Лунный кот

Ризли не плакал. Давно, лет с десяти, наверное, он сам уже не помнил и никогда не считал. Ризли сжимал в грубых пальцах клочок бумаги и ревел, как мальчишка. Шмыгал носом, утыкаясь в рукава плащ-пиджака. Его раздирало изнутри, и ничего нельзя было сделать, только распахнуть глаза пошире и смотреть. Пропитать горечью внутренности, вставать через силу каждое утро, уводить взгляд от пустоты, где раньше был он, от переработки слышать его тонкий смех, шелест страниц дневника. Лини здесь больше нет, обивка стула постирана и пахнет свежестью, чашки сервиза убраны в шкаф, постель незаправлена со вчера. Он оставил вместо себя слепые воспоминания, где была только оглушительная тактильность, влажное дыхание в шею, поцелуи по линии скул, укус в кадык, кончики пальцев в волосах, бинты, пропитанные спиртом и йодом, короткие замечания, холод металлических инструментов в открытой ране, его кошачье шипенье и выступающие клычки. Ризли думал, что любить это не его. Люди вообще не его, он избегал общества и, запершись под толщей воды, чувствовал, что нашёл наконец своё место. Нет никаких рисков, новых явлений, всё упорядоченно, разложено в папках по алфавиту. А потом в размеренном течении шумной реки вспыхивает огонёк. Лини нарушил распорядок дня, Лини командовал, занимал время у Богов, разменивал голос на серебряные монеты, танцевал, крутясь вокруг себя в одной льняной рубашке, зная, что так он больше всего нравится. Он был живым, гибким, смешливым до боли в животе, громким, мог бы криком стёкла выбивать. Здесь его больше не было. Были только письма. «Дорогой Ризли, Я не получил ответа на своё прошлое письмо. Надеюсь, с тобой всё в порядке. Отец передавал, что сделка прошла успешно, я говорю от себя, брата и сестры, своё спасибо. Мы всё ещё готовимся, где-то неделя-две. Я прикладываю к письму новый выпуск от Шарлотты с Линетт, прочитай, как будет время. Меня там нет, это уговор. Но не волнуйся, он очень интересный, правда, сестре после стало только хуже. Она от Люмин теперь ни на шаг, но всё ещё не сказала. Ты ведь видел, да? Думаю, заметил даже раньше меня... Я уже ей ничего не говорю. Пусть сама. Помнишь, как со мной было, да? Ну, вот она хуже раз в пять. Не могу же я за неё, ты бы знал, как больно. Так по тебе истосковался, что жуть. Все молчат, хоть на стену лезь, я от брата слов не слышал почти неделю, он как прочитал статью Шарлотты, так больше и не говорил. Я с немыми живу, Ризли. Одна воет и плачет по ночам, второй уходит в воду. Навия готовится то-ли к смерти, то-ли к смертельному бою. Клоринда её накрутила что-ли, ты не знаешь? Позови к себе, Архонтом прошу, хоть ты вправь мозги, я бессилен. От тоски начал с месье Нёвиллетом говорить. Он хотя бы мне отвечает! Не то что ты и другие. Мы обсудили уже всё, он очень интересный, такой милый, как ребёнок, каждый раз, когда я говорю ему о людях, а не делах. Драконы не умеют чувствовать? Мне так не показалось, он будто просто... не знает? Ты говорил с ним? Расскажи, пожалуйста. Ризли, что угодно мне расскажи, я здесь с ума скоро сойду, если ты не начнёшь отвечать. Люблю тебя очень сильно. Твой, Лини». — Вам нужно время, чтобы написать ответ? — агент Фатуи застыл в почтительном отдалении от стола. Нужно было — Ризли рассеянно кивнул. Думая, что принёс вести о смерти, мужчина в форме, не сбрасывая капюшона в помещении, вышел в приёмную. Он тяготился этим письмом с самого начала, предвестница приказала, и ослушаться было нельзя никак, но то, с каким выражением её мальчишка передавал конверт, посеяло сомнения. Каждый шаг их подкреплял, каждый вздох служащего — жестокий удар. Всего один чуть пожелтевший лист, исписанный убористо с двух сторон, — там не могло поместиться много информации. А герцог, встретивший взглядом из колотого льда вместо приветствия, размывал чернила солёными каплями. — Родню убили, — он шипит, меряя шагами приёмную каморку, — точно родню. В остальных случаях такие мужчины не плачут. При чужих! Архонты. Должно быть, дело в воде первозданного моря. Даже тел не осталось, хоронить нечего. Дочь, может быть, красавица какая-нибудь в самом брачном возрасте и раз — нет её. Только воздух руками лови, где были кончики завитых прядей. Агент Фатуи нервно выдохнул, упершись лбом в стену. Обе двери закрыты, за одной охранники, за другой герцог. В его распоряжении только продавленный диванчик и старая ваза с пожухлыми цветами в углу. Что можно писать в ответ на извещение о смерти? Свою горечь, соболезнования? И ему это в руки любимцу предвестницы. Отличная работа! — Зайдите. Усталость сквозь зубы шипеньем, меньше минуты на то, чтобы поправить одежду и сделать вид, будто он не ждал вызова. — Вы уже закончили, герцог? О, этот взгляд стал ещё холоднее. Как будто было куда. Агент Фатуи не выдерживает зрительного контакта, приходится опустить голову. Перед Ризли на столе бумаги все перечеркнуты, измазаны чернилами, руки обнажены по локоть в чёрных перевязках, мешаясь с бинтами. Он был агрессивным на ринге в последнее время, он был агрессивным в целом. — Здесь два конверта, — сейчас сожжёт взглядом, — передайте лично. Оба заверены личной печатью, бумага немного мятая, как будто её складывал очень нервный человек с манией перфекциониста, но гербовая, прочная. Агент торопливо убирает их в сумку, спешит откланяться и выскользнуть тенью из кабинета, как будто его здесь вовсе не было, не существовало на всём белом свете и спросить не с кого. Ризли падает в сложенные ладони, утробно воет. За прочными входными створками его никто не услышит, не было и шанса. Можно опрокинуть стол, пораскидывать стулья, разбить парочку бокалов и ваз. Он крушил, как мечущееся животное с рваной раной, Лини обычно ссорился картинно, чаще голосом, жестами. Арлекино насмерть отучила его от насилия. Ризли знал язык боли, как свой родной. Он не умел по-другому. Лини всегда наперёд думал, что сказать, как поступить, как они выкрутятся из этой заварушки. У него на потоп был свой план, у Ризли, впрочем, тоже, но в его стиле. Такой, что смешно и как-то горько. На что он вообще надеялся?.. Никто не собирался ждать. Ноги Фатуи несли его к Лини, закрученному в городской суете. Каменная кладка пахла осенней сыростью, воняло дешёвым табаком и выпивкой на окраинах, размывало дороги в кашу, вязли телеги, задувало костры, так что все, кто мог идти, уходили в лес, подальше от берега и болезненного вида разрушений. Демуазель Навия — единственная, кто хоть как-то контролировал миграцию людей. Они были на пересчёте бумаги и не могли просочиться сквозь пальцы, как бездомные. Дом Очага стоял крепким оплотом, защищённым лучше многих крепостей. Лини был с детьми всё свободное время, когда не вытаскивал сестру из постели или не уговаривал брата провести хоть одну ночь в постели, а не бродить по лунному дну. Агент Фатуи поймал его там. Промокший и продрогший так, что поминутно передёргивал плечами и зябко жался к камину в гостиной. У Лини за спиной связка на растопку, бумажные деньги в кармане, немного моры в мешочке. Он промаргивается несколько раз, всматриваясь в инородную фигуру. Самые маленькие воспитанники забились в угол, те, кто постарше, стояли за спиной знакомого старшего — Лини. — Вы уже вернулись? — это мягкий тон. Фатуи вздёргивает головой, как щенок, хотя у него по подбородку давно щетина. — Да, приказ лично в руки. Лини нетерпеливо отнимает оба конверта, прячет во внутренний карман, как будто кто-то попытается сейчас же у него отнять. — Оставайтесь, сестра сейчас согреет воду, — гостеприимство расцветает на глазах. Лини ещё не видел, что в письмах, он не может открыть их здесь, но само наличие греет сердце. Ткань не преграда, конверты шуршат, раззадоривая мысли. Лини топит оставшимся деревом, служащие давно не заглядывали к ним, приходилось справляться остатками и хворостом. С едой хотя бы проблем не было, а то мальчишка всё чаще появлялся не у фонтана на главной площади, а в лесу с натянутой тетивой лука. Детей нужно было чем-то кормить. Линетт кожей приросла к своему фартуку, готовка её успокаивала, позволяла уйти в себя и аргументированно ни на что не реагировать. Все обычно опасались её донимать, только малыши хватались за длинный хвост и веселились тому, как он изгибается, выражая раздражение хозяйки. Линетт тонко стучит каблуками. Она на половину в форме, наполовину в домашнем. Люмин не заходила третьи сутки. Нервы трещали, как энергия пиро на кончиках пальцев Лини, девушка гонит служащего в общую баню. Её давно не смущает ни нагота, ни возражения. Одежду стирает в ручную, протирая о железное полотно: немного мыла и снова в воду, затем трёт и так до получаса. Работа унимала тревожный рой мыслей, Линетт постоянно крутилась с детьми, лишь бы не думать. На деревянных стенах бани осел пар, каблучки стучат по кафелю на выходе, она развешивает форму по длинным бельевым верёвкам. Сейчас так холодно и сумрачно, что никто уже не вывешивал на воздух, как летом. Природа отзывалась на голос пророчества и крутила ветер в смерч, неумолимо поднимался уровень воды, новости в этом доме никто вслух не читал, окна зашторивали, как только садилось солнце. — Обед на столе, — голос прямой и стальной, как её меч в ножнах. Подаёт свёрток чистой сухой одежды, одной из запасных наборов. Глаза плотно сомкнуты, махровое полотенце на запястьях поверх. Она знает, что обязана хорошо заботиться о служащих, к тому же, он принёс письма брату. Линетт многое бы отдала, чтобы Лини снова беззаботно улыбнулся ей. В столовой накрывает Фремине, ему поручали обычно что-то такое, не требующее вмешательства других людей. Тогда всё получалось идеально: в каждой тарелке горячий суп, хлеб в плетённых корзинках, сервировка приборов ровнее линейки. — Дети, все есть! — до сих пор звонкий голос Лини дойдёт до ушей каждого. Топот маленьких ног, шарканье по полу, шорох ткани, увеличивающийся троекратно гомон заполняют столовую. Лини следит, чтобы каждый сидел на своём месте, старшие повязывают платочки младшим. Звон приборов, Фремине лавирует между с подносом напитков — сегодня в меню ягодный морс. Линетт собирает им поесть у камина, относит к столу и встречает мужчину уже в штатском. — Останетесь на ночь? — тон не смягчился даже от горячей еды. Лини крепко обнимает её за плечи и только тогда едва заметно приподнимаются уголки губ, плечи опускаются, локоны из тугого пучка сползают на впавшие щёки. — Да, если возможно, — агент Фатуи почтительно склоняет голову, ровно соблюдая субординацию гость-хозяева. — Конечно, — Лини пододвигает стул брату, письма всё ещё в нагрудном кармане. Он без слов заваривает всем чай: Фремине с двумя ложками сахара, Линетт особенно крепкий. В окна хлёстко бил дождь, поднимался ветер, гудел, разбиваясь о каменную кладку дома, все невольно ёжились, придвигаясь к камину. Треск древесины и тепло огня имели терапевтический эффект. Фремине садится прямо на пол, потеряв концентрацию к пространству, Лини набрасывает на его плечи старую шаль, Линетт стучит каблуками, относя тарелки и приборы на кухню, помогая всем детям разбрестись по комнатам. — А где прежняя смотрительница? — аккуратный вопрос с сытых губ. Лини от неожиданности даже вздрагивает — такая пустота в голове после хорошего обеда. Он на коленях застёгивает рубашку мальчику, в спешке прибирает волосы. — В Снежной, с семьёй, — голос дрогнул, не послушав обладателя. Лини прокашлялся в кулак и неловко улыбнулся. — Пророчество ведь. — Около одной четвёртой населения уже уехало со всеми ценностями, — Фремине шмыгнул носом и подобрал ноги под себя от холода, он почти окунулся лицом в камин. Тёплый свет смягчал тени, мальчик одёрнул протёртую шаль с плеча на грудь. — Вроде много, а вроде и, — служащий сумрачно смотрел сквозь пальцы. — Мне казалось будет больше, — Лини тряхнул головой и поскорее выпроводил всех зевак из зала. Младшие в основном были в игровой с Линетт, старшие ребята любили засидеться в библиотеке или поспать в комнатах. — Уроки сейчас не идут? — мужчина кивнул в сторону детей. — Нет, — Линетт на низком каблуке и в длинной юбке по щиколотку неплохо сходила за учительницу. — Неделю как. — Ясно, — качнул чай в чашке, точно вино в бокале. Лини засмотрелся, вопрос спал с губ быстрее, чем он мог бы подумать: — Как он? — Кто? — фатуи удивлённо перевёл взгляд на краснеющего на глазах юношу. — Герцог... — Ах, вы об этом, — мужчина тут же стушевался, скрипнув зубами. — Он в порядке, я думаю. — Вы думаете?.. — Лини до скрежета сжал дешёвую тканевую обивку кресла. Линетт неровно шаркнула по полу, юбка зашелестела от сквозняка, и она быстрым шагом направилась к деревянной раме. Давно пора было их заменить, но как-то всё руки не доходили. — Герцог, кажется, ранен. Лини взвился, точно языки пламени под струёй воздуха. — Несерьёзно, — фатуи махнул рукой и отвернулся, под кожей заходили жилы. — Вот как, — Лини эти два слова выдохнул сквозь зубы. Линетт крепко держала за плечо, не позволяя совершить ничего безрассудного. Солнце медленно клонилось вниз, сгущались сумерки, день менялся с ночью. Фремине час не отводил глаз от камина, служащий курил в единственное открытое окно на кухне, Линетт с Лини перемывали посуду. Тарелка к тарелке, чашка к чашка, она хвостом гладит по сгорбленной спине. — Не надумывай лишнего. — Как будто сама умеешь, — он падает лицом в её грудь. У Линетт уши жмутся к голове, она больше не плачет, только гладит по голове. Себя, брата. Целует в макушку, приподнимаясь на мыски. — Нужно в лес. — Всё промокло. — Чем топить будем, книгами? — Лини жмурится до пятен перед глазами. — Непослушными детьми, — голос прямой, на самой высокой ноте не дрогнет. Лини смотрит на неё с секунду и смеётся в ладонь, чуть истерично, надрывно, но смеётся. Линетт прикрывает глаза, продолжая механически протирать блюдо, вода прохладная, на подогрев не было топлива. Город не успел бы так быстро обеднеть, завтра выйдут в центр, растаскивать чужие запасы. Нет никакой крайней даты, а ночи ужасно длинные. Лини ходил по дому, разжигая лампы и свечи. Вместе со служащим натаскали дров на утро, на ночь камин всегда гасили, чтобы экономить. Фремине засел под светом, опять чинит что-то из механических игрушек. Дети собираются в круг на подушках, Линетт торопливо ходит между ними со стопкой одеял. Всех нужно укрыть, пересчитать макушки, позаботиться о свежей постели, накормить ужином и сделать заготовки на завтра. Они с Лини спали всё меньше, а работали всё больше, из плюсов — времени на тревогу просто не оставалось. Воскресенье — вечер чтений. Кресла от камина повёрнуты к детям, на коленях Линетт и Лини по книге, они читают по ролям, Фремине изредка скрипит гаячным ключом, поправляя винты и шестерёнки в игрушках. Служащий задержался на диване, от него все старались ходить в некотором отдалении, как от любого чужого человека, но старшие проявляли необходимое к гостю уважение, правда от большего сбегали сразу же, защищая спинами мелких. Для каждого скромный ужин в тарелке и горячий чай у стола, по трое, четверо укутаны в одеяла, Лини с актёрским талантом читает. А когда заканчивает, добрая половина детей уже спит, они с мужчиной разносят их по кроватям, Линетт прибирает гостиную, шугает задремавшего Фремине, чтобы шёл наверх. На втором этаже спали старшие, а в самом конце коридора была их личная комната на троих и несколько гостевых. Фатуи идёт именно туда, пол холодный, тепло распространяется от единственной лампы. — Доброй ночи, — Линетт едва заметно склоняется в поклоне, устало вытирая руки о складки юбки. — Доброй, — в ответ благодарная улыбка. Девушка исчезает в дверном проёме. Фремине сопит в подушку, наконец-то достаточно вымотанный для сна, Лини сидит на шатком стуле, полностью подобрав под себя ноги. Он читает одно письмо за другим под слабым светом свечей. Линетт едва слышно проходит мимо, оставляет туфли у порога и с наслаждением снимает с себя форму старшей наставницы дома Очага. Здесь у ночнушки другая ткань, более плотная — застиранный хлопок. В Меропид в составе всегда прошит был процент шерсти. Впрочем, до бёдер те же гетры, чтобы не простудиться в ночь. Линетт укладывается напротив Фремине, гасит лампу на прикроватной тумбочке. Источник света остаётся только у Лини, засыпая, она смотрит за тем, как его губы шепчут текст письма. «Дорогой Лини, Прости, ты не получишь это письмо во время, но я решил, что всё равно его напишу и отправлю, как только представится случай. Не хочу светить своими людьми с Фатуи, надеюсь, ты поймёшь мою осторожность. Перед смертью не надышишься, да? Так у вас говорят. Я не знаю, что сказать тебе, кроме того, что я люблю тебя так же, как тогда, и не перестану. Будь осторожен, заботься о близких и не забывай хорошо есть, чтобы не истощать организм ещё больше. На твои планы понадобятся силы, Лини. Ты должен быть готов к этому дню, никто не знает, когда. Не беспокойся сильно о конфиденциальности в письмах, с этим всё в порядке. Я приложил к нему немного чайных листьев перемолотых с мятой, это успокоит тебя, завари, как будет время. Мне сказали ты с путешественницей, так что я не беспокоюсь. Будь счастлив, мой свет, и отдыхай больше, чем ты делаешь это обычно. Передавай от меня привет Нёвиллету и Клоринде, я думаю они оба в порядке, так что не спрашивай как. М-м. Здесь мне нужно сказать, что я целую тебя? Лини, я бы бросил всё, чтобы быть рядом с тобой, но мой долг и твой долг не позволяют. Я виделся с Арлекино, сделка прошла гладко, она заверила меня, что беспокоится не о чем. Не знаю её критериев, но другой информации нет, и я... Я чертовски беспокоюсь за тебя. Я надеюсь, что ты пошлёшь ещё хотя бы одно письмо. Я люблю тебя, Лини. Будь в порядке. Вечно твой, Ризли». Там было ещё одно. Второе. Лини трепетно, едва смыкая глаза, отложил лист в сторону и потянулся к конверту. Он снова чихнул, чётко улавливая табак, пропитавший гербовую бумагу. Ризли никогда так много не курил... Сургучная печать с троеглавым волком послушно надломилась; то было длиннее, отрывестее, как будто написано в спешке. У почерка сильный наклон и размах, мужчина писал это не в первый раз. «Лини, Это будет сумбурно, потому что я не могу сложить мысли в слова. Мне было больно получать такие вести от тебя, я послал кое-что для Линетт, в конверт поместились только три таблетки, они для тебя. Это тюремное успокоительное — пей на ночь через день и сразу ложись спать. В посылке будет ещё обезболивающее и бинты, до меня дошли слухи, что из-за истерии в городе заканчиваются медикаменты. Сиджвин очень беспокоилась за вас и... Ладно, это была моя идея. Я не находил себе места, думая, что ты можешь быть заперт в эти каменные стены без помощи. Держи Фремине при себе, я рассказал Сиджвин о нём, она высказала большие опасения. Он... Ты понимаешь, о чём я. Насчёт Линетт приложено заключение врача, я бы попытался связаться с Арлекино, но одному Архонту известно, где она сейчас. Я знаю только, что дата всё ближе. Мои люди готовятся, система отлажена. Я видел статью, думаю, Шарлотта смогла сдержать хотя бы часть паники, сильная девушка. Твоя сестра молодец, но я рад, что тебя там не было. Мне кажется, этого я бы не вынес. Держись крепче, Лини, я всегда с тобой. Я приложил несколько плиток нашего шоколада, ты возможно посчитаешь это глупым, но я не мог сделать большее для тебя сейчас. Нижайшие слои бунтуют, мой отъезд посчитают предательством. Не беспокойся об этом слишком много, я хорошо их сдерживаю, с провиантом всё в порядке, но понимать — понимаю. Не хотелось бы быть запертым в жестяной банке прямо на морском дне. Честно, не считаю, что на суше безопаснее. Я знаю про поставки. Надеюсь, ты не разделяешь моё мнение. Агент передал, что ты в доме Очага. Твои люди... С ними удобнее работать. Дети не сильно досаждают? У Фатуи ведь дисциплина с детства, да? Мой маленький воин. Я обнимаю тебя крепко, Лини. Скоро мы будем вместе, не важно где. Твой, Ризли». Солёные капли пачкают бумагу. Лини торопливо сминает листы, пальцы вслепую складывают их в несколько раз и прячут по конвертам. Пахнет мятой, табаком и спиртом. Пахнет как Ризли. Его мужчина, его необъятная первая любовь, прорезавшая грудь шипами изнутри, она цветёт сквозь органы, как старинная романтичная болезнь из Инадзумы — ханахаки. Лини очень редко рвало кровью теперь, когда прекратились жестокие тренировки в Фатуи, но он как сейчас помнил металлический привкус на языке, ледяной кафель под ладонями, слизистую жгло, глаза всегда красные, точно заплаканные, его били за слабость и слезы. Били, пока Арлекино не заметила. Больше никто никогда не поднимал над ним руки, был кодекс чести, нужно было всего лишь соблюдать свод правил... Ножки стула режут по полу с противным звуком, Лини выбегает, оставив дверь распахнутой. В прыжках несколько секунд до ванной второго этажа, кафель обжигает холодом голые ступни, всё металлическое, проржавевшее местами. Глухо стукаются колени об пол, два пальца на корень языка. Запах рвоты приятно подчёркивает полноценность картины. Несколько раз давит, до кашля, суженного горла и царапин на мягкой коже нёба. Дышит ртом, безобразно хлопает губами, рвёт пуговицы рубашки, которая, казалось, душит без рук. — Ранен? — по тёмной ванной рассеивается лучик света, эхом разносится стук каблука об плитку, как удар в кости. Линетт бы не стала обуваться, чтобы... Фигура предвестницы каррикатурно расплывается мазками, в левой руке подсвечник. Она наклоняется, чтобы слабый свет достал до обомлевшего лица. Лини нервно облизывает губы, инстинктивно пытаясь скрыть свою уязвимость. В нём смешались два желания, одно сильнее другого: прижаться к ней, к её ногам, ощутить долгожданное человеческое тепло, того, кто отвечает за него головой, или подняться в полный рост и как солдат отрапортовать состояние дома. Быть ребёнком или взрослым? Он не успевает решить. Арлекино в два шага рядом, цепкие пальцы оттягивают пряди у корней, задирают голову, подставляя свечу к самой щеке, так что все зрачки заполняются ярким бликом. — Говорить можешь? — она щурится, вглядываясь в черты любимого ребёнка, ворочает его головой, как игрушечной, осматривая скулы, подбородок, пальцы тут же спускаются, чтобы ощупать выступающий кадык. Лини рефлекторно сглатывает. — Да, — выходит скорее хрип или стон. — Простите... — За что? — голос резкий, почти что пули Клоринды. Она чем-то глубоко вымотана и напряжена, не упускает ни пряди с заострённых пальцев. — Мою слабость. Это случайность, я в порядке. Лини оглушает пощёчина. — Ложь. Слёзы выступают такой детской, но естественной реакцией. Щека горит, кожу колет и жжёт. Он дрожит, обнимая себя свободной рукой за плечи, ногти скребут по ткани, оголённой коже, покрывшейся мурашками от холода. Арлекино не любила насилие в воспитании, но регламент наказаний был прописан её рукой. Лини знал его наизусть, вплоть до запятой. Лини знал, что следует за ложь. — Я видел письма. — Запрещу ему дальше писать тебе, — предвестница ощетинивается, прямо как дикое животное, через секунду пойдёт чёрная бешеная кровь. Лини в первородном страхе хватает за руки. — Нет, пожалуйста, — пока он на коленях, это сойдёт за настоящие мольбы. — Случайность, клянусь. Перетрудился, накипело. Арлекино долго и пристально смотрит прямо в глазах, она присела на корточки рядом, острые каблуки противно скребут по кафелю. За кругом света мерещатся чудовища, Лини ложится головой к ней на сомкнутые бёдра в узких брюках, он трётся щекой о гладкую ткань, тихо проводит руками. Знает, как медетативно действует на «Отца». Общий ритм дыхания выравнивается, сердцебиение успокаивается, она запускает руку в волосы и всё гладит, гладит до бесконечности. — Ты простудишься. Лини, разомлевший от ласки и в беспамятстве жмущийся к рукам, хотел бы просить одного, но только рефлекторно приседает на пятки, как готовая служить собака. Ему действительно нужно идти. — Я согрею немного воды, — Арлекино уже поднялась, смотрит сверху вниз, но не подаёт руки. Лини встаёт сам, едва различимо хрустят суставы. Предвестница на него откровенно фыркает. — Голый, на кафеле, с рвотой. Ещё врёт мне. Ему остаётся только пристыженно опустить глаза. Этот тон он хорошо знал, о, как хорошо. Арлекино тянет за ухо. — Сестра спит? Фремине дома? — Дома, спят. Щёлкают по носу совсем не больно; Лини трёт щёку и тихонько шмыгает носом. — Иди в баню быстро, сейчас натопим. Одежду возьми и, смотри, не разбуди своих. Лини выполняет поручения на чистом автомате. Дверь в их комнату закрыта, Линетт ворочается на постели, откинув одеяло. Её опять мучают кошмары, настойка от Люмин закончилась, и всё вернулось, как будто не было недели в тишине. Лини подтыкает одеяло и несколько минут осторожно раскачивает деревянную кровать — она была такой старой, ещё не прибитой к полу, так что легко поддавалась. Девушка затихает, обхватывая пальцами кусочек одеяла, Лини оставляет смазанный поцелуй сухих губ на лбу и исчезает ночным наваждением. Арлекино топит своей энергией, её было даже как-то жаль, но возражать не хотелось. Она бросает брёвна, рассчитанные на утро, в камин и разводит огонь, несколько чанов воды уже стоит кипятком. Лини обжигает кончики пальцев о металл и шипит, с кухни слышен шум. — Сам справишься? — в дверном проёме видна лишь часть фигуры. — Да, — он торопливо кивает, обхватывая ночной комплект пижамы и пару шерстяных носков. Арлекино прищуривается, но отпускает. Не было ничего блаженнее, чем горячая ванна сейчас. Лини отскребает от себя пот и жир, древесные опилки, дорожную пыль и свежую землю из-под ногтей. Он охотился, рубил дрова, играл с детьми, прибирал дом, топил камин и печь в детской. Трудился за троих, а воду было чертовски жаль, обычно всё Линетт, она хотя бы успокаивалась и веселела после, охотнее принималась сцеживать дичь на обед. Но только настоящая хозяйка дома Очага переступила порог, как все негласно разом выдохнули. С её опытом и силой легче в разы, с ней Лини мог безболезненно погружаться в воду с головой и не десяток минут сбросить всю ответственность с узких покатых плеч. Он чистый, волосы влажные, с завивающихся кончиков капает, пока руки с полотенцем натирают кожу. На теплом дереве безумно приятно стоять, переодеваться в чистое, приглаживать себя. Все стекла запотели, не разглядеть, но он и не стремится — знает, что синяки стали больше, а кожа истончилась от бесконечного круговорота переживаний. Сейчас, в эту глухую тёмную ночь, он может позволить себе отдохнуть. На журнальном столике стынут горячие бутерброды с сыром и чай с сахаром. Арлекино не отводит глаз от огня. Она обращается к нему, только когда чувствует, что диван рядом просел. Пара кресел обрамляют, на них забыли книги старшие, какой-то пожухлых плед и шаль, обтёртую о плечи сотни воспитанников. — Лучше? — Лучше, — Лини хрустит жареным хлебом и жадно пьёт. Предвестница привычным жестом гладит по голове, сама заметно оседая на мягкой обивке. Ей нравилось заботиться и получать эмоциональную отдачу от этого, хоть бы и никогда не признала. Так же как то, что Лини она выбрала давно, по сердцу. Просто он, и всё. Она Линетт тоже любила как всех своих детей, но этот отчего-то был особенный, и в его присутствии холодный жар огня тихонько тлел, она могла говорить о делах. Лини сытый у неё под рукой сползает головой на колени и с закрытыми глазами внимательно слушает ближайший план действий. Под фатуйским плащом тепло, неумолимо клонит в сон, дыхание всё тяжелее, ровнее, грудь вздымается, пальцы методично массируют кожу головы, в камине потрескивает дерево. Хорошо, тихо, уютно. Как дома. Через неделю на этом диване Люмин будет глубоко целовать свою возлюбленную, пропускать хвост сквозь натруженные пальцы, ловя губы в губы тихие стоны, шипенье, покусывать кожу плеч и нежной женской шеи. Лини крикнет с порога в полумраке, что началось. Как любое стихийное бедствие, которого ждали, пришло неожиданно. Вдруг. С криком часов — четыре утра.