Пролейся дождём

7-е декабря, 2027-й год Глупая, глупая Кендис! Неужели она снова попала в эту ловушку? А, может, она из неё никогда и не выбиралась? Декабрьский ночной мороз нагло покусывал голени, обтянутые чёрными капроновыми чулками, разнузданно забирался колючими ручонками под тёмно-бордовый подол вечернего платья. Ветер щипал мокрые щёки, путался в волосах. До чего тоскливо! До чего одиноко! Неужели от тоски и одиночества есть лишь одно верное средство? Остановившись под фонарём, Кендис неприкаянно обняла обнажённые плечи. Сердце ныло. Нет, сердце выло! Измученное, обескровленное — оно упрямо билось в стеснённой груди. На шее и губах всё ещё стыли поцелуи. Приятные, но такие бесполезные поцелуи. Да и приятные ли? Кендис поморщилась и вздрогнула. По токийским улицам шныряли настырные воспоминания-призраки, обжигающим холодом толкались в спину, разлетались по мокрому асфальту осколками задорного мальчишеского смеха. Гадкие, любимые воспоминания-призраки! Вся юность умещалась на маленьком лоскуточке Восточной Азии — будто всё, что было до, не имело значения. Пуститься в очередное бегство от горько-сладких воспоминаний? Или броситься к ним в объятия? Кендис издала слабую усмешку, на немеющих ногах поплелась к пешеходному переходу и без тени сомнений нырнула в зелёное световое море.

***

2-е декабря, 2027 год — Тётя Элейн? Справившись с изумлением, Кендис вытянула руки и, перегнувшись через порог, крепко обняла любимую родственницу. — Привет, моя ви-и-и-ишенка! — протянула Элейн, бодро поглаживая племянницу по спине. — Боже, откуда ты здесь?! Как? — Глаза Кендис увлажнили слёзы радости. — Сэёми позвонила на прошлой неделе и жаловалась на тебя. Ну, ты знаешь свою мать, — воздев глаза к потолку и артистично жестикулируя рукой с ярко-красными ногтями, добавила Элейн. — Сказала, что у тебя с мужиками драмы какие-то. И что Сатору вернулся! — Она в неверии выпучила глаза. — Это правда?! — Правда. — И что вы с ним опять… ну… того-этого? — Уже нет. — Он знает про Кея? — Знает. — Во дела… — на выдохе заключила Элейн. — Знаешь что, вишенка: налей-ка нам с тобой по бокальчику красного, а то на трезвую голову такие вещи не решают нормальные люди. Кендис прикрыла ладонью рот и сдавленно захохотала. — Элейн, ты прелесть! — А то ж! — воскликнула Элейн, поправляя пушистые кудрявые волосы, щедро покрашенные в рыже-каштановый цвет, чтобы скрыть беспощадную седину. Она передала племяннице лёгкое пальто и, опираясь на трость, прошла в гостиную. Кендис печально вздохнула, глядя ей вслед: «Какой бы бодрой и лёгкой на подъём ни оставалась тётушка, но годы безжалостны даже к ней». — Кей не выйдет поздороваться? — поинтересовалась Элейн, грузно опустившись на диван и положив рядом трость. — Ну вот, опять правая нога отекла, — задрав лосину, сокрушённо добавила она. — Кей уроки делает, сейчас позову его, — ответила Кендис, а затем принесла из кухни пакет со льдом, завёрнутый в полотенце. — На, приложи к отёку. И ногу на столик положи, сразу легче станет. — Да старуха я уже, Кендис: тут хоть лёд, хоть моложавый хер прикладывай — не поможет, — махнув, произнесла Элейн, однако всё равно сделала так, как сказала племянница. Звать Кейтаро не пришлось: он услышал знакомый голос и сам выбежал из своей комнаты. Получив в подарок новую кепку и набор молочного шоколада, он птенчиком приластился к Элейн и положил взъерошенную голову на её плечо. От блестящей серебристой кофты исходил плотный запах цветочных древесно-мускусных духов: аромат, предвещающий веселье и праздник. Охваченный уютом и теплом, Кейтаро едва не задремал под воркование Элейн и матери. — Котёнок, не спи, — ласково погладив сына по волосам расчёсывающим движением, нежно пропела Кендис, — а то ночью опять не сомкнёшь глаз. — Доделывай уроки, а потом погуляем с тобой перед сном. Как смотришь? Я, конечно, медленная, как улитка, зато расскажу новую байку про того бездомного с 5-й Авеню, который без штанов ходит. — Лады! — сдавленно захихикав, ответил Кейтаро и дурашливо сполз с дивана. Кендис поперхнулась вином. — Ты в порядке? — обеспокоенно спросила Элейн. — В порядке, просто… — Кендис проводила взглядом убегающего наверх сына. — Просто Сатору всегда так говорит: «Лады!» — Она изобразила придурковатую улыбку, а затем нарочито закатила глаза и осушила бокал одним глотком. — Познакомила их на свою голову, теперь Кей меня с ума сводит отцовскими фразочками и выражениями лица. — Не делай вид, будто расстроена, вишенка. — Элейн покачала головой. — То белугой выла по своему ненаглядному и радовалась, что хотя бы ребёнка заделали напоследок, то теперь давит из себя натужное недовольство. — Да пошёл он… — Ладно, заканчивай мне тут вздыхать! Рассказывай лучше, что там у вас опять с сахарочком приключилось? Подлив ещё вина и подогнув под себя ноги, Кендис рассказала Элейн обо всём, что происходило в её жизни последние полгода: про недо-роман с Ником и про возвращение Сатору, про свои сомнения и метания. Элейн слушала внимательно и не перебивала, лишь задавала уточняющие вопросы. Когда Кендис закончила свой рассказ, Элейн ответила не сразу: достала из дорожной сумки сигареты, закурила и задумчиво уставилась на свою отёкшую ногу, покоившуюся на кофейном столике. — Да уж, запутали так, что фиг размотаешь, — резюмировала она после долгого молчания. — Сатору, конечно, тот ещё дурень, но и ты, дорогая моя, не подарок. Далеко не подарок! — Элейн вытащила из тарелки печенье и стряхнула в неё пепел. — Ты меня знаешь, я не люблю нравоучений и стараюсь не лезть в чужие дела. Кто, кроме вас с Сатору, может знать, как вам жить ваши жизни и соединять ли их в одну? — Да решили уже, — отмахнулась Кендис, — не будет никакого соединения жизней в одну. Пускай катится куда хочет! Ему всегда было проще одному, он же весь из себя такой охренительный, зачем ему ещё кто-то? — И как это вяжется с тем, что он тебя позвал замуж? — Вот именно! — Кендис всплеснула руками. — Никак не вяжется. Всего-навсего очередная блажь, пришедшая в голову избалованному ребёнку. Ему не сдались ни я, ни брак, ни семейные обязанности. Не хочу вечно ожидать катастрофу и переживать о том, чтобы бедный-несчастный Сатору не заскучал! — Судя по тому, что ты рассказала, он уже давно не ребёнок, — спокойно парировала Элейн. — Заметь, ведь он не просто осыпает тебя пустыми обещаниями, а доказывает делом, что изменился. Конечно, это не гарант того, что сахарочек не облажается, но, думаю, серьёзность намерений тут очевидна. А ещё он родной отец Кейтаро, — шёпотом добавила она. — Не руби с плеча, Кендис, дай ты мужику шанс. — У него этих шансов было миллион, он все просрал! — Ну, справедливости ради, не миллион, вишенка, а всего два, — поправила Элейн, доставая ещё одну сигарету. — Целых два шанса, которые он феерически угрохал о собственное раздутое эго! — Сейчас на кону гораздо больше, — заметила Элейн, проверяя лак на ногте, — да и сахарочек явно повзрослел. — Про Ника ты что-нибудь скажешь? — капризно насупившись, спросила Кендис. — А то всё только Годжо защищаешь. — Ника твоего я не видела, но по рассказу вроде мужик хороший. Только у тебя с ним ничего не выйдет. — С чего ты взяла? — У тебя уже был такой «хороший» — Такеши. И ничего не вышло. — Такеши оказался козлом. — Вот тебе и ответ, вишенка: каждый может оказаться козлом. — Сатору им уже оказался, и больше я не намерена наступать на одни и те же грабли. Элейн вдавила окурок в дно тарелки и серьёзно посмотрела в лицо племянницы: — Решать только тебе, деточка. Я своим мнением поделилась, но выбор за тобой. В конце концов, любого козла можно в любое время послать куда подальше! — Не всегда и не любого, к сожалению, — с грустной улыбкой отозвалась Кендис, разбалтывая в бокале остатки вина.

***

5-е декабря, 2027 год За окнами пролетали дома и поля, смешивались в причудливую полосу, похожую на длинный мазок, написанный масляными красками. Кейтаро выучил наизусть все остановки, а со временем стал узнавать и попутчиков. Ну почему так медленно? Вроде скоростной поезд, а ползёт каракатицей! Припав головой к стеклу, Кейтаро глядел на дисплей телефона — проклятые часы тоже застыли. «Да уж, поезда — не самолёты», — вынес мальчишка неутешительный вердикт. Обдал окно горячим дыханием и стал выводить по испарине рисунок: раз кругляшок, два кругляшок, между ними перекладинка, а под перекладинкой — широкая улыбка. Прикусив кончик языка, Кейтаро затёр кругляшки, сделал из них широкую полосочку, а над полосочкой нарисовал волосы торчком. Полюбовавшись на свой рисунок, он мазнул по нему ладошкой и выпрямился в кресле. Кейтаро почти заснул и не сразу осознал, что поезд остановился. Но когда услышал объявление заветной станции, схватил ранец и молнией вылетел из вагона. Как же тесно и людно! Но ничего, он почти привык к шуму мегаполиса. Растерянно озираясь по сторонам, Кейтаро сунул руку в карман за телефоном, чтобы позвонить, но тут за спиной раздался высокий задорный голос: — Юный пилот, посадка здесь! Кейтаро обернулся: Сатору, одетый в униформу колледжа, махал ему высоко поднятой рукой. Плюх! И вот он уже в широких отцовских объятиях. Прижался лицом к тёплому животу, поелозил по нему щекой. — А можете пониже опуститься, господин Годжо? — робко попросил Кейтаро, задрав голову. Как хотелось вместо чинного «господин Годжо» произнести простое и сердечное «папа»! Но Кейтаро казалось, будто он не в праве. Будто есть негласный запрет на это обращение. Сатору опустился на корточки, сдвинул повязку с глаз на лоб и сжал ладошки Кейтаро. — Что случилось? — забавно улыбнувшись, спросил он. Чмок! На щеке у Сатору отпечатался небрежный, застенчивый поцелуйчик. — Ты как мама целуешь, честное слово! — смеясь, произнёс он и потёр пальцами поцелованное место. Сатору смеялся всё громче — только бы не разрыдаться от мучительной нежности, раскрошившей к чертям его истерзанное сердце. — Ничего подобного, вы и мама с языками целуетесь, — нашёлся Кейтаро. — Буэ! Прыснув, Сатору уронил голову на плечо сына и крепко обнял его, пошебуршил чуть вьющиеся, как у Кендис, волосы, поцеловал прохладный лоб. — Не «буэ», уж поверь, — заявил он после, посмотрев в глаза Кейтаро. — А как… как дела у мамы? — Она говорит, что всё в порядке, но сама носом хлюпает по ночам. А ещё чаще обычного запирается в своей комнате и там громко включает музыку. «Заглушает боль», — осознал наконец Сатору и от грусти и тоски ещё сильнее сжал ладони Кейтаро. — Господин Годжо, пойдёмте скорее, а то музей закроется, — заметил Кейтеро, посмотрев на дисплей телефона, — он только до половины шестого открыт. — Мы идём в музей? — Уже забыли? Я же в сообщении писал. — Извини, Кейтаро, — виновато ответил Сатору, — у меня была очень загруженная неделя. — Национальный музей западного искусства, — напомнил Кейтаро. — Который в парке Уэно? Кейтаро кивнул и легонько потряс отца за руку. — Тебе ещё и искусство нравится? — восторженно спросил Сатору. — Да не то чтобы… Я не очень разбираюсь. Точнее, вообще не разбираюсь. — Тогда почему туда? — Хочу посмотреть на «Мыслителя» Родена и на картины импрессионистов, — деловито заявил Кейтаро. — Знаешь, я тоже ничего не смыслю в искусстве, особенно в западном, — сознался Сатору. — Мне из западного только мама твоя нравится! — Поднявшись с корточек, он сменил повязку для глаз на очки и взял Кейтаро за руку. — Ну что ж, пошли, юный пилот. Тёплая, чуть влажная ладошка Кейтаро лежала в ладони Сатору — согревала и терзала ему душу. «Даже если мы с Кенди больше никогда не будем вместе, он — живое воплощение и доказательство того, что «мы» всё-таки были. Частички неё и меня какого-то чёрта решили слиться воедино и накрепко связать нас, бестолковых, до конца наших дней. Даже если мы больше никогда не будем вместе…» Сатору ходил по полупустым залам с приглушённым светом без особого энтузиазма, но ему нравилось наблюдать за сыном. Притихший Кейтаро медленно плыл вдоль белых стен со сцепленными за спиной руками, останавливаясь почти у каждой картины и склоняя голову то к одному, то к другому плечу. Особенно привлекли его внимание знаменитые «Кувшинки» Клода Моне: Кейтаро долго и пристально вглядывался ультрамариново-зелёное полотно с бело-розовыми цветочными шапочками, и его голубые глаза, отражавшие буйство красок, казались особенно яркими. Сунув руки в карманы форменного пиджака, Сатору встал за спиной сына, снял очки и попытался понять, на что Кейтаро так заворожённо засмотрелся. — Тебе нравится? — спросил он. — Да, — ответил Кейтаро. — А что именно тебе нравится? У меня вроде «шесть глаз», а я будто слепой — смотрю и ничего особенного не вижу. — На картины не глазами смотрят, а сердцем. Ну… это не мои слова, если что. — Чьи? — Моей одноклассницы, Хитоми, — робко произнёс Кейтаро. — Её мама художница и преподаёт в университете. Хитоми постоянно ездит с ней за границу на всякие выставки и экскурсии. Она всё-всё знает про художников и живопись! А я ничего не знаю… — добавил со вздохом. — Позавчера я слышал, как она и мальчик из старшего класса обсуждали зал импрессионистов, и Хитоми сказала, что ей больше всего нравятся «Кувшинки» Моне. — Хочешь к девчонке подкатить, что ли? — спросил Сатору, умильно посмеиваясь. — Не знаю, — смущённо отозвался Кейтаро. — Просто хотел понять, что ей так нравится в этих «Кувшинках» и импрессионистах. — Он уставился себе под ноги и ненадолго замолчал, а затем несмело поднял голову. — Па… Господин Годжо. Почти-почти сказал! Сатору вздрогнул, на миг понадеявшись, что Кейтаро назовёт его отцом, и на ватных ногах снова опустился перед сыном на корточки. — Господин Годжо, я ещё слишком маленький для любви, верно? — Не думаю, что для этого чувства есть какой-то разрешённый возраст. — Но мои чувства всё равно детские и скоро пройдут, да? — Ты в ту девочку влюблён? Кейтаро потупил взор и закивал. — О силе твоих чувств никто не может знать, Кейтаро, только ты, — искренно ответил Сатору. — Господин Годжо… почему вы с мамой не вместе? — жалобно выкатив вперёд нижнюю губу, спросил Кейтаро. Сатору растерянно захлопал веками, а после протяжно выдохнул и тихо произнёс: — Потому что я обидел маму. Много раз. Я не хотел этого, но так получилось. Я был очень юн, не понимал, что люблю её, и наделал ошибок, которые маме трудно простить мне. — Но ведь мама любит вас! — Кейтаро всхлипнул, не сдержав эмоций. — Знаю, что любит, у неё даже шкатулка есть, в которой она ваши фотографии хранит! Почему она не хочет вас простить? — Она не может. — Сатору сжал кисти сына и успокаивающе поглаживал ему запястья большими пальцами. — Не может, как бы ни любила. — И вы так просто сдадитесь? — Кейтаро насупился и шмыгнул носом. — Некоторые вещи не в нашей власти, даже если ты сильнейший в мире маг. — Сатору спрятал своё расколотое сердце за печальной улыбкой и кивнул на полотно с кувшинками. — Ты так и не сказал, что тебе нравится в этой картине. Кейтаро, хныкая, утёр глаза рукавом школьного пиджака и посмотрел на картину. — Она как сон, от которого не хочешь просыпаться, но который после пробуждения забываешь всё больше и больше с каждой секундой. — Хах, звучит мрачновато! — Я хотел сказать, что ото сна потом остаётся такая… ну, как бы дымка, понимаете? Вот не весь целиком сон, а его очертания. — Типа, самое важное? — подсказал Сатору. — Ага. «Моё маленькое произведение искусства учит меня разбираться в искусстве, ха!» — бесцеремонная сентиментальная мысль смутила Сатору, и он сконфуженно почесал затылок, ощутив, как кровь прилила к щекам и запульсировала в висках. Сатору прощался с Кейтаро в сумерках: доехал вместе с ним на поезде и проводил почти до самого дома. — Вот и пришли, — нехотя произнёс Сатору. Кейтаро остановился и молча держал отца за руку, не представляя, как расстаться. Хотелось вдоволь надышаться последними секундочками, задержаться в них ещё чуть-чуть. — Вы когда-нибудь видели, как мама выступает? — спросил он вдруг. — Не видел, — ответил Сатору с сожалением. — А хотите? — с надеждой спросил Кейтаро. — Она завтра будет выступать на каком-то международном любительском соревновании. В Токио, между прочим. — Вряд ли это хорошая идея… — Мама очень волнуется, пусть и не признаётся. Вот увидите, она будет рада, если придёте! Но если боитесь, то не говорите ей ничего, просто так сходите и посмотрите. Для себя самого. — Сходить и посмотреть, как ты ходил смотреть на любимые «Кувшинки» своей девчонки? — со смешком произнёс Сатору. — Хорошо, — сдался он, — так и быть. Кейтаро порывисто обвил руками его торс, прижался к животу изо всех сил и пролепетал дрожащим голоском: — Спокойной ночи, папочка! Он отшатнулся и, не оборачиваясь, бросился прочь по узкой асфальтированной дорожке, чёрной змейкой убегавшей вверх по улице вдоль вереницы частных домов. Сатору вытянул руку, будто хотел поймать навсегда ушедшее мгновение. Темнота обрушилась на него и придавила к земле, нежность расковыряла грудную клетку и нагло копошилась внутри. Голос Кейтаро эхом продолжал звучать в разрозненных мыслях Сатору, перешёптывался с холодным ветром, стелился по мокрой пожухлой траве. Сатору спрятал заледеневший нос в вороте пиджака и чуть слышно произнёс: — И тебе добрых снов, моё голубоглазое угрюмое счастье.

***

6-е декабря, 2027 год Просторная, но тесно забитая гримёрная, снующие туда-сюда полуголые девушки и женщины всех возрастов и комплекций. Духота, впитавшая в себя десятки запахов духов и кремов, и нескончаемый гомон голосов. Кендис нервничала. Сильно нервничала: несколько раз она неаккуратно заколола пряди невидимками и, переделывая, выдрала несколько волосинок. Просто абсурд. И что она тут забыла? Наряды и макияж других танцовщиц ей казались красивее собственных. Другие танцовщицы были пластичнее, стройнее и моложавее. «Главное не победа, а участие», — со спокойной улыбкой сказал Ник, когда Кендис встряла на пороге гримёрки, и удалился в соседнее помещение, где готовились к выступлению мужчины. «Он всё верно говорит, — утешала себя она, глядя с разочарованием в зеркало. — А Сатору сказал бы, что всё непременно получится, пожелал бы победы, даже осознавая, как ничтожна её вероятность. Но Ник не Сатору… — Её глаза увлажнились, и она, всхлипнув, открутила колпачок светло-розовой помады. — Чего ревёшь, дура дурацкая? Ты ведь этого и хотела. Хорошо, что Ник не Годжо. Не нужен мне хренов Годжо! Плевать бы он хотел на мои «танцульки», как он однажды выразился. Ему никто не интересен, лишь его драгоценная магия имеет значение, а всё остальное — недостойная сильнейшего суета. Да и пошёл ты, Годжо! И не нужен ты мне!» Кендис сердито насупилась, откинула светло-розовую помаду и накрасила губы тёмно-бордовым. Ну амазонка! Заколола непослушные волосы набок, надела чёрное блестящее платье с изящным глубоким декольте, застегнула ремешки на туфлях и вышла в зал ожидания. Ник уже стоял там: стройный, красивый, волосы зачёсаны к затылку. Крепкая загорелая грудь светилась на фоне чёрной шёлковой рубашки, заправленной в брюки на подтяжках. — Во дикарка! — воскликнул он, удивлённо оглядев растрёпанные чуть вьющиеся пряди Кендис. — Лучше бы убрала, травмоопасно же, — разумно заметил он. — Я так хочу, — возразила Кендис, упрямо задрав нос. Снисходительно помотав головой, будто перед ним был капризный ребёнок, Ник снял с запястья Кендис чёрную атласную ленту, собрал её волосы в хвост и аккуратно обвязал их. — Идём, наш выход, — с покровительственной улыбкой произнёс Ник и подал руку. «Ещё один меня приструнить и обуздать хочет. Как Такеши», — подумала Кендис, но противиться не стала и взяла Ника за руку. Каблучки приятно стучали по паркету. Залитый светом софитов танцпол был похож на белое море. Шестнадцатилетняя девочка внутри Кендис ликовала, а тридцатишестилетняя женщина хотела бежать куда глаза глядят. «Отчего эта грусть? К чему бессмысленные воспоминания о горькой юности? Я хотела сделать это ради себя — так и поступлю. И к чёрту всё!» По трибунам пронеслись лёгкие рукоплескания: ведущий объявил самбу Кендис и Ника. Они встали в открытую позицию — чуть поодаль, лицом друг к другу. Зажигательная музыка тоскливо обрушилась на Кендис. Пропустив момент начала, она по-дилетантски попыталась догнать партнёра и перебрала с шагом, делая «свивл вперёд» и закрывая позицию. Отвратительно — осечка с самого начала! Хотелось бросить всё, топнуть ножкой, захныкать и скрыться на другом конце света. Разве есть смысл продолжать, если всё началось с провала? До чего уныло! Безыскусный танец в нью-йоркской квартире Элейн с подвыпившим Сатору был куда более пьянящим и будоражащим. Да причём тут Сатору? Откуда он опять взялся в её мыслях? Неважно, неважно, неважно! Причём тут вообще Сатору, когда нужно думать о меренге? Да как причём? Вон же он — в третьем ряду снизу! Не может быть. Нелепица. Разумеется, показалось. Спиральный поворот — снежная макушка вновь мелькнула перед взором. Не показалось. Ничуть! Ни капельки! Вон же он! В третьем ряду снизу! Пришёл, пришёл, пришёл! Кендис остервенело сдёрнула с волос проклятую благопристойную ленту и дико мотнула растрёпанной головой. Да так, что прядь прилипла к ярко крашенным губам. Виск влево и вправо. К дьяволу благопристойность! К дьяволу все ошибки и провалы! Бёдра двигались зазывающей, игривой «восьмёркой» всё быстрее и быстрее. Чёткие и чистые движения, собранность и вместе с ней — кричащая свобода. «Смотри же, смотри, как я хороша! Ну что, разберёшься с моими «танцульками» в два счёта, заносчивый мальчишка, а?» Щёлк-щёлк напряжёнными пальцами. Цок-цок каблучками. Вращение корпуса, поворот и открытие позиции. Кендис отпустила ладонь Ника и, покачивая бёдрами и ведя плечами, под бурные аплодисменты прошагала в сторону зрителей. «Ты не мог не заметить, что я сделала это для тебя. Посмотри! Посмотри мне в глаза!» На мгновение растерявшийся Ник обхватил запястье Кендис и развернул её обратно к себе — в позицию максимального контакта. Тесно. Хочется обратно на волю. Навстречу голубоглазой гибели. Три минуты пронеслись мимолётной вспышкой. Кендис на автомате кланялась зрителям, не чувствуя пола, шла на гудящих и всё ещё пружинящихся ногах через зал ожидания обратно в гримёрную, чтобы переодеться. Она с трудом дождалась награждения, как в бреду приняла награду за третье место и приз зрительских симпатий. Всё это было приятно, но абсолютно не имело значения. Кендис снова отыскала взглядом заветное место в зрительном зале, но Сатору там уже не было, он быстрыми шагами направлялся к выходу. Водрузив на руки Ника кубки, она бросилась на улицу. Исчез. Словно и не приходил. «Неужели струсил? — мысленно уколола его Кендис. — Да сколько ещё ты будешь уходить? Надоел, надоел! Ну и катись, ну и не нужен ты мне!» Она приняла предложение Ника отметить общий успех в гостиничном номере. Кендис не сомневалась, что предложение с намёком на продолжение. Мол, выразили чувства вертикально, теперь можно перейти к горизонтальным желаниям. Она приняла предложение Ника назло Сатору. Назло самой себе. Пока ехали в машине, Кендис написала Элейн, что вернётся утром, и попросила присмотреть за Кейтаро. Оживлённый голос Ника перебивал музыку из колонок, но мысли звучали громче. Мысли сдавливали грудную клетку, смазывали очертания вечернего Токио, переливавшегося огнями, словно рождественская ёлка. «Откуда он узнал про моё выступление? Ни единой догадки. Пришёл тихо, без помпы и хвастовства — неужто для себя? Как странно. Интересно, ему понравилось? Да какая вообще разница! Наверняка ему было скучно». Демонизировать Сатору и его помыслы всегда было верным средством от сомнений и неизвестности. Но Кендис привыкла к этому наркотику, и больше он не приносил облегчения. Она измучила себя вопросами и в гостиничный номер заходила абсолютно разбитой и потерянной. Ник заказал из ресторана фрукты и дорогое шампанское, включил расслабляющую музыку и пригласил Кендис потанцевать. Она, одеревеневшая, едва переставляла ноги и старалась не смотреть в лицо Ника. «Посмотри, какой он славный и романтичный! Ну что за глупости ты себе придумала? Зачем тебе этот чокнутый и пошлый Годжо, который о любви только в книжках читал? В книжках! Скорее уж видел в кино». Пересилив себя, Кендис обняла Ника за плечи, а он стал целовать её шею. Она невольно съёжилась и сконфуженно усмехнулась. — Всё в порядке? — поинтересовался он. — Да, — соврала Кендис. — Шампанское в голову ударило, наверное. — Такая соблазнительная в этом платье, — шепнул Ник, — похожа на бокал дорогого вина. Кендис обернулась и оглядела себя в трюмо — хороша, не поспоришь: тёмно-бордовое платье с глубоким вырезом, тёмно-бордовые губы и очаровательно растрёпанные волосы. Ник чувствовал, что она где-то не с ним, и лез вон из кожи, чтобы завладеть её вниманием. Завладеть ею. Его рука скользнула вниз по прохладному плечу, задрала подол и принялась старательно ласкать через бельё тёплую промежность. Он нервничал и был чересчур расторопен, слишком сильно давил на клитор, и Кендис постоянно приходилось его поправлять. Теснота в брюках заставила Ника действовать ещё решительнее: он подтолкнул Кендис в сторону кровати, повалил на мягкий матрас, спустил верх платья и принялся мять грудь. Вывернувшись из объятий Ника, Кендис оттолкнула его: — Не снизу, — испуганно пролепетала она, — забыл? — Извини, — нетерпеливо ответил Ник, — мы так давно не были вместе, что я в самом деле забыл. «В позе ли дело? — спросила себя Кендис, когда Ник стал целовать её губы. — Не та поза, не тот мужчина. Проклятый Годжо! Никто и ничто в целом свете не сравнится с тобой…» — Остановись. — Она выставила перед его лицом ладонь. — Остановись, не хочу. Откатившись в сторону, Кендис села на краю постели и снова посмотрела на своё отражение в трюмо: из темноты на неё глядела грустная девочка, запутавшаяся в собственной лжи. Соскучившаяся по любимому мальчику. Глупая, глупая Кендис! Босиком, как русалочка, она бежала по чёрному асфальтовому морю, обдуваемая со всех сторон жестокими ветрами. Невидимые иголки впивались в ступни, мелкие снежинки царапали озябшую кожу. Немилосердный городской ад — тёмная чаща из стекла и бетона. От неё спасёт лишь одна-единственная волшебная тропинка, ведущая к пещере милостивого Фавна, неустанно защищавшего токийский городской лес от проклятых чудищ. По каменным болотам — скорее, скорее к нему! Прижавшись лбом к двери, Кендис долго не решалась позвониться. Время было давно за полночь, совсем неприлично. Да разве ему хоть когда-то было дело до формальностей и приличий? «Чего я страшусь? Что прогонит? Или его самодовольного тона победителя? Плевать, я так устала. Не хочу ничего, кроме его горячих жадных рук». — Конфетка? — Сатору в изумлении открыл рот и почесал затылок. Ломаная улыбка, смиренный вздох. Кендис провела тыльной стороной ладони по мокрому лицу и стряхнула влагу. — Дорога до твоего дома была очень трудной и очень долгой, любимый, — произнесла она дрожащим голосом, — целых двадцать лет… Шагнула вперёд, вжалась всем телом — чтобы близко-близко, чтобы тесно-тесно! — и, встав на носочки, обвила горячую крепкую шею. Кендис потёрлась о ключицу Сатору лбом, подразнила бьющуюся на шее венку кончиком замёрзшего носа, а после мокро причмокнула. — С днём рождения, мой прекрасный, мой нежный, мой единственный, мой любимый мальчик… — лепетала она, забыв про всякий стыд и страх. — Прости меня, прости… Сатору не дышал, боясь спугнуть невозможный, сладостный мираж. Он сгрёб Кендис в пылкое объятие, а после старательно потёр её по лопаткам. — Вся продрогла, — выйдя из оцепенения, сердобольно произнёс Сатору. — Так согрей, — шепнула Кендис, мазнув губами по его подбородку, и сцепила руки в замочек у него за спиной.