How I'm Imaginin' You | Как я тебя представляю

↫★↬↫★↬↫★↬

Микки не всегда бывает прав, но в отношении Мэнди он почти никогда не ошибается. Может, потому, что она его младшая сестра. Или потому, что они были самыми младшими отпрысками Терри, не настолько взрослыми, чтобы сваливать из дома куда подальше, как это делали Игги и Колин. А может, дело в том, что, даже живя в плену семейного девиза «выживает сильнейший», они всегда помогали друг другу больше, чем кому-либо. Микки поколотил бесчисленное количество парней, пристававших к ней. А Мэнди постоянно флиртовала с незнакомцами, чтобы те купили ей «Marlboro Red», а потом шла в магазин на углу, где строила глазки парню за кассой и получала свои «Silvers», которые на самом деле курила. Только Микки тырил для неё тампоны, которыми она пользовалась с двенадцати. Игги и Колин воротили нос, а Терри уже поглядывал на неё каким-то слишком расчётливым взглядом. Мэнди всегда откладывала для него пару яиц, потому что отец и братья любили яичницу-болтунью, а он нет. И пусть они отдалились друг от друга, прежде чем снова сойтись, Микки хорошо её знает. Он знает её любимый цвет, какой она любит кофе и в какое время года нужно запастись лекарствами от простуды, которую она неизбежно подхватит. Поэтому он знает, что, как только запах тостов ударит Мэнди в нос, она вскочит и побежит блевать. Она не закрывает дверь в ванную, звуки её рвоты слабые, но всё же различимые, и он чертовски благодарен, что ему всегда было пофиг на то, что кто-то там блюёт. Он разбивает в сковороду четыре яйца, наблюдая, как застывают и пузырятся белки, и надеется, что Йен не из тех, кого тошнит за компанию. Когда Микки проснулся (всё ещё в постели Мэнди), Йен, казалось, пребывал в полной отключке. Даже когда Микки высвободился из-под руки, которой Йен обхватил его за талию, уткнувшись носом в изгиб шеи Микки, тот не пошевелился. Он просто перекатился на тёплое местечко, зарылся носом в подушку, которую использовал Микки, и пробормотал что-то бессвязное. Микки пытается не слишком много думать об этом, иначе становится чересчур тепло. Желудок сжимается, а ладони потеют, будто его вот-вот стошнит, как Мэнди. — Сколько времени? — с недовольством спрашивает она, входя на кухню словно по зову одной мысли. — Третий час, — отвечает он, аккуратно переворачивая яйца одно за другим. — О, чёрт, — стонет она, медленно сползая на кухонный пол, словно стоять невыносимо. Микки, не произнося ни слова, открывает холодильник, чтобы взять острый соус и бутылку воды, передаёт последнюю Мэнди вместе с ибупрофеном. Они погружаются в уютную тишину, пока Микки готовит яйца и тосты. Он не самый искусный повар, и это не кулинарный шедевр, но зато дёшево, и после приличной дозы табаско и рюмки виски этого будет достаточно, чтобы облегчить похмелье. Бледная и жалкая на вид Мэнди остаётся на полу, и, когда еда готова, Микки легонько пинает её в бедро, побуждая подняться. Они продолжают молчать, он накладывает Мэнди тарелку и приносит к дивану, где она усаживается, свернувшись калачиком. Они вполглаза смотрят какое-то дневное ток-шоу, и когда Йен, наконец, спотыкаясь, выходит из комнаты, то Мэнди выглядит немного лучше. Как и она, Йен сначала идёт в ванную, где опустошает желудок, прежде чем вернуться в гостиную. Он без футболки, и его обычно розоватая кожа кажется почти серой от бледности. — Ты готовишь завтрак? — спрашивает он Мэнди, обессиленно падая на диван рядом с Микки. Не желая напрягать голосовые связки, она лишь качает головой и указывает вилкой на Микки. — Ты? Йен переводит взгляд на него, нижняя губа практически дрожит, а в налитых кровью зелёных глазах отражается что-то похожее на благоговейный трепет. Микки усмехается, встаёт и направляется на кухню. — Я не вылечил рак, Рыжий. Расслабься, — отвечает он, наполняя ещё одну тарелку тем же, что и у Мэнди: яйцами, тостами и двумя таблетками обезболивающего на гарнир. Захватив воду и кофе, он передаёт тарелку Йену, прежде чем сесть обратно, и Рыжий смотрит на него так, будто вот-вот заплачет. Но возможные слёзы Йена менее сокрушительны, чем сочувственное: «Чёрт. Я люблю тебя, Мик», которое он говорит, забирая у Микки тарелку и заставляя его мозг отключиться. Микки не может не смотреть на него. На его растрёпанные после сна волосы, грязные на вид и завивающиеся на кончиках. На следы от подушки на щеке. На небольшую складку живота, выглядывающую из-под пижамных штанов, когда он наклоняется вперёд, чтобы взять острый соус с кофейного столика. Йен ест медленно. Осторожно откусывая краешек тоста с яйцом, пока Микки продолжает пялиться на него как сумасшедший. Йен не это имел в виду. Не это. Микки знает. Он уверен, что Галлагеры разбрасываются небрежными признаниями в любви, как большинство людей — окурками. Кто-то купил Йену батончики «KIND», которые тому так нравятся? Я люблю тебя. Кто-то помыл посуду без угрозы лишения жизни? Я люблю тебя. Кто-то приготовил ему самый простецкий в мире завтрак от похмелья? Я люблю тебя, Мик. Галлагеры полны любви и привязанности. Микки не нужно знакомиться с ними, чтобы знать это. Он понял по Йену. По его непринуждённым улыбкам. По тому, как он всегда таскает тяжёлые вещи для Мэнди и Джорджии. Как из кожи вон лезет, чтобы продемонстрировать Микки эти кратчайшие моменты нежности — перевязывает ему костяшки пальцев, прикуривает для него сигареты, подпихивает плечом, когда они возвращаются со станции метро, — как будто ему не наплевать на него. Но после смерти мамы Микки никак не ожидал, что кто-то скажет, что любит его. Это казалось невозможным. Мэнди любит его. Колин и Игги тоже. Но они никогда этого не скажут. И это нормально. Они все это знают. Если уж на то пошло, это поражает (как пощёчина, заставляющая проморгаться в попытке стереть пятна перед глазами), что Йен — первый человек, который говорит это ему, с момента смерти мамы, первый человек, который говорит ему «Я люблю тебя» за что-то столь незначительное, как приготовление тостов. — Мик? Мэнди смотрит на него поверх подтянутых коленей, приподняв бровь над налитыми кровью глазами с размазанной подводкой. Она явно зовёт не в первый раз и заметила его пристальный взгляд. Йен продолжает есть, но Мэнди заметила. — Что? — огрызается он рефлекторно. Вы бы отдёрнули руку, прикоснувшись к горячей плите, а он ведёт себя как мудак, когда его застают за пристальным разглядыванием симпатичного веснушчатого парня. Мэнди только невероятно высоко поднимает брови, но, к счастью, никак это не комментирует. — Йен сегодня красит мне волосы. Я спросила, можем ли мы засесть в ванной, — медленно произносит она. Её нарочитый тон ясно даёт понять, что это не просьба, поэтому он пожимает плечами. — Зачем он будет тебя красить? — Рождественская фишка Галлагеров, — пожимает она плечами в ответ, уже расчёсывая пальцами пряди своих светлых волос, спутавшихся во сне. — Рождественская фишка Галлагеров? — Больше похоже на фишку Галлагеров «Между Рождеством и Новым годом, потому что мы все работаем», — поясняет Йен с полным ртом яичницы. — Так и зачем красить волосы? Микки хмурится. Обычно он отлично видит закономерности, но не в этот раз. — Лип завязал встречаться с блондинками, — говорит Йен, но Мэнди пинает его. — Мои волосы выглядят паршиво, и мне это надоело. — Она хмурится, пока Йен чертыхается от удара. — Есть ещё вопросы? Микки поджимает губы, теребя нижнюю, словно глубоко задумавшись. — И на какой день у вас планы? Буду знать, когда смогу врубить порно по телику, а не на телефоне. Йен рядом давится последним кусочком сухого тоста, а самодовольное лицо Мэнди морщится от отвращения. — Оставь свои подборки римминга при себе, ебанько. Я пошла мыть голову, — с усмешкой говорит она, направляясь в свою комнату. Микки прячет улыбку за глотком кофе, а Йен откашливается. Болезненная серая бледность его щёк теперь сменилась ярко-розовым румянцем. — Не хочу нарушать твои планы, но... — Йен прочищает горло, делая глоток воды. — Ты тоже приглашён. Если хочешь. Микки смотрит на румянец на веснушчатых щеках Йена, и его пальцы непроизвольно сжимаются от желания прикоснуться к скуле парня и почувствовать тепло, разливающееся под кожей после недавнего приступа кашля. Желудок резко скручивает от того, насколько это по-девчачьи. Он рассеянно почёсывает шрам на виске, тянущийся к кончику брови. Теперь это давно зажившее напоминание о том, как Терри чуть не избил его до смерти в последний раз, когда Микки осмелился быть «слишком девчачьим», но он готов поклясться, что иногда чувствует жжение и зуд. — Да? — спрашивает он слегка удивлённо. Приглашение Мэнди имеет смысл. В последнее время они с Йеном как сиамские близнецы. Она, вероятно, планирует потрахаться со старшим братом Йена, и его мама-медведица в лице старшей сестры уже без ума от неё. Присутствие Мэнди у Галлагеров имеет смысл. Но его присутствие? — Они хотят познакомиться, — объясняет Йен, ясно видя, как в голове Микки происходит процесс осмысления. — Я иногда говорю о тебе. — О, вот как? Он ухмыляется, пытаясь вести себя дерзко, несмотря на ощущение, что сердце в груди бьётся в два раза быстрее. — Да. — Йен закатывает глаза. — Мы с Мэнди часто обсуждаем, какой ты придурок, и Лип хочет сравнить наши подъёбки. — Между подъёбками твоего братца-умника и порно я выберу реальную еблю в порно и лучше дома останусь, — огрызается он, странно взволнованный, наблюдая, как щёки Йена пылают ещё ярче. Тот снова закатывает глаза, улыбаясь ему, и от этого желудок Микки скручивает сильнее, чем от любого косяка, который он когда-либо выкуривал. — При таком раскладе я и сам лучше порно посмотрю. Я, знаешь ли, большой поклонник подборок с риммингом, — добавляет Йен, пытаясь выглядеть непринуждённо, но его ухмылка слишком широка, чтобы быть убедительной. Микки фыркает, чувствуя, как тепло разливается по лицу от глупого комментария Йена. В такие моменты, когда они с Йеном легко и непринуждённо дразнятся и флиртуют, он пытается вспомнить свой план. Не тот идиотский, который тюремный психиатр заставил его заполнить системами поддержки и «рецидивами» в заглавиях колонок вместе с совершенно не вдохновляющей статистикой. Свой план. План сделать свою жизнь как можно более скучной, чтобы уберечь задницу от тюрьмы. Никаких наркотиков, никакой незаконной торговли и перевозки, работать по сорок часов в ненавистном месте и регулярно ходить на встречи со своим офицером по УДО как хороший мальчик. Плюс наконец-то присмотреть за Мэнди. То, что он должен был сделать, когда они были подростками. У неё слишком долго не было никого, готового на самом деле за неё заступиться, а она — единственная причина, по которой Микки вообще жив. Если кто-то из них и заслуживает шанса на счастливую жизнь, так это его сестра. Она заслуживает работы, которая ей действительно нравится, и дома, в котором она не чувствовала бы страха. Парня, который любил бы её, и туповатого Рыжего, который заставляет её смеяться и чувствовать, что, кроме братьев, у неё есть ещё люди, к которым можно обратиться. Трахаться с её лучшим другом не входило в план Микки. Он делает глубокий вдох, мысленно убеждая себя, что не станет разрушать дружбу Мэнди с Йеном. — Буду знать, — с лёгкой улыбкой говорит он. — Думаю, я приду. — Круто, — отвечает Йен, улыбаясь своей очаровательной улыбкой с сомкнутыми губами, словно они и не упоминали, что им обоим нравится римминг. — Я рад. — Да-да. Как скажешь, Рыжий Лобок, — отмахивается он, отводя взгляд от внезапно расширившейся улыбки Йена, чтобы посмотреть на остатки кофе в своей кружке. Вокруг них воцаряется тишина, которую нарушает лишь шум воды в ду́ше, где Мэнди моет голову. Она не такая комфортная, как обычно, но и не неловкая, как можно было ожидать. Она словно наполнена электричеством, как тот плазменный шар, который Колин украл у одного из своих друзей, когда был под кайфом. Между ними словно гудит поток, пока Микки притворяется, что пьёт кофе, пригубляя остатки водянистой гущи со дна, а Йен лениво перекатывает бутылку с водой между ладонями. Любой из них мог бы протянуть руку, прикоснуться к тёплому стеклу этой тишины и наблюдать, как дрожащий розовато-фиолетовый ток соединяется с кончиками пальцев. Они могли выудить что-то из тишины и манипулировать этим одним движением пальца. Кто-то просто должен оказаться достаточно храбрым, чтобы протянуть руку первым. Как и следовало ожидать, это Йен. — Итак, я тут подумал. Не хочешь… Душ с громким стоном отключается. Скрип ручки крана в сочетании с лязгом труб достоин фильма ужасов. Йен замолкает и сглатывает так резко, что Микки может проследить движение его кадыка. Это становится неловким, потому что они, как малые дети, смотрят куда угодно, только не друг на друга, слушая, как Мэнди вытирается, бормоча проклятия. Кажется, проходит вечность, прежде чем она врывается в гостиную в своей обычной дерзкой манере с потрёпанным зелёным полотенцем на плечах, впитывающим воду с волос. На ней всё те же короткие чёрные шорты и розовый лифчик с леопардовым принтом, в которых она отключилась прошлым вечером. Если она и замечает какое-то напряжение между ними, то не упоминает об этом. — Готов покрасить мои патлы? — спрашивает она Йена, встряхивая мокрыми волосами, чтобы продемонстрировать решимость, но не настолько сильно, чтобы брызги воды разлетелись в разные стороны. — Ага, — откликается Йен, поднимаясь с дивана. — Давай снова сделаем из тебя красотку. — Да иди ты. — Мэнди высовывает язык. — Я и так красотка, дурень. Микки слушает их радостные и смеющиеся препирательства всю дорогу до ванной и идёт в коридор за курткой. Он натягивает ботинки, чувствуя странную дрожь в руках, и выходит из дома прямо в спортивных штанах. Он проходит семь кварталов, дрожа от холода и закусывая губу до крови, пока не добирается до магазина, которым не управляет грёбаная бабуля, крестящаяся каждый раз, как он входит в дверь. Его пальцы зудят в поисках сигарет, хотя на комоде в спальне лежит целая пачка. С каждым шагом он повторяет свой план. Снова, снова и снова.

↫★↬↫★↬↫★↬

— Ты уверен, что нам не нужно приносить подарки? — спрашивает Мэнди, прежде чем добавить, прищурившись: — Не выставляй нас в плохом свете, Йен. Йен вздыхает: — В тысячный раз: нет, — уверяет он, прежде чем добавить: — Вероятно, вы предстали бы в гораздо худшем свете, если бы принесли подарки для всех нас. Однажды парень Фионы так и сделал. Мы пытали бедолагу. Микки держит язык за зубами. Они не очень хорошо разбираются в том, что хорошо, а что плохо, когда дело доходит до праздников. Для них праздники — это Терри, их дяди со своими детьми и другими неонацистами, с которыми те в своё время промышляли делишки, и всеобщая попойка. В качестве развлечения — парочка драк и несколько славянских проституток из массажного салона. И всегда был по крайней мере один человек, наклюкавшийся до отключки, которого приходилось бросить всего в блевотине перед отделением неотложки. Хорошие праздники у них были, когда Терри сидел и «гостей принимал» кто-нибудь из их дядюшек. В таком случае они с Мэнди обычно оставались одни дома, разорялись на китайскую еду и любые небольшие подарки, которые могли спиздить друг для друга, и ели перед телевизором, смотря какой-нибудь старый рождественский спецвыпуск. Мэнди пытается разобраться в том, каковы обычные рождественские тонкости, когда растёшь не с отцом-гомофобом и насильником, но в глубине души она такая же потерянная и подозрительная, как и Микки. — Объясни это в тысячу первый раз, Рыжий Лобок, — ухмыляется Микки. Поверх головы Мэнди, зажатой между ними на скамейке в вагоне метро, Йен свирепо смотрит на него и без колебаний тянется через неё своей нереально длинной рукой, щёлкая его по уху. — Сука, — шипит Микки, вздрагивая всем телом. Он и сам не знал, насколько его уши чувствительны. Но, конечно же, несносная задница Йена и тут разобралась раньше него. — Подарки мы дарим на дни рождения. Поэтому на Рождество нам не нужно покупать подарки для всех и заставлять всех покупать их для нас, — терпеливо объясняет Йен. В этом есть смысл. Даже вчетвером (с Коллином, Игги, и Мэнди) имело бы смысл распределить деньги, которые большинство вбухивают в Рождество. А Галлагеров, по ощущениям, человек сорок. — Значит, никаких рождественских подарков, но много подарков на день рождения? — недоверчиво уточняет Мэнди. — Именно. — Даже Лиаму? — Она продолжает выискивать пробелы в его объяснении. — Даже Лиаму, — подтверждает Йен. — Он никогда не верил в Санту, и его день рождения в феврале, так что его всё устраивает. — У вас реально дни рождения по всему году разбросаны? — спрашивает она, напоследок тыча в него пальцем, чтобы вытрясти крупицу лжи, которую Йен мог припрятать. — Единственное, что Фрэнк и Моника сделали правильно, — иронично соглашается Йен. — У Фи — в августе, у Липа — в марте, затем Дебс — в октябре, Карл — в январе. Плюс Лиам — в феврале, и Бонни — в июне. — А у тебя когда? — вмешивается Микки. — Или ты просто выскочил, как Весёлый Зелёный великан? — В мае. — Йен закатывает глаза. — А как насчёт тебя, крутой парень? Когда день рождения у Мэнди, я уже знаю. — Не знаю, родился на улицах. Он пожимает плечами, но Мэнди резко толкает его локтем под рёбра. — Он ведёт себя как мудак. Десятого августа. Она раздражённо показывает ему фак, прежде чем засыпать Йена новыми вопросами о праздновании дней рождения. Это почти допрос. Со стороны это, вероятно, выглядело бы так, словно жуткий космический пришелец берёт интервью у какого-то бедолаги в метро. То есть если бы они вообще удосужились хоть какого-то внимания, пока едут через Фуллер-Парк и Канаривилль домой к Галлагерам. Но, в отличие от Рождества, дни рождения у Милковичей не отмечали. Ни тебе открыток, ни поздравительных песен, ни торта. Однажды Микки стащил у Терри пирожное с кремом, чтобы отдать его Мэнди в её десятый день рождения. Он точно не знает, как Терри узнал, но за это он сломал Микки руку. Остаток сентября он провёл в гипсе, а после между ними установилось негласное соглашение, что дни рождения — это просто ещё одна вещь, которая не вписывается в стиль воспитания Милковичей. Но тупо сопереживающий Йен слушает и отвечает. Рассказывает о том, как Фиона печёт праздничные торты для каждого, и про самые запоминающиеся подарки, которые они подарили друг другу. Они всё ещё говорят об этом — в основном о любви Йена к шоколадным тортам, — пока проходят квартал от станции до дома Галлагеров. Улицы знакомы, даже если это не те, на которых Микки вырос. Высокие узкие дома, окружённые ржавыми сетчатыми заборами или небольшими участками чахлой, покрытой мусором травы. Почти в каждом доме есть крыльцо, заваленное всевозможным хламом — дырявыми ботинками, сломанными хоккейными клюшками, заляпанными и подранными креслами, дырявыми пакетами для мусора, горами разбитых пивных бутылок, — и только в нескольких развешаны рождественские гирлянды. Мэнди перечисляет причины, по которым добавление кокоса в шоколад является неуважением к Богу, когда Йен открывает ржавую калитку в заборе узкого дома, выкрашенного в голубой цвет. На крыльце почти нет мусора, за исключением кучи зимних ботинок, нескольких пивных банок и банки из-под кофе, переполненной окурками. Над карнизом беспорядочно развешана гирлянда из разноцветных лампочек. Все окна, выходящие на фасад, освещены тёплым светом, и внутри видны силуэты движущихся людей. Микки и Мэнди поднимаются по ступенькам крыльца вслед за Йеном, смех и крики становятся всё отчётливее. — Заходи, — приглашает его Йен, придерживая дверь открытой и слегка ободряюще улыбаясь. Микки хочется послать его нафиг за то, что тот обращается с ним, как с ребёнком, но вместо этого он просто встаёт позади Мэнди, которая уже сбрасывает пальто и разматывает шарф, чтобы с непринуждённой фамильярностью влиться в толпу. — Всем привет! — здоровается Йен, перекрикивая шум в гостиной, протискиваясь мимо Микки и осторожно кладя руку ему на поясницу. — Йен! — Привет, сладкий! — Эй! В гостиной так много народу, что это должно нарушать правила пожарной безопасности. Здесь шумно не только из-за разговоров и смеха множества людей, одновременно приветствующих Йена и Мэнди, но и из-за самого интерьера комнаты, который, если бы у него был рот, кричал бы от избытка эмоций. В углу стоит рождественская ёлка, украшенная вразнобой: здесь и самодельные игрушки, и купленные в магазине, и мини-бутылочки виски «Jack Daniels», и кукольные головы, которые, безусловно, не являются украшениями. По телеку идёт «Один дома», играет хаус-музыка, доносящаяся из большой и дорогой на вид стереосистемы, которую, как знает Микки, стащили из незапертого грузовика. Он замечает рождественские носки ручной работы с буйством фотографий над ними: групповые фото и школьные портреты, некоторые в рамках, некоторые расставлены как попало, а некоторые просто прислонены к другим и слегка загибаются по краям. Атмосфера хаотичная, громкая и, как ни странно, тёплая. У Микки такое чувство, будто он впервые за целую вечность залез в слишком горячую ванну и не уверен, нравится ему это тепло или нет. Темнокожий мальчик бросается в объятия Йена, и тот со стоном поднимает его на руки. Он нежно проводит ладонью по коротко стриженным чёрным волосам ребёнка, а затем повторяет этот жест с подростком с каштановыми, слегка волнистыми волосами, который сидит в старом зелёном кресле, обнимая миниатюрную блондинку с резкими чертами лица, примостившуюся у него на коленях. Подросток слегка шлёпает Йена по руке, огрызаясь и демонстрируя блеск брекетов во рту. Однако блондинка с ухмылкой отвечает на глупое махание Йена и машет рукой в ответ. Девушка постарше с тёмными вьющимися волосами поднимается с продавленного дивана и подходит, чтобы крепко обнять Йена. — Господи, Фи! Мы ведь только недавно виделись, — ворчит он, но всё равно обнимает её за тощую талию. — И кто знает, когда я увижу тебя снова, а? — Она отстраняется, глядя на него проницательным взглядом больших карих глаз. — Наверное, стоит сдавать твою комнату. Хоть какая-то польза. Йен закатывает глаза. Очевидно, это Фиона. Она больше не тратит время на разговоры о его пустующей комнате, а вместо этого поворачивается, чтобы проводить Мэнди на кухню за едой. Микки стоит в сторонке у крошечного, заваленного рюкзаками коридора, наблюдая, как Йен перегибается через спинку дивана, чтобы принять поцелуй в щёку от симпатичной темнокожей женщины с косичками, собранными в искусное подобие хвоста, и восторженное похлопывание по плечу от мужчины с хвостиком и козлиной бородкой. Он знает, что должен отмереть и сделать шаг вперёд. Может, увязаться за Мэнди, как потерявшийся щенок, но, бесполезный в социальных ситуациях, застывает столбом. Микки всегда был таким. Даже когда ходил за Игги на домашние вечеринки, чтобы продавать наркотики. Его никогда не нужно было представлять людям. Все знали Игги, а следовательно, и его самого. Народ знал, зачем он там. В один мучительный момент слабости он думает, что Йен мог бы представить его. От этой мысли Микки покрывается мурашками стыда, но непохоже, что он может пробраться внутрь при помощи угроз. Это не домашняя вечеринка с Игги. То, что он больше не может ввязаться в драку, раздражает. Теперь ему приходится полагаться на какого-то улыбчивого рыжего придурка. — Привет. Микки отводит взгляд от Йена, чтобы посмотреть на парня в бежевом свитере, материализовавшегося рядом. У него самые кудрявые и самые светлые волосы из всех, а за ухо заткнута сигарета. Он выглядит его ровесником, и они одного роста. Парень ухмыляется так, что не остаётся сомнений, почему его нос так искривлён (он явно был сломан, а затем вправлен неопытной рукой). — Микки, верно? — Да, — отвечает он, и ему не нравится, что самодовольная ухмылка чувака становится ещё шире. — Лип, — представляется парень, к счастью не протягивая руку. — Йен постоянно говорит о тебе. — Точно. Старший брат, — отвечает Микки, делая вид, что только что узнал о нём, а не слышал от Мэнди и Йена. Ухмылка Липа чем-то похожа на улыбку Йена, и это вызывает у него какой-то первобытный отклик. Улыбка Йена заставляет его улыбаться в ответ, но ухмылка Липа вызывает желание расквасить ублюдку нос. — Йен упоминал какого-то своего брата, который учится в колледже, — говорит он небрежно, глядя Липу в глаза. — Значит, ты встречаешься с цыпочкой из женского сестринства, верно? Но она не захотела ехать в эти трущобы, так что ты тем временем трахаешься с Мэнди? Микки не может сдержать самодовольного удовлетворения, наблюдая, как ухмылка исчезает с лица Липа. Он даже видит, как слегка дёргается его верхняя губа, почти как не до конца сформированное рычание. Кулаки Микки сжимаются, волосы на затылке встают дыбом, он готов защищать себя и Мэнди… — О, вы уже познакомились. Здорово, — сухо комментирует Йен, снова появляясь словно по волшебству. Он хватает Микки за локоть гораздо нежнее, чем тот ожидал, и приглашает в гостиную, как особенно добрый ярмарочный зазывала: — Эй все! Это брат Мэнди, Микки. Поздоровайтесь! Как школьники, следующие указаниям учителя, все радостно его приветствуют. В отличие от Липа, они кажутся гораздо более дружелюбными или, по крайней мере, менее самодовольными. Почти рассеянно Йен кладёт тёплую и широкую ладонь на поясницу Микки, а свободной рукой начинает указывать на каждого, перечисляя имена: — Это наши соседи Кевин и Ви. Чувак с конским хвостиком улыбается так же широко, как и Йен, и весело машет рукой, а темнокожая женщина тепло улыбается, демонстрируя ярко-белые зубы. — Моя младшая сестра Дебби, — продолжает он. Девчонка подросткового возраста с длинными волосами, тёплыми карими глазами и лицом, усыпанным веснушками, как у Йена, улыбается и говорит: — Привет! — Мой младший брат Карл и его девушка Бонни. Развалившийся в кресле пацан кивает, спрашивая: «Ужинать-то будем?» Как ребёнок, строящий из себя гангстера. Однако блондинка с резкими чертами лица, сидящая у него на коленях, только вежливо и подозрительно кивает, напоминая Микки юную Мэнди. — И, наконец, Лиам! — восклицает Йен, представляя младшего брата Галлагеров — темнокожего мальчика, который с такой радостью бросился к нему. Теперь он одаривает Микки вежливой полуулыбкой, бормоча «привет», что скорее говорит о светской любезности, чем о подлинном дружелюбии. Не то чтобы Микки это шокировало или огорчило. В конце концов, он сам такой же. — Эй, что значит «наконец»? А как насчёт твоего старшего брата, а? — тянет Лип, напустив свою первоначальную дерзость, как только все перестают знакомиться и возвращаются к нормальному общению друг с другом. Йен тяжело вздыхает, прежде чем небрежно и незаинтересованно указать на Липа. — Это Филипп. Он старше меня на четырнадцать месяцев, а я крупнее его во всех отношениях с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, — сухо объясняет он, прежде чем подтолкнуть хихикающего Микки к кухне. — Пошли, познакомишься с Фионой. Если он думал, что на кухне сможет хоть как-то передохнуть от хаоса, творящегося в гостиной Галлагеров, он ошибался. Конечно, здесь нет ёлки, и народа гораздо меньше, но этот недостаток людей и праздничного декора компенсируется огромным количеством вещей. Холодильник увешан пожелтевшими от времени рисунками, странными магнитами, табелями успеваемости и огромным календарём, который занимает почти всю верхнюю секцию морозилки. К нему прикреплены всевозможные стикеры, кружочки, звёздочки, а также сделаны пометки разными почерками. Он видит знакомые синие каракули Йена: «Экзамен по E :)» в окошке на десятое декабря. Ниже нацарапаны комментарии, но почерк слишком мелкий, чтобы Микки мог их прочесть. Холодильник — отдельный островок беспорядка, но он лишь часть хаоса, из которого состоит кухня Галлагеров. Микки кажется, что он может смотреть на всё это бесконечно и всё равно находить новые странности. Однако сейчас его взгляд привлекает кухонный остров, который разделяет плиту, и обеденный стол за ним, практически прогибающийся под тяжестью печенья. Здесь есть печенье с сахаром, с шоколадной крошкой, глазированное, сникердудл и даже имбирные пряники, если бы ему пришлось угадывать. В воздухе витает вкусный аромат сахара, специй, сигарет и чего-то отчётливо маслянистого. Мэнди прислонилась к раковине, держа в руке печенье, и разговаривает с Фионой. Она не похожа ни на кого из Галлагеров, из-за чего выглядит достаточно отличающейся, чтобы на самом деле быть их матерью, а не просто старшим ребёнком, взявшим на себя обязанности двух бездельников. У неё такие же карие глаза, как у Дебби, и тёмно-каштановые волосы, как у Карла. А ещё у неё неряшливые кудри, которые есть у всех них, даже у Йена, если тот не выпрямляет волосы каждый день. На ней нет косметики и никаких украшений. Только поношенный мешковатый растянувшийся свитер в толстую серо-чёрную полоску, джинсы и пара разномастных носков. Она улыбается, как Йен, чересчур широко и ярко, когда Мэнди морщит нос в ответ на предложение выпить гоголь-моголя. — Фи? — зовёт Йен голосом, настолько похожим на голос ребёнка, впервые представляющего кого-то своей матери, что Микки чувствует неуместную нервозность. — Это Микки. Старший брат Мэнди. — Привет, Микки. Фиона улыбается, тёплый взгляд карих глаз устремлён на него, и Микки машинально засовывает татуированные руки в карманы. Он кивает в ответ, быстро бормоча «привет». Взгляд Мэнди прожигает его, она наблюдает за всем этим с набитым печеньем ртом и блеском в глазах, от которого ему становится не по себе. Но улыбка Фионы не меркнет, вместо этого она становится похожей на милую улыбку Йена с сомкнутыми губами, когда тот чувствует чьё-то болезненное беспокойство. — Приятно наконец-то познакомиться с тобой, — говорит Фиона, и уголок улыбающихся губ слегка приподнимается, когда она беззаботно добавляет: — Йен постоянно говорит о тебе. Рада наконец увидеть человека, о котором он так часто упоминает. Мэнди давится печеньем, лицо краснеет от сдерживаемого смеха или кашля (Микки надеется, что она подавилась), а Йен за его спиной снова тяжело вздыхает. Микки может лишь пожать плечами в извиняющемся жесте — слишком смущённый и слишком обеспокоенный, чтобы ответить что-то осмысленное. К счастью, прямолинейность Фионы всё сглаживает. — Любишь гоголь-моголь? — спрашивает она, объясняя: — Мы всегда покупаем много. Кев, Лип и я — единственные, кому он нравится, а нам нужно освободить место в холодильнике. Он лениво проводит большим пальцем по краю брови. — А ром есть? Ответная улыбка Фионы ослепительна, почти маниакально широка, когда она хватает зелёный стаканчик: — Блядь, да.

↫★↬↫★↬↫★↬

С большим стаканом гоголь-моголя в руке Микки занимает наблюдательную позицию между гостиной и кухней, прислонившись к дверному косяку и внимательно слушая разговоры и споры, которые происходят вокруг него. По какой-то негласной договорённости (или, возможно, по чьей-то вежливой просьбе) все подходят к нему, чтобы поболтать несколько минут. Они словно рассматривают его, как любопытный экспонат в зоопарке, который каждый хочет увидеть своими глазами, прежде чем перейти к другим, более увлекательным вещам. Карл первый. Пропустив большинство формальностей, он прямо спрашивает, был ли Микки в колонии для несовершеннолетних или в тюрьме и продавал ли наркотики. Микки приподнимает бровь, впечатлённый смелостью этого маленького панка с брекетами, прежде чем просто ответить «да». Карл кивает с почти глубокомысленным видом, а затем тычет в Микки кулаком и удаляется на кухню. Бонни, следующая за ним, также не позволяет себе никаких неловких «как дела?». Она просто смотрит на него своими льдисто-голубыми глазами и говорит, что Карл никогда не смог бы попасть в колонию. Микки смеётся, и острые черты её лица с опущенными уголками губ и прищуренными глазами немного смягчаются, когда он соглашается. Ви приятная, в слегка стервозной манере она комментирует его цвет лица и обилие геля в волосах, но это звучит скорее как поддразнивание. К счастью, она не задерживается надолго, уходя искать Фиону, напоследок советуя ему вымыть голову. Лиам же, напротив, комично серьёзен для своего юного возраста. Он заводит натянутую светскую беседу, которую можно ожидать от дантиста, прежде чем смеряет Микки взглядом, столь же непоколебимо суровым, как у любого из окружных судей, вынесших Микки приговор, и спрашивает: — Каковы твои намерения в отношении моего брата? Микки слишком ошарашен, чтобы сказать что-либо, кроме правды: «Чувак, это он сообщает мне о своих намерениях, а я просто следую за ним». Необъяснимо, но, кажется, это правильный ответ, потому что Лиам улыбается и кивает, словно давая своё благословение, прежде чем спросить о его татуировках. Лип не появляется, за что Микки благодарен. Он менее благодарен за то, что какое-то время и Мэнди нигде не видно, но целенаправленно не думает о том, что это может означать. Удивительно, но с Дебби они ладят лучше всех. Вблизи она кажется ещё более веснушчатой и выглядит едва ли на шестнадцать. Она наклоняется к нему в движении, которое так и кричит «Йен Галлагер», прежде чем сказать: — Хватит торчать в проходе, иди к нам. Он подчиняется, но в итоге возвращается на кухню за ещё одним гоголь-моголем со специями и чтобы пробовать несколько печений, которые она испекла. — Домашние не хотят меня обидеть, но, думаю, ты не станешь увиливать, — объясняет Дебби, когда он спрашивает, почему роль дегустатора выпала именно ему. Поскольку с этим сложно спорить, он старается попробовать все печенья, которое она суёт ему под нос, и высказать своё мнение. Микки вырос всеядным, так что гурманом его не назвать, но любое его глупое замечание о том, что ему нравятся ириски в одном печенье, но не нравится острая хрень в другом, Дебби записывает в крошечный потрёпанный блокнотик, похожий на те, которые он и сам предпочитает. Пока он жуёт, она щебечет какие-то глупости о выпечке, школе и мелкой мести, которую планирует в отношении соседских девчонок. Странным образом ему это нравится. Возможно, потому, что её неуёмная болтовня напоминает ему о Йене. А может, ему отчасти нравится, что она единственная, кто не спрашивает онём. О его криминальном прошлом, татуировках или намерениях. Это вызывает странное чувство утешения. Она слушает его советы по поводу печенья и мести — если реально хочешь причинить кому-то боль, придумай, как унизить, а не поколотить, — но в основном болтает сама. Вероятно, он был бы рад провести остаток вечера поедая печенье и обсуждая лучший способ засунуть змею в чью-то машину не попавшись, но тут на кухню вразвалочку входит последний, кто ещё не отметился сегодня, — неуклюже высокий, с широкой ухмылкой. — Привет! Микки, верно? — спрашивает он. — Я Кев! Или Кевин. Как дела, чувак? Кев не только огромный, но и весёлый, разговорчивый и немного туповатый в приятном смысле. Он рассказывает, что является главным барменом и владельцем «Алиби» и что это будто его личный спин-офф «Чирс», а сам он — более приятная версия Сэма Мэлоуна. Разговор выходит немного неестественным, что, впрочем, совершенно незаметно, учитывая, что самого Кева это не парит. Вероятно, это фундаментальный навык, необходимый, чтобы управлять баром в Саутсайде и не отставать от всех этих вонючих придурков, которые весь день греют табуреты своими задницами. Просто поддерживать разговор с людьми, чтобы те не падали в отключке в его заведении и чувствовали себя достаточно комфортно, чтобы не пырнуть его ножом. Это его вторая натура, и, используя её, он выпытывает информацию у Микки. Кев увлечённо рассказывает об их с Ви близнецах, которые сейчас гостят у бабушки, и о своей любви к баскетболу. Он интересуется жизнью Микки, его братьями и тем, что ему нравится помимо работы в гей-баре. Признаётся, что плохо учился в школе и в итоге бросил её. Он спрашивает Микки, было ли у него так же, а затем искренне поздравляет, когда тот застенчиво признаётся, что получил аттестат и закончил курсы при колледже, пока сидел в тюрьме. Кев производит впечатление дружелюбного и открытого человека, которому, кажется, действительно нравится общаться с людьми, не стремящимися к этому. Микки осознаёт, что Кев пытается выудить у него информацию, но не чувствует необходимости защищаться или осторожничать в словах. Как бы ему ни хотелось это признавать, с Кевом легко. Вероятно, поэтому удивительно, что тон Кева смягчается, становясь почти сочувствующим. — Я должен сказать, приятель. Надеюсь, праздники не будут слишком дерьмовыми для вас с Мэнди, учитывая… Ну, понимаешь. Он многозначительно подталкивает его локтем. Микки отпивает ещё гоголь-моголя с ромом «Captain Morgan», в замешательстве приподнимая брови. — Что? Лоб Кева морщится в болезненной гримасе, прежде чем он снова пытается объяснить: — Я хочу сказать, что вырос в приёмной семье, но Стэн всё же был мне отцом. Первое Рождество без него было отстойным. Даже если он был пьян большую часть времени после того, как я стал барменом. — Мне жаль, чувак. Это действительно хреново, — говорит Микки, изо всех сил стараясь проявить сочувствие, но эти слова звучат фальшиво даже для его собственных ушей. Он просто не силён во всём, что касается обычных приятных вещей. Ни с кем-то вроде милого Кева, ни с теми, кого Микки действительно знает. Ни с Мэнди, ни с братьями. Ни с Джорджией. Ни с Йеном. Тёмные брови Кева хмурятся, создавая почти легендарную хрестоматийную складку. — Да, чувак, мне тоже жаль, — говорит он с искренним сожалением в голосе. — Знаю, твой старик был довольно суровым. Но первые праздники без родителей всегда бывают тяжёлыми. Кев выглядит искренне раскаивающимся, но Микки всё ещё ощущает прилив гнева такой силы, что это почти парализует. Каждое уютное, приятно пьянящее чувство, которым он наслаждался раньше, оседает свинцом в животе, тяжело вываливается из его тела и падает на облупленный линолеум пола, оставляя его хрупким и опустошённым. — О чём, чёрт возьми, ты говоришь, чувак? — спрашивает он, слыша себя словно издалека. Голос растворяется в счастливом хаосе, царящем в гостиной. Лицо Кева внезапно вытягивается, и даже спустя три года после избавления от нападок Терри и почти год без колючего тревожного чувства, что сопровождало его в тюрьме, Микки всё равно обращает внимание на то, как он беспокойно переминается с ноги на ногу. — О твоём отце. Терри, верно? Милкович? — подсказывает Кев, как будто пытаясь убедить не только Микки, но и самого себя. — Ты же тоже Милкович? Терри время от времени заходил в бар, понимаешь? Я знал его. Микки этого не знал. Не то чтобы это было чем-то удивительным. Терри не входил в общественный совет учителей воскресной школы. Он был убеждённым алкоголиком, который пил с самого утра и до тех пор, пока не терял сознание. Он посетил все бары в районе, и «Алиби» не стал исключением. И всё же, когда Кев говорит о Рождестве без отца с искренним сочувствием, Микки немеет. Его пронизывает холод, смешанный с неуместной отстранённой яростью. В июне исполнится пять лет со дня смерти Терри, и Микки напоминает себе об этом по крайней мере через день. Он пьёт гоголь-моголь с алкоголем и специями в тёплом, странно любящем доме со своей сестрой и... её лучшим другом. Он не совсем счастлив, но доволен. Возможно, впервые с тех пор, как умерла мама. Он в порядке. В безопасности. Ему лучше. Но любое упоминание о Терри Милковиче вызывает опустошение. Голос Кева пробивается сквозь звон в ушах — странный белый шум, наполняющий голову ватой. Микки настолько погружается в себя, что не замечает, как руки сжимаются в кулаки, живот сводит, а челюсти стискиваются. — Понимаешь, он был именно таким, — говорит Кев. — Но даже если он не всегда был замечательным, он всё равно твой отец. Семья — это другое. Особенно в праздники и… — Нет, — произносят губы Микки, словно формируя и выталкивая слово без его ведома. Это звучит так же слабо, как и голос Кева, но то, как Кев моргает в явном удивлении, говорит о том, что это вовсе не было слабо. Даже Дебби поднимает голову, хмурится и наблюдает за ними с прищуром. Ну, хоть шум в гостиной не стихает. — Эй, чувак, я не имел в виду... — начинает Кев, но Микки уже шагает к задней двери, автоматически похлопывая по карманам в поисках сигарет. — Забей. Всё в порядке, — говорит он Кевину или, возможно, самому себе. Микки не уверен. Это не имеет значения. Он продолжает похлопывать себя по карманам, как будто если остановится, то начнёт избивать кого-то или что-то до полусмерти. — Выйду покурить, — говорит он кухне и всем, кто там находится и слушает. Кажется, Кев что-то отвечает. А может, это Дебби. Всё растворяется в шуме в ушах. Словно вода накрывает его с головой и заполняет чувства. Паника всплывает на поверхность, только когда задняя дверь захлопывается за ним и острые ледяные снежинки режут щёки.

↫★↬↫★↬↫★↬

Задний двор Галлагеров оказывается именно таким, каким он его представлял. Среди коричневых клочков травы и ещё более тёмных участков земли выделяется мусорный бак на колёсиках, настолько переполненный, что крышка не закрывается до конца. Рядом с ним стоит ржавый фургон кирпичного цвета, выпущенный в семидесятых годах. Удивительно, но все стёкла целы, хотя две шины полностью спущены, а от двух других остались только голые диски. Чуть поодаль виднеется каркас надземного бассейна, выгоревшее на солнце защитное покрытие которого прогибается под сугробами наполовину растаявшего снега. В доме, за его спиной, вечеринка в самом разгаре. В такой суматохе вряд ли кто-то заметил, как он выскочил через заднюю дверь. Йен слишком занят, приставая к Карлу и его девушке. К счастью, Мэнди так и не появилась, как и высокомерный старший брат Йена (Микки отказывается думать о причине их отсутствия). И хотя Кев может показаться несколько туповатым, нельзя управлять баром в Саутсайде, суя свой нос куда не следует. Он не пойдёт за ним. Особенно если знал Терри и каким тот был. Микки закуривает сигарету, затягиваясь так сильно и быстро, что у него слезятся глаза от внезапного потока дыма. Он ещё больше горбится, ёжась от холодного ветра, когда на него обрушивается очередная волна колючих снежинок, покалывая щёки и нос. Следовало прихватить куртку, прежде чем сбежать. Сказать Кеву, что он рад, что Терри мёртв и не сможет быть с ними на Рождество, вместо того чтобы, как слабак, язык проглотить. Спросить, откуда тот вообще знал Терри. Их старый дом в сорока минутах ходьбы отсюда, на Земански. Терри не должен был околачиваться здесь. И всё же… Он делает ещё одну затяжку, сильнее опуская плечи. Хотел бы он быть не просто в тонкой чёрно-серой клетчатой рубашке и джинсах. Он выдыхает дым через нос, стряхивает пепел. Хотел бы он не казаться глухонемым, когда люди упоминают при нём его отца, какая бы у того ни была жизнь, помимо торговли наркотиками и оружием, «мокрухи» на фрилансе за разумную плату и избиения своих собственных детей. Терренс Милкович был человеком, который знал таких людей, как Кевин. Людей, которые знали его. Людей, которые разговаривали с ним, наливали ему выпить или ввязывались с ним в драку. Помимо ужаса во плоти для своих детей, призрака, пахнущего ментоловыми сигаретами и водкой, который преследовал их, причиняя боль всеми известными и неизвестными способами, пока не испустил дух, его отец был и кем-то иным. На самом деле он никогда не был лишь их ночным кошмаром, его жизнь складывалась и за пределами грязной лачуги на Земански. Микки хотел бы, чтобы его инстинкты знали об этом так же хорошо, как и его мозг. Просто чтобы упоминания об этом не вводили его в такое состояние, когда трясёт и подмывает оглянуться через плечо, когда он жалок в своём страхе и вынужден затягиваться сигаретой за сигаретой, прячась от чего-то настолько совершенно нормального, как рождественская вечеринка. Шаткая задняя дверь открывается, оглушая приливной волной криков, смеха и хип-хопа, доносящейся из дома, заставляя подпрыгнуть — Микки чуть не роняет сигарету, когда инстинктивно выпаливает: — Чёрт. — Эй. — Йен плюхается рядом на ступеньки заднего крыльца. — Кев сказал, ты вышел сюда. — Да. Извини, — наполовину лжёт он, выпуская ещё одно дрожащее облако дыма. — Не хотел быть мудаком или типа того. — Ты не был, — легко отвечает Йен, вынимая сигарету из его губ и зажимая её между своими. — Был! — начинает протестовать он, но Йен обрывает, тыча курткой ему в лицо. — Только потому, что оставил куртку внутри, — говорит он, не выпуская сигарету изо рта, пока Микки торопливо натягивает куртку, хранящую остатки тепла переполненного дома Галлагеров. — Если ты тут окочуришься, Мэнди меня убьёт. Микки усмехается, принимая сигарету, которую Йен протягивает обратно. — Мэнди слишком занята, отсасывая твоему брату, чтобы беспокоиться обо мне. И, кстати, это меня не устраивает. — Что именно? То, что она ему отсасывает, или что предпочитает это беспокойству о тебе? — спрашивает Йен с невинным видом. Микки бьёт его по руке, достаточно сильно, чтобы тот застонал, прежде чем передать ему сигарету. Это движение настолько нежное, насколько могут быть нежными Милковичи. Удивительно, что Микки хочет, чтобы Йен знал об этом. Но он хочет. — Я не стану отвечать на этот вопрос, — парирует он, выдыхая. — И я убью его. Я серьёзно, Галлагер. Йен отмахивается от этой угрозы, явно ничуть не обеспокоенный, и делает затяжку, прежде чем передать сигарету обратно. — Лип — шлюха. Мэнди это знает, — поясняет он. Микки хочет напомнить ему, что распутство никогда не мешало Мэнди оставаться с разбитым сердцем, но вместо этого ухмыляется. — О, так это он шлюха в вашей семье. — Он выпускает дым прямо в лицо Йену. — Виноват, ошибся. Йен берёт сигарету и стряхивает пепел. — Нет. Не буквально шлюха. Просто шлюховат. Он вдыхает и передаёт сигарету обратно, прежде чем выдохнуть носом так же, как и Микки, только ему в ухо, а не в лицо, вызывая у Микки сдавленный вскрик. — Мы все немного распущенные, — самодовольно уточняет он. — Кроме Лиама. И Карла, наверное. Уверен, Бонни не занимается сексом. Микки фыркает, пока затягивается. — Пацану сколько? Шестнадцать? Он ни за что не будет ждать, пока она созреет. Йен пожимает плечами, делая последнюю затяжку, прежде чем затушить окурок о деревянную ступеньку, уже усеянную следами ожогов от сигарет и косяков. — Пятнадцать. Может, и так. Но мы склонны влюбляться очень сильно и очень быстро. И готовы на что угодно ради предмета своего обожания. А Карл был одержим Бонни с двенадцати, так что… — Он замолкает, пожимая плечами. Микки не спорит. Вместо этого он размышляет о словах Йена: «Мы склонны сильно влюбляться и готовы на всё ради предмета своего обожания». Он хочет спросить, что это вообще значит. Как они... Как он... вообще может влюбиться? Микки никогда не был влюблён, не знает как. Тот факт, что в семье Йена влюбляются постоянно, кажется ему утомительным. Даже больше, чем натыкаться на упоминания о Терри, как на мины, когда меньше всего этого ожидаешь. Это оставляет его в странном состоянии разбитости. Но он не задаёт вопросов. Просто сидит плечом к плечу с Йеном, наблюдая, как снежинки танцуют в жёлтом свете лампы на заднем крыльце, и слушая рождественские гимны, которые время от времени пьяно распевают соседи Галлагеров. — Ты в порядке? — спрашивает Йен, когда энергичное исполнение «Jingle Bells» превращается в невнятную перебранку между владельцами двух домов, стоящих за домом Галлагеров. — Да, — чуть погодя отвечает Микки. Крики переходят в пьяные угрозы расправы. Женщины велят своим мужикам перестать, а их приятели, наоборот, подбивают друзей ввязаться в драку. — В смысле… наверное, — добавляет он. — Я просто забыл, что у Терри была жизнь и помимо того, чтобы выбивать из нас дерьмо, понимаешь. Это... странно, — запинаясь, заканчивает он. Объяснение срывается с его губ прежде, чем он осознаёт, что это, вероятно, самое большее, что он когда-либо говорил Йену о своём отце, даже если слов набирается едва на предложение. Наверное, он должен чувствовать себя отчасти неловко. Уязвимым, или что там говорит психиатр Мэнди. Но Микки предполагает, что Йен уже более чем достаточно знает о Терри от Мэнди, и, даже если они не друзья (или что-то ещё), больше нет смысла пытаться держать парня на расстоянии. Йен всё равно игнорирует эти попытки, и у него такая манера приставать к Микки, что он чувствует себя беззащитным, но при этом испытывает странное облегчение. Как будто снимает омертвевшую от солнечного ожога кожу. Ссоры с Йеном не работают. Своими разговорами тот, вероятно, мог бы пробиться сквозь кирпичную стену. Очаровать даже серийного убийцу и заставить признаться во всех потаённых мыслях. А потом стать его грёбаным другом по переписке. — Должно быть, это неожиданно, — неуверенно говорит Йен через мгновение. — Ну... знаешь... Всё ещё быть вынужденными думать о нём после того, что он сделал с вами, ребята. Микки не может сдержать смешка, срывающегося с губ вместе с белым облачком дыхания, быстро растворяющегося в падающем снеге. Он пожимает плечами, не глядя в зелёные глаза, сверлящие его лицо. — Мэнди пришлось хуже всех. — Он грубо сглатывает. — Я просто веду себя как слабак из-за всего этого. Он не лжёт, и Йен должен это знать. Микки не уверен, насколько подробно ему известна история семьи Милковичей, но Йен должен знать, почему Мэнди иногда мечется во сне и просыпается. Почему Терри мёртв. Даже если он слышал версию, которую они рассказали на суде, а не правду. Йен молчит. Но его взгляд, который Микки ощущает на себе, кричит громче, чем шум вечеринки, всё ещё бушующей позади них. — Мик, — выдыхает он своё собственное белое облачко разочарования, — ты не слабак, если чувствуешь… — Хватит с меня твоего психологического анализа, Галлагер, — предупреждает Микки слегка повышенным тоном. — Прибереги это дерьмо для всех тех других панков с Саутсайда, которых запихнут в твой кабинет. — Забавно, что ты думаешь, что социальным работникам предоставляют собственные кабинеты, — с иронией замечает Йен, не испытывая ни малейшего смущения, когда решает подшучивать над Микки, несмотря на его угрозы. Это любимое занятие Йена, которое должно выводить Микки из себя, но раздражает гораздо меньше. Как и Йен, Микки не может реагировать на него так, как должен. Поэтому он только качает головой, и в ответ на эту дурацкую реплику из его носа вырывается облачко недоверчивого смеха, подобно сигаретному дыму. Перебранка соседей, похоже, закончилась. Вместо ворчания и приглушённых проклятий слышен громкий стук пивных бутылок и обрывки странных пьяных возгласов: «Добрая воля и мир на земле, и всё такое дерьмо!» Спустя некоторое время после того, как они расходятся по домам, чтобы выпить чего-нибудь согревающего, Йен вздыхает. Не устало или удовлетворённо, а осторожно. Такой вздох делают перед тем, как прыгнуть в глубокий конец бассейна. Или перед тем, как броситься с кулаками в драку. — Я не пытаюсь устроить сеанс психоанализа, — начинает он тем же размеренным тоном, быстро переходящим в тот самый, который Микки знает как тон Йена: «Я не знаю, как сдержаться, поэтому просто иду противоположным путём и говорю всё, что думаю». Может быть, Микки ненавидит это больше, чем его неуклюжие попытки быть беспечным. — Ни с кем. Не думаю, что мне можно, — печально признаётся он, покручивая пальцем у виска, что заставляет Микки сжать кулаки, готовясь к драке. — Как бы там ни было, — он отмахивается от этой мысли, как от назойливого комара, — ты ничего не обязан мне рассказывать, если не хочешь. Но просто… Йен делает паузу, вздыхает, словно готовясь к спору, прежде чем упереться локтями в колени. Его высокая фигура неловко сутулится, когда он смотрит на задний двор, не то чтобы наблюдая за мерцающими рождественскими огнями на карнизах соседнего дома, скорее глядя сквозь них. — Если ты когда-нибудь захочешь... Ну, там... Поговорить об этом. Я рядом, хорошо? Микки прикусывает нижнюю губу, его лицо пылает, несмотря на усиливающийся снегопад. Он откусывает кусочек омертвевшей кожи с нижней губы, погружаясь в размышления, и наконец говорит: — Мне не нужно всё это дерьмо про «безопасное пространство», ясно? Но, похоже, не может выплеснуть с этим достаточное количество яда. — Знаю, — хихикает Йен, грубо потирая ладони друг о друга. Может, чтобы согреть руки, а может, чтобы подавить желание придушить его. Микки не знает. — Я знаю, что тебе это не нужно. — Его тон твёрд, но взгляд тёплых зелёных глаз мягок. — Тебе много что не нужно, Мик. Но если хочешь... Если хочешь поговорить о своём засранце-отце или... — Йен потирает затылок, снова вздыхая. — Безопасное пространство — это не комната с мягкими стенами, придурок. Это могут быть люди. Если ты этого захочешь, — заканчивает он несколько раздражённо. Микки хочет высмеять его за весь этот бред, но не может вызвать в себе должного презрения. Не тогда, когда его затылок горит, а желудок так близко подступает к горлу, что адамово яблоко ударяется о него каждый раз, когда он сглатывает. — Тебе не нужно быть моим личным безопасным местом, Галлагер. Господи. — Микки слабо хихикает, вытирая мокрые крупинки растаявшего снега со своего лица. — Хреново ты слушаешь, Мик, — фыркает Йен, закатывая глаза и подпихивая его плечом немного сильнее, чем обычно. — Какого хрена? Я слышал, как ты сказал... — начинает он, указывая на Йена пальцем. — Я хочу этого, мелкий засранец, — смеётся Йен, хватая его за палец и каким-то образом переплетая все его пальцы со своими, более длинными и веснушчатыми. — Ты не обязан, хорошо? Я не собираюсь заставлять тебя плакать у меня на плече или делать что-то настолько драматичное, о чём ты мог подумать, — устало говорит он, не расцепляя их рук, хотя это и мешает ему жестикулировать. На самом деле он только поудобнее перехватывает пальцы Микки и кладёт их соединённые руки на своё обтянутое джинсами бедро — потная ладонь из кармана к потной ладони из кармана. — Но если хочешь поговорить... Пусть даже не о твоём дерьмовом папаше. Я здесь. Не потому, что думаю, что должен, а потому, что хочу. Понял? Когда Микки ловит тёплый взгляд зелёных глаз Йена, он может думать только о том, как впервые сбежал от копов. Ему было десять, рост и телосложение меньше среднего, под глазом красовался синяк (за то, что сидел в кресле Терри, когда тот вернулся домой из бара). Они с Игги занимались торговлей на одной из точек рядом с петлёй. У Игги уже пробивались волосы на лице, а за ухом он всегда держал сигарету, что заставляло Микки выглядеть ещё моложе. И вот какой-то придурок решил нагреть его на коксе, посмеиваясь и называя «малышом», когда Микки пересчитал деньги и всё понял. Микки не потребовалось много времени, чтобы с криками повалить его на землю. В мгновение ока какой-то добродетель позвонил в полицию, и коп, почти ровесник Терри и вдвое крупнее его, велел Микки (и Игги, который был просто взбешён и всегда носил ботинки со стальными носками на всякий случай) остановиться. Но он не успел толком выбраться из патрульной машины, как Игги дёрнул Микки за капюшон толстовки, и они побежали. Его сердце билось так сильно, что казалось, превратится в кашу к тому времени, когда он, задыхаясь, наконец, остановился, будучи уверенным, что иначе просто рухнет замертво. Игги кричал на него всю дорогу до одной из станций метро, где они запрыгнули в вагон. Брат продолжал твердить, какой Микки тупой и что он собирается запереть его в шкафу под раковиной за то, что он проебал бабки. Но в то же время Игги смеялся, толкая его и пытаясь обогнать под вой сирен. Микки думал, что вот-вот потеряет сознание от ужаса, но одновременно чувствовал восторг. Счастье и странную лёгкость, хотя был уверен, что умрёт от сердечного приступа. Его тошнило от страха, и в то же время он светился от радости. Его не поймали, но то, что он почувствовал в тот первый раз — возбуждение, смятение и панику на грани смеха, — это то, что он чувствует сейчас. Придурковато-серьёзный способ Йена Галлагера сказать ему, что он действительно хочет быть здесь (не только потому, что Микки — брат Мэнди, но и потому, что Микки нравится ему), заставляет снова почувствовать себя до смерти напуганным, убегающим от полиции десятилетним пацаном. Желудок так переполнен счастьем, что кажется, его сейчас вырвет. Йен вызывает в нём те же самые чувства — возбуждение, смятение и панику на грани смеха, — что и во время первого бегства от копа, и Микки не уверен, нравится ему это чувство или нет. — Это немного по-гейски, — говорит он, надеясь, что это звучит саркастично, но с благодарностью, хотя его трусит и вот-вот вырвет. Йен фыркает, но сжимает их переплетённые пальцы. — Мы геи, идиот, — возражает он, одаривая его одной из тех улыбок с сомкнутыми губами, которые выглядят такими невыносимо нежными, что у Микки перехватывает дыхание. Как при ударе в живот или слишком резкой затяжке косяком. Микки не знает, какое у него выражение лица — он слишком занят, пялясь на Йена, — но, должно быть, какое-то глупое, потому что улыбка Йена смягчается тем больше, чем дольше они смотрят друг на друга. — Пошли, — наконец говорит Йен, в последний раз сжимая его руку, прежде чем потянуть за собой, побуждая подняться на ноги. — Фиона надерёт мне задницу, если ты замёрзнешь здесь до смерти, — добавляет он, а затем бросает на Микки нерешительный взгляд. — Хотя это всё равно была бы твоя вина, раз вышел на снег без куртки. — Ворчишь, как бабуля, Галлагер. — А ты вечно мёрзнешь, как бабуля, Милкович, — ухмыляется он, открывая скрипучую сетчатую дверь. Микки показывает ему фак, но улавливает крошечное движение сверху, когда Йен поворачивается, чтобы зайти внутрь. Открыв сетчатую дверь, он, видимо, выпустил пластиковую веточку зелени, застрявшую между сеткой и обшарпанным деревом задней двери. — Это что, — Микки косится на явно искусственные зелёные с белым ветки, — грёбаная омела? Йен растерянно моргает, но прослеживает за его взглядом к дешёвому украшению. Затем смеётся — дурацким хриплым смешком, который ощущается в животе Микки как модный Хард-зельцер. — Ага. Вообще-то это началось как шутка, — объясняет он. — Когда мы были детьми, Фиона водила своих парней через эту дверь. Видимо, старалась быть более ответственной. Вот только мы знали и всегда воображали какой-то грязный секс, понимаешь? Даже дрожа от холода, Микки почти загипнотизирован розовощёким и ухмыляющимся Йеном. Тот продолжает: — И тогда Лип тоже начал это делать. Вести себя так, будто прокрадывается домой или типа того. Так что Дебс пошла в магазин, купила эту дешёвую фиговину и прикрепила над дверью. — Он указывает большим пальцем на прищемлённую омелу. — Она совершенно невинно рассказывала о том, что это такая традиция. Но Дебби пипец хитрая. Теперь мы в основном пугаем друг друга этой штукой. Например, «Фи, почему ты не поцеловала Джимми под омелой?», или «Вау, видимо, Липу не так уж нравится Карен, если он даже не потрудился поцеловать её под омелой». Йен почти застенчиво пожимает плечами, хотя его улыбка широкая, яркая и нежная. — Это глупо, но теперь все, кто попадают под омелу, целуются. Без исключений. — Без исключений? — переспрашивает Микки, поднимая брови. Он улыбается, потому что Йен улыбается и потому что не в силах сделать что-либо ещё. Йен кивает. — Да. Карл однажды лизнул Дебби в лицо. А я как-то поцеловал Липа в щёку с такой силой, что случайно поставил ему засос. Даже Фиона и Ви целовались, и, думаю, на Кева это произвело неизгладимое впечатление. — Вы, бля, такие странные, чувак, — хихикает Микки, рассеянно потирая нижнюю губу. Он дрожит от холода и очевидного осознания того, что они с Йеном находятся под помятой омелой, которая навсегда поселилась между сеткой и закрытой задней дверью. Крыльцо освещают только тусклая желтоватая лампочка да жалкая разноцветная гирлянда, наскоро натянутая на карниз дома. — На днях я поцеловал Мэнди, — рассказывает Йен, а затем со смехом добавляет в ответ на полный отвращения взгляд Микки: — Не волнуйся. Это было очень изящно. Мы друзья. И мы застряли в дверях. Никаких исключений, — нахально напоминает он. — Территория Галлагеров. Тут действуют наши правила, крутой парень. — Значит, согласно дурацким правилам твоей семьи, мы должны поцеловаться прямо сейчас? Он хотел сделать колкий комментарий о глупости, которую не считает милой и забавной. Но, как только слова слетают с губ и превращаются в клубы белого пара, они оба замирают. Желудок Микки, который раньше, казалось, подступал к горлу, теперь падает так резко, что вполне может и вовсе покинуть тело. Вероятно, он теперь где-то под задним крыльцом дома Галлагеров, валяется на земле рядом с окурками и прочим мусором Саутсайда, разносимым ветром и разбрасываемым по округе. Йен смотрит на него с выпученными глазами и приоткрытым ртом. И, блядь… Блядь. Всё тело Микки словно погружается под лёд из-за его тупого грёбаного языка, и он всерьёз прикидывает, как сильно ему достанется от Мэнди, если он просто вырубит Йена и сбежит… — Э-э-э, — начинает Йен, краснея пуще прежнего, и Микки знает, что через секунду он либо надерёт Йену задницу, либо блеванёт прямо на его кеды. — Ну… Да. Он приходит в себя, всё ещё сильно краснея, но уже не с такими широко распахнутыми глазами. — Это было чертовски глупо. Не бери в голову, я просто... — ворчит Микки, принимая способность Йена говорить за разрешение развязать собственные голосовые связки и начать пятиться назад. — Следовать правилам не глупо, тюремная пташка, — ухмыляется Йен. Микки всё ещё разрывается между вариантом драки и опорожнения желудка, но Йен шутит на тему его отсидки и ухмыляется, так что всё в порядке. Секунду или около того всё нормально, пока он не сможет засунуть голову в духовку в своей чёртовой квартире за то, что был таким идиотом. — Это всегда глупо, — неуверенно отвечает он. — Следовать правилам или типа того. Йен пожимает плечами и делает едва заметный шаг вперёд, и Микки не уверен, действительно ли он движется. — Мы друзья, — указывает Йен со всей тонкостью продавца мороженого. — Да ладно? — фыркает Микки, стараясь, чтобы это звучало грубо и устрашающе, пытаясь вызвать в себе те самые «не связывайся со мной» вибрации, которые обычно цепляются за него, как дым, когда он не с Мэнди и её горячим придурковатым лучшим другом. Йен закатывает глаза и подходит ещё ближе. — Да, — чопорно подчёркивает он, стоя почти грудь к груди с ним. — Мы обсуждали это, придурок. И... Он сглатывает, взгляд мечется от губ Микки к его глазам, а затем куда-то над его головой, прежде чем вернуться обратно к глазам. «Нервничает», — догадывается Микки. Йен, излучающий уверенность так же ярко, как послеполуденное солнце, нервничает. — Без исключений? — спрашивает он, надеясь, что его сбивчивый тон можно списать на то, насколько смехотворно круто он относится ко всей этой дурацкой шутке Галлагеров. Йен наклоняет голову. Замирает. Даёт Микки выбор, даже когда отвечает: — Без исключений. Микки может выйти из игры. Должен выйти из игры. Он не дурак и понимает, как быстро может рухнуть весь его посттюремный план, если он впустит Йена в свою жизнь. Больше, чем уже впустил. И, что хуже всего, Йен с радостью поможет ему. Он, блядь, не понимает, почему Йен так этого хочет, но тот хочет. Он сам ему сказал. Будучи и в дупель пьяным, и убийственно трезвым. Микки следует усмехнуться, оттолкнуть Йена, разрывая их тёплый контакт грудь к груди. Назвать его Рыжим лобком или Кёртисом и сказать, чтоб приставал с этим к Мэнди или к своему говнюку-братцу, если так хочет. Но вместо этого он поднимает голову и робко кладёт руку на парусиновую куртку Йена — туда, куда направил бы нож, если бы пытался его убить. То, как Микки сглатывает, для Йена, должно быть, звучит громче, чем очередные песнопения нетрезвых соседей, но он реагирует автоматически. Так же, как делал, когда пьяно надувал губы перед их танцем или в ночь их знакомства. Он обхватывает Микки за талию своими огромными руками: одна поддерживает, пока другая ползёт вверх по позвоночнику и останавливается — тёплая и успокаивающая — на его затылке. Йен ещё ниже наклоняет подбородок, чуть прикрыв веснушчатые веки. — Я давно не практиковался, — глупо выпаливает Микки своё оправдание. Или извинение. А может, у него инсульт и он просто что-то несёт, теряя контроль над своим бесполезным телом ещё больше, чем уже есть. Но Йен просто улыбается — самой сладкой и самой небольшой улыбкой, чем когда-либо прежде, — позволяя облачку смеха согреть губы Микки, когда касается его носа кончиком своего. — Я тоже, — бормочет он, а затем они целуются. Губы Йена потрескавшиеся и такие тёплые, что почти обжигают замёрзшие губы Микки, прижимаясь нежно и благоговейно. Йен поймал его губы в улыбке, так что поцелуй выходит немного влажным, мягким и сладким от печенья, которое они пробовали ранее. Микки рассеянно сжимает в пальцах воротник куртки Йена, а другой рукой бездумно тянется обнять его за шею. Может, чтобы оттолкнуть, теперь, когда традиция соблюдена, а может, чтобы удержать. Он уже не знает. Что он точно знает, так это то, что Йен реагирует так же бездумно, как и он сам. Горячая ладонь, которая целомудренно лежала у Микки на боку, теперь скользит ему за спину, чтобы надавить на поясницу, сильнее прижимая его к груди и бёдрам. Успокаивающая рука на его затылке движется, чтобы обхватить подбородок, осторожно наклоняя голову, а затем... О, чёрт. Кончик языка Йена застенчиво касается его нижней губы, и они целуются. Микки ещё сильнее ощущает вкус сливочного крема и выкуренной на двоих сигареты, и, хотя он сказал, что ненавидит гоголь-моголь, Микки изо всех сил старается стереть его привкус изо рта Йена. Он не думает о том, как по-девчачьи привстал на цыпочки, чтобы их губы оказались на одном уровне. Он не думает о том, что то, как Йен в ответ сжимает его за талию, чтобы помочь удержать равновесие, не только выглядит по-девчачьи, но и так быстро затопляет теплом живот, что Микки практически тошнит. Он не думает о том, как его мозг отключился и он в панике искал оправдание. Давно не практиковался. Это не совсем ложь. Он целовался (или его поцеловали) ровно один раз до этого. С Джейком. Поцелуй был неожиданным, немного влажным и неумелым. Микки быстро прервал его, комично причмокнув, прежде чем превратить в спешное слюнявое елозинье, просто чтобы смириться с внезапной неправильностью того, что губы чувака, с котором он просто трахался, вдруг оказались на его губах. Но Йен... Йен целуется так, словно читает мысли Микки, и это ощущается совершенно правильно: немного грубо и немного контролирующе, но мягко и приятно. Микки так крепко сжимает воротник рубашки Йена, что кажется, ткань трещит по швам. Кажется, его трясёт. Он не уверен. Он чувствует только потрескавшиеся губы, ловкие движения языка Йена, скользящего по его губам, и его пальцы, перебирающие тёмные волосы на затылке, дёргая их так, что от этого Микки мурлычет себе под нос. Это приятно. Это так приятно. Он и не подозревал, что поцелуи могут быть такими приятными. Поцелуи — это просто то, что вы делаете перед сексом. Это как проглотить обезбол от похмелья или отлить перед долгой поездкой. Что-то, что вы делаете потому, что знаете, что должны. Микки нравится то, что ему нравится, и он знает, как это получить. Поцелуи в эту категорию не входили. Но Йен мастер в этом деле. Он вцепляется в Микки почти до боли и прерывисто выдыхает прямо ему в рот, когда чуть отстраняется, чтобы глотнуть полные лёгкие ледяного воздуха, прежде чем Микки тянет его обратно. Они целуются прямо на крыльце Йена, в том же районе, где вырос Микки. Это самоубийство — даже учитывая, что после облагораживания большинство домов заняли натуралы всех мастей, — и всё же Микки с радостью простоял бы здесь всю ночь, если бы это означало, что он сможет целовать Йена, пока губы не покроют кровавые мозоли. Йен притягивает его невероятно близко, вжимаясь бёдрами и всем телом так сильно, что Микки может чувствовать, как грудная клетка Йена поднимается и опускается в такт дыханию. И он даже не может притвориться, что наполовину вставший член Йена — это просто замявшаяся ткань, а то, может, и вовсе его воображение, как в ту ночь, когда они танцевали у Микки на кухне. Они оба возбудились менее чем за пять минут поцелуев, и, возможно, вести размеренную жизнь после тюрьмы глупо. Возможно, Микки мог бы сделать вид, что это ещё одна дурацкая рождественская традиция, если бы прямо сейчас опустился на колени и наконец обхватил губами член Йена. Наверняка нашлась бы какая-то долбанутая восточноевропейская традиция делать минет на Рождество, разве нет? Йен отстраняется, чтобы сделать ещё один задыхающийся вдох, прежде чем слегка чмокнуть губами уголок его тяжело дышащего рта, подбородок, чувствительную кожу под линией челюсти и… блядь. Он действительно собирается потрахаться с самым горячим чуваком, которого когда-либо видел, со своим коллегой… В пизду его посттюремный план. Оглушительный грохот дробовика вырывает Микки из момента, в котором он подставляет всё больше оголённой шеи Йену, всё равно что маленькая сучка. Двенадцатый калибр. Он узнал бы этот звук из тысячи. Микки застывает — Йен всё ещё обнимает его за талию, как будто готов перекинуть через плечо и убежать, если прогремит ещё один выстрел, — но лишь с секунду лихорадочно ищет глазами виноватого. Он благодарен, что это не какие-то засранцы из «Белой власти» или обычные расисты-гомофобы, а всего лишь подвыпившие соседи Йена, выкрикивающие «Счастливого Рождества!» и «Счастливого Нового года!» друг другу под запах пороха, хотя сегодня не Новый год и не Рождество. Микки тяжело дышит и дрожит, как будто его тошнит от наркотиков. Его пальцы всё ещё так крепко сжимают ворот рубашки Йена, что он знает, что его ногти, должно быть, разрывают чёрно-зелёную ткань в клочья. По крайней мере, Йен тоже тяжело дышит. Он испускает громкий, почти болезненный вздох, когда его соседи начинают исполнять самую невнятную версию «Тихой ночи», которую Микки когда-либо слышал. — Давай, — зовёт Йен через мгновение. Его рука поднимается, чтобы осторожно освободить пальцы Микки от мёртвой хватки на рубашке. — Ты дрожишь. — Мне чертовски холодно, — автоматически огрызается Микки, вырывая руку и тело из объятий Йена и только ещё больше замерзая. Йен не выглядит сердитым или раздражённым: ни выступающего подбородка, ни плотно сжатой челюсти. Он кажется грустным, одаривая Микки той полуулыбкой, которая означает, что он понимает и поддержит, даже если это причинит ему боль. Он снова приоткрывает сетчатую дверь. Микки хочется встряхнуть его. — Я знаю, — тихо говорит Йен, бросая последний взгляд на соседей, которые, похоже, закончили с песнями, забыв бо́льшую часть слов, и теперь шумно возвращаются в свои дома. — Заходи. Кто-нибудь нальёт тебе стопку, глядишь и согреешься. — Думал, выпивка снижает температуру тела, — предпринимает Микки слабую попытку пошутить, чтобы выглядеть привычной язвительной колючкой, замкнутым мудаком, каким был до того, как позволил Йену Галлагеру — красивому, бестолковому, неряшливому лучшему другу Мэнди — засунуть язык себе в глотку. Звучит натянуто. С придыханием и жалко. Глупо. Глупо. Но улыбка Йена становится несколько ярче. Совсем немного, но это зажигает Микки изнутри. — Так и есть, — соглашается Йен, открывая заднюю дверь и выпуская поток шума и счастливого хаоса, бушующего в доме Галлагеров. Он протягивает руку, невесомо касаясь поясницы Микки, чтобы подтолкнуть его ближе к двери. — Но с тобой всё будет в порядке, — заверяет он с одной из своих милых улыбок с сомкнутыми губами.

↫★↬↫★↬↫★↬

Как только Микки входит в кухню Галлагеров (тёплая ладонь Йена всё ещё касается его поясницы, будто тот боится, что Микки либо убежит, либо упадёт в обморок. Если быть честным, оба варианта вероятны), Дебби передаёт ему чашку горячего шоколада, проницательно отмечая: «Ты выглядишь замёрзшим». Он хочет отказаться, но Дебби поднимает брови, и, поскольку Микки подозревает у себя генетический дефект, заставляющий соглашаться на всё, что скажет любой рыжий Галлагер, он с ворчанием выпивает шоколад. Она лучезарно улыбается, прежде чем вернуться в шумную гостиную. Йен тоже там. Фиона и Ви потащили его танцевать, пока Дебби заставляла Микки пить горячий шоколад, как какую-то девчонку. Мэнди, к счастью, всё ещё отсутствует. Так что Микки прислоняется к прилавку, заставленному печеньем, несмотря на постоянный поток Галлагеров и остальных из их компании, которые заходят и прихватывают по печенью с собой только для того, чтобы повторить это позже, и наблюдает, как Йен по-дурацки танцует со своей старшей сестрой и её лучшей подружкой: никаких «волн» всем туловищем или плавных движений, предназначенных для получения чаевых. Никаких толчков бёдрами, от которых его пресс напрягается в чётко определяемом диапазоне. Сейчас он покачивает плечами и кружит Фиону и Ви с неуклюжей грацией новичка на Бродвее. Микки всё ещё хочет сорвать с него одежду зубами, но это для него не новость. Новость заключается в том, что он хочет поцеловать его раскрасневшиеся веснушчатые щёки. Хочет, чтобы Йен наклонился к нему, и он мог бы прокрутить его, как это делает Ви. От этой мысли к горлу подступает тошнота, и Микки торопливо делает глоток горячего шоколада, надеясь, что обжигающий вкус остановит бурление внутри. Выжжет его мысли, прежде чем они проникнут глубже и глубже, туда, куда он не пускал их с ноября. Возможно, даже с сентября. Но шоколад в лучшем случае тёплый, недостаточно горячий, чтобы ошпарить. Однако приличное количество мятного шнапса немного приводит его в чувство. Он не может оторвать взгляда от Йена, который сейчас медленно танцует с Дебби под «N.W.A.», в то время как Ви тверкает рядом с Фионой, а Карл неловко покачивается с Бонни, резкие черты лица которой почти полностью смягчаются и расплываются в лучезарной улыбке, когда она танцует со своим парнем. Никто не утруждает себя тем, чтобы соответствовать темпу песни. Все слишком увлечены весельем и глупым поведением. Они счастливы, слегка навеселе и наслаждаются обществом друг друга. Он задаётся вопросом: если бы они с Мэнди росли в такой обстановке, то были бы такими же облажавшимися, как сейчас, когтями и зубами прокладывая себе дорогу в хоть сколь-либо безопасное место в жизни? Словно по сигналу, он замечает мельчайший проблеск чёрного у задней лестницы Галлагеров. Конечно же, это Мэнди, приглаживающая свои недавно выкрашенные в тёмный прямые как бритва волосы и слишком осторожно спускающаяся по скрипучим ступенькам. Он готов поспорить на что угодно, что братец-говнюк Йена спускается по другой лестнице в гостиную. Придурок. Мэнди замечает его, как только достигает лестничной площадки, но останавливается лишь на секунду — с широко раскрытыми глазами и почти испуганная, — прежде чем фыркнуть и уверенно направиться к нему. — Сорок минут, да? — Он поднимает брови. — Много остановок или тебе нужно было время, чтобы поработать над своим выступлением? Мэнди заливает в себя горячий шоколад, будто она на вечеринке студенческого братства, прежде чем приподнять бровь. — Не особо следила за временем, но прошло намного больше сорока минут. — Разве он не трахает какую-то богатую сучку-однокурсницу с Северной стороны? — спрашивает он вместо того, чтобы спорить о времени. Мэнди усмехается, закатывая глаза, как будто он нарочно ведёт себя как придурок. Что верно лишь отчасти. В основном он просто пытается прикинуть, как сильно ему придётся надрать Липу задницу, когда эта интрижка неизбежно закончится (хотя Мэнди и сама была следующей в очереди, чтобы покалечить мелкого засранца). — Ага, — уклоняется она, заправляя прядь волос за ухо. — Но я ж не влюблена в него, так что он может трахаться с кем хочет. Я не тоскую по нему, или как там. Микки фыркает: — Тоскуешь? Поостынь, Джейн Остин. В каком смысле тоскуешь? — В смысле тосковать, — усмехается она, резко тыча его в бок своим ярко-синим ногтем. — Ну, знаешь, как у вас с Йеном. Как раз в тот момент, когда ему стало меньше хотеться блевать, слова Мэнди выбивают почву из-под ног. Кажется, желудок снова бухает в пятки, а ладони зудят от нервного пота. Он ненавидит это: чувство тошноты, липкости и того, что практически вся кровь отхлынула от тела. — О чём, чёрт возьми, ты говоришь? — хрипит он, точно зная, о чём, чёрт возьми, она говорит. Мэнди закатывает глаза, без отвращения или злобы, просто в раздражении. Она тянется за его спину, чтобы взять ещё одно овсяное печенье с шоколадной крошкой, и откусывает от него, прежде чем бросить на Микки равнодушный взгляд. — Не прикидывайся дурачком, Мик. Для любого, у кого есть глаза, очевидно, что… Скрип и неожиданный грохот позади сбивают Мэнди с мысли и заставляют их подпрыгнуть, как испуганных кошек. Должно быть, они так поразительно похожи друг на друга, что Кев, стоящий в косом дверном проёме, ведущем в крошечную уборную, втиснутую рядом с лестницей, не только переводит взгляд с одного на другого, но и поднимает руки вверх, вытягивая ладони вперёд, словно Микки с Мэнди могут напасть на него, как пугливые, полудикие бродячие животные. — Извините, — говорит он медленно. — Дверная ручка заедает с тех пор, как Карл залил замок расплавленной головой пластмассового солдатика. — Э-э, — начинает Микки, смущённый всем, что произошло сегодня вечером. Мэнди не помогает. Оправившись от шока, она продолжает жевать печенье, не обращая внимания на попытки Микки заверить Кева, что им достаточно громкого дверного звонка, чтобы испугаться. — Мэнди! — зовёт Йен из гостиной, заметив её. — Иди сюда! Она без колебаний протягивает Микки своё недоеденное печенье и радостно присоединяется к Йену на импровизированном танцполе — гостиной Галлагеров. Он наблюдает, как Йен позволяет ей поднырнуть под свою руку; они оба розовощёкие и сияющие. Микки не ревнует. У него нет на это права. Но он действительно хотел бы быть таким же розовощёким и сияющим, как она. Рядом с Йеном. В этом желании нет ничего нового. Не совсем. Но до сих пор Микки никогда не осознавал этого так отчётливо. Он запихивает в рот остатки печенья Мэнди, хотя терпеть не может вкус овсянки. Всё, что угодно, лишь бы отвлечься от того, насколько он встрял по самое не балуйся. — Извини. — Рядом появляется Кев, протягивая Микки свежее пиво в качестве извинения. — Да ничего, — говорит Микки с набитым ртом, с готовностью принимая пиво, чтобы избавиться от мерзкого привкуса овсяных хлопьев. — Ты ж уже извинился. Кев хмурится, его брови так комично сходятся вместе, что он выглядит почти карикатурно, прежде чем морщинка между ними разглаживается. — Нет, я про то, что заговорил о твоём отце. Микки тяжело сопит, почёсывает давно заживший шрам, который тянется от виска до самого края брови. Он делает ещё один глоток пива, на этот раз действительно наслаждаясь вкусом, и тянет время, пока Кев терпеливо ждёт какой-нибудь реакции. — Всё в порядке. Не бери в голову, — отмахивается он, не зная, что ещё сказать. К счастью, у Кева нет такой проблемы. — Мой отец тоже был настоящим подонком. Ну, не Стэн, а мой биологический отец. Я, конечно, никогда его не знал, но для отца он поступил хуёво, разве нет? Микки хихикает. Иногда он задаётся вопросом, а не было бы ему лучше в приёмной семье. Хотя сейчас это не имеет значения. Кроме того, Кев не имеет в виду, что Микки пришлось легче него. Он просто дружелюбный и добродушный. Какими и должны быть все хорошие бармены и просто люди. Похож на Галлагеров и совсем не похож на Милковичей. Микки ненавидит светские беседы. По большей части он в принципе терпеть не может разговаривать с людьми. Особенно когда под кожей по-прежнему вибрирует слабый импульс страха вперемешку с чистым адреналином, который Йен буквально вдохнул ему в рот ранее. Так что он пожимает плечами, надеясь, что этот жест не выглядит враждебно, но и не будет воспринят как приглашение продолжить общение. Слава богу, Кев понимает. Он хлопает Микки по плечу и улыбается. — Круто, чувак. Увидимся, — обещает он, прежде чем показать пальцем на жену, чья высокая причёска слегка сбилась, пока та продолжает уговаривать Фиону на бодишоты. — Мне нужно забрать наших дочерей от бабушки. У мамочки выходной, и она собирается покутить и напиться со своей подружкой. Микки слегка улыбается ему, поднимая бокал с пивом в безмолвном прощании. Кажется, он уже несколько часов наблюдает за гостиной Галлагеров, потягивая пиво, словно смотрит документальный фильм о дикой природе. Или же он заглядывает в окно, где всё выглядит настолько счастливым, что у него щемит в груди. Он видит, как Мэнди, радостная, но неуверенная, начинает кружить Дебби, а та, неловко хихикая, в свою очередь кружит её. Карл, исполняя собственную версию скучающего шимми, явно подыгрывает Бонни, которая улыбается так широко, что кажется пятнадцатилетней девочкой, а не уроженкой Саутсайда, которая скорее пырнет тебя ножом, чем улыбнётся. Лип, который лишь немного выше Карла, лениво обнимает того за плечи, и они по-идиотски стукаются кулаками. Йен, зажатый между Фионой и Ви, исполняет дурацкие движения плечами, гордо вздёрнув подбородок. Он настолько увлечён собой, что не замечает, как Ви опускается, тряся задницей рядом с ним, в то время как Фиона в танце прижимается к его спине. В ушах Микки стоит шум, не имеющий ничего общего с оглушительной музыкой, доносящейся из стереосистемы, способной по громкости соперничать со «Сказкой». Йен выглядит нелепо: он раскраснелся и вспотел от напряжения, на нём грязно-белые носки с дырками и пальцами разного цвета, на подбородке прыщ, а на челюсти — щетина. Он выпил свои вечерние таблетки на кухне с сахарным печеньем в форме колокольчика и глотком пива, игнорируя слишком пристальный взгляд Фионы. Когда он был в их квартире, у него началась диарея из-за лекарств. В качестве извинения он купил свечу в магазине «Bath and Body Works», предупредив, что, скорее всего, это повторится. Он оставляет миски с хлопьями в раковине, хотя знает, что это сводит Микки с ума. Он позволяет Мэнди подсовывать холодные ступни под свои бёдра, когда они сидят на диване. Йен, несомненно, самый привлекательный парень, которого Микки когда-либо видел. И с этим он мог бы смириться. Но Йен ещё и милый. Милый, щедрый, немного придурковатый и не боится противостоять ему. Наверное, Игги и Колин тоже. Этот дурачина даже смеётся над угрозами Микки. Йен выглядит глупо, и Микки не может оторвать от него глаз. Он дьявольски красив, а Микки был идиотом. Абсолютным идиотом, думая, что сможет избежать неприятностей с Йеном Галлагером. Ещё до того, как Йен поцеловал его, Микки уже оказался в плену его чар. Это произошло так медленно и незаметно, что он сам не осознал, как сильно его затянуло. Несмотря на все свои планы и правила, Микки не может противостоять влечению к Йену и всей этой неразберихе, которая его окружает. Неважно, что это грозит неприятностями на работе. Может разрушить дружбу Мэнди. Что этим Микки может унизить себя. Его план был важен. Но теперь слишком поздно. На этот раз он не забывает накинуть куртку, когда выскальзывает через заднюю дверь. Он закуривает сигарету, но по большей части позволяет ей тлеть между припухшими от поцелуев губами, слишком погружённый в переписку, чтобы сосредоточиться на курении. Возможно, он чересчур остро реагирует. Он не уверен. Непохоже, что он когда-либо был... влюблён, или что там ещё, чёрт возьми. Это было крайне опасно, когда он был подростком. Он был склонен к самоубийству и безрассудно надеялся, что когда-нибудь сможет испытать такие чувства к кому-то. К кому-то весьма мужского пола. Потом он сидел в тюрьме, где у него и появился план. Он устроился на работу, на которой получал достаточно, чтобы заботиться о себе и Мэнди без необходимости шабашить продажей наркотиков. Он довольствовался минетами в подворотнях — без приглашения выпить вместе и без обмена номерами после. И это уже превосходило то, на что он мог надеяться в пятнадцать. Было бы глупо хотеть большего, а Микки не глупец. Но только не тогда, когда дело касается Йена. Йен заставляет его хотеть глупостей. Делать глупости. Например, написать кому-то о необходимости встретиться, чтобы обсудить проблемы с мальчиками. Он весь горит, отправляя сообщение, хотя никто (даже пьяные соседи Йена) не видит его. Он тянется за сигаретой, стряхивает пепел, чтобы сделать затяжку из почти дошедшего до фильтра окурка. Он не ожидает, что телефон зазвонит с ответом так быстро, но в любом случае роняет окурок, так и не затянувшись, позволяя ему дотлеть впустую на заднем крыльце дома Галлагеров, чтобы прочитать ответ: Джорджия: Завтра. В «Bryne's» в час. Я угощаю. Увидимся там, Мик.

↫★↬↫★↬↫★↬