der schlechteste

      Холод цеплялся за кожу. Йост чувствовал его даже здесь, в доме, где воздух был теплым, пропитанным дымом и голосами из других комнат. Он чувствовал его в пальцах, на губах, под ребрами. Но, может, это был не холод.       Может, это было что-то другое.       Он хлопнул дверью в ванную, включил воду. Пусть течет. Пусть заглушает все. Йост смотрел в зеркало, но не на себя — на блики лампы, на белые отблески на стекле. Когда-то он разбил тут что-то стеклянное, бокал или банку какую-то — не помнит.       Коснулся виска, чтобы ощутить под пальцами что-то живое еще раз, убедиться в реальности собственного существования.       Какое-то время Йост думал о случайных вещах, разрозненных, в голове всплывающих в основном в моменте стресса — лишь бы не думать о чем-то более насущном. О концертах, о воде в раковине, о сигаретах, которые, наверное, совсем промокли, о том, как долго он не вспоминал о родителях. От последней мысли стало как-то особенно тошно, захотелось заплакать и шепотом просить прощения.       Мысли мешались, беспорядочные, намеренно отвлеченные.       Йост думал о том, что не проверял телефон. Там могли быть сообщения: важные или, напротив, совсем не важные, но это не имело сейчас никакого значения в обоих случаях.       Йост думал о том, что впустую бесконечно тратит деньги на зарядки от айфона, которые вечно ломает, на нервах сгибая провода под разными углами.       Йост думал о том, что где-то в доме кто-то смеялся. О любимой оранжевой зажигалке, которую потерял полтора года назад в аэропорту. О какой-то смешной картинке, которую Теун показывал днем.       Йост думал обо всем, кроме одной вещи.       Потом он выключил воду. Посмотрел в зеркало снова.       Внутри возрастало ощущение колющего страха и вместе с этим какая-то странная, ненавязчивая радость, которая казалась скорее наплывающим сумасшествием. Мокрая одежда неприятно липла к телу, дрожь пробирала ощутимо почти до костей, но Йост пока не собирался ничего предпринимать. Он закрыл дверь на щеколду, отгораживаясь от мира и внушая себе чувство мнимой безопасности, и присел на край ванной. В голове в моменте все мысли, до этого наплывающие, остановились, словно расступаясь перед одной-единственной.       Йост облизал губы. По телу снова пробежала дрожь, но уже другая — не от холода.       Он не знал, зачем сделал это. Не знал, что теперь делать дальше. Не знал, в какую сторону все изменится. Единственное, что он знал — изменится точно.       Йосту хотелось обвинить себя в импульсивности. Хотелось сказать, что произошедшее было случайностью, что он не хотел этого, что поступок был непреднамеренным, даже если бы сказанное звучало как бред. Он хотел оправдаться, перед собой в первую очередь. Но в таком случае это все было бы ложью. Жалкой и вовсе не правдоподобной.       Потому что Йост сделал это не случайно. Потому что он захотел. Да, не подумал, да, вероятно, все испортил, но изменить уже ничего не мог. И навряд ли хотел бы, появись у него выбор.       Йост провел ладонями по лицу, задержал дыхание. Секунду, две. Выдохнул резко, как будто от этого должно было стать легче.       Не стало.       В висках неприятно гудело, мысли то разгонялись до паники, то снова вязли в какой-то тупой прострации. Он попробовал ухватиться мыслями за что-то понятное — за звук капель воды, за свет, за холодный край ванной под собой. Хоть за что-то, что не выбивало бы землю из-под ног.       Но все цеплялось обратно. Все, от чего он пытался убежать.       Август.       Резкость его движений, короткое напряженное дыхание, тепло — да, тепло, а не холод — которое Йост все еще чувствовал на губах. Не исчезло.       Это не давало покоя.       Он сглотнул, снова закрыл глаза. Снова выдохнул, запрокинув голову. Если подумать, то… да нет, что тут думать? Если разобраться по-человечески, если не избегать по-детски случившегося — все очевидно.       Йост поцеловал его.       Август не отстранился.       А дальше? Дальше — пустота, провал. Йост не знал, как из этого выбираться. Он мог бы пойти обратно, мог бы сказать что-то дурацкое, мог бы посмеяться, перевести все в шутку, но тело не двигалось. Все, что было до этого, казалось чем-то случившимся не с ним.       Память услужливо подбрасывала новые детали: руки Августа, задержавшиеся на теле Йоста — жест, в котором не было ни уверенности, ни отторжения — скорее растерянность, смешанная с отчаянием. Йост хотел бы разобрать его на мельчайшие частицы, понять, но все никак не получалось.       Он снова облизнул губы. Закрыл глаза, потер переносицу.       Не случайно. Не случайно, блять.       Йосту было странно признаваться себе в этом, но ему нравилось это ощущение. Это необъяснимое, нервное возбуждение, эта невозможность вернуться в прежнее состояние, будто его вышвырнуло за пределы привычного и обратно дороги нет.       И все же страх сидел внутри.       Йост заставил себя встать, снова подойти к зеркалу, посмотреть. В этот раз на себя.       Взгляд был чуть ошалевший, губы — покрасневшие, щеки — тоже.       — Еблан, — выдохнул он, качая головой.       Но усмехнулся.

***

      Холод из открытого настежь окна приятно отрезвлял. Разыгравшийся не на шутку ливень создавал на улице сплошной шум, на котором можно было сосредоточиться, чтобы отвлечься и не надумывать лишнего. Йост уже на протяжении неопределенного времени пялился куда-то перед собой, с ногами забравшись на кровать. Он невольно прислушивался к каждому звуку, вглядывался в темноту, иногда конкретно залипая в одну точку, а потом снова отвлекаясь на посторонние звуки.       Темнота в комнате была густая, мягкая. Глаза постепенно привыкли, выхватывая размытые очертания предметов, но все равно казалось, что пространство вокруг распадается, плывет. Йост ощущал себя в какой-то отдаленной точке, отстраненной и легкой, как будто он не был здесь по-настоящему, а только наблюдал за тем, что происходило вокруг.       Дождь лил и лил, и в этом было что-то бесконечное, неизменное. Он мерно гремел по крыше, стекал по карнизам, шумел во дворе. Йост ловил себя на том, что старался угадать, какой звук к чему относится. Где капли срывались с веток, а где — ударялись о подоконник. В этом был какой-то странный интерес, будто он находил в хаосе что-то структурное, свое.       Йост чувствовал усталость, но не сонливость. Такое состояние, когда тело будто расслаблено, а внутри все равно тянуло какое-то тонкое напряжение. Не тревога, не беспокойство — просто не до конца выключенный режим бодрствования. Как будто если сейчас закрыть глаза, можно будет услышать мир еще яснее.       Звук открывающейся двери выдернул Йоста из состояния приятного оцепенения. Он машинально повернул голову в сторону вошедшего и тут же об этом пожалел. Кожу резанули мурашки, и Йост сразу опустил взгляд, чтобы случайно не встретиться им с Августом.       Тот двигался чуть менее уверенно, чем обычно. Совсем не так, чтобы спотыкаться или цепляться за углы, но в плавности шагов сквозило что-то неточное, чуть запоздалое. Йост сразу понял: выпил. В голове мелькнула мысль, что, наверное, не так уж мало. Не до потери контроля, но, вероятно, до той степени, когда грань между «не думать» и «думать слишком много» стирается.       Йост и сам не понял, как считал это за секунду.       — Ну ты и дурак, — послышалось невнятное.       Йост напрягся, думая, что за этим высказыванием обязательно последует разговор, который, казалось, был неизбежен. Он морально готовил себя ко всему, был уверен, что за свой поступок обязательно возьмет ответственность.       Но Аггу больше не сказал ни слова — лишь подошел к открытому окну и в один момент закрыл его, отрезав комнату от отчетливо слышимого шума дождя. Йост недоуменно уставился на чужую фигуру, теребил прохладными пальцами одеяло и боялся сделать лишнее движение, словно оно могло бы что-то значить, словно могло что-то между ними изменить.       Август, повернувшись, прислонился к подоконнику, слегка приподняв подбородок. Йост невольно засмотрелся на чужой ровно очерченный профиль, на слегка влажные губы и сережку в ухе. Сначала боялся смотреть — теперь боялся отвести взгляд.       Чтобы не растворился, чтобы не исчез из поля зрения и памяти. Хотелось запомнить. И то, что видел сейчас, и то, что было до.       Август кусал изнутри щеки, поджимал губы и словно раздумывал над словами, которые вроде бы и нужны были, а вроде бы и бесполезными такими казались сейчас, что тут же из головы вылетали, как что-то неважное. Аггу не понимал нашедшего на него наваждения, боялся об этом думать и спрашивать у Йоста причины его действий. Они и так были просты и прозрачны. Без слов и лишних вопросов.       Йост все же позволил себе двинуться, спиной найдя стену и пытаясь сделать вид, что молчание в нем не вызывало напряжения. Хотя оно ощущалось отчетливо, словно было чем-то физическим, ощутимым, тем, что можно увидеть и потрогать. Словно Аггу мог его уловить в полумраке комнаты.       Йоста напрягал не Август, а развернувшаяся между ними ситуация. Он был бы не против посидеть рядом — молча или нет — неважно, вот только случившееся перечеркивало это все напрочь. Йост, кажется, постепенно начал жалеть. На грудь тяжело накатывало почти неизменное по жизни желание вернуться обратно в прошлое и все исправить. Он знал, что это невозможно, он привык мириться с настоящим, но на столь манящее прошлое оглядывался постоянно и стабильно, пусть потом за это себя и ругал.       Аггу стоял тут, молчал, словно наказывая жестоко; Йост начал параноить. Август уже знал — Йост боялся тишины. Саму по себе или как ответ на что-либо. И теперь это молчание казалось попыткой задавить, доведя до состояния перманентного напряжения. Йост начал злиться — это несправедливо. Он ничего плохого не сделал, за что Август его наказывает? Был бы против — оттолкнул, послал нахуй и в лицо еще прописал бы для профилактики.       И кто тогда виноват, если Аггу сам это все не пресек на корню?       Пожалуйста, не молчи, — хотелось сказать, но раз уж в голове это прозвучало до ужаса жалко, то вслух Йост бы и вовсе всхлипнул в конце и расплакался бы в придачу, чтоб Август железобетонно в его странности убедился, чтоб пожалел (не в первый, возможно, раз), что с ним, с Йостом, связался, чтоб неповадно было. Он снова поднял на Аггу взгляд, уже без страха быть замеченным, желая лишь услышать чужой голос, что развеял бы хотя бы половину сжирающих мыслей в больной голове.       Август эти мысли, кажется, за проведенное вместе время научился читать.       — Я не хочу это обсуждать, — голос резанул не только тишину, но и что-то у Йоста внутри. То ли лишнее что-то отрезал, то ли по живому до кровоточащей раны. — Но и делать вид, что ничего не случилось — тоже.       Ну, в ненависти не признался, и на том спасибо.       — И что делать будем? — прозвучало так, словно Йост перекладывал ответственность за собственный поступок на Августа. Но здравый смысл подсказывал, что теперь эта самая ответственность лежала на обоих.       — А чего ты хочешь?       Йост хотел, на самом деле, много чего: забыть о случившемся, как о страшном сне, и в то же время не забывать никогда; закончить этот разговор к черту и продолжить одновременно с этим, потому что интересно было все узнать, в голове чужой покопаться. Аггу, впрочем, навряд ли хотел это слышать — Йост решил не озвучивать.       — Сядь, — он кивнул влево, на место на кровати рядом с собой; даже отодвинулся чуть правее, чтобы личное пространство Августа не нарушать, хотя уже нарушил все, что можно было и нельзя.       Аггу сначала колебался, сказать что-то хотел, но ничего на ум так и не пришло.       Он снял очки. Положил их на стол и смотрел на них еще несколько секунд, словно время тянул и боялся сорваться. Теперь, видимо, его очередь — Йост передает эстафету.       Август опустился на кровать, полностью пренебрегая тем расстоянием, которое Йост хотел между ними оставить. Личное пространство после столь спонтанного поцелуя под дождем словно напрочь исчезло, смылось, поэтому чего уж теперь — Аггу касался собственной ногой чужого колена. Излюбленного килта на Йосте уже не было, и Август не знал, хорошо это или плохо.       Хотя, наверное, хорошо, если он хотел сохранить малейшие остатки разума.       — Я не знаю, — послышалось тихое со стороны Йоста. — Чего хочу — не знаю.       — А поцеловал зачем тогда?       — А ты зачем ответил?       Повисло молчание. Отвечать не хотел ни один, ни второй.       Возможно, стоило лучше начать с того, чего они оба не хотели. С этим разобраться проще. Йост, например, не хотел врать и на вопрос ответить мог бы, набравшись смелости: поцеловал, потому что почувствовал порыв. А порывы его всегда были искренними, пусть и импульсивными. А еще Йост не хотел жалеть: о таком — нет. Почему-то это того стоило, раз Август его не оттолкнул.       Йост не хотел, чтобы Аггу уезжал. Но это уж совсем сумасшествие, и озвучивать данную мысль не стоило вовсе.       Август же, кажется, не хотел вообще ничего: ни существовать, ни Йоста. Сравнивал с землей все его окружающее без разбора, потому что смысла даже в собственном существовании не видел. И все таким низменным было, приземленным для него; Йост поймал себя на мысли, что в этой пустоши, в этой идеально ровной сухой земле, покрытой лишь камнями в виде бесконечных заебов Августа, хотел вырасти единственным цветком.       Это, наверное, было непозволительно. На земле Аггу цветы не росли.       Липкая и пробирающаяся куда-то внутрь близость всколыхнула внутри все живое, и Йост не знал, как на это реагировать. Молчание снова пугало до дрожи и желания заговорить первым.       Но он уже устал говорить. Устал думать. А вот чувствовать почему-то не уставал — это раздражало.       — Если ты сейчас скажешь, что это была ошибка, — Йост заговорил тихо, но спокойно, уверенно, — я не буду спорить.       Август сидел, словно ничего вокруг не ощущая, не шевелясь, не глядя на Йоста. Йост смотрел на него. Лицо у Аггу было такое, будто он прикидывал в уме тысячу сценариев, но все заканчивались одинаково — ничем.       И это оставалось его главной проблемой.       — Я не знаю, — невеселая усмешка прошлась по лицу, словно лезвием ножа. — Мне иногда кажется, что вообще все, что я делаю — это ошибка.       — Тогда… — Йост дернул плечом, растягивая в слове буквы. — Давай остановимся на том, что это сделал я.       — А ты разве никогда не ошибаешься?       — Покажи мне человека, который никогда не ошибается, — парировал Йост. — Если ты хотел быть таким, то прости, разочарую…       — Это плохая идея, — сказал Август глухо, словно отрезав.       Йост склонил голову, до конца не понимая, что именно, но решил не спрашивать.       — Потому что?       — Потому что я все разрушу.       Повисла пауза: тяжелая, как грозовое небо — то самое, закатное, которое теперь на них стремительно обрушивалось. На обоих.       Йост не хотел протестовать, переоценивать и идеализировать — Август, в конце концов, знал себя лучше, чем кто-либо еще, и его словами стоило бы довериться. Вот только Йосту было наплевать так, что даже и сказать стыдно — он давно для себя понял, что Август непростой, и ожидать от него можно чего угодно. Как гром среди ясного неба.       Хотя ясного в нем не было ровным счетом ничего.       Йост провел вспотевшей ладонью по ткани джинсов, большим пальцем выводя на собственном колене незамысловатые узоры. Опустившийся вниз взгляд теперь упорно не хотел возвращаться к лицу Августа.       Движение — медленное, неуверенное, прослеживалось боковым зрением. Йост не успел предположить, что будет дальше, не успел даже подумать — что удивительно. Пальцы Августа аккуратно и опасливо коснулись его запястья, словно чего-то стеклянного, опасно хрупкого. Йост замер. Аггу одними кончиками пальцев провел по коже. Все выглядело как сюрреалистичный сон при высокой температуре. Все выглядело нереально.       Йост чувствовал, как тепло чужих пальцев проникает под кожу, прожигая тонкую линию вдоль вены. Касание было почти невесомым, будто случайным, но Йост понимал: случайностей здесь не было. Август не делал ничего просто так.       Йост не двигался. Только смотрел, как Август изучает его запястье — взглядом, прикосновениями. Как еле заметно сжимает, прежде чем вновь ослабить хватку. Тепло от пальцев казалось непривычным — не таким, как у других, кто когда-либо его касался. Не обжигающим, не требовательным. Скорее изучающим, пробующим. Йост не дышал.       Это длилось секунду — или, может, всего вечность.       Август чуть сдвинул большой палец, будто примеряясь к новому касанию, но в последний момент передумал. Отдернул руку, будто обжегшись. Йост невольно последовал за этим движением — совсем немного, рефлекторно, сам не заметив, как запястье чуть вытянулось вперед, в пространство, где только что была чужая ладонь.       Но Август уже убрал руку. Отвернулся.       И все снова стало реальным.       Секунда. Две. Три.       — Не делай так, — голос Йоста прозвучал хрипло.       — Почему?       — Потому что.       Потому что если ты прикасаешься ко мне сейчас, то я, наверное, захочу, чтобы ты прикоснулся еще. Потому что мне легче думать, что для тебя все это не важно. Потому что я слишком привык к людям, которые или мои всецело — или никак. Потому что ты, вроде бы, не мой, но я, кажется, все равно задыхаюсь.       Но Йост ничего этого не сказал.       Он чувствовал тепло, которое осталось после мимолетного прикосновения Августа к его запястью. Оно не уходило, жгло изнутри, растекалось странным, неподвластным контролю ощущением. Йост хотел сказать что-то еще — сорваться на резкость, на смех, на пустые слова, которые разбили бы напряжение, но не успел. Повернул голову в его сторону и встретился с холодящим кожу взглядом. Йосту показалось, что в этот момент он задрожал, а потом и вовсе перестал двигаться, потому что просто физически не мог.       Йост не позволил себе отвести взгляд.       И больше не существовало «до» и «после».       Йост, словно действительно оттаяв, дернулся первым. Или, может, это сделал Август — никто не знал, никто не вспомнил бы потом. Просто пространство между ними вдруг исчезло, разорвалось в каком-то безумном, невозможном притяжении.       Это снова было сумасшествием. Это снова было не к месту, не ко времени.       На этот раз поцелуй вышел другим: без дождя, без скомканных эмоций, без спонтанности, которая прикрывает собой страх. Медленно, осознанно, с ощущением неизбежности. Это уже было не порывом, не случайностью — чем-то осмысленным, медленным, вязким, слишком настоящим. Август не отстранился, не оттолкнул. Йост чувствовал его дыхание, вкус алкоголя на языке, чувствовал, как губы дрогнули в первые секунды — как будто Аггу не был уверен вообще ни в чем, но уже не мог остановиться.       Руки нашли друг друга сами. Йост нащупал запястье Августа, сжал, провел пальцем вдоль, не разрывая поцелуй. Почувствовал, как напряглись мышцы под кожей. Август дернулся, выдохнул ему в губы, медленно развернув руку ладонью вверх, не сжимая пальцы, а невесомо касаясь чужой руки, просто чтобы внутри поселилось стойкое ощущение того, что это действительно существует.       И в этот момент все вдруг стало ненастоящим. Или же, наоборот, слишком настоящим.       Йост чуть сдвинулся вперед, ближе, и Август снова не отстранился. И это было, наверное, самой страшной правдой во всей этой ночи.       Ему не нужно было понимать, что сейчас происходит. Не нужно было пытаться разложить это по полочкам, искать объяснения, анализировать. Он знал только одно: ему хотелось еще.       Еще тепла.       Еще близости.       Еще этого странного, замирающего момента, в котором вдруг стало слишком много тишины и слишком мало воздуха.       Йост, медленно подняв руку, зарылся пальцами в чужие волосы — они оказались мягкими, какими-то даже воздушными, и он осознал, что вот так к ним прикасался сейчас впервые. Его пробрала легкая дрожь. Он потянул Августа на себя, сам припав к стене спиной. Воздуха не хватало. Все сжималось внутри — неприятно, но сладко, будто накатывающее осознание, от которого только пугающе жгло под кожей.       Губы Августа были мягкими. Теплыми. Чужими — но, почему-то, сейчас единственными, которых Йост хотел.       Он вцепился в его футболку, как будто боялся, что Август исчезнет в следующее мгновение, испарится вместе с этим несбыточным моментом. Пальцы сжались на ткани, скомкав, притягивая ближе, ближе, ближе. Йосту не хватало.       Август не отстранялся.       Август не ломал эту странную, невозможную близость.       Август позволял.       Йост провел языком по его губам — медленно, не спеша, будто пробуя вкус. Чуть прикусил нижнюю, чуть сильнее вдохнул, когда дрожь автоматной очередью прошлась по коже.       Это было почти болезненно — осознание, что Август, который всегда был недосягаем, сейчас находился так непозволительно близко. Что до него можно было дотронуться. Что можно было почувствовать — сжать руку и ощутить, как там, под горячей кожей, бьется пульс.       Чужие пальцы вдруг снова нашли его руку. И снова — запястье.       Йост не понял, когда именно Август начал повторять его движение: когда точно так же пальцем провел по коже, как Йост сделал это ранее. Не понял, когда легкость его касания сменилась осознанностью.       В голове вспыхнуло что-то жаркое, лихорадочное. Как будто тело реагировало быстрее, чем сознание. Йост сдавленно выдохнул, резко разорвав поцелуй, головой двинув вправо — Аггу губами мазнул по щеке, потом, словно действуя теперь уже на автопилоте, стал покрывать горячими и влажными касаниями линию челюсти.       Йост зажмурился.       Не потому, что хотел остановить это. Наоборот. Он хотел раствориться в этом целиком, без остатка. Не видеть — только чувствовать. Как губы Августа обжигают кожу, как дыхание щекочет шею, как внутри все сжимается до боли.       Август не торопился. Не набрасывался, не рвал, не требовал. Лишь едва касался, пробовал. Будто не верил. Или будто не хотел спугнуть. Йост чувствовал, как он осторожно касается запястья — опять. Тот же самый жест. Повторение. Замкнутый круг. Что-то значимое, но неясное.       Это было неправильно.       Это было необратимо.       На языке остался едва уловимый привкус алкоголя. Йост неуверенно надавил Августу на плечи, ожидая сопротивления, но его не последовало — Аггу отстранился сразу, без заминки. Он контролировал себя — сильно, жестко — даже сейчас, когда, казалось бы, слово «контроль» полностью вылетело за рамки своего существования, разбившись на мелкие части и растворившись в пустоте. Но не в случае Августа.       Йост делал так, как чувствовал, поддаваясь моменту и сиюминутному желанию. В омут с головой — но это казалось правильным. И именно поэтому он не знал, что за всем этим последует, что будет дальше.       А Август, кажется, все для себя понимал и знал наперед. Где-то на подкорке мозга маячило будущее, которое он видел четко.       Август точно знал, чем все это закончится. Он сказал об этом всего несколько минут назад — прямым текстом. Йост поверил, но не послушал.       От этого осознания его замутило.       Прикосновения Августа испарились с кожи, словно их и не было. На мгновение Йосту даже показалось, что произошедшее ему приснилось — слишком нереально оно теперь выглядело в его голове. Но Аггу сидел рядом, тяжело, шумно дышал, как и сам Йост, но смотрел не на него, а ниже — оглядывал татуировку на шее.       Мысли метались.       — Ты же, вроде, пить бросаешь.       Йост за все годы жизни так и не понял, что нужно говорить в таких ситуациях, и нужно ли вообще. Имеют ли слова вес теперь? Имели ли раньше?       — Бросишь тут с тобой… — пробормотал Аггу, невесело усмехнувшись.       Йост без смущения пялился.       Август поднял взгляд на чужие глаза. Смотрел серьезно, будто да, все-таки имеют, и теперь он отчаянно пытался их подобрать. Поймал себя на сомнении — насколько искренни те слова, которые подбираешь выборочно, выцепляя из бесконечного потока мыслей только те, которые сказать будет удобно? Насколько искренен всегда был он сам, когда выверенно говорил и делал только то, что себе позволял под жестким и нездоровым самоконтролем, в сравнении с Йостом, который уверенно опирался на чувства и их не боялся?       Слишком многое в жизни Аггу строилось на расчетливости. На логике. На контроле. Он выстраивал свои реакции так, чтобы не дать никому — даже себе — усомниться в их естественности. Он мог воспроизвести любую эмоцию, если это было нужно. Он мог убедить любого, что чувствует то, что они хотят от него услышать. И он так привык к этому, что порой уже не знал, где заканчивается притворство и начинается реальность.       Насколько искренен он был сейчас? Или Август просто позволил себе минутную слабость, подсознательно включив ее в цикл бесконечного планирования собственного поведения, сделав ее не вольным эмоциональным порывом, а лишь очередным подконтрольным ему действием, в котором настоящих эмоций было слишком мало для живого человека?       Август всегда говорил ровно столько, сколько считал нужным. Не больше, не меньше. Так было проще. Так можно было контролировать ситуацию, не дать кому-то проникнуть дальше, чем позволял он сам. Каждое слово проходило через фильтр: стоит ли его произносить? Что оно изменит? Как его воспримут? Было ли в этом что-то честное — или это просто еще одна стратегия управления чужими ожиданиями?       Йост был другим. Он не подбирал слова, не взвешивал их так тщательно. Он чувствовал, и этого было достаточно. Он не строил выверенных конструкций, не прятался за правильными формулировками. Он мог сказать что-то глупое, слишком эмоциональное, порывистое, но оно, по крайней мере, было его — настоящим, не откалиброванным, не предназначенным для удобного потребления.       Август в очередной раз поймал себя на мысли, что завидует ему.       Скольких слов он не сказал за всю жизнь? Сколько раз он выбирал молчание, потому что не мог быть уверен, что его фразы будут уместными, безопасными, правильными? И сколько раз он делал вид, что это было его осознанным выбором, а не чертовым страхом ошибиться?       Сейчас Аггу тоже молчал. Потому что не знал, что сказать. Потому что любое слово могло разрушить этот момент, сломать баланс, вытянуть их обратно в реальность, где у него должны быть ответы, где его мысли должны быть четкими, а поступки — обоснованными.       Август чувствовал, как напряжение налипает на кожу, как секундное замешательство превращается в минуту, а минута грозит перерасти в бесконечность. Йост смотрел на него. Открыто. Честно. Без страха. В этом взгляде было больше слов, чем Август когда-либо смог бы подобрать.       Он знал, что с Йостом так нельзя.       Нельзя сидеть и подбирать слова. Нельзя пытаться сделать так, чтобы момент вписался в привычную логику. Нельзя врать, даже если ложь будет состоять в том, что он просто ничего не скажет.       Но он уже лгал. Себе. Ему. Всем вокруг.       Он приучил себя не доверять собственным эмоциям, потому что привык, что они опасны. Разрушают, ломают, делают уязвимым. И даже сейчас, когда все уже случилось — когда его губы все еще горели от поцелуя, а в груди пульсировало странное, подступающее к горлу ощущение, — он ловил себя на мысли, что все еще держит контроль. Все еще выбирает, что можно почувствовать, а что безопаснее оставить за гранью.       Йост был другим. Он не боялся своих эмоций. Не боялся проживать их.       И это пугало.       Потому что если Август позволит себе хотя бы на секунду быть честным, настоящим — он уже не сможет спрятаться. Не сможет вернуть обратно привычную дистанцию, не сможет сказать, что все это неважно, если вдруг захочет убедить в этом себя.       Поэтому он продолжал молчать.       А Йост продолжал смотреть.       И молчание не спасало.

***

      Август не спал. Не мог. Боялся.       Йост лежал совсем рядом — на расстоянии вытянутой руки, уткнувшись лицом в подушку. Что-то внутри тянуло Аггу подальше отсюда, внутри копошилось навязчивое и столь наивное ощущение того, что еще не было поздно. Но Август перестал ему верить сразу же, как только с губ Йоста ранее сорвалось убийственное «Полежи со мной». Или, может, на мгновение позже — когда Аггу даже не попытался начать сопротивляться.       Чувство, засевшее в груди, было странным, скомканным, тяжелым, как будто выпивка мешалась с чем-то другим, более липким, более неприятным. Что-то кололо изнутри, сжимало, то и дело бросало в жар. Словно их с Йостом непохожесть являлась опасной, словно та жизнь, что бушевала у него внутри, для Августа предоставляла угрозу, была заразной.       Аггу не мог отпустить себя, добровольно продолжая сидеть на цепи собственного подсознания. Оно с ложечки кормило его теми необходимыми эмоциями, которые показывать было позволено, выверяло каждую реакцию, загоняло в рамки. Как строгий надзиратель, наблюдало из тени, держа на расстоянии вытянутой руки, не давая ступить и шага без разрешения. Стоило ослушаться — оно жестоко наказывало. Бросало в холодное озеро самокопания, топило в липком чувстве вины, выбивало почву из-под ног до состояния свободного падения. Подпитывало аутоагрессией, которая медленно, но верно превращалась в привычку, в неотъемлемую часть личности.       Но при этом оно же и спасало. Давало ощущение мнимой безопасности, напоминало, что если держать контроль, если крепко сжимать поводок, если не делать лишних движений — все будет правильно. Неидеально, но правильно. Безопасно. Ошибки — это слабость. Слабость — это уязвимость. А уязвимость — это входная дверь, настежь открытая перед теми, кто захочет причинить боль.       Август ему верил. Слепо.       Какой-то ебучий стокгольмский синдром, не иначе. Только вместо возможности спастись — только иллюзия выбора, расставленная по периметру клетки. Что-то привычное, как неснимаемые наручники, врезавшиеся в кожу. Вроде бы давят, оставляют следы, мешают, но без них — еще страшнее. Без них — пустота, в которой нечем оправдаться. Нечем заслониться.       Ему нравилось думать, что он держит себя в руках, что его эмоции — это отмеренный граммами рацион. В нужное время — равнодушие. В нужное — сарказм. Чуть позже — раздражение, если потребуется. Гнев? Возможно, но только если он просчитан. Август мог бы назвать это силой. Мог бы считать это доказательством зрелости, здравомыслия, самоконтроля.       Но в глубине души понимал: он просто дрессированный.       Подсознание было не просто надзирателем — оно вело его по лабиринту, за руку, как ребенка. И Август позволял. Пусть даже это была рука, которая периодически душила его же собственными страхами.       «Когда что-то выходит само собой, обычно все проще. А тут... как будто ты боишься лажануть».       «Покажи мне человека, который никогда не ошибается».       Пошел ты нахуй, Йост.       Без его взгляда, голоса, сумбурности в движениях, в полной тишине — Августу стало не по себе. Он, чтобы не разбудить, медленно поднялся с кровати, ушел, оставляя спящего Йоста одного в комнате.       На первом этаже горел свет. Вокруг царила какая-то надломленная тишина — лучше не стало. Не то что бы он надеялся на обратный исход. Просто было физически необходимо двигаться, почувствовать, что он все еще здесь, в реальности, что он жив, что существует. Это была какая-то паранойя. Словно из Августа высосали душу — единственное, что у него осталось.       — Не спится?       Голос Теуна прервал ненавистную тишину. Он в расслабленной позе сидел в углу дивана, теперь проницательным взглядом смотря на Августа. Тот кивнул, не думая, подошел ближе, еле передвигая ноги. Опустился рядом на достаточном расстоянии под прицелом чужого взгляда. Танту отложил телефон, который держал в руке, на столик, приметив мрачное лицо напротив. Тактично молчал, как и всегда, но Аггу чувствовал, что это молчание не продержится долго — он сам его разрушит.       Это казалось необходимостью. Говорить о случившемся с Йостом было подобно самоубийству. Не говорить об этом вовсе Август не мог. Теун почему-то казался самым подходящим в данный момент вариантом — так решил пьяный мозг под гнетом бушующих внутри эмоций, что никак не могли найти выход наружу.       Тревога внутри болезненно пробиралась под кожу, сжимала его с силой, не позволяла расслабиться. Ему так хотелось поговорить. С Йостом — о многом. Но он не мог. Какой-то животный страх внутри всегда был сильнее.       Теун внушал больше безопасности.       — Мы с Йостом целовались.       Осознание беспощадно било по голове. Он сказал это на выдохе, голос был ровным, даже не дрогнул. Сказать было проще, чем отнестись к этому, как к чему-то само собой разумеющемуся.       — Поздравляю.       Если бы это звучало как ирония, если бы голос сквозил сарказмом — Август бы позволил себе даже усмехнуться. Но он посмотрел на лицо Теуна и скривился.       — Спасибо.       — Это проблема?       Еще какая.       Аггу сцепил руки в замок. В голове слов было много — высказать он мог лишь минимум из них.       — Для него — да, я думаю.       — Ты думаешь?       На ум пришла мысль, что лучше уж со спящим Йостом в одной комнате, чем здесь.       — Я не знаю, — признался Аггу честно. — Не знаю, блять, ничего.       Танту терпеливо выдохнул, выглядя настолько спокойным, что Августу стало не по себе. Как он еще не сошел с ума, если с Йостом был знаком, видимо, уже немало? Или дело было не в Йосте?       — То есть целоваться у вас мозгов хватило, а чтобы поговорить голосок не прорезался?       — Да мы поговорили…       — Извини, но, видимо, хуево вы поговорили, раз ты сейчас выглядишь так, как будто у тебя кто-то умер, — Танту не сводил взгляда, не отворачивался, и единственное, чего сейчас хотелось Августу — застрелиться. — На разных языках разговаривали?       — Ты не помогаешь.       — Так тебе помощь нужна? Так бы и сказал: «Я засосал твоего друга, что мне делать?».       — Это не я его… — жалкие попытки оправдаться.       — А есть разница? — не унимался Теун. — Ты с чего начал? «Мы с Йостом целовались», а не «Йост меня поцеловал». Ты берешь ответственность. Тебе не все равно.       Глупо. Ошибочно. Раздражающе.       Августу хотелось бы возразить. Сказать, что он вообще ни за что не отвечает, что все произошло случайно, что это не имеет значения. Что ему абсолютно, тотально, до смешного похуй. Что Йост может делать что угодно, а он, Август, будет просто сидеть в стороне и смотреть, совершенно ничего не чувствуя.       Но ему хватило мозгов не произносить это вслух. Было противно от одной мысли, что сейчас он начнет выворачиваться. Смешно даже — он и так уже попытался.       — Допустим, мне не все равно, — произнес он негромко, как будто пробовал слова на вкус. — И что дальше?       — Ну, вообще-то, если тебе не все равно, то логично было бы не сидеть здесь, как на похоронах, а пойти и сказать ему об этом.       — Да я его боюсь, блять, — не подумав, бросил Август, и эта фраза прозвучала эмоциональнее, чем все сказанные им ранее.       Танту вскинул брови.       — Йоста?       — Йоста, — уже тише. — Я когда с ним рядом, у меня внутри сирена хуярит. Как будто я сдохну сейчас. У тебя такого не было? — он поднял глаза, посмотрел со стремительно тлеющей надеждой. Хотел убедить себя в том, чего не было.       — Прости, но нет. Мне с ним абсолютно комфортно.       — Спасибо, — Аггу судорожно кивнул. — Я до последнего надеялся, что проблема не во мне.       Август знал, что проблема в нем. Он сам — сплошная проблема. Вокруг Йоста было так много людей, но в панике шарахаться от него хотелось только Августу.       Танту как-то тяжело вздохнул, помолчал какое-то время. Аггу, наверное, ожидал от него чего-то другого. Он хотел увидеть в Теуне защиту. Не для себя — для Йоста. Хотел, чтобы Танту послал его подальше и сказал больше никогда не подходить к Йосту, даже не думать о нем в том ключе, который был глубоко непозволителен.       Если бы Теун его осудил, обозвал мудаком, если бы разозлился — все стало бы проще. Значит, можно было бы отстраниться, убедить себя, что он сделал что-то непоправимо неправильное. Что это — чужая территория, на которую он вторгся. Что его чувства, желания, эмоции — грязь, нечто чужеродное, что следует немедленно выжечь.       Но вместо этого Теун просто сидел и смотрел на него, словно чего-то ждал.       Август сжал челюсть.       — Чувак, — выдохнул Танту. — Если ты боишься, что он оттолкнет тебя — это одно. Если боишься, что сам его оттолкнешь — это другое. Определись хотя бы с этим.       И Август впервые за долгие месяцы почувствовал, что может сказать правду.       Он вздохнул.       — Я не знаю, как быть, если он захочет большего.       Теун улыбнулся.       — Тогда, может, не думай? — предложил он. — Просто поживи этим. Посмотри, что выйдет.       Чтобы в конце концов снова понять, что Август совершил ошибку?       Подсознание смотрело на него, очевидно злорадствуя. Аггу оглядывался на него даже сейчас — оно продолжало внушать чувство безопасности и мнимой надежды на то, что ошибки можно будет избежать. Он чувствовал, как внутри него растет эта пустота, которая не оставляет места ни для простых решений, ни для счастья.       Но он продолжал смотреть в эту пустоту. И продолжал ждать, надеясь, что на этот раз все выйдет иначе.       Он просто не знал, что делать дальше.

***