему на спину с воинственным кличем запрыгнула кучерявая девочка лет пяти в фиолетовом платье, кувыркнулась через него прямо ему на колени и громко радостно завизжала. Буквально через секунду в них, как маленький регбист, влетела на полном ходу вторая — точно такая же, только в зеленом платье, повалившись на первую с задорным воплем «Чезя-я-я!». Секундное удивление на его лице в миг сменилось счастливым хохотом, с которым он не менее восторженно улегся на землю прямо в своей белой рубашке и позволил им по себе попрыгать, потоптаться, а после — забраться на плечи и поочередно скатиться оттуда ему на руки. Я наблюдал за сценой в вежливом шоке, пока краем глаза не заметил стоящую поодаль, на мощеной камнем дорожке элегантную темноволосую даму в летящем брючном костюме и на тонких, высоких, острых каблуках. Бегать на таких по траве и вылавливать непоседливых отпрысков было бы, наверное, сложновато, потому она сдержанно улыбалась и терпеливо ждала, пока те набесятся и сами вернутся под ее крыло. Одна из девочек отвлеклась на меня и с интересом заглянула в овощи Черри, затем в мою лапшу, вежливо попросила разрешения и достала оттуда две креветки, тут же поделившись с сестрой. Я обратил внимание, что у них очень похожие, но все-таки разные лица с одинаковыми, янтарными глазами. Дожевав свой трофей, она протянула мне руку, с важным видом ее пожала и торжественно представилась «Лилией», затем снова повернулась к Черри и принялась тягать его за воротник, завывая: — Почему ты не взял нас на пикник! Ты обещал взять нас на пикник! Но ты пошел без нас, как ты мог? Когда мы пойдем на пикник? Ты же обещал! — Майк, знакомься, — он прокряхтел и попытался подняться, стоически выдерживая напор двух негодующих дошкольников. — Это Лили и Лола, мои… крестницы. Вернее, сестры крестника, что сути не меняет… Ты как раз спрашивал, когда я в последний раз был в бою… Девочки, смотрите, это Майк, у Майка скоро свадьба, скорее бегите, попросите у мамы айпад, надо помочь выбрать платье для его невесты. — Какая еще свадьба?.. — мой вопрос потонул в двух удаляющихся эйфорических воплях. — Просто подыграй мне, это в наших общих интересах, — он явно понимал их психологию достаточно хорошо, чтобы знать, чем отвлечь и заставить сменить пластинку. — У меня сейчас голова закружится, — заметил я вполголоса, восхищенный терпением женщины, с достоинством выдерживающей ликующие хороводы вокруг себя. — Представь, что мы ядро атома. Пойдем, — он кивнул в ее сторону и поднялся. — Познакомлю тебя с мамой моих детей. Одной из. Она первой любезно протянула мне изящную наманикюренную кисть, дружелюбно улыбнувшись. Я ответил на рукопожатие символическим усилием, за что сразу же был награжден косым взглядом и примирительным смешком, из-за чего почувствовал себя старомодным сексистом. — Майк, это Виктория, моя подруга и… кума, — Черри сделал витиеватый, будто слегка глумливый жест рукой с легким поклоном. — Вик, это Майк, мой спутник жизни. — Судя по тому, что Майк спокойно стоит, а ты мельтешишь, это ты его спутник, — она дернула бровью насмешливо. — Очень приятно, Майк. — В принципе, ты права, — он смиренно кивнул, галантно уложив одну руку на поясницу, другой взяв ее под локоть, затем с интонациями дивы обратился к детям. — Так, юные леди! Не трогаем жениха, ему нельзя видеть платье до свадьбы, это плохая примета! Наряд невесты — теперь полностью ваша ответственность. Ищите что-то с розами, невеста любит, чтоб было много цветов. — Взаимно, — с задержкой отозвался я, когда спохватившиеся девочки отскочили от меня, испуганно пряча экран. — С меня химчистка, — Виктория смахнула с его плеча травинку и сдержанно рассмеялась, затем они кратко обнялись. — У вас все нормально? — голос его прозвучал ниже обычного и был наполнен такой покровительственной заботой, что мне почему-то сделалось приятно в душе, хотя личного отношения к ситуации я не имел. — Справляемся, — она критически оглядела его испачканную рубашку. — Зеленые рукава. — Иди нахуй, — прошептал он, наклонившись к ее уху, что я скорее прочитал по губам, нежели расслышал, округлив глаза и обернувшись на улегшихся на траву двойняшек — те заметили мой взгляд и сердито закрыли собой экран. — Ты там быстрее окажешься, — Виктория оценивающе осмотрела меня с удовлетворенным видом. С минуту или две они обменивались новостями, говорили о старшем сыне, затем тепло распрощались, условившись, что он возьмет всех троих детей на обещанный пикник в пятницу утром, в качестве торжественных проводов лета. Она повела их, как я расслышал мельком, на занятия музыкой, он же поправил рубашку, забрал свой вок и пригласил меня пройтись вниз по парку в сторону небольшого лодочного причала. — Она всегда знала о нас, — он заговорил первым, поджав губы на мгновение. В ожидании продолжения я не стал уточнять очевидное или бестактно любопытствовать, как она допустила любовника мужа до ответственной роли крестного и до сих пор позволяла ему контактировать со своими детьми. — У нее были правила. Мне нельзя в их дом, нельзя в наследство и нельзя портить ей репутацию. Она потом говорила мне, что давно все поняла про него, и если бы не бизнес, то ушла бы. Говорила, делайте что хотите, но не смейте портить картинку идеальной семьи. Хотя я даже не считал себя его любовником или… Не знаю. Содержанкой. Как это называется? Альфонс? Который ищет папика или вроде того. Он был всего на восемь лет старше, так что… У нас даже не было каких-то романтических отношений. Мы просто проводили время вместе, как друзья… и иногда спали. Спонтанно. Как в кино. Мы миновали здание оперы, пересекли мост и трамвайные пути, спустились к каналу, где и устроились на широкой скамейке у самой воды. — Потом он уломал ее пригласить меня… крестным. Для ее старшего сына, чтобы не было вопросов, почему нас так часто видят вместе знакомые, — голос его казался вопреки обыкновенному предельно спокойным, хоть и натянутым. — Вроде как я почти родственник, часть семьи. Она не религиозная, ей было все равно, если это для сохранения лица. Это потом, когда мы узнали про диагноз, то уже не пытались ничего скрывать. Он говорил мне иногда… Что жалеет, что не прожил жизнь так, как хотел. Думал, еще есть время, что он в целом молод. Что такое сорок? Как нам с тобой сейчас. Что оставшееся время он хочет провести с тем, кого по-настоящему любит… Наверное, для нее это звучало очень неприятно. Я бы не хотел такое слышать на ее месте. Так что она потом справедливо меня не терпела. У нас отношения наладились… Ну как наладились… Сначала просто выровнялись до нейтральных только после того, как они обговорили все детали по наследованию. Мне захотелось обнять его, но поднятая после непредвиденной встречи тема возвела между нами невидимый барьер из не до конца прожитого, заметенного под ковер, сдавливающего горло горя. Это откровение было иным. Не как те обрывки судьбоносных перипетий, способные в момент подтолкнуть его к гневу, слезам или истерическому веселью. Сложные, тяжелые эмоции он схоронил под толстой ледяной глыбой, закрылся в себе, будто все еще должен был держать лицо перед Викторией и ее детьми. Отстранился и не смотрел на меня — взгляд казался пустым и бессмысленным. — У нее не было вопросов, кроме материальных. Я это понимаю… Но Крис все предусмотрел, у него уже был неприятный опыт судов о разделе имущества после первого брака. Да и у нее тоже. Без проблем, конечно, не обошлось, у него после смерти нашлись внезапно какие-то сестры-братья-племянники с судами и так далее, но я от этого всего дистанцировался и был с детьми, пока она все улаживала. Мы на этой почве и сблизились после… Я даже потом помогал ей устроить личную жизнь. Забирал и выгуливал мелких, пока она ходила на свидания. Хотя бы просто чтобы отвлечься и развеяться. Мы ее нынешнему партнеру даже не сразу сказали, что я формально не их папа. Не знаю почему, мне все еще немного жаль ее. Она всегда была верна ему, но после его… ухода как будто освободилась от бремени. Как из тюрьмы. Ее жизнь вроде наладилась сейчас. Как и его жизнь — несколько лет спустя, рядом со мной, если верить словам. И все же, несмотря на страстные заверения, как хорошо ему засыпать в моих руках, прошлое догоняло его грозовыми тучами, тянулось колючими ростками в настоящее, пробиралось через эти отношения с семьей усопшего возлюбленного. Радость от их присутствия в жизни на одной чаше весов и черная тоска о несбывшемся на другой? Смешанные, противоречивые чувства. — Вики меня всегда зовет на семейные праздники, дни рождения. А мне, знаешь, когда мы выходили вчетвером или втроем с девочками куда-то, было так классно, что люди вокруг принимали меня за многодетного батю с выводком… Как будто у меня в жизни все заебись. Гелик, два детских кресла, счастливая малышня. Им со мной весело и хорошо. Я их очень люблю на самом деле. Каждая по-своему похожа на… У одной подбородок, глаза, кудри. У другой нос. Брови. Улыбка. Характер. Она иногда к-а-а-ак матюкнется… Вики меня за это уже обещала прикончить. Не перебивая, я внимательно слушал его, но плутал в сомнениях, легитимны ли мои собственные эмоции. Главным образом все та же ревность и как никогда острое ощущение себя чужим и неуместным в его мире. В полной силе возвратившаяся уверенность в собственной несостоятельности рядом с мертвым конкурентом. Несравненным и навсегда непобедимым ввиду отсутствия. — А что такое «Чезя»? — хотелось как-то выдернуть его из смыкающегося над головой забытья обратно на поверхность, протянуть руку и помочь вдохнуть полной грудью, как каких-то полчаса назад, когда мы смеялись над персонажами Хокусая и интимным пирсингом. — Они зовут меня так из-за хрустиков, — он вскинул брови и коротко рассмеялся в умилении. — Мы как-то устроили вечер кино и смотрели «Пингвинов Мадагаскара», там были кукурузные хрустики, и они из меня всю душу вытрясли, чтобы я им такие купил. А на пачке с этими штуками мультяшный гепард Честер, я им перед сном про него рассказывал сказки, как он путешествовал и приключался. А потом они своим коллективным разумом решили, что Сильвестр — это слишком длинно и сложно. Потом совсем обленились, и из Честера я стал Чезей. — Выходит, ты представился маме именем, которое тебе придумали твои мелкие? — я незаметно придвинулся чуть ближе к нему на скамейке, отвоевывая обратно свое место подле него. — Будем считать, это имя для семьи. — Чеззи. Почти как Черри, только что-то с сыром. Тревожный сырок. — Сырный хрустик… Хрусь-хрусь суставами. — Я придумал извращение. Калуа, водка, розовый сироп и сырная горка из маскарпоне со сливками. Назову «Chazzy». — Как гибрид «cherry» и «crazy». — И вишня сверху. — Вишня сверху, мне нравится, — он хитро ухмыльнулся, прищурившись, нашел на скамье мою руку и переплел пальцы. — «Chazzy On Top». — «Chazzy Likes To Top», — я подмигнул в его же манере, затем глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. — Не знаю, Черри… Я учусь говорить с тобой, в этих отношениях, и не уверен, могу ли сейчас потянуть одеяло на себя или это неэтично и не в тему. Вроде бы такие вещи лучше не держать в себе, а я себя знаю, я могу с таким молча годами жить. Но ты учишь примером, что эффективнее все беспокойства выдавать сразу и решать вместе. Но… Опять «но». Это кажется таким жутким эгоцентризмом с моей стороны, что я не могу справиться с тем, как сильно ревную тебя к ним. Не к детям или Вике, а… К не случившемуся счастью с кем-то, кто всегда будет лучше, потому что из падших героев делают культ. Он слушал сосредоточенно, смотрел неотрывно и пронзительно, не переставая массировать большим пальцем мои костяшки. — Ты когда-то сказал, что тебе нравится, когда тебя ревнуют. Мне кажется, не в моем случае… — Майк, Крис — это прошлое. Я гребу оттуда на свет. И ты — моя земля на горизонте. Я не собираюсь тонуть у самого берега. Уходить из парка не хотелось, потому мы взяли кофе на вынос и отправились бродить по Бастионной горе с ее каскадами ручьев, жалея, что не догадались прихватить какое-нибудь лакомство для вездесущих птиц. — Не посылай меня на хуй, пожалуйста, но у тебя реально локти в траве, — мне стало немного жаль его нарядную рубашку с блестящими пуговицами. — Зеленые рукава, — он неожиданно громко расхохотался, запрокинув голову прямо на ходу. — Просто чтоб ты понимал. Это была не забота, Майки, а подъеб. Это она завуалированно назвала меня проституткой. — Очень завуалированно, — я озадаченно уставился на него. — Есть такая песня, «Greensleves», ее авторство приписывают Генриху Восьмому. Alas, my lo-о-оve, you do-о-о me wrong, To ca-а-аst me off disco-о-оurteously… — он пропел несколько строк на смутно знакомый мотив, который я точно слышал тысячу раз, но не знал ни названия, ни происхождения. — Есть куча разных версий, кому и зачем он это написал и был ли это вообще он. Кто-то говорит, что это об отношениях Уэльса и Англии, что там повсюду символика… Но суть не в том. Эта песня ушла в народ как гимн девушке определенной профессии. У которой рукава зеленые, чтоб не было так заметно, что ее поваляли в траве. Или зеленые как раз потому, что уже поваляли. — То есть на меня ты сердишься за невинное выражение «легкий на подъем», — припомнил я ему, отсмеявшись. — А другим можно тебя вот так подъебывать и ты просто угораешь? — К другим я повернут прочным панцирем, как твоя черепашка к собаке, — мягко возразил он. — А к тебе нежным розовым пузиком. На остальных мне посрать, но от тебя я бы предпочел не получать под дых. У нас с Вики это давно. А все потому, что я ей при первой встрече сказал, что она похожа на Мелиссу Милано. — Алиссу?.. — Мелиссу. Тоже актриса, но немного другого… жанра, — по его ухмылке было несложно догадаться, о каком кино идет речь. — Моя первая, как это сейчас зовется, крашиха. Не знаю, почему, но меня всегда что-то увлекало в дамах специфической занятости. И парнях. В общем, после того случая Вики мне мстит… Я не имел в виду ничего такого, просто хотел сказать, что у нее красивое лицо. Но она могла бы уже, наверное, составить сборник, «Тысяча и один способ назвать мужика шлюханом». Я надеялся, что на моем лице не слишком очевидно отразится недоверие от противоречия в его словах и действиях. По сумме прошлых рассказов выходило, что на деле его влекло как раз к наименее доступным и закрытым, от рыбака Роберта до того же семейного Криса, не говоря о всяких нелюдимых барменах. Или все-таки в соблазнении мужчин стандартной ориентации присутствовало больше вызовов самому себе, нежели влечения? — Тебе нравится в таких образах что-то конкретное? — Как сказать… Я когда был помоложе, делил людей на два типа. «Чистенькие» и «свои». Первые — это такие из хороших семей, с маленьким body count и… Стандартные. Приличные. Иногда снобы. Не то что бы белоручки, но… «Хорошие». В хорошем и не очень смысле. Вторые — это кого жизнь пожевала. Всякие битые, психи, зависимые, условные извращены, работники индустрии для взрослых… «Свои» понимают, потому что имеют схожий опыт, так или иначе. С «чистенькими» обычно скучно и некомфортно, потому что… Это всегда осуждение. Не их, а свое собственное, в голове. От него невозможно избавиться, это убеждения, заложенные социумом в базу личности в самом раннем возрасте. Ты просто слушаешь такого человека, киваешь и думаешь — ты ж моя Белоснежка… Зайчик пушистый, аккуратно, не заляпайся об меня. Такое, знаешь, превосходство снизу. Над теми, кто не нюхал пороху. — Ты про меня тоже так думаешь? — я озвучил вопрос, хотя ответ и так лежал на поверхности. — Я так уже в принципе ни про кого не думаю, — он отвел взгляд и едва заметно пожал плечами, будто телом говоря об обратном. — Но вы, художники, иногда балансируете на грани. — Мне казалось, людей из этих двух категорий часто тянет друг к другу. Он оглядел меня с оценивающим смешком, осмотрелся кругом, хмыкнул и взял под руку, старательно пряча улыбку. — Знаешь, почему Тали зовет меня нарциссом? Не потому, что я такой холодный манипулятор-интриган. Я в этом плане по жизни скорее наивный, если не тупой. Она мне каждый раз указывала, с каждыми новыми отношениями, что я западаю на парней не как нормальный человек, вроде — о, он мне понравился, он такой классный, я бы хотел узнать его поближе. А как на функцию. Чтобы я, условно говоря, мог дрочить на себя рядом с ним. И потому искал всегда не того, кто будет меня любить и ценить, а того, кто подходит на роль в истории, которую я сам себе выдумал в голове. Неосознанно. А с тобой противоположная ситуация. Ты изначально своими рисунками закрыл эту мою потребность. Подрочить на себя. Фигурально. Это ее выражение. Я говорил, для меня это значит… быть увиденным. Ты мне сразу вычеркнул из списка дефицитов этот шаблон и… Я такой… О-о… То есть мне тоже можно? Как нормальным людям? Просто любить и все? А не как у этого дятла Вуди. Любить значит страдать… Чтобы не страдать, надо не любить, но тогда будешь страдать от того, что не любишь… Тали сказала про тебя — чтобы найти зону комфорта, нужно выйти из зоны комфорта. Она мне двадцать лет долбила, что я не то и не там ищу. Я к ней приползал такой — Та-а-аль… Я опять. Она мне как-то посоветовала в качестве следующей татуировки набить на лбу две вертикальные линии. И сверху написать «Место для удара древка». От граблей, — он замедлился, когда я не выдержал и заржал фальцетом, зажмурившись, чтобы не выплюнуть кофе. — Ну а что? Отвлечет внимание от морщин. — Мы должны это нарисовать… — А представь, я бы их набил и люди вокруг такие… Мама миа, этот мужчина так любит Феррари! — Или он бурундук… — Беременный бурундук… С ковидом. Это была бы многофункциональная татуировка, — он наклонился к моему уху с проказливым видом. — Не только для граблей, но и для «Дятла Вуди». Шлеп-шлеп… Я едва не выронил стаканчик при попытке отпить, разразившись новой порцией писклявого хохота и следом закашлявшись. — Солнце, ты только не захлебнись, — он с сочувствием постучал ладонью по моей спине, затем погладил. — О, от нас уже люди сворачивают… В первый день осени — то было воскресенье — небо к вечеру заволокло тяжелым свинцовым одеялом из плотных туч, но воздух оставался по-летнему сухим и теплым. Мы сидели в мастерской с распахнутыми окнами в уютном безмолвии, я придирчиво доводил до ума одну из любимых работ последнего месяца, прежде чем убрать ее на подставку сушиться, Черри тем временем восседал в неглиже на диване, набросив на бедра скомканный плед, собирал пазлы со старинными машинами на моем планшете и что-то миролюбиво мурлыкал себе под нос, покачивая в такт головой. Устав от одной позы, он улегся на спину, закинув лодыжку на колено и бесстыдно обнажив самое уязвимое, но вскоре едва не уронил устройство себе на лицо, выругался и перевернулся на живот. Мельком поглядывая на него, я улыбался мысли, что каждое из положений, принятое случайно или намеренно, с моей точки обзора оказывалось выверенным, композиционно совершенным кадром, словно он так привык позировать, что невольно держал меня в голове как константу, а себя передо мной — в сугубо определенных ракурсах. — Майки? — позвал он, утомившись от монотонных игр. — Можно я порисую тут? У тебя есть «Фотошоп»? — Только на ноутбуке, — идея меня чрезвычайно обрадовала, я и прежде подумывал попросить его набросать что-то для меня, так как никогда прежде не видел его рисунков, но отчего-то стеснялся. — Попробуй в «ProCreate», там попроще и много прикольных кистей. С непривычки он долго не мог совладать с интерфейсом и веселил меня тем, что хмурился, тихонько матерился, удивленно мычал и периодически злился, что куда-то не туда ткнул и «все исчезло». — А как сохранить?.. А, все, нашел, — он тяжело вздохнул, морально выжатый от неравной борьбы с технологиями. — Хочешь, я спирачу тебе «Фотошоп»? Или куплю, если ты законопослушное… — Ссыкло… — Я собирался сказать «солнышко». Прикинь, мне ночью, пока ты спал, в рот свалился паук с потолка. Я его физически почувствовал, но не понял, куда он делся. Убежал или я его проглотил… Или мне это приснилось. Мне иногда снится всякое, и я это в момент пробуждения чувствую физически. Вроде где-то была эта статистика, что люди в год во сне съедают определенное количество пауков… Не знаю, это шутка или правда. Я лежал и думал, вот ведь Спайдермен, хоть бы в парня сначала превратился… — Выставь колено под свет, пожалуйста. — Какой Спайдермен тебе больше нравится? Мне последний, хотя он не в моем вкусе. Но он классно в трусах под Рианну танцевал, ты видел? Эм рассказала мне, что такое шипперить. Теперь я шипперю последнего Спайдермена и Железного человека. Тощий пиздюк и горячий брюнет, прямо как мы с тобой. Будешь моим Айронменом? Хотя у тебя и так нервы как из стали… О-о-оh, let me lo-o-ove yo-o-ou… To-o-o death… Тебе нравится Type O Negative? Мне музыка не очень, но их солист снимался голым для «Playgirl». Там такой инструмент, у-у-у… Я б ему не дал. Это как переспать с конем. Последний секс в твоей жизни. — Можешь пересесть левее немного? Да, вот так, умница… — Тебе бы он понравился, наверное, он на демонов Врубеля похож. Волосы красивые, до локтей. Огромный такой качок, два с лишним метра. Был. Знаешь у Маяковского?.. А мне б достоинство с километр, уж я б доставил ему удовольствие… Маяковский не знал матчасти. Больше восемнадцати лучше в людей не запихивать… А, ну я говорил уже… О, а хочешь я сейчас при тебе померю и докажу, что я не напиздел?.. — Верни колено обратно. — Правда, он спился. Этот демон. А Маяковский застрелился. Его дама Лиля траванулась. Есенин повесился. И Цветаева повесилась. Хемингуэй тоже застрелился. Стефан Цвейг наглотался таблеток вместе с женой, но к ним вопросов нет. И Акутагава тоже… Скуиня утопилась, как Вирджиния Вульф. — Схуи… Что, прости? — Скуиня. Как это?.. Хвоя. Хвоинка. Хвойное деревце. Я про поэтессу. Аустра Скуиня. Фея депрессии. Она, кстати, подрабатывала моделью, как я у тебя… И у нее тоже день рождения десятого февраля, как у вас с Миатой. Lūk, te reiz japāņu ķirsis aiz sētas… Люблю это стихотворение. «Легкомысленное сердце». И не люблю песню, которую из него сделали. Превратили меланхолию в бурлеск. — А почему она утопилась? — Решила, что не жить будет лучше, чем жить. Не знаю. От депрессии. Или из-за несчастной любви. Ей было двадцать три всего. Она оставила записку, что-то вроде… «Если нельзя верить ни дружбе, ни любви, то и жить не ради чего». Коряво перевел. Я пару лет назад был на ее могиле на Лесном кладбище. Думал, почему талантливые люди так часто?.. Майки… Ты такой талантливый. Ты же не собираешься?.. — Не собираюсь. — Ладно. — О! Замри! — я подхватил телефон, чтобы сделать несколько снимков случайной, поразительно грациозной позы, чем-то иронично напоминающей о «Сотворении Адама». — Не двигайся и не меняй выражение лица. В воцарившейся тишине стало слышно, как хрустнул какой-то из его суставов. — Эм права, я печенька, — вздохнул он, когда я снова позволил ему двигаться. — Вафля. Вундервафля! Нарисую, как печенька любит мотинку… Начиняет своими сливками. Так, а куда тыкать, чтобы новый?.. Оу… Это я… Я эти рисунки не видел… Какой я тут красивый… Горяченький твинк… Ма-а-айк? Тут запароленная папочка «Cherry», это ты от меня спрятал? — он подергал бровями завлекающе. — От племянников, — я хмыкнул, прикидывая, хватит ли мне остатков лака на метровый холст. — Пароль — твое имя латиницей. Острая приязнь и легкое бунтарское возбуждение чередовались во мне от осознания факта, что он не просто так томно хихикает, покусывает губы или хитро поглядывает на меня, но впервые видит многие из самых откровенных, даже непристойных набросков с собой любимым в главной роли и почти никогда не прорисованными, прозрачными силуэтами партнера… или нескольких. Листает вперед и назад, приближает, вглядывается в скрупулезно детализированные интимные элементы и сглатывает, вдыхает чуть быстрее обыкновенного или часто моргает, залившись самым настоящим, архинетипичным для себя, стыдливым румянцем. — Я правда в твоих глазах такой?.. — он запнулся и заерзал, счастливо улыбаясь. — Какой? — Не знаю как описать… У тебя тут вроде такие порнушные сцены… Но… Я не понимаю, как ты это делаешь. Как можно изобразить кого-то в таких ситуациях таким… парадоксально невинным? Это же оксюморон. Ты знаешь эту дихотомию Мадонны и блудницы? Вот ты каким-то образом делаешь из блудницы Мадонну прямо в процессе… того, что делает ее блудницей. И это не акт насилия и не такое… благородное равнодушие. По мне видно, что… Что мне хорошо, приятно и нравится… Но… Как?.. Он уставился на меня с таким доверчивым, по-детски изумленным лицом, что я не нашелся с ответом, только развел руками и понадеялся, что эти скетчи расскажут ему о том, на что у меня не хватает смелости. Не вынеся собственных эмоций, он поднялся, подошел и обнял меня за талию, надолго прижав к себе и затихнув. Я не пытался прервать контакт, хотя держать в одной руке связку грязных, подтекающих кистей и в другой скользкую банку было несколько неудобно; позволял ему прожить свои чувства, себе — принять собственные. Благодарность за открытость. Открытость за восхищение. Восхищение за доверие. Доверие за покой. Покой в ответ на безусловное принятие. — А можно я всю папку себе на айфон скину? — он вернулся к наброскам и принялся тешить мое эго, рассказывая подробно, что ему особенно импонирует в каждом из них. За это время я успел отмыть часть кистей, пересобрать рабочее место и установить вокруг себя ряд мольбертов со спонтанными этюдами, где мог бы использовать остатки краски с палитры. Корпел над деталями, слушал его вполуха и параллельно размышлял, что он — не только единственный, с кем мне комфортно работать по много часов, несмотря на внезапные автономные монологи, хаотичные передвижения и изобретательные попытки саботажа, но и тот, чье присутствие в любом формате доставляет мне почти физическое удовольствие. Словно я мог ощущать телесно и представлять визуально всплески приязни в собственном организме. Чувство тревоги, едва ощутимое, вскарабкалось по позвонкам к слуховому центру не сразу: в какой-то момент я заметил, как он резко замолчал, погрузив нас обоих в непривычное безмолвие, нарушаемое только ритмичным шуршанием жесткого ворса кистей по ткани. Я поднял голову, взглянув на него поверх холста, чтобы с удивлением обнаружить, как он изменился в лице — сделался внимательным, чуть растерянным и неожиданно серьезным, долго смотрел в экран планшета и не двигался. За тревогой по спине пробежал холодок, сжав внутренности, от смутного опасения, что я все же сумел обидеть, расстроить или рассердить его одним из набросков — излишней вульгарностью, презрением к лимитам человеческой анатомии, вероломной объективацией или неуважением?.. Или, может, он просто зашел в интернет и прочитал новость об очередном повышении налогов, безвременной добровольной кончине кого-то из литераторов, спонтанном военном конфликте… — Что там? — собственный голос показался мне слишком напряженным, потому я постарался незаметно медленно выдохнуть. — Это?.. — сбитый с толку, он медленно оглянулся на меня будто в леком смятении, затем неуверенно развернул планшет с рисунком, о существовании которого я и вовсе позабыл. — Помнишь, когда ты меня пригласил к себе? — в легком испуге, что он воспримет это превратно, я показался себе чрезмерно разговорчивым, но едва сумел взять под контроль зудящее желание немедленно начать оправдываться. — Я не мог заснуть и… Он смотрел на меня с полки, там, в гостиной. Мне почему-то захотелось вас изобразить. Вместе. Я тогда подумал, что вы были очень красивой парой. Сердце екнуло и сжалось от стыда и сожаления при виде того, как он, не касаясь, гладит рисунок пальцами, как играют желваки на его скулах и мелко подрагивают ресницы. — Ты не сердишься? — хотелось объясниться, обосновать, попросить прощения за бесцеремонное вторжение в… запретное, но он только помотал головой в ответ. — Точно? Дождавшись кивка, я присел рядом и только тогда увидел, что он не отвечает от упрямых, старательных и тщетных попыток не заплакать. — Извини за… — он отстранился спустя пару минут крепких объятий, когда я позволил ему спрятать лицо у себя на плече и немного успокоиться. — Я не знаю, как это отпустить. — Ты имеешь право на горе, — я продолжил гладить его по спине. — А чьи это крылья? — он говорил еле слышно, так непривычно для меня. — Не знаю. Хотел, чтоб были его, но не получилось нормально их прикрепить в таком положении. Чувство стереометрии отказало. — У них атмосфера как у «Поцелуя» Климта, — он улыбнулся через силу. — Крылья как плащ. — Сильвестр, — я нашел его кисть и уложил к себе на колени, привлекая внимание, так как чувствовал, не не смогу спокойно спать, если не извинюсь. — Да? — Я очень сожалею, если этим причинил тебе боль. Или напомнил о ней. — Не причинил, — он зажмурился, часто заморгал и помотал головой. — Наоборот. После он пару часов молчал и задумчиво стучал стилусом, что-то вырисовывая. Напевал одну и ту же мелодию — негромко, на грани слышимости, но я запомнил мотив. Печальный и упоительный, он казался знакомым, хотя я был уверен, что никогда прежде его не встречал. — Что это за песня? — все еще ощущая вину, я решился поинтересоваться, когда заметил, что Черри улыбается чему-то на экране. — Ария, — он вздохнул коротко. — Финальная, из оперы «Собор Парижской Богоматери». — А это разве не мюзикл?.. — Есть мюзикл композитора Коччанте, тот популярный, который все знают, — голос его постепенно теплел, возвращая прежнюю живость. — Где это кошмарное «Душу дьяволу продам за ночь с тобой». И есть опера. Наша. У них с мюзиклом один сюжет, но она не такая… вульгарная. Я обычно предпочитаю мюзиклы любым операм, но это исключение. За нее даже дали Большую музыкальную премию, мне тогда лет двенадцать было… Там все роли исполняют академические вокалисты, но на роль звонаря всегда приглашали рокера, чтобы подчеркнуть его отличие. На самом деле трудно представить его лирическим тенором… Хотя я эту арию все равно потом выучил, когда хотел поступать в академию, она мне по диапазону была удобная и тембр подходил. Но вообще я себя ассоциировал с цыганочкой. Хотел даже ее портрет на локте набить. У нее было такое красивое ярко-красное платье на сцене и живая козочка. Как твоя, только коричневая, прыгала так забавно, меня мама ею и заманила в театр. Я думал… Как жаль, что я не останусь сопрано, когда вырасту, я бы так хотел эту роль. Правда, ее чуть не повесили. А потом перерезали горло. Не как в мультфильме. Он невесело усмехнулся и замолчал, постепенно снова начав напевать, я же бездумно сверлил глазами холст, ощущая, как разгорается внутри зудящая потребность обрядить его в очередной образ, в длинную очередь к накопившимся, начиная со святого Себастиана. Разумеется, я не собирался рисовать его пляшущим в алом платье с бубном и козой, но, например, в языках пламени?.. На фоне костра в ночь после Летнего солнцестояния. С национальными языческими символами, маской из черепа козла и какой-нибудь кожевенной перкуссией… — Не думал в семнадцать, что оно ко мне однажды вернется… С такой стороны, — он вдруг рассмеялся с истерической ноткой в голосе. — Там есть слова, обращение к ангелу-хранителю. Nes uz spārniem mūs kā krustu. «Неси нас на крыльях, как крест». Прямо как на твоем рисунке. Двое и ангел. Он уснул по традиции около полуночи. До того пришел в себя к вечеру, снова о чем-то беспечно и без умолку болтал, дурачился и лез под руку, перебрал весь мой шкаф и развесил одежду комплектами на свой вкус, долго пытал меня, тыкая в ценники и вопрошая, почему небесно-голубая масляная краска с «паршивым» покрытием стоит в два раза дороже «добротной» охры, посмотрел серию телешоу про серийных убийц, собрал еще несколько пазлов… Прикрыв окна, я осторожно подоткнул его одеяло поплотнее и вернулся в мастерскую, где долго стоял с занесенным карандашом перед девственным холстом, чувствуя, как формируется в воображении гибридный, эклектичный образ, составленный из осколков разных, не соприкасающихся миров. Не вся фигура в огне, но только руки, в них — лук с натянутой тетивой, все оплетенное обнаженными мускулами тело обращено вниз, не то с неба к земле, не то с земли в преисподнюю. То ли ангел в финальной битве со злом, то ли прицелившийся купидон, то ли выслеживающий дичь охотник, и по рукам его, прямо из углей, обратно, вверх, ввысь или назад по ветру — языки пламени до самых локтей… Или пусть вплоть до плеча. Не его жгучие угли в дыму на запястьях, но живой, до синевы жаркий огонь. И на опущенной голове острый, тяжелый, подобный хаосу венец из лезвий и шипов. Он же сам назвал себя королем хаоса. Жаловался, как тяжела его корона. Композиция получилась похожей на крест, и мне оставалось надеяться, что какой-нибудь очередной умник не усмотрит в ней отсылку на Новый завет. Череп козла, может, и спас бы ситуацию, но казался теперь неуместным, да и приплести мотив жертвенного агнца можно было к любому парнокопытному. Я побродил по комнате, стараясь ступать беззвучно, лениво задаваясь вопросом, отчего прародители христианской культуры предпочитали барана козлу, первого ассоциируя с невинностью и чистотой, второго — с чертями и злом в совокупности. Толку в хозяйстве с обоих имелось немало, во всяком случае, пару тысячелетий назад. Цепь ассоциаций от библейских мотивов привела меня через рогатый скот обратно к несчастной цыганской девушке, попавшей под горячую руку инквизиции, если я правильно трактовал сюжет. Гюго я, разумеется, читать даже не пытался, да и мюзикла не видел и не слушал, за исключением заезженной песни о неразделенной любви трех разностатусных кавалеров к одной знойной барышне. В свое время эта композиция гремела на телевидении так, что превратилась в мем. Об опере сегодня и вовсе услышал впервые, но мотив ее ключевого персонажа, напетый нежным тенорком моей музы, все не выходил из головы. Откопав в рюкзаке наушники, я не без труда нашел упомянутую арию на просторах сети, погасил свет и вслушался. Атмосфера ее ощущалась совершенно иной, не эстрадно-развлекательной, утрированной или прямолинейной, как у жанра мюзиклов в моем восприятии, и не пафосно-эпической до зевоты, как у оперы. Нежная, щемящая, полная скорби и отчаяния мелодия в сочетании с лаконичными, точнейше подобранными словами рассказывала о неохватной безысходности глубокой личной трагедии. Меткость и выразительность формулировок всегда была моей слабостью. Даже на неродном языке, которым я владел на посредственном уровне, необходимом для бытовых взаимодействий и бюрократии… На котором почти не знал поэзии. Он не цеплял меня эмоционально — ровно до момента, пока в мою жизнь не вломился оглушительным локомотивом самый яркий из носителей этого языка. Затмил собой половину моего горизонта, если не весь, установил неразрывную чувственную связь с почвой, по которой я ходил с рождения как чужой. Даже несмотря на то, что мы всегда говорили… так, как удобнее мне. Я не до конца понимал, как перевести одну из строк, да и лирическую красоту остальных передать был не в состоянии. Если буквально, синтаксически и по смыслу — «В мире этом правит боль». Черри как носитель, должно быть, воспринимал ее именно так. Однако интуиция настаивала на своем, меняя акценты — «Весь мир во власти этой боли». Человек как мир — или призма, преломляющая свет этого мира. Как достоверное, ясное и истовое отражение потери. Намеренно погружаясь в текст, я прослушал все заново. «Любовь начинается там, где бессмертие». Та же любовь, которая «отняла все, и тебя, …». Ангел-хранитель, пронеси на своих крыльях нас, подобно кресту, чтобы в этот миг, в пути прочь, мы друг друга не потеряли. Божья матерь, прими в обитель свою, ведь нашим сердцам истинного счастья в этом мире больше нет. Убежище для нас обоих теперь только лишь при тебе. Свод собора как убежище, где любовь становится бессмертной, так как непобедима смертью. Сочувствие сковало легкие тугими обручами, и я снова осторожно приоткрыл окно в мастерской, вдыхая полной грудью холодный, по-настоящему осенний ночной воздух. Вернулся в спальню, бесшумно разделся, забрался к нему в постель, стараясь не потревожить сон. Обнял сзади и прижался губами к макушке, слишком переполненный эмоциями — они распирали изнутри, не позволяя успокоиться, заставляли украдкой продолжать целовать его плечи и затылок, жалеть до повлажневших глаз и держать чуть крепче, чем следует… Пока он не повернулся ко мне, сполз ниже и уткнулся лицом в ключицы, обвив талию, будто дитя. Умиротворение скоро вытеснило все переживания, заменив их убаюкивающим теплом. Я засыпал с мыслью, что в этом, видимо, также заключается часть гармонии в отношениях с кем-то. Милосердие ко внутреннему ребенку друг в друге. В начале недели нас двоих на пару дней загнали на дачу доверительной просьбой присмотреть за животными, включая Черрину драгоценную любимицу, которую он, как истинный педагог, научил блеять по команде «Поём!». Мама с отцом в качестве водителя отправилась за триста верст к давней подруге на какой-то юбилей, а на мое резонное возмущение, что у моего «друга-профессора» вообще-то уже начался учебный год, деловито напомнила, как тот сам говорил, что до начала лекций целых три недели. В понедельник вернулось лето с полноценным солнцепеком, и днем мы ушли загорать на море в компании собак, на ужин пожарили куриный шашлык, который мама заранее заботливо для нас замариновала, до темноты успели прогуляться до ближайшего озера, куда Черри уговорил меня залезть, несмотря на илистый берег, и после бессовестно лапал на глазах у угрюмых рыбаков на противоположном берегу. Вечером после душа смотрели какие-то глупые передачи по кабельному телевидению, грелись у камина и бездельничали, утомившиеся и довольные. В кои-то веки воспользовались случаем и завесили окно в сауне для интимной атмосферы, затем плюнули на эфемерные этические барьеры и оприходовали еще несколько случайных мест в доме: от моего любимого кресла в гостиной, где он усадил меня на колени спиной к себе и придерживал за бедра, помогая насаживаться, до гамака глубокой ночью, с помощью которого он решил использовать силу инерции для экономии сил, а после с видом искусителя рассказывал мне про специальные качели и другие приспособления, я же невинно округлял глаза и делал вид, что никогда ни о чем подобном не слышал и доступа к порнографии не имею. Торопливо прибираясь в среду утром в ожидании приезда родителей, я в легкой панике бегал по дому и искал упаковки от презервативов, которые Черри имел привычку швырять где попало от нахлынувшей страсти. Раз за разом их пересчитывал, сомневаясь в собственной разумности, и вспоминал пранк со свиньями, где злоумышленник выпускал в некое общественное пространство три скотины, предварительно нарисовав на них номера «1», «2» и «4», затем злорадно взирал, как все ищут номер «3». Так и я нашел шесть резинок и всего пять оберток и уже готовил легенду для мамы, как встретил прекрасную незнакомку и полюбил ее с первого взгляда… Пока он с хохотом не признался, что кинул одну из упаковок в камин. До самого отбытия в город, казалось, наши беспечные выходные, полные близости — плотской и душевной, — напоминали ожившую сказку, если бы не зудящая где-то под лопатками или за ребрами интуиция, что нечто было мною упущено, осталось незамеченным, как сигнал тревоги где-то в слепой зоне или крик о помощи к идущему в капюшоне и наушниках. На обратном пути Черри выглядел необычно, и я не мог объяснить почему. Он по-прежнему улыбался, шутил и дурачился, взрывался смехом и трогал меня за бедра, лез с поцелуями или напевал очередную набившую оскомину попсовую мелодию. Но иногда… На десяток секунд или минуту словно выключался из реальности. Оборачивался сознанием внутрь себя, лицо его делалось непроницаемым, дыхание пугающе ровным, а глаза — жуткими и пустыми. Я осознал это только у своего подъезда, когда заметил его ногти с покрасневшими, надорванными заусенцами. Он забежал ко мне всего на минуту, пояснив, что должен заехать переодеться, хотя и так уже опаздывает на работу, обнял прямо в коридоре и долго не отпускал. — Майк, — его широкий выдох щекотал шею, и я невольно засмеялся, поежившись. — Спасибо тебе за… За все. За то, что ты рядом. Я очень тебя люблю. Последнее прозвучало глухо, мне в воротник, как будто немного отчаянно. — Эй, что такое? — я мягко отстранил его, держа за плечи, и попытался заглянуть в глаза. — Все хорошо? — Да, — он кивнул, торопливо подхватил сумку и быстро поцеловал меня в переносицу на прощание. — На связи. Я оказался прав: что-то пошло не так, и рациональная часть меня не имела ни малейшего представления, почему и кто в этом виноват. Он написал, что будет занят некоторое время, и попросил не беспокоиться, если он не отвечает или отвечает не сразу. Сообщение выглядело сумбурным, будто писали его на бегу или в большой растерянности. А после он пропал. Не звонил, не писал, не появился в баре в конце недели и никак не проявлял себя иным образом — более того, не поднимал трубку и игнорировал сообщения. В понедельник, впервые проводя выходные без него, в неуютном теперь одиночестве, к которому прежде всегда стремился, я окунулся в тревогу с головой и долго не мог сориентироваться, отыскать горизонт и понять, в какую сторону следует всплывать. Бродил кругами по мастерской, не в силах сконцентрироваться или работать, смотрел на холсты с его изображениями — таковых накопилось уже около трех десятков, — словно искал на них ответ. Перебирал мысленно бесчисленное множество вариантов, чем мог оттолкнуть или обидеть его, но первое, что приходил на ум, плавая на поверхности — тот самый рисунок с произрастающими из ниоткуда крыльями. Убеждал себя, что уже извинился, да и Черри сам постоянно упоминал о не-совсем-бывшем-возлюбленном, случайно или намеренно, охотно рассказывал об их прошлом, своих эмоциях… Может, тем наброском я слишком явно напомнил о чем-то, что он почти сумел забыть? Но он же сам?.. Почему тогда подобная реакция проявилась с опозданием? У такого холеричного и импульсивного индивида, как он? В его психике все происходило так быстро, что я порой ощущал себя улиткой, пытающейся поспеть за зайцем. Или он что-то решал для себя? Или эта поездка и выходные вместе были своеобразным прощанием? Может, он пришел к выводу, что все еще не забыл этого проклятого Криса и для новых отношений еще слишком… рано? Раны не затянулись и еще кровоточат. Или… несмотря на то, что я сразу открыто повинился, он не может меня так быстро простить и ему необходимо время? Или я обидел его чем-то иным, и даже не заметил этого? Или не обидел, но непреднамеренно причинил боль? Гадать я мог бы до бесконечности без какого-либо практического смысла, лишь множа страхи и без того парализующее беспокойство. Вполне вероятно, ответ скрывался в чем-то ином, во что я и вовсе не был посвящен, так как даже после этих месяцев рядом не являлся до конца частью его жизни. Не знал никого из его окружения, да и был в его квартире от силы раз пять или шесть. Случайная встреча с Викторией не в счет, он явно подобного не планировал. Я не мог спросить о нем никого — ни Санту или его старших детей, ни тем более родителей, которые вроде бы здравствовали, ни Августа, ни Рейнара… Ни коллег, ни друзей. Не считая Эм и Джо, но обратиться к ним — все равно что расписаться в сокрушительном провале отношений, где у двоих нет ни контакта, ни доверия. На всякий случай я нашел в Фейсбуке страницу Вики, но не решился написать, боясь его скомпрометировать. Заодно оставил в закладках Августа и Рейнара, намеренно не просматривая содержимого их страниц. У обоих в открытом доступе имелись телефоны, которые я для экстренной связи сохранил. В новостях однофамильцев Черри Себастиана и Исайи все выглядело благополучно. По крайней мере, никаких некрологов и траурных лент я там не усмотрел. Звонить в университет и интересоваться доступностью их сотрудника — явный перегиб. В анонсах на сайте их научного центра и факультета химии в частности никакой неожиданной информации также не наблюдалось. Разумеется, они могли всем дружным коллективом из Черри, горячего шотландца, имя которого я запамятовал, и гомофоба-Дина с братом и юным хахалем того феерически просрать многократно упомянутый грант, но… Тогда Черри бы бегал вокруг меня и непрерывно орал, затем ныл, суетился и снова орал, каждые полчаса нагибая мою голову к своей ширинке в компульсивных попытках избавиться от стресса. Отгоняя от себя мысли, не пора ли обзванивать больницы и морги, я нервно посмеивался, прикидывая, кем мог бы представиться, чтобы меня сразу не послали. Братом? Мужем сестры? У него вообще есть сестры или братья? Сыном? Среди пяти детей мог затесаться и шестой, какой-нибудь неучтенный крестник. Пару раз по пути на работу я специально делал круг от остановки, проходил мимо его дома, заглядывал во двор, чтобы убедиться, что машина на месте, а свет в гостиной горит. Глядел из тени арки в высокое окно и вопрошал в неизвестность, что сделал не так, где облажался, как все исправить и когда уместно будет сделать шаг. Отвешивал себе подзатыльники и оплеухи, напоминая, что его жизнь, психика, настроение, состояние и так далее — его же ответственность, а я не нянька, не спасатель, не родитель, не терапевт и не медбрат, чтобы брать на себя роль опекуна над взрослым мужиком. И все же возвращался в недавние воспоминания и тщательно изучал их, анализировал, бродил по родительскому дому в своей памяти и наблюдал за ним, ища странности, намеки и подсказки. Метод визуализации работал, когда я терял предметы, и теперь я наделся обнаружить хотя бы малую зацепку. Отметая эпизоды с беседой после встречи с Викторией и рисунком, я пытался определить, когда впервые заметил на его лице эту холодную отстраненность. Пара секунд. Всего несколько секунд… Он сидел верхом на моих бедрах и плавно приподнимался, а я отвлекался на жесткие доски кухонного пола под лопатками и кошачью подстилку, стараясь не поворачивать головы в ее сторону и не дышать глубоко. Все эти неудобства стоили зрелища перед глазами — где-то на пределах эстетичного, доводя меня до визуальной эйфории плавными сокращениями мышц его живота, и все было так хорошо, великолепно, идеально, пока не… — Ритм… Майк, ритм… — Быстрее?.. — Неважно… Другой. Он сказал мне не помогать ему. И после этой краткой просьбы взгляд его стал уплывать куда-то прямо в процессе, будто затягивая в свои мысли. Едва ощутимым, фоновым дискомфортом это щекотало затылок, но я сознательно концентрировался на ощущениях и картинке, чтобы выжечь ее себе в памяти и затем унести… Он казался мне в тот момент вершиной творения, неизменно совершенной и стоящей любых жертв. В конце я уложил его на спину и перенял инициативу, стараясь не попадать в не понравившийся ему ритм. Возможно, следовало остановиться. Спросить его, все ли в порядке. Но в нем было так хорошо… Не вынеся неизвестности, при встрече я задал этот вопрос Эмилии. В среду или четверг — не вспомню, к тому моменту мне уже было плевать, как все выглядит со стороны — как милая ссора, серьезный конфликт или потенциальное расставание со скукой, разочарованием, непримиримостью характеров или третьими лицами. — Майк, — лицо ее сделалось обеспокоенным и почему-то оценивающим. — Лучше сам зайди к нему. — А если он устал от меня и хочет отдохнуть?.. — Нет, — она перебила уверенно. — Больше шансов, что ему нужна помощь. Хорошо бы твоя. — Ты что-то знаешь? — я сделал шаг в ее направлении, но замер, когда она отступила на то же расстояние, отвела взгляд, неопределенно махнула волосами, затем отошла к себе за пульт, покопалась в сумке и кинула мне связку ключей с приклеенным к плоскому брелку стикером с кодом сигнализации. — Эм, какого хера? — я нахмурился непонимающе. — У нас договор, — ей явно было неудобно. — Я у него иногда прибираюсь и за это вожу к нему девушку, если он на выходных у тебя. Если что-то не найдешь, пиши. Тряпку там или швабру… Аптечка на кухне слева от бокалов. — Аптечка?.. — я почувствовал, как место злости занимает паника. — Майк, — она оборвала меня жестко, оглядев с очевидным сомнением. — Иди и смотри. Оставалось надеяться, что с опаской оброненная ею фраза совершенно случайно совпала с названием когда-то показанного мне бабушкой фильма, после которого я несколько дней не мог спать. Политая керосином неизвестности фантазия подкидывала образы один абсурднее другого: как мой взбалмошный Черри в хмельном угаре разрисовал стены своего жилища свастонами и марширует вокруг дивана с гордо вскинутой правой рукой, распевая баллады о судьбе Хорста Весселя; как его вздернули на люстре или расстреляли в клеткоподобной душевой кабине беларусские партизаны; как он… Оплеухой в этот раз не обошлось и пришлось мысленно выписать себе джеб. На остатках самоконтроля я еле дотянул до конца смены, стараясь не оценивать диаметра врат в Тартар кошмарных предположений, распахнутых упоминанием аптечки, и с обычной траектории к дому свернул за угол, в узкий проезд тускло освещенного двора. Осмотрел знакомый Мерс, припаркованный криво, колесом на чужом месте — по крайней мере, факт, что он выезжал и вернулся, свидетельствовал о том, что он как минимум жив, цел и в относительно здравом уме, не разбился, не попал аварию, не прыгнул с моста, не был сожжен в деревенском сарае, не… Стоп. «Почему талантливые люди так часто?..» Он талантливый. Умный, эрудированный, начитанный. Целеустремленный. Находчивый. С прекрасным голосом, слухом, юмором, пластикой, внешними данными. Сверхчувствительный, как те творцы-самоубийцы, которых он перечислил. Люди с оголенными нервами, чувствующие слишком остро. Что я должен был увидеть? Горсть снотворного? С моей расторопностью он бы уже давно отправился к своему Крису. Огнестрел? Веревку? Лезвия? Спизженный с работы цианид или как его там?.. Так хорошо провел лето, трахаясь с новым любовником, что кукушечка не вынесла счастья и окончательно съебалась?.. И какова вероятность застать его, если свет не горит ни в спальне, ни в гостиной? Что в целом логично для трех ночи. Да, он не закрывает дверь в гостиную, а там всегда зажжена эта низкая круглая лампа… Мой нимб. Какой смысл звать меня полуночным солнцем и потом в момент вычеркивать из своей жизни? Заявиться вот так среди ночи — наглость или забота? Почему Эм считает, что ему нужна моя помощь? И в чем? Устав стоять с задранной головой, я набрал ей сообщение в мессенджере: «Я у него под окнами. Если ты знаешь что-то, чего не знаю я. Насколько адекватно зайти сейчас?». Она ответила почти мгновенно кратким «Зайди завтра». И правда… Можно же просто выйти пораньше и заглянуть к нему перед сменой, в приемлемое даже для чужих людей время. Проверить, все ли хорошо, не нуждается ли он в чем-то. Поговорить и извиниться за что-то, если необходимо. Я более не пытался угадать, чем мог спугнуть или отвадить его. Сотен уже придуманных причин было достаточно. Силы могли понадобиться для иного. Если что-то случилось в его семье. С детьми, с родителями, со здоровьем. Что-то намного более существенное, чем отношения в пару месяцев. Почему тогда он не пришел за утешением к тому, кому столько раз говорил о любви? Не хотел нагружать своими проблемами? В конце концов, он мог просто потерять интерес. Для этого не всегда нужна какая-то особая, уважительная причина, судя по опыту. Люди нередко оставляют друг друга без объяснений. В любом из смыслов. Я лежал все утро до самого полудня, смотрел в темный потолок и не мог сомкнуть глаз. Вспоминал Аню — как она уехала и внезапно и без предупреждения вышла замуж, даже формально со мной не расставшись. Не дав ни единого прямого ответа, если не считать ответом сами действия. Теперь у нее семья и все хорошо в жизни, а я до сих пор не знаю, почему так долго тянул с этим шагом. Подозревал, что на самом деле никогда не хотел всю эту семейную жизнь. Тогда, в свои тридцать. Да и сейчас. И все равно тяжело переживал, хотя внешне принял спокойно. Всегда все принимал внешне спокойно. Старался сохранять достоинство, как учил отец. Не то чтобы жизнь полнилась какими-то трагедиями… Не в последний десяток лет. Все близкие были живы, «величайшие» потери — эфемерные карьерные амбиции и она. Но что такое сорок? Я же не олимпиец и не футболист. И все же в этот раз я не собирался снова мириться с судьбой оставленного за бортом без объяснений, озвученных причин и оговоренного финала. Выход существовал один — зайти и поговорить. Заодно, если потребуется, вернуть ключи. Если не захотят говорить — по крайней мере можно будет заглянуть в глаза и прочитать эмоции. В них обычно видно, когда встреча в тягость. Стоило морально быть готовым к любому исходу. Что завтра все может в одночасье закончиться. Так бывает. И в этот раз я не стану отдавать все портреты, там работы непочатый край, мне будет что рисовать еще пару лет, постепенно избавляясь от эмоций. Уже того, что есть, хватило бы на три-четыре выставки. А там, глядишь, и у модели сердце подтает достаточно, чтобы привести нового почитателя, покрасоваться и похвастаться тем, как когда-то по нему сходил с ума один художник, неприметный среди многочисленных экс-кавалеров. Но если нет… Если вдруг я все еще нужен и имею шанс… Да, голова Сильвестра — темный лес с плеядой чудовищ, в котором легко заблудиться. Или принять за чудовище его самого. Но не тому, у кого есть броня в виде стальных нервов, как он сказал. И яркий фонарь, распугивающий всех этих монстров, о котором я все еще стеснялся говорить вслух. Я поспал не более часа перед сменой, проснулся с гудящей головой, выпил кофе, умылся и засобирался. На всякий случай взял рюкзак, закинул в него планшет, зубную щетку и белье на пару дней. Обратив внимание на колесо Мерса на чужой линии, все еще не проколотое блюстителями справедливости, по памяти набрал код домофона, бегом поднялся по лестнице на пятый — к собственному удивлению, почти без одышки, — позвонил в дверь. Открывать никто как будто бы и не собирался. Я продолжал жать на кнопку, скорее от растерянности, чем из настойчивости, смотрел на связку ключей в другой руке и снова кружил в мыслях о том, как мало на самом деле знаю о нем. Сел привести мысли в порядок на ступени, не решаясь на очередное, в этот раз физическое вторжение. Вспомнил его шутку про «прецедент», что главное — не блевануть на ступени перед собой, чтобы не навернуться на собственной рвоте. Вчерашнее замечание Эмилии о местонахождении швабры вдруг приобрело иной окрас. Где-то в глубине души я давно догадался, что увижу за дверью. Сложно не допереть даже самым тугим умом, когда тебе столько раз прямо говорили об этом в лицо. Краем сознания я считывал, как за краткий период нашего близкого общения в нем все больше и больше копилось напряжение. Он вел себя идеально последние три месяца. Или полгода? Носил маски идеального… Кого?.. Идеального принца на Мерседесе? Идеальной Кармен? А, нет, ее вроде звали Эсмеральда. Постоянно подстраивался. Все время боялся осуждения. Адаптировал себя под любого, с кем старался сблизиться. Цеплял маску серьезного ученого для отца. Любящего родителя и увлеченного хозяйственника для мамы. Рок-дивы для Эм. Заботливого покровителя для Вики. Чокнутого философа для Джо… С кем еще я его видел? И сколько масок… Слоев масок он отвел для меня? Или все-таки в его жизни параллельно происходит много всякого дерьма, от которого он мою трепетную творческую натуру ограждает? В груди опять все сжималось от досады и страха, что я на деле не такой сильный, как привык думать о себе. Что надпись «Оставь надежду всяк сюда входящий» на пояснице — это не зашедшая слишком глубоко шутка про анальный секс. Это про зону вокруг другого конца пищевода. Про голову. Разум в которой — тот самый жуткий лес, «e aspra e forte», из которого можно угодить непосредственно в ад. Я так ярко и четко мог нарисовать это в воображении. Обняв руками ребра, я уткнулся лбом в колени, прикрыл глаза и попытался сосредоточиться, как спортсмен перед стартом. Сконцентрироваться на жаре в груди — том, что усиливался и пульсировал вместе с сердцебиением, если представить его улыбку или вспомнить, как звучит его смех. Найти в аудиальной памяти его пронзительное, многократно повторенное «люблю тебя». Наверное стоило хоть раз пересилить страх и ответить тем же. Черри сказал, я для него как маяк. Башня со светом, к которой гребут в темноте, потеряв все ориентиры. Я пытался представить свои чувства к нему в виде мощного, яркого фонаря. Прочный металлический каркас, ядерная батарея и бронированное стекло. По идее, таким можно в пути съездить по ёблам паре-другой чудовищ. Я поднялся, встряхнул плечами, покрутил на пальце ключи и снова стал стучать и звонить попеременно, прикидывая, сколько времени отвести ему на возможность воспользоваться шансом и взять часть контроля в свои руки.