Crimson Carnage / Багровая резня

Больно. Все болит. Быть живым больно. Почему боль не оставляет его ни на мгновение? Однако он не прекращает бежать. Ночью все переулки выглядят одинаково, и он не уверен, какой поворот приведет его в тупик. Тупик означает смерть. Он этого не хочет, поэтому продолжает мчаться в направлении, котором несут его ноги. Прошло много времени с тех пор, как он был в городе, и все выглядит по-другому. Боль слишком сильна, чтобы иметь возможность связно мыслить, а дополнительный вес на спине не облегчает жжение в ногах. Они умоляют его остановиться. Пятки разодраны, обувь давно снята, а земля жестока — заполнена осколками стекла и камнями, впивающимися в ступни. Как долго он бежит? Они все еще преследуют или ему удалось оторваться в лесу? Он продолжает двигаться. Вес на спине, — его драгоценный брат, — оседает и становится тяжелее. Он паникует и старается бежать быстрее, хотя это физически невозможно. Он не может дышать. Каждый вздох, который он делает, больше похож на сдавленный хрип — недостаточный, чтобы наполнить легкие кислородом и обеспечить им мышцы. Ему нужно найти врача, пока не стало слишком поздно. И тогда его ноги сдаются. Падение чрезвычайно болезненное, — поскольку его брат падает на него сверху, — и те крохи воздуха, оставшиеся в легких, решительно покидают его. Он задыхается; на кончике языка застревает крик, который он проглатывает, снова начиная быстро двигаться. Тащит свое раненое тело по земле к тому месту, где неподвижно лежит его брат; сердце останавливается. Нет. Слишком поздно? Он не смог спасти своего брата? — Н-Наюта? — хрипит он. Слезы угрожают пролиться из глаз, когда его брат остается неподвижным. Под телом скапливается кровь от многочисленных ран, которые он получил. Наюта кашляет, и его охватывает облегчение; он быстро подползает к нему. Осторожно обнимая лицо Наюты, замечает его отсутствующий взгляд, словно он вовсе находится не здесь. Его кожа запятнана собственной кровью. Рана на горе вызывает тошноту по нескольким причинам, но в основном из-за чувства вины. — … Каната?.. Это всего лишь шепот. Наюта почти булькает словами; кровь пузырится и пенится вокруг открытой раны на горле. — О, слава небесам, — Каната выдыхает, но облегчение длится лишь мгновение; он шмыгает, глядя на брата. — Зачем? — спрашивает прерывистым шепотом. Тихо, если не считать низкого бульканья, пока Наюта пытается дышать — сражается за свою жизнь, в то время как вина продолжает грызть душу Канаты, медленно уничтожая желание жить. Наюта пожертвовал собой ради него. Его младший брат прыгнул перед ним, принимая весь удар на себя. Каната провалился в роли старшего брата. — Зачем ты это сделал? — снова спрашивает он. Каната не успевает среагировать — Наюта бросается пред ним в тот момент, когда кинжал клыкастого зверя собирается вонзиться в него. Все происходит словно в замедленной съемке: оружие рассекает кожу Наюты, пронзая трахею с тошнотворным хрустом. Кровь — много крови — стремительно вытекает через открытую рану, окрашивая белую одежду красным. Клыкастый зверь ухмыляется; Наюта не издает ни единого звука, когда кинжал вырывают из его шеи. Он падает на колени, а Каната стоит, застыв от ужаса. Он проглатывает скопившуюся во рту кровь. Каната тоже ранен, но не так сильно, как Наюта. Он сможет выжить, но Наюта — нет, если ему не помогут. Но кто поможет парочке бродяг с улицы? Слезы проливаются, стекая по щекам подобно бушующей реке эмоций. Он плачет молча, прижимаясь лбом к груди Наюты, где все еще чувствуется биение сердца. Это приносит некоторое утешение, когда он прислушивается к мягкому бум-бум. Слабый пульс, тем не менее, все еще пульс. Кровь, пропитавшая тонкую одежду, прилипает ко лбу Канаты, окрашивая чистую белую челку в красный цвет. Металлический запах наполняет ноздри. Он чувствует тошноту. Наюта слабо гладит его по волосам, и Каната кусает губу, сдерживая рыдания. Он не знает, следят ли за ними. — Беги… отсюда… Каната садится, в шоке смотря на брата. — И оставить тебя?! — он не хочет кричать, но абсурдность слов Наюты ранит сильнее, чем раны и колотые порезы, полученные его телом. — Мы наконец сбежали, и ты думаешь, я тебя брошу?! Наюта, я не… это моя вина, что так получилось… Из уголка глаз Наюты скатывается слеза. Он сглатывает и слабо кашляет. Качая головой, снова говорит: — Я почти покойник… Замедляю… — Молчи! — Почему… ты должен быть таким упрямым?! — плачет Наюта. Еще больше слез вытекает из его глаз, и он изо всех сил старается сесть. Каната пытается толкнуть его обратно, но Наюта просто отмахивается от рук брата, сверкая глазами: — Выполни мое последнее желание и живи долго… — Я не уйду без тебя, — прерывает Каната. — Я не могу жить без тебя. Наюта не отвечает. Смотрит на брата с нечитаемым выражением лица. Кровь медленно стекает из уголка его рта, и это беспокоит Канату. — Наюта… Я найду доктора… Наюта смеется, но в звуке нет никакой радости. — Доктора? Как ты думаешь, какой врач станет лечить нас? — он кашляет, сплевывая кровь. Страх продолжает расти внутри Канаты. — У нас нет ничего на наше имя… Ни единого мона! Ты… — он кашляет сильнее, заваливаясь назад. — Наюта! Когда с неба начинает капать дождь, Каната быстро подползает к Наюте, и сжимает его горло — кровь просачивается сквозь щели между пальцами. Слезы текут по его пепельным щекам, смешиваясь с грязью и кровью, превращаясь в безмолвный крик. Тело Наюты сотрясается от рыданий, но он не может издать ни звука. Дождь холодный. — Ты будешь в порядке! — убеждает Каната, разрывая рубашку, чтобы сделать импровизированную повязку. Он не уверен, кого успокаивает: себя или Наюту. — Все будет хорошо, Наюта! — кричит он. Блестящие глаза Наюты широко раскрыты. Страх и печаль плавают в сиреневых омутах — таких же, как у Канаты. Потрескавшиеся губы, которые тоже кровоточат, двигаются, когда он пытается заговорить, но только бульканье вырывается из раны. Он тянется к Канате дрожащей рукой, и тот тут же хватает его ладонь. Покрытые кровью, руки Наюты холодны; Каната прижимает их к своей щеке. — Ты будешь в порядке… Старший брат позаботится об этом, — шепчет Каната, заставляя себя улыбаться сквозь слезы и капли дождя, стекающие по лицу. Наюта улыбается. — Спасибо… — говорит он таким мягким голосом, что Каната едва слышит его. Затем его рука безвольно опускается, и когда-то яркие глаза, полные жизни, начинают медленно тускнеть. — Наюта? Даже ветра нет, чтобы утешить его. Только холодные капли дождя составляют ему компанию, пока Каната смотрит на безмятежное выражение лица Наюты. Дождь или, возможно, слезы, льются на кожу Наюты, смывая грязь и кровь. — Пожалуйста… Наюта, ответь мне, — умоляет Каната, прижимая брата ближе. Отказываясь признавать, что Наюта становится холоднее с каждой секундой. — Просто скажи что-нибудь! — он трясет Наюту, который никак не реагирует на движение, смотря сквозь Канату, словно его там нет. Почему? — Почему? Кровь перестает течь из раны Наюты, не извергается мягкими пульсациями — явный признак того, что сердце больше не бьется. Каната медленно наклоняется и дрожащими губами касается лба Наюты. Слезы, смешанные с дождем, стекают по щекам, падая на кожу Наюты. — Мне жаль. Каната бесшумно рыдает.

________________

С задыхающимся вздохом Каната садится. По спине стекает пот; тяжело дыша, он прикладывает руку ко лбу, пока в голове проносятся образы из его сна. Щеки мокрые от слез, и он пытается быстро стереть их, но их становится только больше. «Почему сейчас?» — удивляется он. Прошло много времени с тех пор, как у него были эти повторяющиеся сны… Каната мгновенно оборачивается к телу, крепко спящему на другой кровати. Грудь Наюты опускается и поднимается с каждым вздохом. Он выглядит умиротворенным, когда спит, не заботясь об остальном мире. Каната должен чувствовать облегчение от того, что Наюта рядом с ним, но в голове продолжает повторяться сон. Может быть, это из-за того, что произошло месяц назад? Он сбрасывает одеяло и бесшумно выбирается из их общей спальни. В доме стоит тишина, поскольку сейчас глубокая ночь. Каната тихо ступает по коридору, разглядывая изображения на стенах; некоторые из них — это картины, написанные искусными художниками, а другие — фотографии, наполненные счастливыми улыбками Канаты и его семьи. Он задерживается перед картиной его и Наюты. Вокруг горла Наюты обмотана повязка; красные пятна просачиваются сквозь белый хлопок. Она была нарисована вскоре после происшествия, и Каната должен отдать должное — художник был хорош в добавлении мелких деталей. Они оба улыбаются. Наюта обнимает плечи Канаты, крепко сжимая его. Каната сглатывает, быстро моргая, чтобы избавиться от влаги, угрожающей снова пролиться по щекам. Чтобы отвлечься, он осторожно прикасается к повязке на щеке. Думает об инциденте, произошедшем месяцем ранее, — взрыве в аркадном зале, — и о том, как этот надоедливый красноволосый ублюдок рисковал собой ради Канаты. Он все еще чувствует тепло, исходящее от большого пальца парня, когда тот вытирал кровь. Он все еще чувствует сладкий аромат его крови. Раздражающие багровые глаза выражали истинную тревогу. Несмотря на свои собственные травмы, он беспокоился о Канате, который был для него просто незнакомцем. Это бесит Канату. Как так можно рисковать жизнью ради незнакомца? Не то чтобы взрыв убил бы его — жертва парня, на самом деле, была тривиальной. Это то, что он говорит себе каждый день. Каната отказывается признавать тот факт, что его спас какой-то глупый человек, продолжающий преследовать его. Носится за ним повсюду, как какое-то проклятое существо. Почему он постоянно натыкается на этого парня, выше его понимания, и Каната ненавидит это. Взрыв мог быть смертельным. Порез на щеке, который никак не мог исцелиться, является тому доказательством. Думая о том, что в бомбу был добавлен яд, чтобы убить его, Каната не может не смеяться. Каната опускает руку и сжимает кулак. Это бесит его больше, чем чувство вины, разъедающее его каждый день. Он не может избавиться от изображения агонии на лице парня, когда включились разбрызгиватели, усугубляя его ожоги и порезы, но он все равно продолжил прикрывать Канату, — отказываясь поддаваться боли. Упрямый ублюдок. — Ты рано встал. Каната пугается. Он оборачивается, встречая обеспокоенный взгляд Харуоми. Кажется, он тоже только что проснулся: волосы растрепаны из-за сна, и на нем все еще одежда, в которой он обычно ложится спать. — Хм. — Плохой сон? — спрашивает Харуоми, приближаясь к Канате. — Что-то вроде того. — Хочешь поговорить об этом? — Каната качает головой, когда его втягивают в немного неловкие объятия. Харуоми запускает пальцы в волосы Канаты, распутывая узелки, вызванные его метаниями, когда он боролся с дурным сном. — Как скажешь… Сегодня допоздна работаешь ты или Наюта? — Наюта, — Каната ценит смену темы. Ему пойдет на пользу, если он начнет думать о чем-то другом. Но эти багровые глаза и нежная улыбка остаются в его памяти. — Ты сейчас идешь в закусочную? — Да. Я только собираюсь собраться, и затем планирую выезжать. — Не уезжай без меня, я не хочу снова идти пешком. Харуоми свысока ухмыляется ему. — Думаю, прогулка тебе не помешает. Может, избавишься от этого своего дерьмового поведения. Я удивлен, что у нас все еще есть клиенты. — Ох, отвали, — Каната высвобождается из объятий и свирепо смотрит на мужчину постарше. — Следи за тоном или я вдвое урежу твою зарплату. — Какого хрена? — таращится Каната. — Ты не можешь этого сделать! — О, да, могу и сделаю, — Харуоми разворачивается, чтобы уйти в их с Чисеем общую ванную. Каната дуется как капризный ребенок, не получивший желанную игрушку. — Ты злоупотребляешь родительскими полномочиями… — бормочет он, возвращаясь в спальню, чтобы быстро одеться, прежде чем Харуоми уедет без него.