Еë прозвали Медведицей...

- Ну расскажи, Кюхель - приставал Француз после вечерней молитвы - Что тебе стоит? - Я расскажу, а ты ославишь - повесив сюртучок и прочее платье на стул, Виля юркнул под одеяло, подтянул замëрзшие коленки к груди. - А что если и так? - Пушкин, который предусмотрительно позаимствовал Вилино одеяло, не хотел терять отвоëванный кусочек тепла и от души пнул товарища по заголившейся под одеялом ляжке - Ведь это не бог весть какая тайна. - Я не хочу порочить её репутацию - внезапный выпад товарища вынудил Вилю ответить ему тем же. Но метил он повыше, по нагой груди, чтобы Французу точно больше не приглянулась его кровать - Это по-моему должно быть очевидно... - Так ведь уж проболтался - нахальство товарища не знало предела. От неожиданности Пушкин охнул, но позиций не сдал. Лягнув товарища пару раз, он дëрнул ткань на себя, отставив хозяину комнаты лишь треть одеяла - И сам ведь с интересом слушал как я о своих говорил, и Жано и... Словом, тебе жалко что-ль? Это Пушкин уже выкрикнул в падении. А произошло вот что: оставшийся без одеяла Виля крепко дал другу кулаком в плечо. Тот в долгу не остался и завязалась хоть и шуточная, но довольно энергичная потасовка. В итоге Виля, оперевшись о стену сам, изо всех сил толкнул товарища с кровати. Пушкин был крепче худощавого Виленьки , но к такому точно был не готов, потому капитулировал быстро и громко. - Вот же... - товарищ сдержал рвущееся наружу ругательство, потер ушибленный бок - Вот попробуй у меня теперь что-то попросить! - Да ну не злись ты, Обезьяна - Виля сжалился над побеждённым однокашником - Залезай. Но только всё не стягивай, а то не честно. Половина твоя... Француз вскарабкался на кровать товарища и закутавшись в одеяло, решил продолжить разговор. Пушкин бы не был Пушкиным, если бы позволил себе промолчать о первой влюблëнности товарища. - Пойми, я же имени её назвать не прошу - это правда - Пушкин не понаслышке знал как часто они в этот период жизни меняются, эти имена - Просто расскажи мне какова она собою. Как ты подцепил еë? О чëм говорили? Что делали? - Оставь ты меня, Александр! - Вильгельм отвернулся, дабы скрыть румянец, выскочивший на щеках от нахлынувших воспоминаний - От чего ты меня всё расспрашиваешь? Зачем это тебе? - Вот человек! Да ведь у тебя это впервые. А я, как хороший товарищ, должен быть посвящëн в любовные терзания друга. Ну чего ты жадничаешь? - Не жалко мне, только... Разве так положено? Я имею ввиду, друзьям рассказывать... - Ну а кому ты ещё собрался рассказать? Александру Петровичу? Кому если не друзьям? Вернее, лучшему другу... Ах да, при чем тут я? Ведь лучший друг-то твой - Дельвиг... На лицо друга набежала тень разочарования. - Я вообще не хотел никому рассказывать, Дельвигу тоже... Не сочти за упрек в твою сторону, но... Ты ведь тоже расскажешь... А я не хочу чтобы об этом знал Ильичевский. - Вот те на! А он то тут при чëм? - Ну он ведь тоже твой друг, как и я... - Нет, это другое... - вдруг к Пушкину пришло озарение - Батюшки! Да неужели ты его басенкам завидуешь?! - Не завидую... а только он меня ненавидит, как будто я ему соперник. А я вовсе не напрашивался, напротив... - Да сдался он тебе! Твои сонеты с одами пусть и неказисты, и тяжеловесны, но всё же я слышу в них свою мелодию, различаю пыл души... А у Олосеньки стишки вымученные - ты знаешь, я не терплю поэтических потуг. Да и он, как гладко б не писал... Ему в целом всё равно, что выходит скучно и искуственно, меняться он не станет. Я тебе даже больше скажу - дабы привлечь внимание однокурсника, Пушкин взял того за руку - Одну твою оду я не променяю на сто его басенок! - Ты не осознаëшь всей моей трагедии - в огромных глазах Вилли появилось виноватое выражение - Я пытался, очень старался писать иначе. Но каждый раз из под пера выходит что-то архаическое... Или то, что нельзя назвать поэзией... - Ты не понимаешь. Слог твой не плох. Пиши как пишешь... Ты только темы ближе к земле ищи. Их ведь любыми словами выразить можно, не так ли? - тут Александр лукаво усмехнулся - Хитрый немец, я ведь разгадал твой манëвр! Решил меня своими друзьями и стихами от девчонки отвлечь? Я и не думал что ты такой хитроумный... - Ничего такого я не задумывал. Хочешь узнать - расскажу - Виля устроился поудобнее. - Долго же пришлось тебя упрашивать! - Пушкин осклабился - Ну что? Очень хороша? - Лучше всех. Пожалуй, она идеальна... - Вот как! И... Глазки хороши? - разумеется, друг хотел спросить иное. - Чудненькие глазки! Серенькие, вроде ничего такого... Но только она их ни то щурит постоянно, ни то от природы такие... Они как у лисицы, хитренькие. Загадка есть в них. Вообще на лисицу сильно похожа... - Как?! Разве у неё рыжие волосы? Не светлые? - А с чего ты непременно решил что они будут светлыми? - Виля свёл бровки к переносице. - Ну ведь и ты светло-рус. И в мечтах твоих разве не являлся образ прекрасной дамы? - Являлся, но чем же она не прекрасная дама? - Не знаю что ты себе задумал, но только в моей голове прекрасные дамы не носят рыжих локонов. - А я разве сказал тебе что они рыжие? - Ну если у тебя и лисицы не рыжие, то что ты за человек то такой? - Ну, она у меня благородная лисица - Виля усмехнулся. Так приятно было произнести «у меня» - Она тëмно-русая, но на солнце чуток рыжеет. Потому и лисицын русый... - Хорошо, тут разобрались... А что расчёт форм? - Форм я, мой милый, не разглядел - в ответ на заливистый смех друга, Вильгельм пожал плечами - Ну а много ли увидишь под пелеринкой и кофейным платьицем? - Mon cher, как ты не находчив - лукавый оскал сделал товарища ещё более похожим на обезьяну средних размеров - Если не можешь увидеть, так нащупай - товарищ показал как именно это сделать в воздухе - Как можно, мы меньше дня знакомы?! - Вильгельм выпучил глаза, но затем продолжил с загадочной улыбкой - Хотя... Не так уж я ненаходчив как ты решил. Ножку её я как следует разглядел... И теперь ни на чью другую не променяю. - Разглядел и молчал до сих пор?! Вот человек! - вновь взвился Пушкин - Боюсь представить что с тобою будет если я скажу, что я их ещё и «щупал», как ты сам выразился! И без твоей подсказки - Виля хитро подмигнул. - Так ты с ней уже...? - Нет, куда уж... Перси её я ж не трогал. - А чëрт тебя разберёт! Грудь не трогал, ноги трогал... - Ну вообще, я не долго трогал... И только правую... Совсем слегка. - Это как же она дала тебе? - Я ей серëжечку искать помогал. А та оказывается в каблучок вонзилась и застряла. Я заметил и взялся сам вытащить... Нуу, а тут уж немудрено разглядеть что надо. - Испугал её небось порядочно... - Пушкин прислушался, а Комовский в коридоре притих - Нет, она больше испугалась когда я еë за руку схватил - совсем неожиданно Виля перешёл на мечтательный шёпот - Как должно быть счастлив будет тот муж, кто получит ласки её крохотных мягеньких ручек с такими тоненькими розовыми пальчиками. А поцеловать её губки с прелестной ямочкой и светлым пушком сверху? Лучшего счастья на свете и быть не может... - Да ты, братец, влюбился не на шутку - Пушкин слегка испугано глянул на товарища. - Влюблён, брат, влюблëн - Виля был в таком восторге от собственного счастья, что настороженность в лице друга скоро сменилась улыбкой умиления. - Что ни говори, Кюхель, а я тебе завидую. Сказал что влюбишься сегодня же - и вот приплëлся, опьянëнный этой девчонкой. А говорил что не везёт... - Ну вот не везло, а потом раз - и повезло - Вильгельм усмехнулся - Спасибо что стал моим конфидентом... - Не благодари. Ладно, пойду я спать пожалуй, а то Фому подставлять не хочется. Пушкин потянулся, широко зевнул и ускакал к себе в комнату. Минуты через две он задул свечу. А Комовский ещё долго не спал, в мыслях составляя очередную кляузу... В то воскресное утро Виленька был как на иголках. Встав с постели на пол часа раньше, он долго разглядывал себя в зеркало, решая хорош ли он этим утром, или же вид его, как водится, несуразен. Средствами для марафета он в изобилии не обладал и потому так тщательно обдумывал как пустить пробор и завязать галстук. Это занятие внезапно прервал знакомый голос, выкрикнувший «oh là là» откуда-то сверху. Виля вскинул голову и обнаружил торчащие над стеной головы Пушкина, Пущина и Данзаса. Все трое безбожно ухмылялись. - Ты ещё завейся, а то недостаточно ясны твои намерения - прыснул со смеху Жано. - Дело - подтвердил Данзас - Тогда уж сразу после службы сможешь подойти к батюшке и чинно-благородно поговорить насчёт венчания... - А я, уж так и быть, прочу себя в шаферы - подытожил Пушкин. - Да когда ж ты разболтать то успел? - Вилли искренне недоумевал - Коль я видел, что ты ранее меня свечку загасил, так стало быть вы или во сне друг к другу являетесь, или вовсе не спали, или сомнамбулизмом страдаете, или... Я уж не знаю что! - Да разве слепой бы не догадался от чего ты так сияешь - Жано подпëр кулаком щеку - Институтка? Хорошенькая? - Это моë дело - Вильгельм смочил гребень водой и тщательно провëл пробор - Да, красивая. Завидно? - Ещё чего! С ними связываться - гиблое дело... - А сам давеча весь как сваренный вернулся - наябедничал Данзас. - Наивен ты братец, неопытен - Пушкин лукаво и в то же время сочувственно взглянул на друга - Совсем без метрессы нельзя. На то и есть принцессы... - Не, я всегда более дворовых предпочитаю - Жано зевнул - Они как-то... Живее... - Ты хотел сказать «свежее»? - Может быть... Тебе лучше знать, ты в принцессах толк знаешь... - И что же? В святые я себя и не прочил - Пушкин пожал плечами. Вильгельму порядком надоел этот разговор. Куда им понять его? Для них любящие их женщины - временные метрессы. А он, ещё не получивший признания, не уверенный в том, что вообще оставил в сердце милой хоть какое впечатление, знает что эта девица - любовь всей его жизни. Чтобы прервать скабрезную историю, которую начал Жано, Вилли метнул в рассказчика собственную подушку, но силы видимо не расчитал, так как за стеной раздался крик и грохот стола, звуки падения. Через пару мгновений Вилли самому пришлось довольно прытко уворачиваться от летящих в него предметов разного калибра, веса и назначения. Показав товарищам язык и рожки, Виля скрылся от обстрела в коридоре, где натолкнулся на Пилецкого с будничной миной и на скользящего за ним как тень Комовского. В тот день Виле также предстояло впервые познать внутренние симптомы любви. Уже за завтраком он поймал себя на мысли, что ни запах, ни вкус подгоревшей каши его не занимает. Да и вообще аппетита как такового нет. Внутри него поселилось какое-то странное ощущение. Этот живой трепет смешанный с тянущим томлением, приходящим ему на смену, мешал сосредоточиться не только на вкусе каши, но и на предмете. На уроке нравственных наук Виля обычно был собран и увлечëн. Чтож, сегодня этого «обычно» не наблюдалось. Удержать внимание на вопросе личной свободы человека удалось лишь первые минут 15, а то и меньше. Копошащееся в животе чувство не только само по себе отвлекало, но и наводило на мысли. Ничего отчëтливого они из себя не представляли, в основном это были обрывки вроде «я люблю...», «воплощение совершенства...», «моя муза», «прелестная нимфа». Несчастному Вилли казалось, что именно сейчас, на уроке Куницына, с ним должно что-то случиться. Либо он сам по себе взлетит, либо лопнет от распирающих его чувств и мыслей. Невольно он задумался о предмете своей любви. Портрет институтки тут же явился его глазам, но на ней более не было скромненького кофейного платьица и истерзанной пелеринки. Она была одета как те богини с картин, лёгкая персикового цвета туника ластилась к бледным плечикам, черты лица несомненно были изменены, сглажены, идеализированы поэтическим воображением, однако в прищуренных глазах светилась та мирская жизнь, наивность, доброта и вместе с ними, тайна. Он вообразил себе, как это чудо сейчас сидит на уроке среди таких же девочек в кофейных платьицах. О чем сейчас им говорит классная дама? Слушает она внимательно или шепчется с подругой? А думает ли о нем? Забавно, если и с ней сейчас происходит то же что с Вилей. А вдруг уже забыла? - Господин Кюхельбекер! - голос Куницына разбил словно зеркало прекрасное видение - Вы меня слышите? - А?! Да, профессор! - выкрикнул Виля, заставив встрепенуться сопящего рядом Дельвига и ехидно ухмыльнуться Олосеньку. - Вы готовы делать доклад? - Куницын подошёл к мальчику, похожему сейчас на испуганного совëнка и внимательно вглядевшись в его лицо, тихо участливо произнëс - Вы плохо себя чувствуете? - Извините... Нет, ничего... Просто задумался - Вильгельм виновато улыбнулся. - Чтож, и такое бывает - преподаватель улыбнулся - Так что насчëт Руссо? - Конечно, я сейчас! - Вильгельм воодушевился - призраки давнишней задумчивости мигом пропали. Он подхватил свои листочки и подлетел к кафедре. Во время доклада ни странное чувство, ни воспоминания его не мучили. Однако после урока томление с удвоенной силой стало терзать Вилю. Он чувствовал себя лихим скакуном, которого впрягли в мужицкую телегу и тот от негодования и нетерпения роет землю копытом. А всё потому, что воспитанники лицея и ученицы пансиона Мадам Дезанж (все лицеисты уже имели понятие о том как расшифровывается эта абревиатура на краях пелеринок, ни один пансион не находился к ним в такой «опасной» близости) по неизвестным им самим причинам должны были простоять обедню вместе в одной церкви. Конечно, никто из товарищей Вилли не надеялся что им дадут хоть чуть приблизиться к институткам, но сам факт того, что они будут в одном помещении с ровестницами вселяло воодушевление. Ещё бы, когда такое ещё будет!? Кроме лицейского бала, конечно, но ведь и там с обеих сторон преподаватели буравят глазами каждый шаг. Пушкин уже в церкви попросил показать ему избранницу Вили. И когда девушки стали по двое или кучками вплывать в церковь, он вглядывался в каждую, толкал товарища локтем и получая замечания Пилецкого старался угадать. Говорили едва слышным шёпотом. - Виль, она? - Нет, она ж блондинка. - Ну просто красивая. Подумал... Не та? - Рядом? Нет, она же пухленькая, как грудничок... - Ну, о вкусах не спорят... Ну значит та? - Снова мимо. Я же говорил, как у лисы глаза, а у этой большие. И тоже светленькая... - Ну может та? Она вроде рыжеватая... - Нет, она рыжая. Не она... Подожди, я толкну когда зайдëт. На самом деле, виновница оживления зашла одной из первых, но друзья просто не заметили еë. Служба уже давно шла, Пушкин во всю молча флиртовал с высокой обладательницей светлых волос, которая бросала в его сторону совсем не девичьи взгляды, а Виля всё вглядывался в стайку девочек. Он гипнотизировал взглядом каждую шляпку, ожидая когда та повернëтся, чтобы вновь разочароваться. - Да как же так? Еë тут нет... Может, по болезни дома осталась? - Или специально не пришла? - Нет, такого быть не может! Я ей письмо обещал... - вдруг сердце в груди Вильгельма подпрыгнуло, холодная тревога рассеялась - Да вот же она! - Где? - Не там смотришь, у самого иконостаса. Не очень высокая, тонкая... - С крупным носом? Ааа, вижу... И впрямь глаза щурит... Вот, к нам повернулась. Тут к мальчикам подскочил Пилецкий и злобно прошептал, что если услышит ещё хоть слово, то выведет и тогда им от карцера не отвертеться. Оба замолчали. Но продолжали глядеть на девочку. Та заметила их взгляды, но тут же и отвела глаза. Она устремила взгляд на иконы, Виля заметил что еë губки шевелятся. Даже неловко стало, ведь она явно ждала тишины для молитвы. Как ни стыдно было Вильгельму в том сознаться, сегодня он молиться не мог. Ум решительно не воспринимал божественное. Обычно Виля молился очень усердно, но в этот раз, увы, решил и не пытаться. Чтобы занять себя чем-нибудь, он стал разглядывать однокурсниц подруги. Не смотря на одну одежду, не было среди девиц двух, которые бы казались Вильгельму совершенно на одно лицо - каждая могла бы кажется пленить его чем-то своим. Блестящей красавицей несомненно была высокая блондинка, но и рыженькая веснушчатая девчонка имела свою прелесть, у низенькой аккуратненькой блондиночки были огромные голубые глаза, у брюнетки - созданные для поцелуев припухлые губы. Рядом с Алисой стояла низенькая полненькая девочка. С первого взгляда облик её казался далëк от идеала, но глядя на прямой стан её, прямой нос с небольшой горбинкой, небольшой темно-русый пучок на затылке, живые и одновременно глубокие карие глаза, любой мужчина, если он не был совсем идиотом, увидел бы обаяние умной и властной женщины. Но переводя взгляд от одного личика к другому, Виля всё больше осознавал, что хочет быть только с милой. Среди однокласниц, девочка всё равно была как бы особнячком. Виля потому её и не приметил, что она сразу забилась в самый уголок и там, одна наблюдала за службой. Подруга видимо уважала выбор отшельницы и стояла молча чуть поотдаль. Алиса видимо, стыдилась того что на неë смотрит мальчик, боялась что это заметят и потому, глянув на Вилю через плечо, сделала головой движение в сторону иконостаса. Жест был понятен - «Не мешайте, а лучше сами помолитесь». Но Вилли и прежде тяжело было сосредоточиться на молитве в этом храме. Он скучал по родной часовенке в Авенурме, куда ещё при живом отце они всей семьëй ходили. А этот храм был для него чужд, слишком тëмен и пышен. Но он всё равно постарался вглядеться в тëмное лицо Богородицы и понял, что всё равно видит перед собой личико девицы. «Прости и помилуй меня, Господи!» - Виля был довольно набожен и такой циничности от себя точно не ждал. Он смиренно опустил голову и от всей души принялся просить прощения у святой девы. Он, как учила маменька, мысленно поведал образу как о своих прегрешениях, так и о том что произошло за неделю хорошего. Прежде всего о том, что недавно встретил девицу, которую полюбил всей душой, что очень раскаивается в том, что страсть его застилает ему глаза. Что любовь его чиста, он ни на что не смеет надеяться, а давнишний морок - только дьяволова игра. Но он просит за неë, за свою избранницу. Просит чтобы послала пречистая дева ей всякой радости, избавила от лени и хвори, от злых умыслов, от интриг и ссор с подругами. Одним словом, всего что он сам бы желал себе. Затем попросил за родных, и уже в конце службы помянул души ушедших отца и брата. А служба шла своим чередом, пусть и не совсем обыденным: Пилецкий вороном бросался на лицеистов, пытавшихся подойти ближе к девицам, Фома с выражением скорбной укоризны в глазах предотвращал зарождающиеся интриги, словно гадюка шипела «Тише, барышни!» классная дама. Когда служба кончилась, Виленька ощутил, что лëгок как пух, что в самом деле сейчас может взлететь. Ноги казалось едва касались земли, ум был чист и ясен. Он так увлëкся этим ощущением, что чуть не забыл про письмецо, давно уже жгущее ему карман. Он подошёл к Фоме и тихонько показав на девушку, попросил незаметно передать ей письмо. Фома взялся передать и солдатские навыки не подвели его: вражеский наблюдатель в лице классной дамы успешно проворонил письмо, а назад Вильгельму вернулся уже другой конвертик.