Непрощённые

      Ассоциативный ряд — всегда дело гиблое. Тот или иной нюанс, деталь — банальный триггер, — и на подкорке твоего сознание всплывёт абсолютно любой фрагмент памяти, вне зависимости от того, нужен ли он тебе конкретно в этот момент жизни или совершенно нет.       Ассоциации руководят нашим сознанием, заставляют формироваться фантазиям, зудят в сознании навязчивыми мыслями, расцветают идеями, отвлекая от насущного, от «здесь и сейчас».       Арсений уже неделю занимается своими делами, работает, существует ради блага всех и каждого, но точно не для своего, и не было ни мгновения в представленных днях, когда бы он не вспомнил бар, Антона и кровавый закат. Для этого достаточно всколыхнуть его волосы холодному, не по-летнему колючему ветру, сорваться паре капель с туч на тыльную сторону ладони, для этого достаточно просто и банально посмотреть на небо. Или на Антона в дни приёма, притихшего совершенно и откатившего весь прогресс их терапии на самое начало — даже хуже, в начале он хотя бы огрызался и отпирался, сейчас же пассивен до одури.       И Арсений, чей профессионализм рядом с ним под большим и выделенным жирным шрифтом вопросом, вместо поисков рационального и не пагубного решения, просто злится-злится-злится. Закипает, как бурлящая вода в электрическим чайнике, грозится вскипеть до состояния пара и просто покинуть его пределы.       Осесть влагой в воздухе.       Исчезнуть.       Но вместо этого Арсений снова перед забором элитной школы. Снова лезет туда, куда его не зовут совершенно. Снова любопытствует. Снова вспоминает закат, посматривая на солнце в зените.       Ассоциативный ли это ряд всё ещё?       Или уже всё-таки сумасшествие?       Кира всё та же копия старшего брата, а Арсению бы не думать о нём и не вспоминать его хотя бы вне встреч на терапии. Не искать его образ, черты, оттенок радужек в чужих глазах. Ему бы вообще в это всё не соваться вновь. Но в этот раз его совесть почти чиста — Кира сама его позвала для разговора.       — Как дела в школе?       Сознательно и по-взрослому, молодец, Арсений.       Вместо того, чтобы поздороваться, ты выбрал самый бесячий подростков вопрос, стараясь завязать беседу.       Твои дипломы высококвалифицированного психолога тобой бы сейчас гордились.       — Здравствуйте, Арсений Сергеевич, — Кира сияет улыбкой, заправляя светлые волосы за ухо и протягивая руку для приветствия. — Дела в школе? — она оглядывается назад, хмуро так — и снова похожие черты не замечать не выходит. — Отлично, спасибо. И… за то, что согласились прийти…       Арсений не может не улыбнуться мягко на подобную реакцию. А ещё перестать мысленно удивляться, что Кира действительно удивительная. Несмотря на всё, что ей пришлось пережить.       — Согласен, ужасный вопрос, — он на дорожку в сторону парка сворачивает, так, будто у них это уже привычный маршрут, этакий ритуал для разговора, и кивает спокойно на благодарность, добавляя мягко: — О чём ты хотела со мной поговорить?       — Я… — Кира выглядит крайне растерянной. Она замирает на месте на пару секунд, но тут же нагоняет, равняясь с Арсением. — Скажите, а Вы передали Антохе моё письмо? Как он?       У Арсения мурашки по коже от этого любящего и, казалось бы, обычного вопроса. Это ведь хорошо, нормально, когда родные люди заботятся и интересуются. Только вот Кира действительно удивительная, но всё ещё ребёнок. И Антону вряд ли хочется, чтобы она в полной мере понимала и осознавала, насколько ему сейчас плохо и тяжело.       — Передал, — солнце неприятно припекает кожу, поэтому плещущийся фонтан, попавшийся на пути, ощущается, как манна небесная, — он был очень счастлив получить от тебя послание. И с нетерпением ждёт вашей встречи. Делает для этого всё…       — Арсений Сергеевич, — Кира останавливается, переводя на него крайне внимательный и серьёзный взгляд, — Вы ведь знаете, что мы с родителями переезжаем через три недели?       — Знаю, — Арсений кивает коротко, а у самого сердце в груди отчего-то ощущается весом с тонну — неподъёмное и тянущее. — Антон тоже знает, от него не скрывают.       — Я в курсе, что он знает, — Кира улыбается едва заметно, присаживаясь на бортик фонтана и пальцами воду ловя. — Я поэтому Вам и позвонила. Я… своего брата знаю слишком хорошо. Он не успеет эту справку получить, а значит, снова начнёт делать всякие глупости. Пожалуйста, помогите ему. Я не хочу, чтобы он снова… там оказался.       Арсений и сам присаживается рядом, ощущая спиной прохладные брызги, самое то в апогей дневной жары, самое то, чтобы удерживать себя в реальности, не погружаясь в мрачные мысли.       Он воздух вдыхает глубоко и размеренно, но ощущение складывается, что сколько ни дыши, всё равно удушье чувствовать будет. Потому что в грудной клетке действительно непомерная тяжесть и лёгкие сводит от порций раскалённого воздуха, пусть его и пытается охладить этот самый пресловутый фонтан.       — Кира… — губы невольно подрагивают в желании сказать многое, в первую очередь себе. Но Арсений всё ещё в поисках ответов, всё ещё себя не понимает, чтобы нагружать своим сумбуром других. Тем более здесь и сейчас. Тем более Киру. — Я не допущу этого. Обещаю.       — Просто… — она вздыхает как-то совсем тяжело, рвано даже. — Просто помогите ему реабилитацию пройти. Не важно, сможем мы с ним увидеться или нет. Я подожду. Через два года я сама смогу решать, с кем мне общаться, а с кем нет. Я очень хочу, чтобы у нас с братом всё как раньше было, но мои родители… Они действительно любят меня как родную дочь, и я не могу просто предать их. Я в любом случае уеду с ними. Не знаю, как сказать об этом Антону…       Арсений и сам не знает. Миллионы лет эволюции, приобретённые людьми знания, появления таких наук, как физиология и психология — всё это напрасно, пыль под ногами, когда дело касается кого-то тебе небезразличного, как бы ты ни пытался от этого отречься. Он, вон, уже не пытается. Принимает, как данность. А ещё понимает, что не имеет права работать с Антоном дальше — как специалист, действительно, не имеет. Но эта крамольная мысль, что «уж лучше я, чем кто-то другой» — разрушающая и не дающая действовать гуманно.       Арсений слишком во всё это вовлечён, слишком много знает. Никто другой не сможет понять и разделить это с Антоном в полной мере. Никто, кроме него, не обещал его сестре, что он будет в порядке.       Арсений себя за все эти мысли просто не выносит.       — Я поговорю с ним. Ни о чём не переживай, я… Буду рядом с Антоном столько, сколько ему потребуется. Просто верь в него, договорились? Он тебя не подведёт.       Кира кивает с улыбкой:       — Я знаю, что не подведёт. Антон никогда меня не подводил, всегда… — она замолкает, глаза зажмуривая. — Всегда рядом был. Знаете, когда мама заболела, я думала, что жизнь на этом закончится. Я совсем ребёнком была, но помню всё хорошо. Помню, как Антон всю семью на себе тащил… Главное Вы в него верьте. Не отказывайтесь от него. Нас все предавали, кому мы верили. Не… не предавайте его.       — Никогда, — ответ срывается так легко и уверенно, что Арсению бы впору испугаться и хоть как-то напрячься от собственных эмоций, чувств, того самого неподвластного здравому смыслу и логике порыву. Порыву, который не стихает с открытия того злополучного досье на имя «Шастун Антон Андреевич». Он погряз в этом ещё тогда, без возможности выплыть. Он и не хочет. — Я никогда его не предам. Будь спокойна.       Кира вдруг хихикает тихо совсем, чему-то своему, а через секунду ближе подсаживается и обнимает, крепко так, по-детски, подбородок на плечо Арсения укладывая.       — Спасибо, — шёпотом говорит она. — Вы очень хороший человек. Антохе с Вами очень повезло.       — Твои слова да ему в уши… — Арсений и сам смешок этот подхватывает, улыбается устало, но искренне, обнимая её в ответ, делясь спокойствием и уверенностью. Пусть и сам до конца в хорошее не верит. Но почему-то именно в эту секунду, в этот трепетный и душевный момент, в душе штиль, а в мыслях ясная погода. И даже воспоминания о кровавом закате не раздражают совершенно.       Вспоминаются с тихой нежностью…       — Мне идти нужно, — Кира отстраняется первой, поднимаясь с места и поправляя на себе одежду. — Скоро родители приедут, они меня сегодня сами забирают. Спасибо Вам ещё раз за встречу. Вы… — она задумывается. — У Вас остался мой номер? Держите меня в курсе дел Антона, хорошо? И передайте ему, что я позвоню, как только буду готова. Мне сейчас… тяжело.       — Договорились, — Арсений кивает легко, оставаясь сидеть у фонтана. Его родители не забирают, да и дома никто не ждёт, так что и спешка совершенно ни к чему. — Я всё передам. И… Кира, не вини себя ни за что, ладно?       — Вы ведь понятия не имеете, что там произошло, — она плечами жмёт. — Мне не нужно себя винить, чтобы и так знать, кто виноват.       — Антон… очень переживал, что ты не захочешь с ним общаться, — Арсений бросает невпопад, сам не знает, для чего, — ещё хоть что-то желает от этого удивительного человека услышать. — Ты очень мудрая девушка…       — Дело не в мудрости, Арсений Сергеевич, просто за всю мою жизнь я пришла к выводу, что мы навеки связаны с теми, кто с нами одной крови. И пусть мы не выбираем своих родных, связь с ними может стать великой силой. Или глубочайшим разочарованием, — улыбается Кира. — Я люблю своего брата. И буду любить его, что бы ни произошло.       Кира уходит, не дожидаясь ответа. Она действительно умная и взрослая, проницательная не по годам. Арсению нечего на это сказать, единственное, что остаётся — спокойно отпустить, проводить удаляющийся силуэт взглядом, вдыхая запылённый летний воздух, раздражающий рецепторы. А ещё думать.       Много думать над её словами.

* * *

      Поздний вечер, приоткрытое небрежно окно, сквозняк, овевающий свежей прохладой кабинет. Стол, всё те же старинные часы, ручка, уже давно перенявшая температуру тела Арсения — надо бы отложить её и перестать раскручивать, но рядом с Антоном по-другому совладать с нервозностью не получается.       Они будто оба наэлектризованы, оба намагничены, и быть беде, если хоть что-то: неаккуратно сказанное, смело посмотренное, упёрто замолчанное — подтолкнёт их друг к другу на рожон.       Арсений вновь уставший и обессиленный. Он который раз обещал себе утром, что не будет настолько сильно забивать свой график. Но вот день подходит к концу, а он ещё даже не обедал, что говорить об ужине?       И вновь они топчутся с Антоном на месте. Это не сессия, не терапия — Арсений просто разговаривает сам с собой. И это выводит, выводит настолько, что на эмоции Антона вывести толкает уже не работа, нет, что-то внутреннее и до конца не осознанное.       — Я виделся с Кирой вчера. Снова.       — Повтори, — вот теперь Арсений видит, что Антон живой, а не просто застывшая на месте восковая фигура. Тот подбирается весь, голову на бок склоняет и смотрит так пристально, точно дыру прожечь может.       — Ты услышал меня с первого раза, Антон, — Арсений даже не напрягается, напротив, чужая реакция заставляет торжествующе расслабиться.       Добился. Эмоций добился.       Хоть каких-то слов за сегодня — не только тотального молчания.       — Услышал, — Антон кивает, вперёд слегка подаётся, руки на столе складывая. — Скажи, а ты действительно вообще ничего в этой жизни не боишься? — и тон у него такой, что не по себе в момент становится.       Губы предательски сохнут. Арсений уголки самые языком смачивает, невозмутимо вскидывая брови. И, напротив, плотнее к спинке кресла припадает, чтобы сохранить своё личное пространство, не нарушить чужое. Чтобы сердце прекратило предательски из груди вылетать.       — Каждый человек чего-то, да боится, Антон. А что? Ты хочешь об этом поговорить?       Антон усмехается:       — Хочу, знаешь. Хочу поговорить о том, что ты будешь делать, когда я пойду куда нужно и лишу тебя лицензии за превышение врачебных полномочий. Так это, кажется, называется?       — Да, двести восемьдесят шестая статья УК РФ, — Арсений даже бровью не ведёт, а в груди всё стягивает от ощутимого напряжения. — Листик с ручкой подать? Помогу составить донос правильно. Тебе от Киры, кстати, «привет» и послание. Послушаешь меня?       — Зачем ты это делаешь? — Антон садится в прежнюю позу, видно, что многое высказать хочет. — Нет, правда, зачем? Я тебя не понимаю. Всё это, — он руками разводит, — для чего?       Как же Арсению осточертели эти вопросы. Он злится так на них, они за этот небольшой промежуток времени стали его личным триггером, нависли над головой дамокловым мечом. Он не знает, что Антону на это сказать, что ответить, и настроение напрочь теряется.       Да простит его Кира, он пообещал ей, что всё Антону передаст, но не обозначил временные рамки. Значит, не сегодня. Арсений, видите ли, передумал.       Вот такой он сам у себя непостоянный.       — Время уже позднее, ты просидел бесцельно полтора часа, ни слова я от тебя не услышал. Решил поговорить сейчас? Увы, наш сеанс на сегодня закончен, как и мой рабочий день.       Арсений встаёт из-за стола уверенно, огибает его, твёрдым шагом подходя к выходу и открывая безапелляционно дверь.       Он уже всё решил.       На сегодня с него хватит.       — Давай. Хорошего вечера.       — Хорошо, — Антон с места поднимается совершенно спокойно, кивает ещё раз и идёт к выходу из кабинета, следом за ним.       А после замирает в полушаге, закрывает двери, смотрит так, что голову в плечи вжать хочется. И улыбка на губах хищная такая — Арсений поклясться готов, — предупреждающая. Ещё доля секунды, и его рука зажата в чужой оказывается, Антон его на себя рывком тянет и грудью в стену впечатывает, весом придавливая, не позволяя вырваться.       У Арсения воздух из лёгких вышибает напрочь, он дёргается дезориентировано, кислород отчаянно восполнить пытаясь, губами бездумно прохладный сквозняк выхватывая. Но даже прохлада эта не даёт возможности в себя до конца прийти, справиться со странным, накатившим чувством. Эмоцией. Давно забытой и похороненной в чертогах сознания.       — Ты, блять, что творишь вообще? — шипение загнанное абсолютно, как и рывки на волю, отчаянные и лишённые смысла — хват у Антона железный. — Отпусти, Антон, — пытаясь и себя успокоить, и его заодно.       — Заткнись, Арсений, — Антон рычит буквально, ни на грамм хватку не ослабляя, только дышит в ухо шумно, опаляя горячим дыханием. Носом вниз проводит, утыкать в открытый участок кожи, и тянет запах полной грудью.       Арсения от этого целый табун мурашек пробирает, он вздрагивает крупно, снова дёрнуться пытаясь, и только ощутимее трётся о гладкую стену прижатой к ней грудью, чувствуя, как пуговицы врезаются в кожу, а соски опаляет прохлада. И этот контраст температур, шумное дыхание позади, грубые и авторитарные приказы — всё это совершенно не способствует ясности мышления. Не помогает ситуацию под контроль вернуть.       Абсолютно никак.       — Антон, послушай… — в попытке оторвать щёку от всё той же стенки.       Антон не отвечает, ощущениями только сильнее напирать продолжая. Он носом ведёт ниже по шее, буквально дышит его запахом и укус оставляет на сгибе рядом с плечом, ощутимый такой, заставляющий тихо вскрикнуть.       Арсения трусить от этой боли начинает, она в теле отдаётся ненавязчивым онемением, горит и подчиняет себе, вынуждая выдохнуть шумно, самостоятельно в стену лицом вжимаясь с неконтролируемым скулежом, когда укус снова цепляют губы, раздразнивая и напоминая.       — Антон… Антон!       Арсений в руки себя взять пытается упёрто, крыльями носа дрожа от напряжения, руку пытается из хватки вырвать, но только шипит снова от впивающихся в запястье пальцев, утопая в своей безнадёге, второй, свободной, от стены себя отлепить пытаясь, надавливая на ту до дрожи в мышцах. Но новый укус, рядом с предыдущим, заставляет бросить эти бесполезные попытки, сильнее вжимаясь грудью в стену, пытаясь уйти от стискивающих кожу зубов.       У Арсения, кажется, рёбра гудеть начинают от той силы, с которой он ими притискивается, а ещё неумолимо тянет поясницу, потому что неудобно, резко, потому что тело неконтролируемо ломает от чужих действий, потому что он своей собственный всхлип слышит, и тот никак не похож на что-то истерическое, скорее сладостью отдаёт и подавленным мычанием. И всё же шею печёт неимоверно…       — Мне больно, Антон! — рука выкручивается в чужой хватке, по животу Антона мажет царапающе, никак он себе этим действием не помогает, никак участь не облегчает, только стонет всё-таки судорожно от усилившегося напора, от того, как заламывают его и держат — не пошевелиться. — Отпусти… Ты меня слышишь вообще? Отпусти меня!       Антон снова ничего не отвечает, свободной рукой сжимает бок, проводит вниз и не слишком сильно, но достаточно ощутимо, сжимает чуть привставший от этих действий член. И Арсений стонет несдержанно. У него плывёт перед глазами, и ноги подгибаются, но упасть не даёт чужая грудь, которая сильнее упирается в спину, не давая ни единой возможности вырваться или отойти.       Боль в руке проходит, когда её выпускают, и на шею ложится ещё один укус, пока ладонь Антона продолжает по-хозяйски мять уже полностью вставший член.       Антон расстёгивает ремень на его брюках, так же поступает с молнией и пуговицей, а после пробирается рукой под ткань, минуя нижнее бельё, и обхватывает голый член ладонью — беспардонно, беззастенчиво и не спрашивая одобрения, — тягуче проводя по всему основанию.       — Антон! — у Арсения это имя теперь по умолчанию вместо стонов, и он лицом краснеет от этой мысли, уйти от властной и наглой руки пытаясь, но только сильнее вжимаясь в тело позади, крепкое и большое, закрывающее его от окружающего мира, мыслей, тех дурацких старинных часов — не может он про них не вспомнить. — А-Ах! Антон, подожди… — у него живот подрагивает, поджимаясь, и руки судорожно по стене ногтями скребут.       Ему бы вырваться сейчас, воспользоваться подаренной возможностью, но он не думает об этом от слова «совсем», только жмурится потерянно, приоткрывая рот в новом, протяжном вздохе.       — Молчи, я же попросил, — Антон вторую руку ему на рот перекладывает, вынуждая голову назад, себе на плечо откинуть, а второй по члену двигать начинает часто и грубо. — Молчи, — в самое ухо, опаляя дыханием и цепляя губами мочку.       И Арсения от этого ломает-переламывает, до закатившихся куда-то под прикрытые веки глаз, до дыхания горячего и влажного на чужой широкой такой и горячей ладони. Он на ней солоноватость пота чувствует, но ему не противно совершенно, только мурашки на коже бег свой учащают и усиливают. И он мычит истерично почти, громко, потому что уж этот звук рука Антона заглушить не в силах. Потому что он сам не в силах заглушить своё запретное удовольствие, кусая бездумно огрубевшую немного кожу, дёргаясь в отчаянных попытках вернуть себе свободу слова, пальцами впиваясь в чужой рукав предплечья до треска ткани на чёртовом худаке.       А потом обмякает одним махом, сопротивляться этому всему уже больше не в силах, выгибаясь в своём добровольном акте падения, вжимаясь задницей в чужой пах, с замиранием души и сердца ощущая ответное возбуждение.       Антон кусает снова в шею, где-то под ухом, и движение руки замедляет, видимо, чувствуя, как у Арсения член начинает с готовностью пульсировать. А в следующую секунду всё заканчивается: чужая горячая рука пропадает, вторая, зажимающая рот, — тоже, как и широкая грудь, до этого так крепко вжимающая в стену.       Антон на пару шагов назад отходит, будто только сейчас в себя приходя.       — Арсений… — голос совсем хриплый, едва слышный. — Арсений, извини… Я… прости.       Арсений не знает, что по нему бьёт сильнее в данное мгновение: осознание, что он сам откровенно начал толкаться в кулак и порывисто слюнявить чужую ладонь языком, не в силах сдержать свой порыв от удовольствия, или всё-таки сам факт того, что Антон после всего этого ещё смеет просить прощение? Будто это ошибка… А не ошибка ли это?       Арсений не знает.       И ненавидит себя за это незнание и растерянность. А ещё больше терпеть себя не может за тот факт, что расстроен. Расстроен и подавлен, что Антон не довёл дело до конца. Уязвлён и хочет исчезнуть. Провалиться сквозь землю до цокольного этажа, а оттуда прямиком в Преисподнюю.       — Уходи, — совершенно севшим и непослушным голосом, даже не затрудняясь подтянуть штаны и обернуться. И так доходчиво.       — Арсений… — он не видит, но слышит, как Антон шаг к нему делает, но снова замирает. — Пожалуйста…       — Антон, — Арсений головой качает, обнимая себя невольно руками, — я попросил тебя уйти. Пожалуйста. Просто уходи.       Зажмуриться хочется от собственного умоляющего тона, но Арсений ничего с ним поделать не может, он правда сейчас один остаться хочет, иного исхода просто не выдержит. Не сейчас.       Антон воздух выпускает шумно и медленно к двери идёт, только за ручку взявшись, шепчет тихое:       — Извини меня, — а после испаряется из кабинета, будто и не было его тут секунду назад.       Будто ничего не произошло.       А у Арсения пол из-под ног уходит, он сползает по стенке совершенно неконтролируемо, на колени болезненно приземляясь, всё ещё расхристанный, с расстёгнутыми брюками, уязвимый — ему так плевать совершенно, на всё плевать. И он в стену любом горячим вжимается с истошным мычанием, губу закусывая до крови. Ему пропасть хочется, скрыться, уйти из этого кабинета прямо сейчас, но сил нет ни на что. И он просто ладонями лицо закрывает, подрагивающими и озябшими, впиваясь ногтями в собственные щёки, неприятно, не отрезвляюще, как бы хотелось, проваливаясь в это состояние неконтролируемого плача, всем телом сотрясаясь, корчась на холодном полу от боли.       Отнюдь не физической.