Пролейся дождём

Схватив Сатору за руку, Кендис вытащила его — голого — из постели и повела за собой на кухню. Усадила на единственный круглый барный стул, на котором в далёкой юности любила проводить вечера в задумчивом одиночестве, а сама по-хозяйски сунулась в холодильник. — Да-а-а уж… — неодобрительно протянула она, покачивая ногой, согнутой в колене. — У мамы одна эта ваша «японщина»: рыба, рыба, рыба, креветки, рис, тофу и водоросли. Буэ! — Что за рыба? — Сатору встал за спиной Кендис, опустил подбородок на её макушку и заглянул внутрь холодильника. — Да какая разница? — Кендис поморщилась. — Вот бы стейк… — Из лосося можно сделать просто охренительный стейк, Конфетка! — Свою рыбу ешь сам. — Какая же ты ворчунья, честное слово! — Сатору обвил жадными руками талию Кендис, крепко стиснул и дурашливо прикусил её щёку. — Найди другую, раз не устраивает. — Кендис с притворным недовольством повела плечами, якобы желая высвободиться из его объятий. — Я не говорил, что меня не устраивает, — вкрадчиво произнёс Сатору ей на ухо, а затем легонько оттянул зубами мочку. — Будешь себя плохо вести, маленькая янки, накажу. — Пф! Боже, Сатору, что за дешёвые фразочки? — Не придуривайся, Кенди, тебе нравятся мои «дешёвые фразочки»! — Ты свои фразочки будто выудил оттуда же, откуда мы выудили наш первый раз — прямиком из две тысячи седьмого. «Испанский стыд», короче говоря, Годжо. Из коридора донеслись шаги и шорох полиэтиленовых пакетов: Сэёми вернулась домой на несколько часов раньше, чем обычно. — Детка?.. — Сэёми выронила из рук пакеты с продуктами и, застыв, немо разинула рот. — Мама! — вскрикнула Кендис, вытаращив глаза. Она мгновенно захлопнула холодильник, заслонила собой обнажённого Сатору, а сама бесполезно прикрыла одной рукой грудь, а второй — лобок. — Здравствуйте, госпожа Джонс! — с придурковатой широченной улыбкой выпалил Сатору и попытался поклониться из-за плеча растерянной Кендис. — Вы рановато: Кенди сказала, что вы после десяти вернётесь. — Я… я… — Сэёми неловко выставила перед собой ладони и отвернулась. — Мне надо помыть руки… И тотчас скрылась в ванной комнате. — Да блядь… — выругалась по-английски Кендис, зажмурившись и шумно выдохнув. — Вот это — «испанский стыд», а не мои фразочки, Конфетка! — резюмировал Сатору и расхохотался во весь голос. — Просто заткнись, — процедила она сквозь зубы. — И одеться было бы неплохо, — добавила уже мягче. — Ну и позорище… — Так сказала, как будто мы с тобой в общественном туалете никогда спонтанно не трахались. — Умеешь поддержать, любимый! — подколола Кендис и в стиле Сатору подняла вверх большой палец. — Ну, я хотя бы любимый, — пожав плечами, отозвался он. — Хм-м-м, кажется, я где-то потеряла табличку с надписью «сарказм», которую ношу специально для тебя… Сатору обхватил Кендис за талию, привлёк к себе и покровительственно поцеловал в лоб. — Пошли оденемся. Вернувшись в комнату и надев платье, Кендис страдальчески ползала на коленях в поисках нижнего белья, которое волшебным образом куда-то испарилось, а Сатору ходил за ней гуськом и поминутно хихикал. — Чего ты ржёшь там сверху? Давай помогай, ты их снимал, дурачело! — шлёпнув его по голени, проскулила Кендис. — Да куда они могли деться? Не пойду же я к маме с голой задницей. — Если тебе интересно моё мнение, то я ничуть не против твоей голой задницы, — пропел Сатору и, любуясь, склонил к плечу голову. — Ты, кстати, можешь с коленок не вставать: вид у меня отсюда шикарный! Кендис с воинственным выражением лица обернулась, схватилась за пряжку ремня на его брюках и притянула Сатору к себе. — Я сейчас с тебя, дурака, трусы сниму и на четвереньки поставлю, будешь у меня знать! — Уж я надеюсь! — улыбнувшись во весь рот, произнёс Сатору и предвкушённо клацнул зубами. Ничем его не проймёшь и не смутишь, неизменно всё обернёт в свою пользу. Чёртов Годжо! Кендис снисходительно прыснула, а затем поднялась с колен и с ласковой небрежностью потрепала его по макушке. — Что ж, если ты не против моей голой задницы… — Кендис, соблазнительно покачивая бёдрами, приподняла подол платья, повернулась к Сатору спиной и, пританцовывая, направилась к выходу. Годжо непреднамеренно облизнулся, словно увидел кусок торта, а затем попытался схватить Кендис за руку, чтобы притянуть к себе, но она ловко увернулась, прибавила шаг и, сдавленно хохотнув, выскочила в коридор. Будто и впрямь подростки. Дети, что не успели до конца распробовать новообретённых чувств, насытиться ими, надышаться, наиграться друг с другом всласть. Но теперь не только им самим — их чувствам тоже предстояло повзрослеть. Сатору сделал глубокий вдох, надел очки и вышел следом за Кендис. С кухни вкусно запахло жареной в панировке рыбой и овощами. Желудок скрутило спазмом, рот наполнился слюной, и Сатору вспомнил, что не ел с самого утра. У плиты вальсировала Сэёми, а горящая со стыда Кендис неуверенно застыла у столешницы, не решаясь сесть на любимый барный стул. — О, вы уже здесь! — воскликнула Сэёми, всё ещё не поднимая на них глаз. — Голодные, наверное, — тараторила она, — садитесь за стол скорее. — Мам, а есть что-нибудь съедобное? — робко спросила Кендис. — Детка, ну я же не знала, что ты приедешь, — оправдывалась Сэёми. «Теперь мы ужин воспроизводим? Хах! — Сатору усмехнулся и неловко почесал затылок. — Кажется, тогда Конфетка тоже просила что-нибудь не японское… Жизнь всё-таки забавная штука! Что ж, Годжо, ты уже трахнул Кенди как бог, теперь достойно переживи ужин и пожинай плоды своего триумфа!» — Извини, что мы без приглашения, — тихо сказала Кендис матери. — Клянусь, мы бы уехали до твоего возвращения… — А чего ты не говорила, что вы с Сатору снова вместе? — проигнорировав её реплику, спросила Сэёми. — Потому что мы не вместе. — Кендис мгновенно напряглась всем телом. — А чего тогда нагишом тут бегаете? Уж явно не в шахматы играете. — Мама… — Сатору, так вы вместе или нет? — тряхнув разливной ложкой, проголосила Сэёми. — Ты же про сына знаешь? — Он знает, мама, — пробубнила Кендис. — Но лучше бы ты сначала у меня спросила: вдруг я ему ещё не говорила. — Что значит «ещё не говорила»?! — возмутилась Сэёми. — Сама с ним кувыркаешься, а про сына не сказала бы? Он же всё-таки отец, Кендис, имей совесть! — Господи… — протянула Кендис, недовольно поджала губы и стыдливо потёрла лоб. — Да я в курсе, госпожа Джонс, не переживайте! — с добродушной улыбкой подтвердил Сатору, облокотившись на столешницу, и подмигнул Сэёми. — Мы с Кендис вместе, просто она это так не называет. — Мы не вместе, — отчеканила Кендис. — Давно бы уже оформили отношения и жили семьёй, у вас всё-таки общий ребёнок, да и вам уже не шестнадцать, когда можно повеселиться и разбежаться… — Мама! — вспылила Кендис. — Личные границы, помнишь? — добавила она, с трудом вернув самообладание. — В конце концов, кто из нас здесь японка — ты или я?! Ужасно бестактно, мама! Сатору незаметно сжал руку Кендис и стал успокаивающе поглаживать большим пальцем. — Детка, ну, прости, я же как лучше хочу, — оправдывалась Сэёми, приложив растопыренную пятерню к груди. — Госпожа Джонс, так вкусно рыбой пахнет! Может, поедим уже? — Сатору не оставлял попыток сбавить градус напряжения между матерью и дочерью. Подспудно он ощущал вину и за их разлад тоже: «Из-за той моей реакции, что была двадцать лет назад, Кенди теперь так сильно нервничает и ссорится с мамой. Не хочу быть причиной их раздоров. И вообще не хочу больше, чтобы Конфетка из-за меня страдала». Сэёми натянуто улыбнулась, разлила суп, разложила по тарелкам рис с рыбой, а затем старательно расставила всё на столе и пригласила нежданных гостей к ужину. Кендис молча попивала чай и сердито пялилась в окно, а Сатору уплетал за обе щеки и уже собирался похвалить кулинарные умения Сэёми, но та вновь обратилась к дочери: — Надеюсь, Кейтаро знает об отце? Когда Кендис повернулась, Сатору показалось, что её шея издала металлический скрип: «Странно, что она ещё из глаз лазерами не стреляет», — дурацкая мысль едва не вызвала непроизвольный смешок, но Годжо сумел удержаться. — Я вот настолько от того, чтобы психануть, мама, — отчеканила Кендис и отмерила пальцами в воздухе крошечный отрезок. «Лучше и впрямь держать рот на замке, — рассудил Сатору, — не то она меня прибьёт, если начну шутить». — Мы ему обязательно расскажем, просто немного позже, — решил он удовлетворить любопытство Сэёми. — Но Кенди уже познакомила сына со мной, так что всё путём! — И как, интересно, она тебя представила? Кендис закатила глаза и раздражённо цокнула. — Как друга, — ответил Сатору, отправив палочками в рот здоровенный кусок рыбы. Он не заметил, как просыпал на себя рис, зато заметила Кендис: взяла со стола салфетку и спокойно очистила ему брючину. — Упс! — Сатору отвлёкся на Кендис и неловко, но очаровательно улыбнулся. — Не волнуйся, не испачкался, — заверила она спокойным тоном. — Спасибо, Конфетка! — шепнул он и улыбнулся ещё шире. Сэёми подпёрла ладонью щёку и, вздохнув, залюбовалась. — И чего не поженятся?.. — как бы самой себе сказала она, но достаточно громко, чтобы быть услышанной. Кендис приложила ладонь к лицу и еле слышно процедила: «Я сейчас удавлюсь…» — Непременно поженимся, — произнёс Сатору, приспустив очки, и шалопайски ухмыльнулся. Утомлённая спорами Кендис не стала комментировать его самонадеянную реплику, а только покачала головой. Сатору и Кендис уезжали от Сэёми поздним вечером. Город утопал в сине-сизых сумерках и ярких огнях рекламных вывесок, захлёбывался ленивой хмельной толпой, наводнившей усталые токийские улицы. На Синдзюку автомобиль встал в пробку, и Кендис ненадолго вышла из салона, а вернулась с бутылкой скотча. Открутила крышку и, зажмурившись, сделала большой глоток. Сатору молча наблюдал за её подрагивающими руками, сжимавшими стеклянное горлышко, вглядывался в неоновый свет, перекатывающийся по напряжённому лицу, и чувствовал бессилие. Нужно срочно приободрить Кендис! Нужно убедить её, что катастрофы не случилось, и что его нисколько не смутил ужин с её матерью. — Кто молодец? — проголосил Сатору и тыкнул на себя указательными пальцами. — Сатору Годжо молодец! Ведь молодец, а, Конфетка? — Ты, конечно, молодец, что потерпел мою маму один вечер, но просто представь: если какого-то хрена на Землю упадёт метеорит, вода в реках превратится в пиво, а собаки начнут разговаривать — то есть, если мы вдруг всё-таки поженимся, — то тебе придётся постоянно терпеть мою мать! Потому что она пойдёт в комплекте со мной в качестве приданого, понимаешь? Она будет лезть в нашу личную жизнь, давать советы, о которых её никто не просил, а ещё время от времени напоминать, что одного ребёнка нам с тобой маловато и что надо родить ей ещё внуков, не то она заскучает на старости лет! Ты будешь одной рукой изгонять проклятия, а другой — держать телефон и убеждать мою мать, что её идиотский сон про разбитую чашку вовсе не означает, что ты со мной разведёшься! Но вот незадача: вскоре после этого ты и впрямь со мной разведешься, потому что терпеть не можешь назойливых и властных стариков!.. — Кенди! — Сатору перехватил её беспокойные кисти и крепко сжал в своих ладонях. — Кенди, дыши, — тихо продолжил он. — Поверь, я умею отшивать назойливых и властных стариков. — Он задорно подмигнул ей. — Это во-первых. А, во-вторых, мне больше не семнадцать, и меня не напугать твоей матерью. Если общение с ней — единственное препятствие нашему браку, то можешь искать меня под свадебной аркой, потому что я уже бегу туда, радостно выпрыгивая из штанов и звоня при этом твоей маме! — Пф! Вот же дурачело… — Кендис потрепала его по снежной макушке, а затем сделала ещё глоток скотча. — Может, лучше где-нибудь прогуляемся? Ну, чтоб стресс снять. — Ты чего это, Годжо, вежливо намекаешь, что я много пью? — Я не собираюсь читать тебе нотаций, если ты об этом, — поспешил заверить он, — просто волнуюсь. — Кейтаро тоже так говорит, — тихо проговорила Кендис, уставившись в окно. — Если тебе неприятно, извини. — Она закрутила крышку и кинула бутылку на заднее сидение. Сатору стало совестливо. Он не отчитывал и не осуждал Кендис, но не мог избавиться от ощущения, будто сунул нос не в своё дело. Прямо как её мать. — Всё нормально, — ответил Сатору, — это ты извини, что лезу к тебе. Повисла тишина. Даже музыку было как-то неловко включить. Сатору барабанил пальцами по рулю и с надеждой всматривался в безбрежное море машин, игриво перемигивающихся друг с другом фарами и поворотниками. Может, развеселить Конфетку? Тогда обоим вмиг станет легче! Станет ли? «Может, ничего страшного, если мы посидим в тишине? Вечно я как умалишённый гонюсь за праздником и весельем, а потом лишь сильнее страдаю, потому что не позволил себе ненадолго отдаться грусти. Нет, Годжо, никаких шуток. Учись не только веселиться вместе, но и грустить, иначе опять ничего не получится». Так и сидели — в тишине. По лобовому стеклу сначала чуть слышно, а затем громко застучали дождевые капли. Вскоре дождь сделался ливнем, смазал отражение города, превратив его в разноцветное световое месиво. — Ну и погодка, — прошептала Кендис. — Восемь лет назад я в такую же погоду с Кеем возвращалась домой из больницы. Когда она заговорила, у Сатору отлегло от сердца. Он повернулся и приспустил очки, приготовившись слушать. — Я ведь тогда и помирилась с мамой. — Кендис шумно выдохнула. — После родов у меня была… ну, небольшая депрессия. — Она нервно обхватила себя за плечи. — Из-за моей смерти? — В том числе. Тогда всё разом навалилось: и твоя гибель, и беременность, и развод. Да и в мире чёрт-те что творилось. А ещё я чуть не потеряла Кейтаро во время родов. — По щеке скатилась непрошеная слеза, и Кендис небрежно утёрла её тыльной стороной ладони. — Чуть не потеряла то немногое, что от тебя осталось… Сатору взял её руку и прижал ладонью к своей щеке. — Пришлось какое-то время провести под наблюдением врачей. Домой я вернулась примерно в это же время, где-то в начале октября. И это был ад, скажу я тебе! — Кендис сквозь слёзы усмехнулась. — Наш детёныш орал как резаный поросёнок, я не знала, что мне с ним делать! — Она шмыгнула забитым носом и повернулась к Сатору всем телом. — Ты не представляешь, как он меня изводил, иногда хотелось выкинуть его в окно, честное слово. — Выкинуть в окно? — Годжо разинул рот. — Представь себе маленький орущий грузик, с которым ни поспать, ни поесть, ни помыться нормально нельзя. Даже, блин, в туалет без него не сходишь! Он занимает всё пространство и переворачивает жизнь вверх тормашками. Да и кормление грудью — такое себе развлечение. Короче говоря, я думала, что рехнусь. — Звучит жутковато. — Ты пропустил всё веселье, Сатору! Считай, повезло: не нужно менять грязные подгузники, вскакивать по ночам и дышать волшебным запахом рвоты после того, как ребёнок срыгнёт на тебя всё, что только что съел. — Уж не знаю, много ли от меня было бы пользы… — Сатору неловко почесал затылок. — Но мне всё равно жаль, что я это пропустил. — Мама меня тогда очень выручила. Я только поэтому пустила её обратно в свою жизнь и терплю все выкрутасы. — Кендис на миг умолкла, а затем робко произнесла: — Только не подумай, что материнство мне было ненавистно. — Я и не думаю, Кенди. — Ты меня знаешь: я на всё смотрю в миноре. Просто тогда… мне очень не хватало твоего оголтелого оптимизма и лёгкого отношения к трудностям. — Она опустила взгляд и добавила шёпотом: — Мне очень не хватало тебя, Сатору. Хныкнула, подалась вперёд и обвила неуёмными руками его шею. В объятиях Сатору хорошо: они горячие, крепкие. Его руки нахрапистые, беззастенчивые. Никаких полумер, все эмоции на пределе, все чувства напоказ. Сатору всегда много, его всегда — слишком. Сатору, как взрывной южный танец: «Не потому ли с ним я теряю голову так же, как от «латины»? Он горячит мне кровь не хуже бачаты или румбы, отправляет в полёт и наполняет свободой». — Кстати, о нашем детёныше, — усмехнувшись, произнёс Сатору, когда Кендис притихла и уткнулась лицом ему в шею. — Ты спрашивала, куда делся шрам с живота: это всё Кейтаро. Он вроде как «починил» мой центр проклятой энергии. Ну, если упрощённо выражаться. — Сатору чуть отстранился и приподнял чёлку. — На лбу теперь тоже нет шрама. — Кейтаро? — переспросила Кендис, перехватив ладонью его чёлку и присмотревшись ко лбу повнимательнее. — И правда, здесь тоже нет. — У него очень необычная техника, я такого прежде не встречал: он из проклятой энергии делает живую материю! — Охваченный восторгом Сатору округлил глаза и оголил стиснутые зубы. — Если обратная проклятая техника имеет ограничения, то способность к исцелению Кейтаро может стать практически безграничной, когда он прокачает её. — Я не знала, что это и каким образом работает, но несколько раз он выдавал кое-какие финты, — ответила Кендис. — Ему тогда было, кажется, всего два года: у меня случился очередной депрессивный эпизод, и я постоянно рыдала белугой; видимо, нашей крохе надоел отвратительный эмоциональный фон, в котором он пребывал по моей вине, и одним вечером, перед сном, он приложил ладошку к моей груди, и, клянусь, мне стало так хорошо! Правда, он потом проспал сутки: я так переживала, чуть с ума не сошла! Но, видимо, применение техники попросту истощило все его силы. — Он это сделал в столь раннем возрасте? — изумился Сатору. — Ничего себе! — А в прошлом году, во время путешествия по штатам, нам на лесной дороге попался сбитый оленёнок. Он был уже при смерти: почти не дышал, только похрипывал. Я хотела увести Кея, чтоб не смотрел, а он выдернул руку, сел к этому оленю и приложил к его груди светящуюся ладонь. Знаешь, это было просто какое-то чудо, но животное, блин, встало и убежало в лес! Сказать, что я охренела — не сказать ничего. Но, как и до этого, нашего сына сморило на целый день. Уж не знаю, где там в умирающем олене проклятая энергия… — Значит, он использовал свою собственную, — уточнил Сатору. — И однажды он сделал из низкоуровневого проклятия белку, — со смешком добавила Кендис. — Белку? — Ага. — Думаю, Конфетка, тебе стоит поблагодарить нашего сына за то, что не превратил ваш дом в звериную ферму, потому что, если бы я в его возрасте такое в себе открыл, то практиковался бы постоянно!

***

«Котёнок, я уехала по делам, вернусь поздно. В холодильнике, в контейнерах, найдёшь обед и ужин: разогрей в микроволновке. И, пожалуйста, не ешь одно мороженое, не порти себе желудок!» Кейтаро прочитал отправленное матерью сообщение только после занятий, когда учительница возвращала ученикам телефоны. Его обуяло предвкушение: весь день один, как взрослый! Первым делом он отправился в кафетерий, что находился неподалёку от школы, и на все карманные деньги купил двойную порцию орехово-карамельного мороженого. Мама ничегошеньки не узнает! Болтая под столом ногами, Кейтаро жадно уплетал ледяную массу, отчего мгновенно заболело в области переносицы. Кинул ложку на стол и старательно потёр пальцами лоб и нос: «Ну и дурень… — сокрушался он про себя. — Куда торопишься? Никто ж не отберёт». — Не, мне возьми как обычно, малиновое, — послышался за спиной девичий голосок. По затылку Кейтаро пробежали мурашки. Он вжал голову в плечи и осторожно глянул из-за плеча: «Хитоми тоже ходит сюда с подругами?» Девочка сняла тёмно-синий форменный пиджачок и небрежно положила его за спиной, подпёрла ладонью щёку и уставилась в окно. Солнечный луч скользнул по блестящей чёрной макушке, лизнул курносый нос и скатился на покатое плечо. В карих глазах плескалась задумчивость, в капризно выкаченной вперёд губке читались усталость и скука. «О чём она думает? Отчего скучает? Хитоми и на уроках сидит так же: кажется, что она совсем не слушает, но когда учительница задаёт ей вопросы, она всегда отвечает правильно, да и домашку выполняет добросовестно. Вот как подойду сейчас, как заговорю с ней!» Кейтаро слез с дивана, сделал по направлению к столу одноклассницы два шага, а затем стыдливо развернулся, сжал лямки рюкзака и стремглав бросился на улицу. Сердце толкалось в груди как полоумное, сейчас проломит кости и шмякнется на асфальт! Нет, он как-нибудь потом подойдёт и заговорит с Хитоми. Непременно. Может быть, непременно. Да разве взглянет она на такого скучного и хмурого мальчишку? Ещё и на местных совсем не похож: светлые волосы, голубые глаза — ну гайдзин гайдзином! И плевать, что он родился в Японии, что японский — его родной язык. Ему никогда не стать здесь своим. Вот бы уговорить маму уехать жить в Нью-Йорк! Там-то наверняка он сможет найти себе настоящих друзей. «Рауль всё равно в следующем году вернётся с родителями в Париж, и тогда у меня никого не останется», — с досадой думал Кейтаро, летя по тропинке к дому. Рауль жил по соседству с Кейтаро и был его единственным другом. Мальчик приехал из Франции и плохо говорил по-японски, но с ним Кейтаро находил общий язык намного легче, чем с одноклассниками. Небрежно скинув ботинки у входа, Кейтаро взметнулся по лестнице и направился в свою комнату. Бросил рюкзак на кровать и подбежал к своей коллекции самолётов. Схватил любимый — красно-белую лимитированную модельку «Боинга» авиакомпании Virgin Atlantic — и закружился с ним по комнате. «Однажды стану пилотом и буду летать по всему миру, куда захочу!» Ноги заплелись, и мальчишка плюхнулся на кресло за письменным столом. Хух, вот это налетался! Кейтаро поставил самолёт на стол и заметил на ноутбуке небольшую металлическую фигурку винтажного биплана Farman «Голиаф», стоявшую на листке из записной книжки. Изумлённо открыв рот, он немного повертел самолёт в руках, а затем прочёл записку:

«Надеюсь, такого у тебя ещё нет в коллекции. Только маме не говори, что это я подарил, не то она меня самого пинком под зад отправит в полёт, ха-ха!

Г-н Годжо».

«Выходит, мама уехала «по делам» с господином Годжо? Но, кажется, она не хочет, чтобы я знал об этом. Да она вообще ничего мне не рассказывает! Ладно, сам выясню». Рассерженный Кейтаро прокрался в комнату матери — и растерянно встрял рядом с кроватью. Что он собрался искать? Прежде он никогда не заходил в комнату мамы без спроса и уж тем более не рылся в её вещах. Неловко потоптавшись на месте, Кейтаро решил первым делом осмотреть полки в шкафу и ящики комода, но там из примечательного оказались лишь пачка презервативов, флакон с интимной смазкой и непонятное вибрирующее нечто. — Буэ! — протянул он в манере матери и, как отец, высунул длиннющий язык. — Взрослые такие мерзкие… Перерыв все фотоальбомы и встряхнув все книги, Кейтаро разочарованно уселся на кровать — ничего. «Господин Годжо сказал, что знает маму со старшей школы, но его нет ни в одном старом альбоме — вот что странно. Ладно, ничего не поделаешь, надо идти делать уроки». Кейтаро поднялся с кровати и ударился коленом о плохо задвинутый ящик комода. — Дурацкий ящик! — взвизгнул он и, замахнувшись на комод, случайно задел стеклянную вазу. — Упс… Россыпь осколков радугой переливалась на солнце. Кейтаро представил плотно сжатые губы недовольной матери и её спокойный нравоучительный тон, от которого становилось до чесотки стыдно. И ведь придётся объяснять, что он забыл в её комнате! Виновато поникнув, Кейтаро дотопал до ванной комнаты, взял совок с щёткой и пошёл убирать стеклянную крошку. Припрыгивая на корточках, он подметал как следует — не хватало ещё, чтобы мама порезалась из-за его глупого ребячества. Под кроватью очерченная светом стояла загадочная коробка. Кейтаро поглядывал на неё, но уговаривал себя не лезть за ней, а поскорее расправиться с уборкой. Однако любопытство пересилило. Мальчишка шустро залез под кровать и достал лакированный деревянный сундучок, подписанный по-английски маминым почерком: «Шкатулка с воспоминаниями о моей любви». Кейтаро откинул нетерпеливыми подрагивающими руками крышку, и первое, что бросилось ему в глаза — полоска фотографий из фотоавтомата: юная мама шебуршила ладонью белоснежную макушку такого же юного господина Годжо, одетого в форменный пиджак; на второй фотографии мама целовала дурашливо высунувшего язык господина Годжо в щёку; а на третьей они уже крепко целовались в губы, сжимая друг друга в объятиях. Фотографии были просунуты в атласный чёрный чокер с синим камнем, рядом с которым лежали помолвочное кольцо и УЗИ-снимок, подписанный в уголке «22-я неделя». Это ничего не доказывало, но сомнений почти не осталось. Как оглушённый Кейтаро пялился на содержимое шкатулки и прокручивал в голове тот миг, когда мама вернётся домой и он сможет спросить у неё прямо. А может, и господин Годжо будет с ней? Уж этот болтун не станет молчать! Остаток дня Кейтаро провёл бессмысленно слоняясь по дому. Ну когда же?! Когда же мама вернётся? Кейтаро сел на диван в гостиной и не заметил, как его сморило усталостью. Лишь в полночь в замочной скважине входной двери долгожданно повернулся ключ.