Du bist mein Licht

Zeit, Bitte, bleib stehen, bleib stehen! Zeit... Das soll immer so weitergehen. Zeit, Es ist so schön, so schön. Ein jeder kennt Den perfekten Moment...*

      Как же сладко было лежать рядом, так близко, благоговейно лаская гладкую горячую кожу друг друга. В окно по-прежнему заглядывала круглая луна, ставшая тайной союзницей юных друзей и влюбленных. Фридрих обводил кончиком пальца каждую тонкую черточку милого лица, чувствуя на своем лице ответные трепетные прикосновения Альбрехта. Какое-то время они лежали без слов, просто глядя другу другу в глаза.       — Альбрехт...       — Говори, Freude.       — Я бы так хотел, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась. Если бы я только мог остановить время, я остановил бы его сейчас.       — Мы не можем остановить время, как бы ни хотели, — тихо и серьезно заметил Альбрехт. — Но сейчас оно только наше. Не все ли равно, который сейчас час?       Да, словно сама судьба была на их стороне и никто не потревожил юношей, не нарушил их счастливого уединения.       — Тебе лучше поспать, мой мальчик, — наконец сказал Фридрих. — Спи.       — А ты?       — Не спится... Обычно я сразу засыпаю, а теперь не спится. Это слишком прекрасно. Казалось, я умираю.       — Да, — выдохнул Альбрехт. — Теперь и умереть не страшно, — Фридрих снова порывисто заключил его в стальные объятия.       — Да... Только именно сейчас мне хочется жить как никогда. А теперь засыпай, Herzchen.       — Тебе тоже лучше поспать. Отдохни... пока есть возможность, — по обыкновению посерьезнел Альбрехт.       — Знаю, мне понадобится много сил, чтобы защитить и уберечь тебя... и нас обоих. Только я буду оберегать твой сон. Как я могу спать в лучшую ночь моей жизни? А ты спи, спи, мой хороший, и пусть ничто не тревожит твоего сна, — Фридрих ласково и благодарно поцеловал Альбрехта в усталые глаза, которые скоро прикрылись, и тот заснул в его объятиях.       Да, он был слишком счастлив, чтобы спать. Он лежал, смотря на прекрасное создание, так безоглядно и страстно отдавшее ему себя, а сейчас доверчиво спящее на его плече. В призрачном лунном свете расслабившееся во сне личико Альбрехта казалось совсем юным, почти детским, и Фридрих никогда еще не чувствовал себя таким сильным и взрослым. В его руках лежала сама уязвимость и невинность, и он поклялся, что сделает все, что может, и даже больше, чтобы защитить и уберечь их дружбу и любовь. Он все смотрел, смотрел и смотрел на своего мальчика, не в силах насмотреться, и чувствовал, что мог бы провести так целую вечность, и даже вечности показалось бы мало. Иногда он осторожно, чтобы не разбудить, проводил кончиком пальца по разметавшимся темным волосам и упавшим на круглые щечки длинным ресницам. Фридрих не осознавал, сколько он провел так в счастливой безмятежности, пока его глаза тоже не закрылись и он наконец сам не погрузился в сон.       Разбудили его упавшие в окно лучи непривычно яркого для осени солнца — и непривычная тишина. Не было слышно ни окриков дежурных «подъем», ни топота ног разбуженных курсантов, когда они, налетая друг на друга, торопились первыми попасть в ванную, чтобы скорее умыться и освежиться. Его Альбрехт все еще сладко спал, и Фридриху по-прежнему не хотелось будить и тревожить его. Не хотелось идти туда, в полный прислуги огромный дом, к родителям его мальчика, и вести себя так, чтобы никто не догадался об их любви. Он пристально всмотрелся в любимые черты, и его опасения подтвердились. Сквозь идеально белую кожу проглядывало небольшое голубоватое пятнышко — следствие вчерашнего удара, за который Фридрих не мог окончательно перестать корить себя. Альбрехт немного сдвинулся, темноволосая голова упала с плеча Фридриха на подушку, и на личико упали солнечные лучи — просыпается, понял Фридрих. Что же, когда-то это должно было случиться, прекрасная ночь, полная взаимной нежности, страсти и трепета, закончилась, и начался новый день, который должен был принести им новое счастье и новую жизнь.       Альбрехт открыл все еще сонные глаза и сразу же увидел напротив лучистый взгляд и улыбку любимого, и они замерли в молчании на несколько мгновений, пристально глядя друг другу в глаза. А затем потянулись друг к другу с нежным поцелуем.       — Доброе утро...       — Доброе утро, Sonne. Тебе удалось поспать хоть немного?       — Немного — да. Сначала не мог спать, все смотрел на тебя и любовался.       — Freude... Ну что во мне такого особенного?       — Все, — ответил Фридрих, — и я хочу полюбоваться на тебя при свете дня, — и с этими словами он резко сдернул с них легкое одеяло. Альбрехт тотчас же ахнул и спрятал на его груди зардевшееся лицо.       — Фридрих, отдай одеяло, прошу тебя.       — А вот и не отдам! Ну что такое? Чего ты теперь стесняешься? — с легким недоумением спросил Фридрих. — Я хочу посмотреть, какой ты красивый в лучах солнца, — и обежал горячим взглядом всю хрупкую фигурку друга и любимого, от кончиков волос до кончиков пальчиков на маленьких ступнях.       — Похоже, теперь у меня не осталось от тебя никаких тайн и секретов, — выдохнул Альбрехт. — Ты первый, кто смотрит на меня и видит меня... так.       — Тебе не нужно ничего скрывать от меня, мой дорогой, — мягко и одновременно серьезно ответил Фридрих. — Никто не увидит и не поймет тебя так, как я. Скажи, как ты себя чувствуешь? — он снова погладил и поцеловал место вчерашнего удара, пристально заглянув в глаза. Альбрехт в ответ прижался к нему.       — Хорошо. Никогда еще не чувствовал себя так, как сейчас... Таким нужным и таким... таким живым. И никогда не спал так близко к другому человеку. Это так... удивительно.       — Вот и замечательно. И не будешь. Будешь теперь засыпать и просыпаться только рядом со мной.       — Я мечтаю только об этом, — был ответ. — Я только твой, и мне не нужен никто другой, — Фридрих тотчас же повторил эти столь важные слова, и они оба счастливо замолчали, позволив себе еще немного понежиться друг у друга в объятиях.       — Так тихо... — выдохнул Альбрехт.       — Да... Так спокойно. Ни Яухер и никто другой не кричит над ухом.       — Не думай о них сейчас, прошу... Это только наше время, и никто не потревожит нас.       — Твои родители... — ответил Фридрих. — Они...       — Отец еще спит, это точно. До полудня не проснется теперь. А вот мама может прийти и сама постучать в дверь, если мы скоро не встанем. И спросить, почему мы не спускаемся завтракать. Ты проголодался? Фридрих сразу почувствовал, как при этих словах у него проснулся аппетит. Он всегда, как только просыпался, сразу чувствовал, как хочется есть, а в этот день особенно.       — Да, и правда есть хочется. Хорошо, давай собираться, — и тут Фридрих поспешно встал, подхватил Альбрехта на руки и закружил его по всей комнате.       — Фридрих, Фридрих, ну что ты делаешь, — Альбрехт смущенно улыбнулся. — Поставь меня на пол.       — Если бы я только мог, я бы вообще не спускал тебя с рук. Ты как пушинка.       — Ладно, поверю тебе на этот раз, только дай нам хотя бы одеться.       — А мне гораздо больше нравится, когда ты без одежды, — Фридрих лукаво улыбнулся и приподнял бровь.       — Ах ты бесстыдник! — Альбрехт вывернулся из его рук, схватил подушку и запустил ею в друга.       — Ай! — и, не успел Альбрехт опомниться, как подушка прилетела обратно и шлепнула его в живот. Какое-то время они оба счастливо смеялись.       — Ну ладно, давай соберемся и спустимся вниз, — с сожалением сказал посерьезневший Фридрих. — Не то твоя мама и правда хватится нас.       Юноши быстро оделись, решив ради такого счастливого и теплого дня быть в белых рубашках. Фридрих решил не думать о том, что белое быстро пачкается и парадную рубашку нужно беречь для торжественных случаев, слишком он был счастлив. Альбрехт уже вошел в ванную, умылся и стал причесываться. А Фридрих просто остановился рядом и какое-то время смотрел на сосредоточенное ясное лицо, такое милое, что его не мог испортить даже так внезапно появившийся синяк — кожа настолько гладкая и белая, а таким глазам и губам позавидовала бы любая девушка.       — Что? — с легкой улыбкой спросил Альбрехт.       — Не могу насмотреться на тебя. Ты такой, такой...       — Фридрих... Никто никогда не говорил мне подобных слов. «Альбрехт, какой ты худенький и бледный, а ноги как спички, тебя скоро ветер унесет». Так иногда говорила и мама, и остальные из моего окружения. Никто не говорил, что я красивый. Только ты... и еще разве что мама бедного Зигфрида.       — Значит, и я, и она заметили то, чего другие не видят, просто в упор не замечают, — удивленно и неверяще покачал головой Фридрих. — Как же так? Тот художник... как там его звали?       — Альбрехт Дюрер.       — Так вот, этот Альбрехт Дюрер, увидев твое лицо, счел бы тебя хрупким совершенством и сразу схватился бы за кисти. Разве эти глаза и губы, — Фридрих провел кончиком пальца по длинным ресницам и контуру полных губ любимого, — не самые прекрасные на свете? И волосы... самые красивые, что я видел у юноши и вообще у другого человека. Дай-ка расческу.       — Фридрих, ну что ты, я сам.       — Дай, пожалуйста, я давно мечтал это сделать, — юноша погрузил пальцы, а затем и лицо в мягкие и густые блестящие волосы, вдыхая их тонкий легкий и свежий аромат, так мог пахнуть только его мальчик.       — Фридрих, только целовать их не надо, прошу, просто причеши, если так хочешь.       — Не смущайся, пожалуйста. Я вовсе не стремлюсь осыпать тебя комплиментами, а говорю чистую правду, которую никто другой не видит, — и Фридрих тотчас же ласково поцеловал темные блестящие пряди, а затем стал бережно проводить по ним расческой.       — Нет, прошу, не надо, — заметил он, увидев, что Альбрехт потянулся к бриолину, который юноши использовали для укладки волос. — Мы ведь не в Алленштайне и сейчас можем позволить себе расслабиться. Не надо их зачесывать, мне нравится, когда они так падают на лоб.       — Фридрих, но ведь так же неудобно, — ответил Альбрехт, привыкший, чтобы волосы были тщательно и аккуратно уложены и не выбивались из прически.       — А ты попробуй. Тебе очень идет, когда они не зачесаны, а так свободно спадают. Оставь их так, пожалуйста.       — Ну хорошо, ради тебя.       Фридрих быстро причесался сам, и юноши поспешно навели порядок в комнате и спустились вниз. Им повезло — по пути им никто не встретился и не видел, как они выходили из комнаты, и только на середине лестницы им навстречу поспешила Анхен, только недавно вставшая — очевидно, вчерашние приготовления к торжественному ужину несколько утомили ее — и сейчас отдававшая распоряжения насчет завтрака. А также женщина потратила некоторое время на то, чтобы даже с утра выглядеть элегантно.       — Доброе утро, мальчики, — прощебетала она и улыбнулась гостю. — Как спалось?       — Доброе утро, мама.       — Доброе утро, Анхен, — поприветствовал ее Фридрих. — Спасибо, мы спали хорошо. Никогда так не спал.       — Вот и замечательно. Спускайтесь к завтраку, стол уже почти накрыт.       — Хорошо, спасибо.       — Альбрехт, а что это с тобой такое? — внезапно задала вопрос мать.       — А что?       — Да то, что ты весь сияешь, — заметила Анхен. — Давно не видела тебя таким. Вернее, не припомню, чтобы ты вообще когда-то был в таком приподнятом настроении.       — Просто сегодня прекрасный день, — ответил Альбрехт. — И...       — И, очевидно, присутствие твоего друга положительно и благотворно влияет на тебя, — догадалась женщина, однако, она не заметила ничего особенного и ее лицо сохранило привычную безмятежность.       — Что же, замечательно, я пойду посмотрю, как там завтрак, — она благодарно и поощряюще улыбнулась Фридриху и упорхнула.       Когда Фридрих увидел накрытый к завтраку стол, юноша снова подивился — у Штайнов на утреннем столе стояло больше пищи, чем когда-либо было у Ваймеров за обедом или ужином. При виде аппетитных поджаренных ломтиков розовой ветчины, пышного омлета с грибами, помидорами и зеленью, свежего хлеба, ароматных булочек и другой сдобы, а также вазы, которую снова наполнили фруктами, аппетит разыгрался еще сильнее.       — Что же, прошу к столу, — Анхен изящно опустилась на стул и взяла чашку и блюдце из тонкого фарфора. — Фридрих, ты что будешь пить, чай или кофе? Чего тебе хочется?       — Чаю, пожалуйста, — попросил Фридрих, и тотчас же девушка-служанка налила в такую же изящную и красивую чашку ароматного напитка с какими-то травами и поставила перед ним, юноша сделал небольшой глоток и даже глаза прикрыл от удовольствия — в его доме чай не был частным гостем, тем более такой вкусный и освежающий. Альбрехт решил последовать примеру Фридриха и тоже неспешно пил бодрящий напиток.       — Альбрехт, отец еще спит, — заметила мать.       — Пусть спит, не стоит беспокоить его, — поспешно ответил юноша. — У него... много ответственности, пусть отдыхает.       — Да, пусть отдохнет еще, герр Штайн, очевидно, очень занят, — Фридрих был даже рад, что с ними за столом нет гауляйтера. Вот бы еще мать Альбрехта поскорее куда-нибудь исчезла и оставила бы их наедине! И чтобы слуги поблизости не крутились, чтобы вокруг них не было ничьих нежелательных ушей и глаз. Чтобы снова провести драгоценные минуты наедине. Конечно же, Фридрих не мог озвучить столь смелые мечты, тем более, что мать Альбрехта, очевидно, старалась порадовать его, и юноша не мог не ценить этого и проявить хоть тень какой-то небрежности или неуважения по отношению к ней. Из раздумий его вывел внезапный вопрос Анхен:       — Альбрехт, а что это у тебя на щеке? Что случилось?       — Пустяки, мама, — ответил смущенный юноша. — Ударился о секретер в темноте, ничего страшного, — он, очевидно, решил сохранить столь нежданный, нежелательный и несправедливый боксерский поединок втайне от матери, и Фридрих был искренне признателен ему за это. Мать всплеснула руками.       — Ах, Альбрехт, осторожнее, прошу тебя.       — Нужно приложить что-то холодное, — поспешно заметил Фридрих. — Например, кусочек льда.       Анхен тотчас же послала прислуживающую девушку за льдом, а юноши под столом крепко и благодарно пожали друг другу руки.