Репетитор французского

— Вы выучили слова, которые я отправил вам по почте? Антон устроился в кресле, расслабленно закинув ногу на ногу. Взгляд хитрый, оценивающий. Уголки губ чуть приподняты, словно он заранее знал ответ. Рома сел напротив, тяжело выдохнув. Он специально выбрал кресло подальше, чтобы создать дистанцию, но даже так ощущал, насколько спокойно и уверенно держится Антон. Как будто он здесь главный. Хотя так отчасти и есть. — Да, но… - он отвёл взгляд в сторону, не зная, что сказать дальше. — Могу не проверять произношение, если хотите. - Антон сцепил пальцы перед собой, положив локти на подлокотники и чуть улыбнувшись. — Хотя было бы интересно вас послушать. Рома внутренне сжался. Конечно, интересно. Потому что будет смешно. Потому что стоило ему выдавить хотя бы звук – Антон обязательно это подметит, улыбнётся шире, посмеётся. — Но я всё равно проверю. Начнём с простого. - Антон быстро что-то написал на листке, затем перевернул его и подвинул ближе. Рома глянул. Местоимения. Эти чёртовы местоимения, которые он должен был выучить. — Скажите вот это. Антон склонил голову набок, смотря прямо в глаза. Рома не шевельнулся. — Давайте же. - голос мягкий, но с лёгкой насмешкой. Рома стиснул зубы. Антон продолжал смотреть, как будто заглядывая в самую глубину его мыслей. Как будто смакуя этот момент. — Не бойтесь, Роман Алексеевич. - Антон медленно подался вперёд. — У вас хороший голос. Тошнота поднялась к горлу. Чего, блять? Рома резко отвёл взгляд, глядя в камин. Он специально. Специально говорит это таким тоном. Специально скользит по нему взглядом, оценивает, ждёт реакции. Тошнит. Внутри всё сжалось. — Хотя, может, с вами просто нужен другой подход? - Антон ещё чуть наклонился, будто подбираясь осторожнее. — Более терпеливый… Господи, какая мерзость. Рома резко выдохнул, шумно, стараясь не смотреть. — Более нежный. Чёртов голос. Чёртов тон. Где-то внутри скрутило настолько, что к горлу подступила настоящая дурнота. Антон всё видел. Всё чувствовал. И продолжал играть. — Роман Алексеевич, я всё равно должен услышать, как вы говорите. Что ж вы как ребёнок? - Антон издал короткий смешок, выравниваясь в кресле. Этот его тон. Эта лёгкость, с которой он позволял себе такие фразы. Не грубый, но насмешливый. Как будто между ними действительно было что-то непринуждённое. Как будто он мог сказать что угодно, и это не выйдет за рамки приличия. И это злило. Рома не ответил, скользнув взглядом по его лицу. Антон поймал этот взгляд, чуть улыбнулся, беззастенчиво, даже самодовольно. И вот у этого человека, у этого, рейтинг как у репетитора пять звёзд? Рома бы вообще запретил ему преподавать, а у него пять звёзд? Да не верится аж. — Если не хотите так, вспоминайте сами. - Антон убрал лист, на котором были местоимения на русском языке. — А если не знаете, с чего даже так начать, то с личных. Я дал вам много слов, я знаю, но у вас время ограничено всё-таки. - Антон аккуратно поднял бокал шампанского, стоящего на небольшом столике. Спокойный. Расслабленный. Как будто этот урок не имеет для него никакого значения. Рома выдохнул. А ведь да, если и дальше будет ломаться, лучше не будет. Чем быстрее он закончит, тем быстрее избавится от этого вечера. — Je – я, tu – ты. Il – он, elle – она. Nous – мы, vous – вы. Ils – они в мужском роде, elles – они в женском. Слова слетали с губ твёрдо, без запинки. Рома смотрел в камин, следовал инструкциям Антона, написанным в электронном письме, которое тот ещё и на занятии дублировал. Запомнить их оказалось не так уж сложно. А вот произносить... Не то чтобы трудно, скорее, непривычно, неловко. Это же чужой язык. Всегда кажется, что произносишь неправильно, даже если правильно. Хотя это нормально. Антон помолчал секунду, будто бы оценивая, а потом лениво кивнул: — Конечно, есть над чем работать, но уже явно лучше, чем в прошлый раз. - он улыбнулся, расслабленно откинувшись на спинку кресла. — Остальные местоимения тоже выучили, я думаю. Вы всё-таки человек явно ответственный. Его голос... мягкий, тягучий. С этим лёгким, чуть игривым оттенком, будто всё это ему в удовольствие. «А по уроку можно говорить?» – чуть ли не взмолился мысленно Рома, но вслух лишь промолчал. — Сегодня ещё почитаем. На дом я вам дам снова слова. Антон встал из кресла. Рома почувствовал, как внутри что-то сжалось – почти как инстинкт самосохранения. Он не знал, что ожидать от этого человека. Слишком живой, слишком свободный. У него на лице это выражение, как у кошки, которая только что что-то уронила, но абсолютно не жалеет. Рома на всякий случай сжал подлокотники кресла, но Антон просто прошёл мимо. Он почти выдохнул. Но вдруг – руки. Тёплые, уверенные, они опустились на его плечи. Не жёстко, не резко, но от этого только хуже. А потом чужая голова легко легла ему на макушку. Рома напрягся так, что затряслись пальцы. — Вот вам словарик, он вам понадобится для следующих домашних заданий. - негромко проговорил Антон. Слишком близко. Рома чуть замедленно взял книгу. Ладони почему-то вспотели. — Сегодня с помощью переводчика составите текст о себе. Самый простой. Напишите на листе, потренируете письмо. А потом с листа своего прочитаете. Антон убрал подбородок с его головы. Рома даже слабо подумал, что всё – можно расслабиться. Но нет. Пальцы на его плечах вдруг сжались чуть крепче, прошлись чуть ниже, к лопаткам, медленно, почти лениво. Размяли напряжённые мышцы, будто исследуя, а потом провели обратно. Снова вниз, надавили чуть сильнее. Горячо. Рома почувствовал, как его бросило в жар, как вспотела спина. Чёрт. — Да расслабьтесь Вы, Роман Алексеевич. - со смехом сказал Антон. — Я же Вас не съем. Peut-être. - сука. На русском разговаривать не судьба? — Десяти минут, думаю, вам хватит? — Хватит. - Рома выдержал голос, хотя внутри всё будто скрутило. — D'accord. И только тогда, после ещё одного ленивого касания – где-то между лопаток – Антон убрал руки. Рома наконец смог вдохнуть. — Тогда начинайте. Антон отошёл. Рома выдохнул, тяжело, почти с облегчением, будто ожидал чего-то – чего именно, сам не знал. Телефон удобно лег в руку, став привычной опорой. Надо просто разблокировать, посмотреть на экран, занять себя чем-то понятным, обычным, таким, где всё под контролем. Вот и Полина написала, напомнила о встрече завтра. Он машинально набрал ответ, но прежде чем отправить, вдруг понял, что слышит другой звук. Музыка сменилась. Неспешные, тёплые, по-настоящему французские аккорды разлились по комнате, будто бы сами по себе, наполняя пространство чем-то лёгким, солнечным. Знакомый голос вроде бы певицы Zaz, звонкий, наполненный жизнью, звучал так, словно и не могло быть никакой другой песни в этот момент. А затем… ещё один звук. Антон вдруг начал подпевать. Совсем негромко, почти шёпотом, но голос его был живой, пропитанный той самой французской непринуждённостью, будто он не пел, а просто дышал музыкой, растворялся в ней. В этом было что-то неуловимо правильное, будто эта песня и его голос – две части одной мозаики, идеально подходящие друг другу. Он не просто повторял слова – он чувствовал их, проживал. И в этом было что-то настолько естественное, что Рома даже не понял, как повернул голову. Антон стоял к нему спиной, покачиваясь в такт музыке, а его лёгкие движения были почти танцем – непринуждённым, невесомым, будто он находился не в комнате среди грязной Москвы, а на залитых солнцем улицах Монмартра, где вечерний свет мягко скользит по старым фасадам домов, а в воздухе витает аромат кофе и свежей выпечки. Тонкая трикотажная кофта, снова предательски спадающая с локтей, подчёркивала лёгкость его движений. Она чуть натягивалась, когда Антон лениво вытягивал руки, будто пробуя воздух, и спадала ещё сильнее, когда он снова опускал их. Он казался человеком, который не привык к холодам, не привык сутулиться под тяжестью зимнего воздуха, не привык прятать руки в карманы и держать лицо в напряжении, чтобы лишний раз не выдать эмоций. Здесь, в этой комнате, среди серых московских сумерек за окном, Антон казался чем-то другим. Он выглядел так, будто ошибся страной, будто ему никогда не следовало оказываться здесь. Он был словно сорванный лепесток, который должен был упасть в реку Сены, а не в грязные московские лужи. Он плавно шагнул в сторону, чуть крутанулся вокруг себя, не сбиваясь с мелодии, и его кофта мягкими волнами обняла его тело, подчёркивая лёгкость движений. Он двигался как люди, которые по-настоящему наслаждаются моментом. Не думают, как это выглядит, не заботятся, кто их видит, не стараются выглядеть красиво – но от этого только красивее. Он был не отсюда. Из него словно выветривалось всё русское, эта сжатость, эта угловатость, этот тяжёлый взгляд, которым люди здесь привыкли смотреть исподлобья, подозрительно, недоверчиво. В Антоне не было ни капли этого – только мягкость, плавность, какое-то внутреннее сияние, как у тех, кто растёт в городах, где улицы узкие, дома старые, а люди улыбаются друг другу просто так, потому что жизнь для них – не выживание, а радость. Его место — не здесь, а где-то там, в уютных улочках Парижа, среди цветочных лавок, где люди неспешно беседуют, лениво поедая круассаны. Песня приближалась к припеву, и Антон, снова слегка покачиваясь, направился к балкону, так же чуть пританцовывая, будто его вела сама музыка, будто пол под ногами был не деревянным, а мостовой какой-нибудь старой французской улицы, залитой солнцем. Стеклянная дверь отворилась легко, и он вышел, будто растворяясь в вечернем воздухе. Рома не сразу понял, что задержал дыхание. Антон облокотился на перила, расслабленно перекинув руку через ограждение, вытянулся, запрокинул голову, вдохнул вечерний воздух. Слабый ветер тут же подхватил его волосы, растрепал их, сделал образ ещё более неряшливо-привлекательным, сдвинул чуть спавший рукав ещё ниже, обнажая запястье. Рома смотрел на него, и, впервые за долгое время, позволил себе просто признать: это красиво. Этот человек в закатном свете выглядел так, будто был частью этого вида, будто природа сама решила подстроиться под него, сделать фон идеальным. Всё – и тёплый оттенок неба, и ветер, и даже ритм города внизу – всё это казалось продолжением Антона. Как будто это не человек, а картина, ожившая акварель, слишком воздушная, слишком прекрасная, чтобы принадлежать этому миру. Но, правда, что он вообще забыл в России? В стране, где вечная зима даже в сердцах, где люди прячут улыбки так же глубоко, как руки в карманы, где шаги тяжёлые, взгляды настороженные, а города будто сделаны из одного только бетона. Здесь никто не поёт под музыку просто так. Здесь никто не танцует, не думая о том, как это выглядит. Здесь никто не живёт легко. Антон – другое. Он – это утро в Париже, когда воздух ещё прохладный, но уже напоён ароматом выпечки и лёгкими уличными песнями. Это наспех повязанный шарф, это лёгкий шаг по мостовым, это разговоры с незнакомцами, потому что почему бы и нет, потому что мир – не враг, а друг. Он создан не для холодных улиц, не для серых домов, не для людей, которые смотрят в землю, а не в небо. Антон был слишком лёгким, слишком мечтательным, слишком свободным. Он был похож на тех людей, что сидят на террасах парижских кафе, задумчиво глядя на прохожих. Он был из тех, кто идёт по мосту над Сеной в закатном свете, когда солнце окрашивает воду в золото, смеясь чему-то, известному только ему одному. Он был тем, кто слушает музыку не просто ушами, а чувствует её каждой клеткой, пропитываясь мелодией, растворяясь в ней, пока мир вокруг не становится фоном для его собственных эмоций. Тем, кто пробегает босиком по утренней траве, ускользая от чьих-то рук, кто смотрит на мир не просто глазами – а чувствует его. Лёгкость. Мечтательность. Как ему вообще могла подойти эта страна, холодная, строгая, серо-чёрная, пропитанная прагматизмом? Какая ему Россия? Он создан для Франции. Такой же лёгкий, мечтательный, будто постоянно влюблённый – не в кого-то, а просто в саму жизнь. И что главное… Что это вообще за романтичность? Где его хитрость? Куда подевалась эта лисья усмешка, эта игривая манера смотреть, будто он видит что-то, чего не видят другие? Куда исчезла эта странная способность заставлять Рому чувствовать себя то объектом насмешки, то марионеткой в чужой, непонятной игре? Антон выглядел иначе. Спокойнее. Правильнее. Почти… естественно? Так, словно всё это время он носил маску, а теперь, наконец, позволил себе быть тем, кто он есть. Или это ещё одна игра? Новый образ? С ним было так сложно. С одной стороны – эта лёгкость, будто он действительно родился не в России, а в самом сердце Парижа. Во Франции ему было бы место, среди этих узких улочек, залитых жёлтым светом фонарей, среди запаха кофе и свежей выпечки, среди музыкантов, играющих на каждом углу, и художников, рисующих набережные Сены. Он был таким же – немного мечтательным, свободным, лёгким, словно созданным для воздуха, а не для земли. А с другой – эта хитрость. Эта манера ловко лавировать между людьми, заигрывать, провоцировать, смотреть на мир так, словно он принадлежит ему, а все вокруг – лишь гости на его личном празднике жизни. И каким он был на самом деле? С Кирой, если верить ей, он тоже другой. И почему вообще Рома об этом думает? Какая, в конце концов, разница? Он быстро отворачивается. Нужно сделать задание. Быстро закончить урок. И домой. Всё. Хватит.