Мой теплый декабрь

Пестрящими золотыми лентами солнце падало в глаза и злило. Попытки найти тень и спрятаться от этой игры в догонялки с вездесущим жарким днем, не увенчались успехом даже в магазине с кондиционером. Прямо там и хотелось лечь на пол и с языком наружу гордо умереть. Но, ловя капающий от солнцепека шоколад губами, Сынмин старался как можно быстрее дойти домой, где был хоть какой-то шанс окунуться под прохладный душ и не слечь с тепловым ударом. Ему казалось, песок на пляже реки, куда еще с утра звал его лучший друг, неминуемо превратится в стекло, если подобная августовская жара будет терроризировать мир еще хоть бы день. Именно поэтому на улицу он больше ни ногой, пока по окнам не затарабанит дождь. Кроме умирающей ужасной смертью шоколадки, в его другой руке еще пакет с продуктами для ужина, и будучи честным, он бы стоял на стуле перед кондиционером весь день, если бы не просьба мамы сбегать в магазин. Юноша успел десяток раз пожалеть о том, что прямо перед выходом он кинул взгляд на ручной вентилятор и отмахнулся, вместо того, чтобы действительно забросить тот в карман джинсовых шорт. Живя лишь мыслью, что до дома оставалось всего-то несколько минут ходьбы, Ким ускоряет шаг. Из-за поворота доносятся полные смехом голоса каких-то незнакомых ему ребят, и парню совершенно нет дела. За этим углом находилось два бокса с ручной автомойкой, куда его отец, как и другие жители высокой многоэтажки, загонял машину раз в неделю. Внимания Сынмин совсем не обращает на тех парней, которые, вроде как, подозрительно стихли. Он беззаботно шагает в шлепках по раскаленной асфальтированной дорожке, уже видит через очки, под носоупорами которых кожа неприятно вспотела, дверь своего парадного, как вдруг уши улавливают характерный звук шипения, а следом за ним – непредвиденный удар. Прямо по его торсу, руке, держащей бумажный крафтовый пакет, и боку прилетает распыленная вода из пистолета, предназначенного для мытья машин в боксе. Рефлекторно присев, Ким сжимается всем телом, будто это хоть как-то могло спасти его от бессердечного расстрела туманными каплями воды, что белой пеленой осели на его очках, мешая видеть что-либо перед собой. — Эй! — заволал он во все горло, пытаясь рассмотреться сквозь побелевшие линзы очков. — Вообще-то здесь люди ходят! Он даже не замечает, как шоколадка выпадает из его рук, когда все, чего хочется – протереть стекла. Глаза парня свирепы, сужены, губы сжаты в бледную полоску, а щеки горят и он превращается в самого настоящего зверя в своей голове, даже не задумываясь о том, что со своей внешностью мог максимум напомнить злую красную панду. Но это никак не помешало. Уставившись на виновника всего происшествия, Сынмин почувствовал еще большее притяжение к ярости: мальчишка напротив него, казалось бы, его одногодка, сжался от ужаса, в руках держа медленно капающий пистолет. Глаза, вылупившиеся на бедного незнакомца, были стеклянными от ужаса, что пронзил каждую клеточку его тела, заставляя замереть, как ледяная глыба. Парень неизменно думал, что если пораженный юноша сделает в его сторону хоть шаг – он ломанется прочь со всех ног и никогда в жизни больше не появится в этом районе. — Круто! — шипит Ким напоследок, встряхивая руку, на которой кожу щекотали капли воды. Так же обозленно он кидает взгляды на двух остальных ребят, которые отпрыгивают ради собственного здоровья и наблюдают за подростком до самой дальней двери подъезда. Ангелы были на их стороне, раз пистолет не оказался у кого-то из них глубоко в заднице, в частности, у виновника случившейся беды. — Ну ты и долбоеб, Чонин, — проговаривает один из парней, замечая, как голос его охрип от ужаса. А Чонин, держа подрагивающими руками пистолет, задумывается, не понадобится ли ему этим пистолетом стирать себе штаны…

***

Надувая щеки и крутя в руках телефон от безделья, Сынмин ловил глазами лица одноклассников, которые чересчур медленно рассаживались на свои места. Им будто-бы поболтать друг с другом прямо в эту секунду его первосентябрьской речи было важнее самого воздуха, которого в кабинете ничтожно не хватало. — Господи ты боже, Сонёль, сядь уже, в конце концов, — протяжно фыркает он в сторону высокого худощавого парня, продолжающего находить причину продолжить свой бессмысленный диалог о вышедшей за лето игре. — Ребят, я все понимаю: вы соскучились друг за другом за лето, хочется поговорить, но давайте я все скажу, и вы отправитесь куда хотите, идет? — в ответ прозвучавшая тишина послужила ему громким «да». — Ким, из-за тебе в классе всегда душно. Чудесно уловив намек, Сынмин широко улыбнулся, выдавив весь свой яд из клыков, и не посмел промолчать: — Ну так открой окно и выпрыгни из него. Тихие смешки волной прокатились по классу, заставляя парня закатить глаза, а Кима довольно ухмыльнуться. Ради такого ему было не жалко спорить вечность, но важные обязанности тому препятствовали, да и желание поскорее закончить тянуло в нужное направление. Уже расслабившись от желанной тишины, парень сложил руки за спиной, точно прилежный мальчик, как его перебивает громкий стук в дверь. Глотнув воздух, как удивленная рыбка, парень надул губы, глядя на лицо того, кто в очередной раз посмел его перебить. Сперва он знал, кого ждать. Еще пару недель назад, Ким уже и забыл когда, их классный руководитель сообщил старосте, то бишь именно ему, что в классе будет двое новеньких и желательно не оставить им подростковые травмы. Староста пообещал позаботиться об этом. Он не думал, что все выльется в то, что единственное значение его обещания станет: «Я позабочусь о том, чтобы одному из них травм нанесли как можно больше». Прямо перед ним, в проеме дверей, застыл невысокий юноша. Скромный, прилежный, в выглаженной рубашке с коротким рукавом и портфелем в руках, самое настоящое солнышко; да было в нем кое-что не так. Лицо. Его лицо было смутно знакомым. Сынмин первые несколько секунд, молча замерев, ушел в себя с попытками раскопать свою память и избавиться от этого чувства противного дежавю, но осознание оказалось полно разочарования и смеси смехотворства с хитрым желанием кинуть в парня близлежащую книжку. Он уже видел это лицо. В августе, сквозь забрызганные водой стекла очков. — Ты когда-нибудь видел лемуров? — даже без задней мысли задает Ким вопрос. Парень кивнул несколько раз нервно, так и оставшись на проходе, как испуганный перед фарами зверек. — У тебя глаза сейчас такие же, как у них, — ядовитая усмешка сползла с его лица, сменившись злой серьезностью, когда он выпрямился и кивнул в сторону, призывая сесть. Хотя, будучи предельно честным, звучали его слова близко к приказу. — Что-то я уже забыл, че сказать хотел, — трет он висок, возвращаясь туда, откуда начал. — Ну, вы это и так каждый год меня слышите, так что: всех поздравляю с первым сентября, не убейтесь, не помрите, и, пожалуйста, не сломайте двери, как это было в прошлом году. Старшая школа обещает быть интересной, однако не менее сложной, потому попрошу вас отнестись к учебе серьезно, не пиная сами знаете что весь семестр, чтобы в последнюю неделю не бегать за учителями и мной тоже. Если так и будет, знайте – я не буду вам помогать, честное слово. Подняв руки в мирном жесте, Ким поймал ушами несколько недовольных фырков, вместе с ними перемешанный добрый смех. — У нас двое новеньких еще, — добавляет он более мягко. — Я рад, что вы в нашем классе, не бойтесь и спокойно заводите друзей, мы всегда рады новым лицам в нашем коллективе. Комплект книг можно взять в библиотеке на втором этаже, а по каким-то организационным вопросам ко мне или к Пак-сонсенниму, мы всегда вам поможем. А теперь… — подняв интригующе палец, Ким делает долгую паузу и, мило улыбнувшись, заканчивает: — Можете идти отрываться. С перегаром завтра в класс никого не пущу, я все сказал. Громко заулюлюкав, несколько людей похлопали лучшему в мире старосте, потому что почти все действительно считали Кима таковым. Не слишком строгий, не слишком мягкий, не слишком грубый или жестокий, и пускай придирчивый – у него было доброе сердце. Этим добрым сердцем он желал, чтобы тот самый новенький случайно споткнулся об стул и разбил себе нос об парту. Ну, или упал на Кимов кулак раз десять. Ну, это так, личная прихоть. Наблюдая за ним, Сынмин все искусывал губы до крови. Несколько парней с задних парт подхватили новенького в свой разговор, становясь у окна, да расспрашивая: откуда он, почему перешел в их школу, какие хобби, будет ли он вступать в спортивные или другие группы и бла-бла-бла. Киму многого стоило сдержаться и не запульнуть в него стульчик. И ноутбук на учительском столе. И… еще вазу с купленными им самим цветами. В общем, очень трудно ему дались те пятнадцать секунд. Однако терпению рано или поздно все же приходит конец, и для старосты конечной стал чужой смех: такой звонкий, такой солнечный и радостный. Вот бы эту улыбку размазать по милому личику. Нет, безусловно, он не собирался бить его или калечить, просто особая нужда напомнить о своем существовании давила на легкие изнутри. Вот он и ступил смелый шаг в сторону длинного окна. Уже было хотев пригласить Кима к разговору, один из парней кивнул приветливо в его сторону, ведь это староста – он новеньких обязан любить. Ну конечно он полюбит, как же иначе. А сначала с ног до головы обольет водой. Его доброе выражение лица никогда не вызывало сомнений, к счастью, никто не мог читать его мыслей. Именно поэтому абсолютно никто не мог предвидеть, что улыбка старосты сменится на злобную гримасу, а мигом спустя новенький уже окажется пригвозденным к шкафу за выглаженный воротник. — Помнишь меня? — голос сам собой превратился в тягучий шепот, перебивающий даже недовольные испуганные крики остальных ребят за его спиной. — К сожалению, да, — новенький закрывает глаза, корчась и отворачиваясь. Предполагал он, что подобное может произойти, но новые знакомые, окружавшие юношу минутой ранее, внушали хоть каплю безопасности. Но, видимо, власть Сынмина тут безусловно была большей. Каждый ему доверял. — Что ты делаешь в моем классе? — застывает между ними вопрос, пока остальные все же с опаской наблюдают, дабы Ким не превратился в злобного пса. — Этой не твой класс! — более смело отрицает, фыркнув. Староста задумался. Что ж, малец прав. Уставившись в направленные на него глаза, парень поджал губы неуважительно и, палясь несколько секунд на сжавшегося в его руках юношу, отпустил, цокнув языком. — Ким, ты че? — крайне пораженно уставились на него одноклассники, но тому было как-то до одного места. — Ты – не жилец, — кидает он напоследок, чтобы уйти крайне гордой походкой с перекинутым через плечо пиджаком, забранным со спинки своего стула. Долгая минута молчания после его ухода была весьма нагнетающей. Только тиканье часов с птичкой на механическом циферблате возвращало их в реальный мир, где вполне себе милый и уважительный Ким Сынмин, ударил неизвестного никому парнишу-новенького затылком о шкаф и не отпускал под угрозами. А причина-то в чем? Каждому из находящихся в помещении хотелось это узнать, но а вдруг это большая тайна? Многие начали подозревать пришедшего к ним Ян Чонина, как представился парень, в тайных делах, которые они с Кимом, возможно, делили на двоих…

***

Первое сентября в пришедшем учебном году выпало на пятницу. Это было хорошей шуткой от календаря и крутым подарком для школьников и студентов. Кому-то дали шанс окончательно настроить себя на работу в старших классах, кто-то же, наоборот, прорыдался, с другом на пару пуская скупую слезу; а вот Сынмин мысленно расчесывал себе кулаки до крови. Он не злой – это правда. Но воспоминания о дне, когда он был чуть ли не с ног до головы облитый водой из пистолета для мытья машин, разблокировались, когда он действительно узнал своего нового одноклассника. И вот, если быть честным, вспоминая тот день, прожигающий память, тело, и землю жарой, Ким начинал смеяться. Он досконально понял, как все выглядело со стороны: он, в шортах и растянутой футболке, в шлепках к тому же, с тающей шоколадкой в руках и крафтовым пакетом в положении на согнутых ногах начинает орать на рандомного паренька, решившего повеселиться с друзьями в столь жаркий день. У Чонина в мыслях безусловно были лишь хорошие мотивы, ведь обрызгав парней водой, кожа бы тут же охладилась. Совсем не его вина, что под удар попал незнакомец, белыми огромными глазами уставившийся на него с криками о чем-то непонятном. Ян вообще его перепутал со своим другом, когда те были так похоже одеты. За это Ян поплатился, и на задворках сознания он знал, что это не последний раз. Глубоко в душе пестрило чувство азарта. Но назвать его именно так было бы глупо, это просто первое пришедшее на ум словом. Подобное он не испытывал прежде, вроде как, никогда. Интерес, желание узнать старосту-одноклассника, который оставил на его голове синяк – вот, что закралось в юную неусидчивую душу. Ким Сынмин был его живым контрастом: рваной границей между темно-синим и насыщенно зеленым, напоминающим расцветающий теплый июнь. В своем теплом июне он не знал, что спустя несколько недель заработает себе врага, в будущем который окажется его старостой. Ой, какой же мир тесный. Чонин не любит тесные пространства, у него душу с детства щемила клаустрофобия, а Сынмин казался безграничным миром немереных контрастов и чувств. И сколько бы темных взглядом Ян не получил от него в свою сторону, страх был самым последним чувством, которые он ощутил к насупленному старосте.

***

У Кима изнутри рвется чувство недомогания. Он бы не постеснялся на землю лечь, на клумбу где-то под кустом, чтобы доспать положенные ему часы, как для растущего организма. Школа убивает творческие умы, а еще желание в принципе просыпаться ясным утром, и юноша, меряя каждого недовольным взглядом, пытается собрать себя в кучу. У него первым по расписанию алгебра, а значит и размышления о том, когда он успел забыть как считать, потому что в истории калькулятора висит «13-4=9», а вот в седьмом классе он умножал трехзначные числа в столбик за несколько секунд. Все новые чистые тетради хочется закрыть быстрее, чем написать там дату и пойти с чистой совестью нежится в сентябрьских лучах милого солнца, но мир вмиг перестает быть милым, когда Сынмин заходит в класс и видит одно. Видеть теперь вообще не хочется, вот бы выколоть циркулем глаза. — Что ты делаешь за моей партой? — грозно разносится у Ян Чонина над головой, заставляя чертыхнуться и снять рывком наушники. Кима оглядывают пристально с ног до головы, но все равно в темных зрачках проглядывается испуг. Да суть не в том, потому что старосте как-то вообще до фени все вокруг, лишь бы это чудо-юдо совершило великое переселение народов куда-то невесть куда, лишь бы подальше. — А где написано, что это твоя парта? Прием запрещенный, а еще невероятно детский. Ким аж бровь выгнул. Хотелось из кармана рюкзака достать маркер и толстыми буквами написать «парта Сынмина», но потом уборщица заставит его это языком смывать. В таком случае, принимая дешевое нападение, он, все еще не садясь, скрещивает руки на груди и голосом пониженным парирует: — Ты вчера где сел? — наклоняется ближе. — Вот туда и иди. — То место Хесока, его не было вчера. Сынмин осмотрелся. Во-первых, он поражен, что Ян чуть ли не все уже по именам знает, когда сам староста классически раз в неделю обязательно забудет чье-то имя; во-вторых, мест пустых на деле хватало, и Яна хотелось за шкурку перетянуть в конец кабинета. — Тебе жалко что ли? — решает младший перебить всю тишину. — Мне сказали, ты все равно сам сидишь, а у меня зрение плохое, я не могу в конец сесть. Я не всегда тут буду, всего лишь на парочке особо важных уроков. Он показушно тыкает пальцем себе почти в глаз, намекая на наличие линз в них, и смотрит на самого Кима в симпатичных, однако немного грубых черных очках. Только эти слова заставили старосту поджать губы и быстро подумать. Закатанные глаза стали для Чонина показателем: его не приняли, но смирились. Очевидно он не то чтобы сильно старался подружиться со злым старостой, и явно не втереться к нему в доверие, но… А что «но»? У Чонина вся цепочка мыслей по какой-то причине рвалась именно на этом моменте, поэтому он, махнув на самого себя рукой, просто сделал вид, что злить Кима теперь его новое хобби. Вопреки, парню не особо хотелось перевоплощаться в «не жильца», как выразился Ким в пятницу, потому на уроке он сидел молча, не дразнясь. По его мнению, вероятность оказаться поцелованным с партой была весьма высока, особенно когда Ким был таким задолбанным. Подсаживаться к нему в столовой парень так же не решился. Он хотел, правда, но как только с улыбкой двинулся в сторону столика, за которым трапезничал Ким, ему в глаза кинулась пушистая макушка, с обладателем который Ким вел разговор, при чем довольно мило, а значит, Яну там места не было совсем. Его растерянность кинулась в глаза другим ребятам из класса: тот самый Хесок подозвал его к компании, подвигаясь для еще одного места. Чонину жест показался милым, и он аккуратно присел рядом, вслушиваясь в разговор и распаковывая одноразовые палочки. А глаза все равно тянулись глянуть за спину. Он даже сумел разглядеть профиль того, кто сидел напротив Сынмина, и этот парень явно бы не из их класса. Кто-то другой. Может, кто-то из параллели. А может, лучший друг? А может чего хуже, парень? Юноша мотает головой, за щеки пихая лапшу, потому что мысли увели не в ту степь. Его не совсем заботит жизнь Ким Сынмина, и тот факт, что староста ест в сторонке от остальных, совсем не кажется ему парадоксальным. Ким был тихим, отрешенным и не крайне компаньонским, просто хороший лидер, да и человек. Он не обязан стремиться в каждую компанию, и не должен кушать со всеми, но Чонин позорно словил себя на мысли, что мелко позавидовал тому, кто сидел напротив его старосты и обедал вместе с ним.

***

Не каждый урок Чонин мозолил старосте глаза. Как ни как в нервной системе все еще мигал красный светлячок, чем-то напоминающий инстинкт самосохранения, который просил держаться от Кима на расстоянии вытянутой руки, но слушал он только иногда. Потому что это расстояние хотелось сократить, а рукой, что была их дистанцией, коснуться растрепанных волос. Сынмин просто был смешным в глазах новенького парня, даже если в их первую встречу старший впечатал его головой в шкаф. Ведь будучи критичным, это все начал Чонин, облив его водой из пистолета. И бесячим был этот мальчишка. Сынмин гордо игнорировал его и шел против собственного принципа поддержки новеньких, потому что он обидчивый, обделенный вниманием мальчик, которому мама рубашку не погладила на первое сентября и кот поцарапал во сне, вот он и бежит на большой перемене в столовку, чтобы заесть выдуманный стресс и обсудить все последние сплетни с тем, кому так нагло позавидовал Ян Чонин. — Господи, нет, — твердо и шокировано произносит Феликс, когда слышит весьма четкое напоминание о мальчишке, который обрызгал его лучшего друга водой еще летом. — Еще раз о нем скажешь – я повешусь, богом тебе клянусь. — Да послушай ты, — перебивает, уплетая салат, — он теперь мой новенький. Его лицо падает в лодочку из ладоней, хотя жевать парень при этом не перестал. — Екарный бабай… Чувак, а ты не думал к бабке сходить, может порча на тебе какая? — Да какая порча, — мямлит с набитым ртом. — Я каждый раз, как вспоминаю тот день, ржу как умалишенный, потому что и представить не могу насколько угарно это выглядело со стороны, но факт вообще в другом, — умирая от голода, Ким старается съесть за минуту как можно больше, чтобы за перерыв успеть обсудить все до последнего слова. — Я же, блин, насилу его вспомнил. Он когда в пятницу зашел в класс опоздавший, я смотрю на него и вот ну прям вижу, что табло-то знакомое, а где видел его, понять не могу. Этот, блять, сразу меня узнал, то ли у меня внешность запоминающаяся, то ли я ему психологическую травму нанес. — Скорее второе… — неслышно смеется Феликс под нос, втискиваясь меж чужих слов. — И короче дошло до меня, когда он рот открыл со своим: «извините за опоздание». И вот этим его «извините» меня как током шандарахнуло! Это же самое «извините» я был готов летом засунуть ему в жопу, если бы не был милым, уважительным и терпеливым пацанчиком. — Как ты себя назвал? — смеется от всей души. — Милый, уважительный и терпеливый пацанчик? Чувак, ты таким в помине не был. — Помолчи, — перебивает настырно, строго поднимая палец. — Я там чуть было не помер. И знаешь почему? Секундная пауза замирает меж парнями в полной шума столовой. Феликс озадаченно хлопает ресницами, изнутри головы слыша лишь бьющую в тарелки обезьянку. — Потому что ты изнемогал от желания превратить его в рогалик? — Нет! — тянет плаксиво и, болезненно корчась, зарывается руками в волосы. — Потому что он, сука, красивый как Афродита с мужской хлеборезкой. — Сынмин, хлеборезка – это рот, ты не можешь сказать «с мужской хлеборезкой». Говори уж тогда «с мужским хлебалом». — Да мне как-то вообще дела нет. Будь-то хлеборезка, будь-то хлебало, я хочу его засосать. В подтверждение своих слов парень громко бьет ладонью по столу, заставив все подносы и приборы на нем подпрыгнуть, а девочек за соседним местом испугаться. Где-то там, на задворках сознания, последние клетки их мозга рушились, потому что слишком часто казалось, он у парней был один на двоих. Ли хрипло смеялся в приложенную ко рту ладонь, пока его лучший друг вырывал себе волосы на голове, изнывая в этой внезапной симпатии. — Ты не пылесос, чувак, чтобы кого-то засасывать, — хрюкает он, от чего последняя капля их здравости рассеивается в воздухе. — Wanna be your vacuum cleaner... Безусловно, они будут хохотать еще всю оставшуюся перемену, даже не видя тех долгих взглядов, кинутых в их сторону Ян Чонином. Их внимание не отрывалось друг от друга и желанной порции обеда, и мальчик-новенький, сидящий в каких-то десяти метрах впереди них, затерялся среди людей. Самому Феликсу, успевшему еще за лето наслушаться про неизвестного пацана, который вывел Кима из себя, было уж крайне неожиданно услышать от лучшего друга настолько яркое и смелое признание о вспыхнувшей в груди симпатии. Хотя куда там говорить о Ли, когда сам Ким Сынмин пришел домой после первого звонка в пятницу, и своей головой чуть было не проделав дополнительное отверстие в стене своей комнаты. В самую первую их встречу ему не удалось так четко разглядеть черты хулиганистого мальчика, но сейчас, заимев спокойную возможность разглядывать его уроками наперед, при этом оставаясь незамеченным, он таял. «Никаких влюбленностей в этом году» – как можно более строго затвердил он самому себе в зеркало ванной комнаты вечером в четверг, тридцать первого августа. Обещание было нарушено на следующий день. В щеки жар ударил, такой же, какой был в тот раз, и взгляд поплыл, наполняясь мультяшными сердечками. Тишина треснула под напором стука его сердца, что, как в комедиях и мелодрамах, почти останавливалось, когда глаза их ненароком встречались. И они друг друга не знали. В их маленькое досье друг на друга входило лишь несколько коротких строк, что были общеизвестными и понятными, а что насчет другого? Что насчет душевного? Какой фильм Чонин может пересматривать снова и снова, пока не выучит каждую реплику наизусть? И когда он слушает музыку, он подпевает ей в своей голове? А когда смотрит на Сынмина: боится или восхищается? Парень осекся. Им никто никогда не восхищался. В глазах ребят вокруг его взгляд ловил лишь легкую боязнь, неловкость или же пустоту, многим было без разницы. А ощущал ли разницу Чонин?

***

Последняя его мысль о Ян Чонине заставила Сынмина прикрутить газ на своей душевной керосиновой лампе. Он не дал ей погаснуть, просто потому что не хотел. Он школу и ранние подъемы не любил даже усталыми пятками, потому что надоедала. Он хотел спрятаться под плед и играть с Чонином мысленно в прятки, да только Ян заболел и сам спрятался под пледом без него. Как грубо. Вроде бы Киму удалось исполнить свою мечту вновь остаться самому за партой, а с другой стороны ему некого было пихать локтем в бок и говорить, что он случайно. Не было за кем следить за долгими уроками и начитками, не было на кого смотреть из-под прикрытых век, и не было у кого подглянуть конспект по истории. И вроде бы как младшего не было только неделю, Сынмин не учел, что следующей были октябрьские каникулы. Как-то Ян сказал, что будет сидеть с ним лишь на нескольких уроках, а в итоге он прирос к стулу на второй парте рядом с дурным Кимовым локтем. — Можно я просто втрескаюсь в мальчишку, которого обсирал тебе в голосовой чат на протяжении месяца, а ты ничего мне не скажешь? — так беспардонно рухнул парень на лавочку автобусной остановки, где тихо покуривал его лучший друг после школы. У Ли всегда глаза были светло-карими и круглыми, делая его особенным в глазах всех вокруг. Для Сынмина он особенным был по иной причине, и Феликс знал это слишком хорошо, отвечая тихое, полное любящей улыбки: — Да. И отрицание этих чувств закончилось где-то там, на той остановке, куда приехал красный автобус. Сомнения затерялись где-то в сизом дыму, пахнущим вишней, но при этом гадким для Сынмина табаком. Их холодающая осень относила на каникулы и давала шанс отдохнуть хоть недельку от шума и завалов по всем предметам. Киму все это время казалось, что каждый день отдаляет Чонина от него все дальше и дальше, а написать ему просто гордость не позволила, хотя Ян активным был почти во всех социальных сетях. Он точно был призраком: видишь, а коснуться не можешь.

***

А потом, по выходу на учебу во второй триместр, Сынмин узнал, что Чонин присоединился к их школьной музыкальной группе в качестве барабанщика. Пока все бегали за мальчиками с электрогитарами, он бы смотрел на сидящего за установкой Яна и тихонечко восхищался, неудачно сдерживая улыбку, что рвалась бы наружу с каждым мигом все больше. У него на душе кошки скребут и мяукают громко, а он чулан с ними захлопывает, лишь бы подольше помолчать, сквозь дверь в актовый зал слушая его игру. Незамысловатая и, с точки зрения музыкантов, сырая, потому что барабаны не были самостоятельным инструментом, но Сынмину нравилось. Очень нравилось. Продолжая встречаться с ним на уроках, он продолжал убегать на большой перемене в столовку, иногда пища Феликсу на ухо, а иногда тихо улыбаясь, палочками водя по тарелке. Ему хорошо было в этой безмятежной тишине, и сердце как-то совсем не тянулось услышать взаимный ответ. Ему почему-то хватало одинокой любви, что заканчивалась на долгих взглядах на соседнее место за партой и дальнее место в столовой. Может быть, он просто привык что, когда любит он, ему отвечают невзаимностью, а когда любят его, невзаимностью отвечает он. Будто замкнутый круг. Будто бесконечный, безвыходный пубертатный круг ада, без катарсиса в своем конце. Однако катарсис юноша так и находил: он был в подслушивании музыкальной группы, сидя за дверью черного входа за сценой. Тут было слышно лучше. Тут он чувствовал каждый удар палочек по всем секторам барабана. За пять минут до конца парень спешно уходил, так как ребята относили оборудование в небольшой подвал, так как сцена в их школе была довольно маленькой, не служащей для хранения громоздких инструментов. В один день, не зная об этом, Ким чуть было не попался Яну на глаза, но после удача все же оказалась на его стороне. Оказалось, время от времени, когда барабанщик не чувствовал себя уверенно на редких репетициях, он оставался в подвале и играет сам с собой, выучивая партии, чтобы те срослись с его руками. С одной стороны Ким был зол: подвал всегда был его маленьким закоулком для тишины. В какие-то моменты он даже приходил сюда прогуливать уроки, когда его подростковая тревожность рушила несущие стены личного мироздания. Тогда становилось лучше. А вот теперь в подвале часто сидел Чонин. Теперь фиалковые стены, разукрашенные цветами, были будто-то бы разделены между ними напополам. Однако вопреки, зная, что изредка гостем маленькой комнатки становился младший, Сынмин не смог спастись от встречи их глаз. Даже прислушавшись, ухо прислонив к двери, Ким не услышал ничего изнутри, а значит, помещение было пустым. Это играло на руку, однако он не подумал, что Чонин просто отвлекся, рассматривая ноты своей партии. Парень нервно губы жевал, читая внимательно, когда вдруг дверца подвала хлопнула. Уж было подумав, что его навестил кто-то из группы, барабанщик хотел попросить не мешать ему, но совсем нежданно в проходе на последней ступеньке замер Сынмин. Они оба были бурей. Своим личным необузданным торнадо, которые не угасает годами и сметает на своем пути предрассудки и стремление к балансу. А оказываясь в поле друг друга, все это исчезало, будто стук чужого сердца был горой, что смогла бы попрепятствовать ветру. И тогда залегала тишь. Все это было вымышленным и мысленным, однако хоть бы один из них старался именно так описать свои чувства. Чувства? Разве у Чонина были к Киму чувства, кроме как желание его позлить? — Что ты делаешь в моем подвале? — тихо ломается тишина голосом старшего. Чонин без сомнений видит между ними ту же неизменную ситуацию: он и полон негодования Ким Сынмин. У них традиция была негласная: быть друг другу шутливой подножкой. — А где написано… — приподнимает он азартно брови. — Что это твой подвал? Глупо. По-детски. И, к тому же, уже было. Именно это пришло Сынмину в голове, и он даже озвучил все вслух, только смысла особого не было, потому что Чонин все знал. Ян Чонин был ребенком, которого заперли в теле подростка с вечно бьющей по полу ступней, и теперь старший понимает, почему он играет именно на барабанах. Видимо, нога просто заела. А еще он глупым был, потому что на деле слишком умный, чтобы этого не показывать. Правда это не делает его менее глупым ребенком, который в незнакомцев на улице стреляет водой на автомойке. — А где написано, что это не мой подвал? — вдруг думает он парировать. Ян оглядывается сконфужено. — Нигде. — Ну вот. Уставившись на Кима с приоткрытым ртом, Чонин всерьез задумался над тем, как они сумели оказаться в такой ситуации. Кажется, он отвык от компании мальчика-старосты за две недели его отсутствия в своей жизни. Если бы юноша заходился уверять себя, что без его занудливого взгляда стало лучше, то это было бы как минимум не правдоподобно. — Придурок, — слово, хоть и должно было получится обезнадеженным, превратилось в смех. Ким, пускай улыбнулся, испугался, что на этом их диалог заимеет очень неловкий конец, поэтому пришлось наскоро вспоминать приемы Феликса, как самого болтливого на свете человека. — Слушай, раз мы не поделили подвал, можно я просто тут посижу, а ты сделаешь вид, что меня нет? Делать вид, что он не видит Кима было для Чонина сложным. Или тогда нужно было говорить, что он видит призраков. На Сынмина хотелось смотреть, и причины для этого не находилось кроме как одно единственное: «кое-кто словил краш на злого старосту». И это было тяжелее, чем сказать, что Чонин видел призраков. — Да, без проблем. И тут же возвращается к своим нотам. Зануда. Впрочем, это явно лучше, нежели суетиться в неловкой тишине. На самом деле Ким шел сюда, чтобы заняться всего-то одним делом: порисовать. Дома он старается не светиться с этим маленьким увлечением: боится, что посчитают бесталанным или неумелым. А в школу или академию он точно не хотел; рисование было лишь чем-то особенным, таким, чтобы только для души. И вот эта важная загвоздка, что увлечение было весьма личным, выставило в сознании блок. Может быть, не стоит рисовать при Чонине? Вопреки Киму показалось, что так и продолжать стоять в проходе будет страннее, чем рисовать. Юноша уже прикинул в голове план, как он будет усердно делать вид, что учится, читая какой-то из учебников, в то же время исследуя лист скетчбука аккуратными линиями тонкого карандаша. Его угол с мягким креслом всегда был неприкасаемым, на подлокотниках даже, кажется, осела белая пыль. Свалившись глубоко в мягкую ткань, парень первые секунды не замечено глядит на младшего. Тот был слишком увлечен своим делом. Ну и пусть, Ким совсем не нуждается в его внимании, ему бы лишь оставаться незамеченным. За книгой по литературе прячется небольшой блокнот с мягким переплетом и фиалковой обложкой, где большинство листов было пустыми. В свою очередь те, что темнели изогнутыми линиями карандаша и контрастными тенями, были преимущественно заполнены чем-то обыденным. Сынмин зачастую рисовал растения, что-то из комнатного в своем доме; изредка это были дома; но в глубоких мечтах он все-таки умел рисовать людей. Люди – что-то уникальное. В каждом из них была своя особенность. В каждом из них был свет. Просто у кого-то всегда выключали электричество. Определяя для себя мечты, будучи честным, Сынмин руководствовался лишь мыслями, что он должен исполнять эти мечты, а не удивлять ими людей. Эта мысль стала более громкой, когда в его жизни Ян Чонин занял более значимую роль, нежели мальчишка, получивший от него набор ругательств. Он был единственным, кого хотелось удивить. А в итоге Ким сумел удивить только себя, как минимум в том, что влюбился. Вторым же пунктом стало рвение, безудержное вдохновение, полученное от того, кого в простом народе звали музами. Не думал, наверное, Чонин, что когда-то сумеет стать для кого-то музой. Однако именно он был изображен на белых листах в профиль, анфас; с улыбкой и задуманный. Многие рисунки были перечеркнуты и со злостью заштрихованы карандашом в те моменты, когда Ким особо нервничал из-за неудачных эскизов. Не находя в себе ни сил, ни желание останавливаться, он рисовал его изо дня в день все больше, смело сумев заявить, что Чонин – единственная причина, по которой он учился рисовать людей. Оказалось, все не так сложно. Или же просто старший был слишком влюблен… — Ты что, рисуешь? — как вдруг послышалось со стороны, перебивая прекратившуюся игру. Ким замер. Он с большой опаской выглянул из-за книги, встречаясь взглядом с младшим и, наверное, он бы мог сравнить их с хищником и его жертвой. Становиться жертвой сегодня он был совершенно не готов. — С чего ты взял? — самими губами произносит. — Ты слишком плавно черкаешь что-то карандашом, точно не подчеркиваешь, — его хитрая усмешка совсем не помогает. — Покажи. Ким задыхается в моменте, когда младший настолько быстро преодолевает расстояние между ними. В его голове только мигалки и гудящая тревога, потому что если Ян прямо сейчас увидит на половине листов себя, Сынмину всерьез придется оправдываться. Он вжимается в белое кресло и так сильно прижимает блокнот к груди, что отобрать его будет возможно, лишь порвав напополам, и она надеется, что Ян до такого не дойдет. — Это личное. Самые первые слова, оказавшиеся на языке, становятся правильными. Будто указав правильный пароль на умном компьютере, Ким предотвратил огромный взрыв, спасаясь. Ведь Чонин остановился и, опустив руки по швам, неловко опустил взгляд и улыбнулся. — Ой, извини. Мне просто интересно было. Не знал, что ты умеешь рисовать. «Лучше бы не умел» – мысленно тарахтит старший, не спеша расслабляться. Даже удалившийся из зоны опасности Ян не внушает доверия. А вдруг, как только старший отпустит блокнот, он неожиданно наброситься – тогда Сынмину не избежать роли жертвы. Наверное, он смазал о одежду карандаш. Наверное, линии, так старательно выведенные кончиком грифельного стержня, поплыли и отразились на листе тенью. Так и оказалось; однако, взглянув на маленький эскиз, парень задумчиво пождал губы в бантик: его рисунок был будто в дымке. Таким же видел он Чонина и в жизни – сквозь рассеянные лучи своей подростковой симпатии. Возможно, именно это сделало набросок в чем-то уникальным: взятый с натуры, небрежный, но живой. Там Ян сидел за барабанной установкой, с лицом вдумчивым, но в то же время милым. Он ведь был таким всегда.

***

Громкий всплеск ладоней разразил тихий класс, наполненный напряжением от нагрянувшей контрольной, а после него и яркий выкрик парня с задних парт: — Это снег! Даже относясь ко всему весьма скептически, в том числе к первому снегу, желтеющей осени, и первым листьям весной, Сынмин все равно обернулся к окну. За ним летающие хлопья затмевали сереющее небо и блестели на свету фонарных звезд. Подпрыгивающий ветер, путающий мягкие снежинки. Они, безусловно, растают, лишь коснувшись земли, но на щеках все равно осядет их холод. Какими бы холодными не были их поцелуи, юноша знал, это все было волшебством, вселяющим в сердце теплую надежду. Снег обязательно его согреет. — Ты любишь зиму, хен? — обернулся к нему Чонин. У него кожа была такой же снежной. Такой же холодной и бесконечно ледяной, но внутри больших айсбергов находится тепло. Он тоже был айсбергом? Ким смеялся с самого себя, словив на подобных сравнениях, но куда же было деться от любви, что решила по крышам танцевать со снежными хлопьями босыми ногами. — Возможно, — выгибает он бровь. Не может отпустить привычку казаться более холодным, чем являлся на самом деле, пускай с младшим это было сложнее, нежели с другими. И оставаясь честным с самим собой, Ким признавал, что хотел бы остаться в кабинете и еще немного заглядывать в окно, рассматривая не прекращающийся снегопад. Его из класса ребята вытаскивали за руки, напоминая, что им еще переодеваться на физкультуру, а старосте лишь бы снежинки считать. Никто не знал, какая у него любимая пора года, и какую погоду он любил, никто даже не задумывался и не интересовался, все это было слишком обыденным, чтобы быть значимым. Но Чонин хотел бы спросить. В итоге оторвать Кима от стула так и не удалось. Он кинул парням вдогонку, чтобы те сказали, что он занят с кем-то из учителей, и догонит совсем скоро, пока сам продолжил смотреть в небо. В Корее снег был не таким частым явлением; зачастую он таял быстрее, чем долетал до земли, и лишь создавал иллюзию праздничной атмосферы. До десяти лет Ким так вовсе думал, что так бывает во всем мире, и мысль о том, что где-то там снег может лежать днями, а то и неделями, пробудила в нем детское восхищение. Он бы хотел однажды побывать там, где в снегу можно сделать снежного ангела. Однако осознав, что звонок прозвенел еще минут пять назад, юноша сдавленно ахнул и, схватив телефон, что было мочи ринулся в другое крыло – в спортзал. У него подготовка к школьному турниру по баскетболу, и если он станет пропускать редкие тренировки, будет зол сам на себя. Учитель, стоявший у двери, смерил юношу не самым одобрительным взглядом из возможным, однако Сынмин весьма убедительно заверил его в том, что был невозможно занят, а улыбка лишь смягчила ситуацию. Это оставляло на душе приятный осадок. Он знает, что после тренировки будет окрылен: баскетбол давал ему заряд особенной энергии, пускай Ким вовсе не планировал заниматься им в будущем. Это просто было… что-то для души. — Да ну чего вы пристали? — голос Чонина вдруг послышался из-за серой двери в раздевалку. Сынмин затаил дыхание и, сам того не замечая, прислушался: за дверью парень, кажется, был не один, ведь тихий смех добрался до ушей старосты и заставил напрячься. — Вас вообще-то, тренер ждет. — Пока Сынмин не придет, ничего серьезного мы тренироваться не будет, так что, ну, спешить особо некуда. Чонин бы очень хотел, чтобы Сынмин пришел поскорее. В тоже время Ким, подслушивая, почуял нечто неладное. Он не отличался своей интуицией, а наоборот, был более аналитическим, но неожиданно сердце подсказало: здесь не все просто. — Оу, или ты ждешь его, чтобы смотреть, какой он красивый прыгает с мячиком? — слышится знакомый голос, но парень не может понять, чей именно сквозь шум за своей спиной. Чонин цокнул языком и всеми силами выдавил из себя безразличие: — Бесите. Ситуация потеряла свое развитие и, будто-бы, даже собиралась угасать. Ким понял, что не может просто так дать им уйти и не разузнать, что произошло за минуту до его прихода, ведь дрогнувшее сердце ощутило тяжесть голоса младшего даже сквозь его наигранную непоколебимость. Дверь перед нам распахивается. Ким выгибает бровь, глядит уверенно на парней в спортивной форме с их школьными номерами и даже напрягается: они, наверное, были самыми конфликтными ребятами с потока и он совсем точно не хотел бы подпускать Яна близко к ним. — О, Сынмин, — ухмыляется один из них. — Может, ты нам как раз поможешь? — С чем? — фыркает. До него дошло: эти двое явно не с добрыми намерениями поболтать о простом прицепились к Чонину, а это заставило подозрительно сощурить глаза. — Устроить вам двоим встречу с богом? Ой, да я с удовольствием. Смелость баскетболиста поугасла перед настойчивым взглядом. У Кима голос понижался в моменты особо напряжения и многие принимали это за пассивную агрессию, что весьма быстро перетекала в активную фазу. Кажется, они почувствовали, что староста настроен к ним не особо позитивно, и если он зол, то во время игры будет разгневанным, что совсем не хорошо. — Та ладно, расслабься, — отмахнулся, вставая и друга своего пихая в бок, призывая уйти. — Давай к нам, мы ждем. Проведя парней взглядом, полных маленьких чертей, Ким только после хлопка двери смог опустить плечи и задумчиво глянуть на Чонина. Тот старался не выдавать себя: складывал вещи в шкафчике, разминал пальцы перед игрой в волейбол. Старшего будто и не было здесь, лишь только полоска его тени настораживала. Выдохнув через сложенные в трубочку губы, Ким качнулся вперед и несмело произнес: — На самом деле я почти ничего не слышал. Но надеюсь услышать от тебя. Подобные просьбы заставили младшего перестать отрицать чужое присутствие в помещении и хоть как-то отреагировать. Сначала его хватило лишь на полный недовольства взгляд, однако Сынмин явно настаивал, заставляя впервые почувствовать себя неуютно. Безусловно, с ним было комфортнее, чем с парнями прежде, но разве он заслужил это ощущать еще и в компании мальчика-старосты? — Забей, там вообще ничего такого, — фыркает. — Ага, ты поэтому такой красный? Юноша присел совсем рядом на скамейку, даже не оставив мысли о том, что он отстанет. В то же время Чонин позволил себе подумать, что Сынмин совсем не тот, кто станет осуждать, в отличие от ребят-задир, да и никто не просит Яна быть с ним предельно честным. Все можно было скрыть и приукрасить. Все можно было перевернуть и представить иначе. Ведь он – художник, и он так видит. — Эти гении сочли меня за гея, — парень так закатывает глаза, что они совершенно точно сделали полный оборот. Сынмин подозрительно замолчал. Чонин вдруг напрягся, ощутив себя в ловушке собственных слов. — А еще, что вообще смешно, начали подкалывать меня за то, что я с тобой встречаюсь? — он с самый возмущенным видом падает задницей рядом со старшим, и невозмутимо продолжает. — Будто у них есть на это причины, ей богу. — Есть одна, — Ким совсем не придает этому значение, и голос его ровен, в отличие от бешено колотящегося сердца Ян Чонина, медленно поднявшего на старшего взгляд. — Я – гей, вот они и фигней страдают. И в миг то самое колотящееся сердце остановилось. По телу раскатился гром, напугав всех бабочек в животе и заставив их метаться, ударяясь о легкие. — Но в принципе, можешь совсем об этом не волноваться: они пошутят, и забудут. Не думаю, что тебя это так задевает – это ведь все их детские шутки, не несущие в себе ничего серьезного. Поэтому, серьезно, так как ты не гей, тебе стоит просто… — его легкая речь так рвано обрывается, затерявшись в потерянном взгляде, где так много было противоречий, что Сынмин на миг испугался заблудиться. — Оу… Так ты… Его мысль остается незаконченной, потому что Ян спешно отвернулся. Ладони вспотели. Худое тело весьма ожидаемо бросило в жар, и Сынмин мог поклясться, что ощутил его, сидя так близко к младшему. И вдруг вечно холодные руки потеплели, и бледные щеки загорелись таким смущением, что провалиться под землю было бы мало, дабы этого избежать. Сынмин всегда думал, что способен вести серьезные разговоры, но сам, сидя там, сдулся, как гелиевый шарик, медленно рухнувший на пол. Он, как человек, прошедший сквозь каминг-аут и долгое обсуждение себя, слышавшиеся из каждой стены, утюга и шкафчика, был обязан дать хоть бы один совет младшему, по всей видимости, столкнувшимся с этим впервые. — Они пошутят первое время, а потом перестанут, — почти шепотом решает сказать. — Рано или поздно им станет скучно. — Это должно меня успокоить? Сынмин и сам задумался о своих словах. Они в его собственной голове прозвучали от отрешенно, что по спине пролился холод. Неприятно. Это вовсе не то, что он должен был сказать. — Нет, просто я хочу, чтобы ты знал, что я в любой момент защищу тебя, если это будет нужно, — молвил прежде, чем подумал. Вау, круто, теперь Чонин будет думать, что Сынмин считает его слабым – идеально. Ким был готов неспешно встать на ноги и, сделав шаг к шкафчику, со всей силы приложиться об него головой. В ней, кажется, уже ничего толком не осталось, так что больше не жалко. Резкая волна смущения заработала в пятой точке реактивным двигателем и заставила так быстро подорваться, так быстро переодеться в гробовой тишине, и так быстро вылететь вон, что с пяток, вроде бы, уже начинал идти дым. Вся раздевалка так внезапно погрузилась в атмосферу котящегося на заднем фоне перекотиполя и ошарашенных мыслей, что Ким вообще пожалел, что этот день начался несколько часов назад, а не он, упав с кровати, сломал себе ногу. Хотя кое-что тому противоречило: он все еще хотел превратиться в курицу и, найдя обидчиков своего соседа по парте, снести им пару яиц. Это заставило прийти в себя. А Чонин так и остался за дверью раздевалки, исчезая до того, как Сынмин бы мог найти его вновь.

***

Даже не сумев сохранить снег хоть бы на день, мороз все равно оставил им разукрашенную визитку в виде прожженных узорами стекол машин и автобусов. Подобными узорами Сынмин представлял душу Ян Чонина. Даже если бы Ким не знал о дате, звенящие со всем сторон фразы типа «мы умрем» и «я повешусь на гирлянде» сами за себя говорили о наступившем декабре и парень абсолютно серьезно задумался, когда время успело пролететь? Быстрые секунды закружились в танце вокруг часовых стрелок, подгоняя те проскальзывать сквозь холодный осенний воздух, после вовсе осень прогоняя с календаря, но не с улиц. Ее дыхание все еще на земле и листьях, укрытых багровым оттенком, но холода, щипающие за щеки, подзывали ближе новый год. Теперь руки дрожали и от мороза, и от периодических нервов на подготовке к семестровым, что нависли над головой, как смертный приговор. Сынмин старался не заморачиваться. Старался как можно чаще повторять себе, что он был выше всех баллов. В итоге из-за неудач расстраивался он и только он, оставаясь с домашним котом в обнимку на кровати. Он забирал его грусть и мурчал тихо под боком, напоминая о том, что осталось немного, и заслуженный отдых принесет в его жизнь чудо на искрящихся крыльях новогодней ночи. — Пожалуйста, разберите свои результаты и внимательно изучите ошибки. Если у вас возникнут вопросы – обязательно подходите, я буду у себя в кабинете, — милая сонсенним, лишь недавно пришедшая работать к ним в школу старалась заботиться о своих учениках. За оставленными на краю стола бланками ринулся весь класс, создавая густую толпу, куда Сынмин решил не лезть. Его терпения хватило, на самом деле, ненадолго, но часть ребят уже ушли: кто-то, радостно прыгая, а кто-то наоборот поникая. Парень совсем не знал, чего ждать, ведь отличался своей скрытой от чужих глаз тревожностью и паникой без причины, но обещание не расстраиваться из-за оценки не понадобилось. Его балл насчитывал девяносто семь из ста, и глупая радостная улыбка скрасила побледневшие губы. Он казался безгранично милым в моменты своего крохотного успеха, наполняясь мотивацией до конца каждой волосинки на пушистой голове. Результат был одним из самых высоких в их группе, только лишь один был выше, и когда в обычное время Ким бы, безусловно, фыркнул со словами «фу, списал», сейчас его сердце трепетно откликнулось. Самый высокий балл среди них получил Чонин. Твердые сто из ста, честно заработанные за его долгий труд над весьма сложным предметом: английским. Сынмин оглядывается: он пытается глазами найти Яна, однако лишь минутой позже вспоминает, что тот ушел перед концом урока на репетицию. Он, как и прежде, побаивался появляться около актового зала, когда там играли парни, но прямо сейчас ноги сами несли в сторону первого этажа, дабы вручить младшему листик. Все помещение охватывает музыка, слаженная игра инструментов, что идеально подстраивались под друг друга. Звук время от времени прекращался, когда ребята обговаривали отдельные моменты и проигрывали их ради лучшего звучания. Прямо в один из таких моментов Ким весьма бесцеремонно ворвался, распахнув красную дверь и гордо вздернув подбородок. — Эй, что ты делаешь на моей репетиции? — послышалось недовольное лепетание откуда-то из-за барабанов. — А что ты делаешь в моей школе? — парирует, спуская по длинным ступенькам вниз. — Что ты делаешь в моем крыле? — А что ты делаешь в моем районе? — А что ты делаешь в моем городе? — А что ты делаешь в моей стране? — Ким показушно зачесывает волосы назад, встряхивает лист и, прежде чем Чонин успевает придумать следующую фразу, опережает: — Кстати действительно хороший вопрос, учитывая, что у тебя по английскому сто из ста. Лицо младшего так по-детски залилось блестящей радостью, что заискрилось от улыбки. Его руки поднялись в победном кличе и теплый голос счастливо прокричал: — Не зря страдал! Не зря. Интересно, а узнай он, что симпатия взаимна, он бы счел свои страдания напрасными?

***

Сердце отпускало тревоги и впускало в себя улыбчивое ожидание рождества. Каникулы уже подкрались к их спинам, норовя совсем скоро обнять за плечи и утащить в свой личный мирок детских мечтаний. Школа изо дня в день все больше пустела; многие переставали ходить из-за отсутствия важных уроков и итоговых тестов, а теплая кровать действовала не хуже магнита. Сынмин бы, сказать честно, тоже так сделал, но плечи обременялись ролью старосты в их собственном маленьком городе иерархий, где правила не любовь, а школьная тирания. Кроме того, Чонин тоже был рядом. Парень все бегал и заканчивал работу, сдавал долги и тщательно проверял, чтобы его оценки были в порядке. Это была личная прихоть. Личное желание оправдать собственные ожидания, завышенные куда больше, чем ожидания других. Он был тем, кто сделал бы все, чтобы прыгнуть выше собственной головы. В отдельные дни они так вовсе оставались в классе одни. Это, правда, случалось уже совсем близко к праздникам, так что никакое бремя на убежавших ребят не падало. Эфемерная усталость гасла в теле теплом от похолодевших школьных коридоров, и Киму приходилось кутаться в кардиган, связанный мамой год тому назад. Он был любимым, потому что грел и ледяные руки, и, как сказала мама, почки, чтобы не простудились. Сынмину, конечно, не рожать, но здоровье беречь нужно хотя бы ради себя самого. Ноги устали от намотанных по долгим коридорам кругов, а за окном медленно темнеет. День, может и не скоро, но подойдет к концу, становясь знаменательным: вот и конец первого семестра. В сон клонило, и дом манил к себе в теплые объятья чая с имбирем, и Ким поддается, зная, что работа была за спиной. Легким бегом парень несется к своему классу, где была оставлена сумка с курткой, а еще слойка с вишней и хорошее настроение, которое за руку отведет его домой. В кабинете темно: опущенные роллеты скрывают помещение от последнего света холодного солнца, но вдруг глаза ловят дивный светлячок в углу около своей парты и заставляют в испуге включить весь свет. Ошарашенный Чонин не понимает, зачем мальчик-староста решил так жестоко обойтись с его глазами, но длинное шипение было ему знаменателем. — Что ты делаешь в моем классе? — в голове Кима нет ни капли пренебрежения, когда-то бывалой грубости, лишь его привычный тон. Тон, полный неосязаемого тепла. — Что ты делаешь в моей школе? — кивает Ян. — Уже было, — обламывает нагло. — Думай новое. Мысли раскрутились на катушке и в один момент Чонин потерял контроль. Он был в классе в довольно поздний час лишь чтобы провести Сынмина домой. Хотя бы до ворот школы. Хотя бы до крыльца. Хотя бы до лестничной клетки. Но это желание взлетело в задушливый воздух и расщепилось на частицы, что неосознанно и по кусочкам переменились. У него не было в плохих привычках сначала говорить, а потом думать, и это не подводило даже сейчас, когда бездумно что-то бросить казалось его лучшим выходом, но сердце-то было наделено отдельной душой. Эта душа, почему-то, выбрала влюбиться вместо того, чтобы проживать спокойные беззаботные дни обычного подростка, играющие на барабанах, но осуждать рвение высших чувств было уже, наверное поздно. Слишком поздно. — А что ты делаешь у меня в мыслях днями напролет? Его лицо в расслабленной улыбке и сказанное стало для Сынмина несовместимым. Удар был нанесет прямо в грудь, но по уровню наглости, куда-то между ног. Он вновь стал жертвой его глаз, что свободно говорили «люблю», и больше не опускались неловко в пол. Еще более ничтожно юноша не ощущал себя ровно никогда. Ян так просто уходит, довольствуясь проделанной работой по уничтожению Ким Сынмина как здравомыслящей личности, что даже сам поражается своей непоколебимости. Старший был готов сорваться с месте и отомстить: не дать дышать, целуя, потому что у него был шанс. Был самый настоящий шанс.

***

Он знал, где живет Ян Чонин. Он знал его дорогу домой и знал, что парень ходит довольно медленно, предпочитая подольше послушать музыку, даже если ноги отказывали от морозящего холода, что разукрашивал кожу узорами. Руки, наверное, работали машинально, когда тупой карандаш оставлял после себя толстые линии слов и ряды, каждый из которых заканчивался знаком вопроса. Кончики пальцев охладели, но ладони потели, карандаш из них выскальзывал, зля, но Сынмин слишком сильно сосредоточился на одной единой мысли, чтобы думать о другом. Скетчбук захлопнут. Куртку натянув на плечи и небрежно обернув шарфом шею, парень срывается на бег вниз по ступенькам, а после – по влажным улицам, прячущимся в тихой вечерней темноте. Поворот направо, после – прямо, а затем – на улочку между домами. Дыхание сбивается, колющий холод царапает горло и легкие, но он не может позволить Чонину скрыться раньше, чем закончится этот десяток минут. Скользкие дороги ведут вниз по улице, сердце тянется вперед: там силуэт маячит меж бликами фонарей. Он и не верил, что сможет догнать. Кажется, Чонин испугался. Так неожиданно появившийся Ким из-за плеча, в руки сунув ему квадратный блокнот, знатно напугал. Дрожь пронзила тело вовсе не от холода, а ноги точно превратились в воздушную вату. И даже не молвив не слова, парень ринулся вперед размеренным шагом, теряясь в свете золотых фонарей и звездном блеске Чониновой любви. Скетчбук. Испуг так еще долго не отпустил, но в переулке не было никого кроме него и медленно отдаляющегося впереди Сынмина, который шел по влажному асфальту зигзагом. Ян оглядывается: наступающая темнота немного настораживала его после такого микроинфаркта для его хрупкого сердца. Боясь потерять старшего из поля зрения окончательно, юноша широким шагом решает его догнать, но держать при этом дистанцию. Скетчбук: в нем было что-то личное, что-то для души. За фиалковой обложкой будто скрывался целый мир, куда он получил шанс попасть. Первая страница не отвечает на его вопросы: на ней дом изображен, весьма новый, частный, высокий, где на окнах полно цветов в глиняных горшочках. Пускай эскиз был черно-белым, Ян отчетливо ощутил тепло каждого цвета, который Сынмин видел, вырисовывая тонкие линии. Но второй лист оказался ключом. Кажется, к сердцу Ким Сынмина. Оказалось, ключом был он сам, в особенности запечатленный во всевозможных позах. В каждом мгновении зарисованных чувств он был разным: на одном листке спал на парте, на следующем был изображен сразу в нескольких вариантах, где был хмурый, задумчивый и с улыбкой. Сынмин видел его всяким. Видел сонным, рисуя таким; видел счастливым, запечатляя радость на листах жирным карандашом; видел грустным и злым из-за неудач и мелких ссор с родителями, и каждое это чувство читалось невидимым шифром в темных штриховках и рваных линиях. Некоторые рисунки и эскизы был беспорядочно зарисованы густым серым цветом тупых карандашей. Парень провел кончиком пальцев по мягкому карандашу, собирая на кожу грифельную пыль, и глазами забегал по написанной строчке: «что ты делаешь в моих снах?» Вдруг его глазам открывается эскиз его самого за барабанами, и в голове тут же вспышка яркого воспоминания: он за интрументом и Ким, сидящий в уголке. «Что ты делаешь в моей голове?» – гласила изогнутая в форме улыбки надпись снизу. Тепло распирает грудь изнутри, а парень поднимает взгляд на затылок Кима, все так же медленно идущего впереди. Тот незаметно для младшего оглядывался, наблюдая и безумно смущаясь от мыслей, что Ян посчитает его «каляки» глупыми и постарается как можно более мягко отстраниться. Он зябко сжимается от влаги, пронизывающей волосы, однако борется с желанием убежать. «Что ты делаешь в моей душе?» – оказалось надписано в верхнем углу над эскизом одной из его фото в инстаграме. Рисунок был затерт и явно много раз перерисован, но, кажется, нашел свое место в душе своего художника. «Что ты делаешь на каждой странице моего скетчбука?» – последней работой на середине блокнота оказалось тихое волшебство. Чонин не знал, что такое особенное нашел в изображенном эскизе, однако он стал светом в его глазах, и после сдержаться сил не нашлось. На грубом акварельном листе был он с широкой улыбкой и глазами-дугами, сквозь которые блестели блики-звездочки. А вокруг падают снежинки, оседая на шарфе и темных волосах. Он видел себя глазами Ким Сынмина. Он был его чудом. Чудом, что обрызгало его с ног до головы водой из пистолета для мытья машин, а после так нагло своровал сердце себе во внутренний кармашек. Чтобы было ближе к его собственному. Чтобы ему было теплее. «Пойдешь со мной на свидание?» – гласила последняя надпись под рисунком. Ноги несут против ветра, но холод расцвел весенним теплом, когда Ян, подбежав к старшему, крепко взял его под руку, совсем не оставив шанса отступиться. — Свидание звучит романтично, — немного тихо тянет, потому что щеки горят. На его лице рассыпаны звезды-веснушки, которые зимой совсем скрывались от взора, но летом Ким несомненно пересчитает их все поцелуями. — Ты передумаешь, когда я кину тебя в сугроб, — бурчит, как мелкий медвежонок. — Для начала тебе нужен снег, хен. Ему это было не преградой. Сынмин с хитрой улыбкой ухмыляется в карие глаза и без стыда пожимает плечами: — Тогда я обрызгаю тебя водой на автомойке. — Ты не посмеешь сделать это зимой – я заболею, — сжав посильнее чужую руку сквозь мягкую ткань черного пуховика, Чонин дует губы, чтобы заставить чужую совесть пробудиться. — Я подожду до лета. — Ты будешь ждать нашего первого свидания вплоть до лета, чтобы облить меня водой? Вечер зашумел обычной жизнью и зазвеневшими по дороге машинами. Людная улица встретила их после переулка и звала к себе в пучину быстрого потока, что вел к большой центральной елке. — Нет, я просто буду любить тебя как можно дольше, и с каждым годом сильнее, чтобы каждое лето обливать тебя водой из пистолета, — так серьезно и задумчиво тянет, заставляя младшего засмеяться в кулак. — Ты против? — Нет, — словив чужой взгляд, Чонин старается не сгореть от неловкости, которая, наверное, еще долго будет колоть его щеки коралловым пламенем. — Совсем нет.