В декабре большого города

      Декабрь в этом году до того походил на передержанный в колодезном срубе ноябрь, что различить, когда закончился осенний месяц и начался зимний, без календаря не представлялось хоть сколько-то возможным; впрочем, Никита ни тот, ни другой здесь не любил и учиться различать не хотел: оба, на его взгляд, были паскудными.       Разве что декабрь завершался чередой праздников и лишь тем выигрывал перед своим младшим братцем-месяцем, вот только праздники эти…       Праздники эти не то чтобы сильно Никиту радовали, потому что встречать их ему всё равно было не с кем.       В большой город — гигантский мегаполис, если уж называть вещи своими именами, — он приехал совсем недавно, и года не прошло; и верно говорят, что человека можно вывезти из деревни, но деревню из человека не вывезешь — вот и из Никиты её пока никак вытравить не удавалось даже такой безжалостной стерве-махине, как Москва, хотя некоторые подвижки уже имелись.       Например, он понемногу прекращал здороваться с соседями.       Ещё в сентябре он с ними старательно и ответственно здоровался, и кое-кто ему вполне даже вежливо отвечал на приветствие, но соседей оказалось слишком много.       Они сменяли друг друга в круговороте быта многоквартирного дома: съезжали одни, заселялись другие, а стальные двери третьих ровно бы никогда и не открывались, хотя — Никита слышал через стену — там точно кто-то жил, но этот кто-то явно заделался бирюком-хикки, работал на удалëнке, еду заказывал с курьерской службой и никогда не показывался людям на глаза.       Мультиполосные улицы шумели.       Подземка, страшенный разросшийся онкологической опухолью конгломерат, сводила с ума и путала все пути, приводя порой совсем не туда, куда добраться требовалось.       Низкорослый и хилый птенец-Никита прилежно учился пользоваться дарами современной цивилизации: навигатором и банковской картой, пришедшими на смену двум до оскомины знакомым деревенским улочкам и сотке в дырявом кармане потëртых джинсов; учился ходить с каменным лицом, держать восторженный рот на замке, а изумлëнные глаза — сосредоточенными.       Здесь всё было совершенно иным, и иногда ему ужасно хотелось бросить учëбу в университете, куда вернувшийся при деньгах с северной вахты отец его отправил, сесть на поезд и рвануть обратно, в свою полумëртвую деревеньку в пять кривых домов, за которыми речка, поле, лес и небо, бескрайний небесный простор.       Неба здесь, в этом гигантском городе-троглодите, будто бы и не было вовсе: лишь непрозрачный мутный купол, по осени надëжно затянутый серостью и в редкие ясные дни не хранящий на своих сводах ни единой живой звезды.       Отец привёз сюда Никиту, отвёл за руку до университета, поселил в бывшей общаге — цены на жильё оказались страшными до того, что даже за эту бросовую квартирку владельцы заломили нечто несусветное, — и оставил так.       А сам — снова на вахту.       Матери у Никиты не было, только отец: мать их бросила обоих ещё в раннем Никитином детстве, и отец каким-то чудом в одиночку его вырастил.       Жениться — больше так и не женился, за что Никита в глубине души был ему благодарен: неизвестно, как бы ещё обошлась новая жена с пасынком и во что превратилась бы тогда их жизнь. Присматривала за Никитой за небольшую плату одинокая соседская бабушка, которую он по наивной непосредственности долгое время считал бабушкой родной.       Потом бабушка эта умерла.       Ещё чуть позже Никита вырос, окончил школу. Отец подался за заработком на север.       Потом, как черти из табакерки у злющего школьного сторожа, посыпались шокирующие перемены: университет, переезд, Москва, какая-то зачуханная хата в бывшей общаге, где половину квартир выкупили и превратили во вполне приличные хоромы, а половину — так и забыли между коммунальным советским прошлым и двадцать первым веком, куда те не вписывались точно так же, как и новоприбывший жилец.       Друзей здесь Никита завести себе так и не смог: университет, куда он, по-хорошему, и попасть-то не должен был, отторгал его так же, как здоровый организм отторгает ущербную больную клетку, а здоровое стадо — паршивую плешивую овцу.       Проще говоря, Никита остался в Москве одиноким, неприкаянным, прилежным — ради отца — студентом-чудиком, дурачком из деревни, продолжающим по старой привычке ответственно здороваться во дворе у подъезда с незнакомыми ему людьми.       Жильцы в общежитии, где мало кто хотел по-настоящему жить, а не кантоваться, пока своего не купит или не удастся взять в ипотеку, появлялись новые чуть ли не каждый день, и однажды вечером Никита, выйдя в магазин за едой, на площадке пролётом ниже увидел молодого парня: темноволосого, чуть лохматого, с загорелыми руками, выглядываюшими из-под закатанных рукавов клетчатой рубашки, и с бритвенным лезвием, подвешенным на цепочке вокруг шеи, как кулон.       Лезвие было ржавым, затупленным, но не сувенирным, а самым что ни на есть настоящим, и эта деталь особенно потрясла Никиту; парень курил, лифт здесь уже вторую неделю не работал, и разминуться не было ни единой возможности. С некоторой опаской спускаясь по лестнице и стараясь держаться подальше от этого парня и поближе к перилам, Никита по своей блажной привычке поздоровался и с ним.       Конечно же, люди здороваются и в мегаполисах: забеганные, замученные бешеном ритмом жизни, они одаряют приветственным словом знакомое им лицо, но Никита мало того что одарял этим словом всех без исключения — и знакомых, и незнакомых, — так ещё и делал это до крайности уëбистым, с точки зрения адекватного столичного жителя, способом, в точности так, как чужая-родная бабушка его учила.       — Здоровьица вам, — спотыкаясь и заикаясь от страха, выдал он, поравнявшись с курильщиком.       Тот вскинул голову, остолбенело раскрыл рот, и сигарета от потрясения вывалилась из него — сперва прямо на чёрную футболку, оставив небольшое пятно ожога тлеющим кончиком, затем на колено, выступающее из-под модной джинсовой прорехи, а завершила свой путь уже на мелкой плитке пола точнëхонько подле мысков домашних тапочек.       Парень спохватился, чертыхнулся, задавил выпавшую сигарету подошвой, окончательно притушив её, и поднял неверящий взгляд на Никиту.       — Спасибо, что ли, — чуть помолчав, ровно бы что-то обдумывая, медленно вымолвил он наконец, а Никита, ещё больше напуганный внезапным падением сигареты, так и застыл на месте, опасаясь с него сдвигаться. — Это ты мне так пытаешься намекнуть, что буду много курить — быстро сдохну? Под твоей квартирой, что ли, курю? — подняв взгляд ещё выше и уткнувшись им в обитую простой рейкой дверцу, откуда Никита только что вышел, предположил он, щуря глаза. — Мешает тебе, что ли?       — Не… нет… — от накатывающего волной ужаса теряя дар речи, пролепетал Никита.       Ломко попятился, наблюдая, как распахиваются в ещё более диком ужасе глаза этого парня, как стремительно вскидывает он руку навстречу, но на долю секунды не успевает, мазнув пальцами в пустоте и хватая воздух всего в сантиметре от ворота куртки.       А затем вдруг ощутил под ногой и за спиной провал…       …и кубарем рухнул с лестницы.