Беречь и защищать (18+)

Всё теперь было неважно! Совсем неважно! Только он, он, он! Только этот ужасный человек, который был слишком дорог Тэмину, чтобы хоть на мгновение представить свою жизнь без него! Он ведь и не хотел, нет, нет! Он заманил Минхо в эту глушь нарочно, чтобы не тревожить смертями и без того занятого и замороченного свалившейся на него короной брата, у которого и так было дел по горло и переживаний слишком много! Тэмину было искренне его жаль, он чувствовал себя виноватым перед ним, так что он сделал всё, что мог. Решение кончить всё разом и доказать всем вокруг, что он правильно отрёкся от трона, что он слишком слаб и немощен, даже чтобы вынести предательство любимого, пришло ему в голову, когда он, едва видя дорогу, плёлся до своих покоев от Минхо. Тогда лекарь Пак сказал, что самое страшное миновало и этот альфа, этот мерзавец, который так долго смеялся над ним, притворяясь влюблённым, будет жить. «Не будет, — думал он, — нет, не будет. И я… я тоже не буду. Незачем». Он сделал всё, как надо: отрёкся, передал власть достойно и самому достойному, прижал Пака и почти силой вытребовал у него капсулу с быстрым и безболезненным ядом и приказал под страхом смерти сделать так, чтобы Минхо об этом узнал и приехал к нему в Порту. И всё получилось — всё! Одного он не учёл: Минхо никогда ему не уступит. Этот мерзавец всегда и всё делает по-своему. И это просто невыносимо! Ну, да, да, Тэмин сглупил и выдал себя, сказав о том, что остаться живым для него — это наказание. И Минхо понял, что он не собирается травить один бокал. Но отказываться от всего было поздно. Так что, как и хотел, он поделил яд поровну. Но этот мерзавец… О, как же Тэмин его ненавидел! Эта ненависть текла горячими слезами по его щекам и выходила хриплыми стонами из его груди, когда он прижимал к себе тело Минхо, когда, как безумный, целовал его лоб, губы и щёки, когда тряс его, крича, чтобы он не смел! чтобы вставал! чтобы не вздумал умирать! Он ненавидел этого альфу — и не мог без него жить! Умереть с ним хотел и собирался, жить без него — нет. Именно эта мысль, вдруг вспыхнувшая в его голове и пожаром охватившая голову, заставила его осторожно уложить Минхо на пол и, склонившись над ним, припасть губами к его ещё тёплым губам. И, не отрываясь от них, вынуть его любимый нож из ножен, висевших у него на поясе. А потом, пробуя его остроту, быстро полоснуть лезвием себя по ладони. И алая кровь, выступившая на порезе, и боль, что обожгла его, и судорога ужаса и обречённости, потянувшая его вдоль спины, — всё это почти привело Тэмина в чувства. Почти. А потом он опустил глаза и увидел сомкнутые веки таких любимых глаз и лоб — высокий и чистый. Он прильнул к нему губами на мгновение, закрыл глаза и, выпрямившись, приставил нож к своей шее, сбоку, там, где, как бешеная, билась тревожная жилка. Как-то Минхо спьяну пережал ему её, чтобы доказать, что танские мудрецы правы и, если сделать так, то человек теряет сознание. И Тэмин сомлел в его руках, упал на него — и впервые тогда, пусть и случайно, пусть они и постарались потом это забыть, — но они поцеловались. Ну, то есть коснулись губ друг друга. Это воспоминание плеснуло пламени в горящий в его груди костёр боли, и он закрыл глаза. Замер, потому что это было страшно, потому что так он никогда не хотел. Но — что было делать, ведь иначе нельзя. Он не сможет жить без Ли Минхо. Не он так решил — так решила Звезда. Зажмурившись, он чуть отвёл руку, замахиваясь, и… — Хррр… Хр-ры-ых… Мхр-р… Тэмин вздрогнул и нож, что был у него в руке, прорисовал по его шее болезненную линию. Тэмин медленно опустил глаза и увидел… мерно вздымающуюся грудь Минхо. Губы альфы были приоткрыты и из них вырывалось размеренное дыхание. Пальцы Тэмина дрогнули, нож выпал, и он, торопливо развернувшись, припал к груди Минхо ухом. Гулко, мерно и тяжело стучало в ней, в этой груди, сильное и, кажется, совершенно спокойное сердце. Тэмину стало дурно. Голова закружилась, во рту стало сухо, а перед глазами завертелись чёрно-жёлтые круги. И он всем телом провалился Минхо на грудь, не будучи в силах даже проклясть этого, мрак его побери, ужасного любимого человека.

***

— Увези меня… Хёнджин изумлённо открыл глаза и скосил их вбок, туда, где на подушке, откинув голову и накрыв лицо согнутой в локте рукой, лежал Чимин. Он только что феерически кончил от того, что Хёнджин разбудил его, отсасывая, и сейчас, разморённый, должен был дремать и пускать слюни сначала на эту самую подушку, а потом Хёнджину на грудь — как это было вот уже сколько времени, но… — Слышишь, Джини? Увези меня. Ты же хотел, помнишь? Ты обещал… — Куда? — Голос Хёнджина был хрипловатым после отсоса, он стал торопливо обтирать себя краем одеяла, собирая с груди следы Чиминова семени. — Куда ты хочешь? — Как куда? В Карассу. Хёнджин замер и недоверчиво нахмурился. — Ты же не хотел… вроде. — Сейчас хочу. Хёнджин вздохнул и покачал головой. Чимин дурил вот уже несколько дней, стал тревожным, спал плохо и всё время словно к чему-то прислушивался. Вздрагивал ночами в руках Хёнджина и прижимался, словно пугливый ребёнок ко взрослому. Не сказать, чтобы Хёнджину это не нравилось, однако он хотел бы знать, куда делся тот отчаянно смелый, даже безрассудный альфа, который, несмотря на уговоры Хёнджина и его напоминания о том, что вообще-то лекарь Пак Чимин — государственный преступник, сбежавший от смертной казни по дороге в Дольнюю башню, рванулся в Королевский дворец, едва узнав о покушении на короля и предположительной гибели капитана Ли Минхо. Тогда Хёнджин впервые, наверно, осознал, насколько сильного и волевого человека он трахает долгими жаркими их ночами, насколько упрямому и настырному альфе подставляет свой зад. Блажить же Чимин начал две недели назад, когда сначала уехал из Хаба Принц Тэмин, а потом самым каким-то таинственным образом исчез из королевского Охотничьего домика капитан Ли Минхо, тот самый, кто спас тогда ещё бывшего Королём Принца. Они переполошили весь Хаб, только и разговоров было об их судьбе и о том, что Принц давно хотел уехать, а вот капитана ждало блистательное будущее, останься он при дворе: звание Спасителя Короля открывало перед ним все двери, делало его героем, несмотря на то что этот самый Король вскорости отрёкся от престола. Так что люди ахали, жалели Минхо и, лукаво усмехаясь, говорили, что любовь поистине зла и беспощадна. Странно только, что уехали они не вместе. И вот на Чимина тоже это, видимо, произвело какое-то странное впечатление. Он словно очень боялся чего-то, но, сколько Хёнджин ни пытался осторожными выспрашиваниями и предположениями выведать, что случилось, Чимин лишь отнекивался, бледнел и смотрел так странно… так тоскливо. А потом вдруг прижимал, заваливал под себя, целовал, как безумный. Ночами, насаживаясь на Хёнджина, стонал и выговаривал его имя с такой страстью, с такой томной нежностью, что тот забывал обо всём. И лишь одна мысль омрачала его душу, когда они кончали и Чимин засыпал тревожным сном у него на груди: «Как в последний раз… Он любит меня, словно в последний раз…» Это пугало его до мрака, но что он мог поделать? И вдруг — Чимин просит уехать. Это было больной темой: тогда, когда Хёнджин привёз его в своё убежище, сломанного внутренне и переломанного телесно, конечно, ни о каком дальнем путешествии речи не шло. Хёнджин, обезумев от страха потерять любимого, днями и ночами просиживал у его постели, ловил каждый его болезненный стон, сам научился перебинтовывать его маленькие и всегда бывшие такими ловкими пальчики, целовал их, как сумасшедший, и умолял простить. — За что? — хрипел Чимин. — Глупый… — Это был он, — сквозь зубы, рычал Хёнджин, — он, он! Это был мой папаша… Ненавижу! Ненавижу его! Он ухаживал за своим возлюбленным со всем положенной ему Светом и Звёздами страстью, оберегал, кутал, лелеял каждый его вздох — и Чимин поправился на удивление быстро. Да, сломанные пальцы не восстановились до конца, ужасно ныли перед снегопадом, и нетвёрдо держали ложку, но щёчки снова сладко румянели, а глазки снова сияли. И очаровательные бровки хмурились, когда Хёнджин перебарщивал со своим обожанием. — Я тебе не омега, — цедил Чимин, выдираясь из его рук, — пусти! Пусти, альфач окаянный, сам я дойду до стола, и есть уже могу сам! Хватит на меня так смотреть! Хватит таскать меня на руках! Хватит… — Он умолкал, но Хёнджин будто слышал то, что он хотел сказать. «Хватит так меня любить. Хватит так страдать. Хватит! Потому что я никогда не смогу полюбить тебя так же в ответ!» Вот, что слышал Хёнджин. Да, он знал, что Чимин с ним едва ли не от отчаяния, но ему пока хватало и этого. Пусть. Он завоюет. Он удержит в руках. Он всё сделает — и этот альфа останется с ним. Потому что Чимин был его истинным — в этом Хёнджин был уверен. В строгом соответствии с проклятием королевского рода, Чимин не узнавал его и никогда не признает. Они альфы, они вроде как не могут быть истинными, но это ничего не меняло: Хёнджин просто точно знал, что Свет именно этого человека создал для его счастья. Только это было важно. Остальное — пусть идёт лесом. И чтобы шло лесом активнее, он, ещё до покушения на Короля Монгуна, ещё до смерти папы, заговорил об их планах отбыть как можно скорее в Карассу. Хёнджин стремился туда всей душой, всем сердцем. Он хотел покинуть ставший противным ему Бантан. Но Чимин воспротивился. Что-то держало его здесь, в этом ставшем ему врагом городе, в Столице, которая была к нему так несправедлива! Тогда Хёнджин подумал, что у него есть какие-то обязательства перед кем-то при дворе, так как иногда ему приносили таинственные записки, он никогда не показывал их Хёнджину, а когда тот, не выдержав, спрашивал, отговаривался, начинал ласкаться, отвлекая его, а когда не помогало, становился на колени. Это помогало всегда, потому что сосал Чимин так, что у Хёнджина сносило башню и он забывал обо всём. Потом была попытка переворота, и Чимин, словно в задницу укушенный, потащился во дворец. Конечно, отвёз его Хёнджин, в отчаянии решивший, что, уж раз его истинный так хочет сдохнуть именно там и от руки своего бывшего любовника, то зачем же ему отставать. В конце концов, разве истинность не предполагала почётной смерти в один день? Чимин понёсся помогать тяжело раненому Ли Минхо, а Хёнджин остался в покоях Принца Чонгука в качестве помощника: почему-то Чонгук, который раньше не особо его жаловал, попросил его быть рядом. И именно ему доверил успокаивать рвущегося к нему Принца Тэхёна, которого никак нельзя было пускать в комнату, где лекарь До обхаживал рану на груди и плече Чонгука. Потом выяснилось, что аромат Хёнджина очень похож на аромат папы Тэхёна, очень успокаивает и умиряет его, так что со своей задачей Хёнджин справился прекрасно. А когда вышел на балкон продышаться, услышал разговор двух слуг о смерти герцога Ким Мано Суджи. Хёнджин еле нашёл дверь с балкона в комнату: всё темнело перед глазами, слёзы застилали свет, он едва мог продохнуть от тяжести, что спирала ему грудь. Он сел под окном прямо в коридоре и, закрыв лицо руками, замер. Он не мог найти в себе сил, чтобы плакать, чтобы встать, чтобы пойти к папе в покои… Он ведь даже и не подумал о нём, когда прискакал сюда с Чимином. И вообще в последнее время старательно не думал о нём, чтобы не будить в себе злость к этому человеку. А ведь папа любил его. Так любил! Да, то, чего он хотел от Хёнджина, было гибельным и страшным, то, что он настраивал его против сводных братьев и пытался внушить желания, противные самой душе Хёнджина — простой и незлобивой, было ужасно, но ведь любил! А кто будет любить его теперь? Чимин? Так он вон, даже и не посмотрел на него, когда они прискакали сюда — понёсся к своему бывшему любовнику сломя голову. А кто ещё? Кто вообще способен будет полюбить его так, как любил папа — безрассудно, безоговорочно, страшно… Да, страшно. Хёнджину было часто страшно видеть проявления этой больной, сломанной какой-то любви. Он и сам любил, так что понимал, насколько неправильна любовь папы к нему. Но это была любовь. Настоящая и искренняя. А теперь? Хёнджин побрёл к выходу, не глядя по сторонам, шатаясь, не зная, куда и зачем идёт. Но уйти ему не удалось. В последнем перед Большими дверьми коридоре его перехватил Чимин. Ни слова не говоря, ни о чём не спрашивая, он утащил его в какую-то каморку, заставил сесть на высокую кушетку и, встав между его ног, обнял пряча на своей груди его голову. Хёнджин выдохнул несколько раз, обнял его — и зарыдал. Глухо, бурно, позорно для альфы. Чимин молчал, лишь гладил его, целовал в макушку, перебирал его волосы и не отпускал. А потом уложил на эту кушетку, лёг рядом, всё так же пряча его лицо у себя на груди, и зашептал: — Я, слышишь? Я буду рядом. Всегда только рядом с тобой. Мы уедем из этой проклятой Столицы. Обещаю. Я только немного здесь помогу — и уедем. Я буду только твоим, я всё для тебя сделаю, клянусь. Слышишь меня, слышишь? Любимый мой… любимый… Да, конечно, в нём говорила жалость, Хёнджин и чувствовал себя жалким и маленьким тогда, но это успокоило его. Он не один. Не один. Они вместе, навсегда вместе, потому что Чимин обещал так. Хёнджин повторял себе это снова и снова. Когда был на могиле папы. Когда Чимин подолгу задерживался в объятом паникой и тревогой Королевском дворце. Когда он отнекивался от разговоров о Карассе. Эта мысль помогла ему тогда. И он снова поверил в то, что его судьбы — быть рядом с этим прекрасным, любимым, самым лучшим на свете альфой — Пак Чимином. Но теперь… Вот он, Пак Чимин — здесь, рядом, смотрит темно и странно и, кажется, напуган… По-настоящему напуган. — Чими, — тихо сказал он. — Иди ко мне. — Чимин вздохнул и послушно нырнул в его объятия. — Скажи, чего ты так боишься? Что ты… натворил? — Пошёл против воли короля, которому поклялся служить до конца своих дней, — так же тихо и с тоской в голосе ответил Чимин. — И против человека, страшнее которого никого не было в моей жизни. Хёнджин замер, изумлённо моргая. Раньше Чимин никогда не отвечал на этот вопрос, и спросил-то Хёнджин, лишь чтобы Чимин почувствовал, что он не один, что любящий его альфа рядом. — Ты… Ты что-то сделал против короля Чонгука? — Ему я служить не обещал, — тяжело вздохнув, сказал Чимин. — Служу, верой и правдой служу. И принца ему вытащил из беременных печалей, и ему наделал отваров успокаивающих и укрепляющих, и бедному герцогу Ким Сокджину сделал притирку, чтобы шрам его скрыть для их с герцогом Ким Намджуном свадьбы. Ты же знаешь… — Но… Против чьей воли ты пошёл тогда, любовь моя? Чимин кинул на него тоскливый взгляд и спрятал лицо у него на груди, обнимая и прижимаясь всем телом. Он молчал, и Хёнджин, тяжело вздохнув, занялся любимым делом последних дней: начал гадать. — Ты имеешь в виду принца Тэмина? — Угу. Хёнджин нахмурился и чуть раздражённо пожал плечами. — Даже и предположить не могу, чего он такого приказал, видимо, уезжая, чего бы ты не захотел сделать для него. — Он невольно прижал к себе любовника теснее и, не умея удержать ревность в голосе, закончил: — Он же у тебя любимчик, верно? Он ни в чём отказу не знает. Ты к нему с едва зажившими пальцами побежал, едва он… — Хватит. — Голос Чимина был глухим, он сжал пальцами Хёнджиновы бока и прикусил ему шею. Хёнджина продёрнуло волной возбуждения, но он решил дойти в этот раз до конца. — Не смей. Скажи мне. Всё скажи. Раз начал, надо закончить, Чимин. Иначе я тоже не дам тебе… кончить… в следующий раз. Чимин фыркнул, повздыхал, но Хёнджин упорно молчал, и он сдался. Сел рядом с ним в позе лотоса и, не поднимая на него глаза, тихо начал: — Ты же знаешь, что у них был роман — у принца и капитана Ли? — Ну, это не новость, — пожал плечами Хёнджин. — Тэмин всегда был немного безумным, вот и кинулся на нашего безумного капитана Ли. Он и сам услышал, как имя Минхо мягко прозвучало в его устах, и смутился. Ну, да, было время, он был влюблён в этого красавца, в его кошачьи глаза, манящую ленивую полуулыбку и хищный взгляд, обещавший отыметь до звёзд перед глазами. Но дело же прошлое! Однако Чимин подозрительно сузил глаза, так что Хёнджин тут же сделал равнодушное лицо и выгнул бровь, вроде как не понимая его. Чимин цокнул и, вздохнув, снова заговорил: — Они поссорились. И, кажется, крупно. Наверно, Минхо признался в чём-то страшном королю, когда был при смерти. И Тэмин не смог этого простить. Но и отказаться от Минхо не мог. Он пришёл ко мне накануне отъезда… — Чимин прикусил губу и прикрыл глаза. Голос его дрогнул невольно, но он смог закончить: — …и попросил яду. Хёнджин от неожиданности поперхнулся слюной и закашлялся, а Чимин, досадливо поморщившись, постучал его по спине. — Чего? — едва начав говорить, выхрипел Хёнджин. — Чего попросил? — Яду. Чёрвянки. Чтобы… ну… быстро и безболезненно. — И ты… ты что же… ты… — Нет, конечно. — Чимин закрыл глаза и откинулся на спину, снова прикрывая согнутой в локте рукой лицо. — Не смог. Я… Я многое в жизни сделал такого, о чём жалею, но своими руками дать яду тому, кто так несчастен из-за своего упрямства и глупости… Нет, я не смог. — И… И чего же ты… ну… — Хёнджин заикался, потому что не мог прийти в себя. У него все мысли смешались в голове, а одна отчего-то упорно билась в его сознание: «Схвати его и беги! Надо забрать его отсюда, к мраку, скорее и как можно дальше! Они отнимут… отнимут его у меня!» — очень знакомая мысль, она приходила к нему, когда Чимин снова и снова уходил туда, где обитал его бывший, Король, а потом Принц Тэмин. — Ну-ну… — передразнил его между тем Чимин. — Дал ему сонника. Подумал: может, проспится да всё про себя поймёт. Пусть придёт и попробует убить меня за это. С ним-то я найду, что сказать и как поступить. Но потом… когда я отдал капсулу… Он сказал, чтобы я направил к нему Минхо. Намекнул ему, что он, то есть Принц, уехал к могиле папы. Я спросил, что будет, но он только усмехнулся и ушёл. Я решил было ничего не делать, потому что хотел, чтобы они всё же побыли в разлуке подольше, подумали да поняли, что не могут друг без друга. Но Минхо, словно они сговорились, тоже стал требовать яду. Хёнджин едва не поперхнулся во второй раз, но сдержался, только коротко и громко вскрикнул, зажал себе рот и, таращась на скосившего на него недовольно глаза Чимина, молча кивнул. — Минхо не Тэмин, — тихо продолжил Чимин. — Не спрашивай меня, но запомни, что именно Ли Минхо сейчас — самый опасный человек в Бантане. Хёнджин снова изумлённо округлил глаза, однако, как ему и приказали, переспрашивать не стал. — И когда человек, которого ты до мрака боишься, требует яду, — поёжившись, проговорил Чимин, — невольно забываешь обо всех своих благих намерениях. И я сделал так, как просил Тэмин. И вот теперь думаю… Не для Минхо ли был тот яд? И что будет, если Тэмин попробует его отравить и проиграет? Или, наоборот, попробует отравиться на его глазах — это будет страшнее — и заснёт? Или Минхо заберёт у него яд и попытается осуществить то, чего так страстно хотел? А на самом деле просто отлично выдрыхнется и поймёт, что я помог заманить его в ловушку и обманул Тэмина? Что будет, если они вернутся сюда, чтобы спросить у меня, какого мрака?.. Хёнджин, которого на самом деле позабавили все изображённые Чимином перспективы, лениво ухмыльнулся. Вот оно что. Чимин растерян. Он так привык держать свою жизнь в своих руках, а сейчас чувствует себя потерянным, потому что не может всё рассчитать? И когда он такой — робко моргающий своими ресничками — разве мог Хёнджин устоять? Он скользнул к Чимину, обнял его и прошептал ему на ухо: — Я спасу тебя, любовь моя, клянусь. Увезу сегодня же, корабль ждёт, он никуда не делся, ты же знаешь — до Крайница доскачем за полдня. Но… Но это значит, что ещё полдня у нас в запасе… — Перестань, — попытался вырваться Чимин, — я вижу, к чему ты клонишь, но… Хёнджин обхватил его сильнее и повалил на спину, закидывая его руки над его головой и с силой зажимая их своей одной. — Никаких но, — промурлыкал он, — не вырывайся… За проезд на моём корабле тебе придётся платить мне, мой сладкий. Чимин закрыл глаза, скорчил раздражённую физиономию и показательно сердито фыркнул. — Ты невозможный! Знаешь это? — Хёнджин угукнул и стал вылизывать ему шею, сладкую, невозможно приятную на вкус. — Ммм, хватит! Джин, серьёзно-о-оа-аа… Нет! Но Хёнджин уже снова примеривался, чтобы укусить послаще, а потом он припал к зло искривлённым губам и начал страстно целовать Чимина, стаскивая с него ночную рубашку. Тот не особо сопротивлялся: понял, что это бесполезно. Искусав постанывающему звонко и недовольно Чимину грудь, шею и плечи, Хёнджин перевернул его на живот и стал вылизывать его спину, целовать половинки, а потом — страстно охаживать языком его вход. Эта ласка всегда делала из Чимина сладкую лужу, так что Хёнджин смог довести его до такого состояния, когда он только стонал и подставлялся, пошло и откровенно выпячивая задницу. Потом Чимин покорно дал себя растянуть, насаживаясь со стонами и вскриками на пальцы едва уже сдерживающегося Хёнджина, и быстро и послушно кончил, когда тот взял его, вбиваясь сразу жёстко в тугое и горячее нутро. Добившись этого, Хёнджин навалился ему на спину, зажал его под собой, ухватил за горло и сунул ему в полуоткрытый рот пальцы. Чимин стал сосать их, сладко постанывая, и Хёнджин продолжил жёстко и яростно иметь его, доводя себя до нужного состояния, а потом быстро вынул, перевернул любовника на живот и прорычал: — Открой рот! Тот прикрыл глаза и покорно открыл свой невозможный соблазнительный ротик. И Хёнджин кончил ему на лицо, с наслаждением видя, как покрывает его семя эти алые губы, румяные щёки и упрямый подбородок. Да, потом его за это грубо и страстно вытрахают, он это знал, но сейчас не мог себе в этом отказать! Этот альфа был его. Только его. Он увезёт Чимина так далеко, что никакой Тэмин, никакой Минхо, никакой Чонгук не найдут, не достанут его. И не смогут отнять. Потому что только он, Хван Хёнджин, имеет право на Чимина — такого невозможного, такого нежного и сильного, такого — любимого.

***

Намджун смотрел на Джина, спящего на белоснежном покрывале их брачного ложа, и кусал себе губы. Хотелось подойти и смять его в своих объятиях. Ни о чём не думая, не давая себе и ему продыху, вмять его в это мягкое ложе и долго, сладострастно и жарко брать его, доводить до криков и упиваться его стонами. Хотелось уже разорвать на нём этот великолепный белый шёлк, обнажив тело, по которому Намджун скучал так долго, ведь Джин не допускал его до себя все эти два месяца, пока готовилась их свадьбы. Намджун бы не выдержал, но Джин пригрозил отказом, если он не выполнит это условие. И всё это время он, рыча и исходя бессильной злобой, мог лишь наблюдать, как ласково и нежно улыбается Джин принцу Тэхёну, как прижимает его к груди и ласкает его кудри, как мягко и тепло улыбается он осунувшемуся и похудевшем, ворчливому теперь сверх меры Хосоку, как серьёзно слушает Чонгука, когда тот приходит к ним в покои, чтобы пожаловаться на свою тяжёлую жизнь и робко попросить советов насчёт Тэхёна. С тех пор как совершенно внезапно уехал лекарь Пак (предатель! оба они — предатели, и он, и Минхо!), только Джину доверял Король своего обожаемого мужа, только его советов слушался и только ему верил. По крайней мере, в делах своей семьи — точно. А Намджун страдал. Нет, гордился он Джином безмерно, и сам всеми силами поддерживал в Чонгуке уверенность в том что, кроме них с Джином, никто не поддерживает его и Тэхёна так сильно, но… Надо признать: он чувствовал себя обманутым и обделённым, пытался приставать, зажимал Джина в тёмных углах, словно голодный, набрасывался на его губы, мял и кусал их, тискал соблазнительное, налитое молодыми соками, гибкое тело — и оставался ни с чем. — Ты заслужил наказание, — выдираясь из его рук, приговаривал Джин. — И сам знаешь за что. Намджун не знал. То есть он знал за собой слишком много грехов, чтобы остановиться на чём-то одном. А в голове у него засели слова, которые сказал ему Чимин перед отъездом. Тогда, правда, Намджун не знал, что они видятся в последний раз, но разговор запомнил. — Если ты не скажешь ему хотя бы половину правды о себе, это сделают другие. Это сделает время, обстоятельства, это сделает случай. И тогда ты не расхлебаешь последствия. — Ни за что, — ответил тогда Намджун, неприязненно косясь на грустно понурившего отчего-то голову Чимина. — Хочешь, чтобы он меня бросил? Узнает, что я хотел его убить, и… — Не дури, — оборвал его Чимин, хмурясь. — Естественно, я не об этом. Но о том, что сейчас его драгоценный принц — супруг Короля Бантана в том числе и потому, что ты участвовал в этом заговоре, — вот об этом… — Ерунда! — Намджун зло мотнул головой. — Зачем ему? — Ты ему не доверяешь? — Полная ерунда! — Намджун грохнул кулаком по столу. — Хватит молоть чушь! Я не просто доверяю ему — я готов на коленях перед ним жизнь провести! — Это не одно и то же, — тихо ответил Чимин. — И пока это только вот такое желание… — Заткнись. Тогда Намджун не стал его слушать, но сейчас, всё обдумав, он понимал, что не зря эти слова так язвили и тревожили его. Доверяет ли он Джину настолько, чтобы открыть ему всё? Или — почти всё? Джин всегда видел в нём истинного защитника своего принца, мужественного и совершенно честного человека, воина Короны. Что будет, когда он узнает правду? Нет. Нет и нет — нельзя допустить, чтобы Сокджин усомнился в нём, отказался от него. Потому что он слишком много стал значить для Намджуна, слишком крепко держит он в руках сердце альфы и если отпустит… Но сейчас, глядя на нежное, румяное лицо своего мужа, который несколько часов назад сказал ему при Свидетелях перед Священником и Королём Бантана «Да!», Намджун снова вспомнил слова Чимина. Сжал губы и нахмурился. Доверяет ли он Джину? Этот ли вопрос важен? Сможет ли доверять ему Джин, если узнает обо всём? Он быстро скинул с себя свадебный наряд, натянул ночные шаровары и сорочку, вышитую богатыми узорами — подарок к свадьбе от Джина — и прилёг рядом со спящим мужем, склонился над ним, повёл пальцами по его щеке, губам, полоске шрама и прикрыл глаза. Джини… Самый прекрасный на свете, самый честный и добрый… Джини… Прости меня!.. Намджун мягко прикоснулся губами ко влажному лбу, скользнул по виску и, повернув Джину голову набок, стал лизать метку. Джин дрогнул, его руки слабо заскользили по бокам и спине Намджуна. Тот чувствовал, как медленно поднимается у него внутри знакомая волна могучего возбуждения, но понимал уже, что лишь пытается разбудить своего бету. Джин потянулся в его руках, прижался к нему и обнял за плечи. — Джуни… О, боги, я заснул… Что ты?.. — Проснулся, прекрасный мой? Джини? Джин медленно открыл глаза, и Намджун едва не застонал от того, какими красивыми они были — сонные, глубокие, словно омуты, в них хотелось нырнуть, чтобы пропасть, чтобы — навсегда. — Джини, послушай меня… И, видимо, что-то такое было в его лице, что Джин, встрепенувшись, потёр глаза и замер, глядя на него внимательно. Намджун слабо улыбнулся и вытер ему пот, скатившийся по виску. — Тебе жарко? — Нет, нет, это так… это от сна. — Джин смутился и вдруг нахмурился. — Что ты хотел сказать? Говори. — Ты… Я знаю, что выбрал странное для этого время. — Никогда ещё слова не давались Ким Намджуну, политику, как говорили, от света и мрака, так трудно. — Но не могу идти дальше, не поняв, что ты думаешь по этому поводу. Лицо Джина напряглось, и он невольно прикрыл рукой шрам — печальная привычка, которая всегда отдавалась болезненно у Намджуна в душе. Он взял руку, прикрывшую ровную полосу на шее любимого, и поднёс к губам. — Я люблю тебя, Ким Сокджин, — тихо сказал он, прикрывая глаза и всем телом отдаваясь ощущению нежной шелковистой кожи на своих губах. — Но я виноват перед тобой. Так виноват… Кажется, я полюбил тебя ещё тогда, восемь лет назад, когда ты приехал вместе с королём Истинного королевства и своим принцем. Такой строгий, такой невероятный, такой волшебный… Я смотрел на тебя и понимал, что моё сердце никогда и ни с кем не трепетало, как трепещет рядом с тобой. Я ощущал себя недостойным твоей красоты даже тогда, без своей проклятой маски, потому что каждый взгляд твой дарил моей душе драгоценный подарок. Джин зарумянился, глаза его были опущены, и чуть подрагивали в томном довольстве его дивные ресницы. Намджун коротко выдохнул и сжал его руку крепче. — Хорошо понимал я и то, что ты станешь моей самой большой слабостью, любимый, — тихо продолжил он. Ресницы Джина дрогнули, и глубокий, настороженный взгляд окатил холодным пламенем лицо Намджуна. Но он стиснул сердце в железный кулак воли и продолжил: — А мне нельзя было быть слабым. Бантан обрёл Короля, который был… — Он замялся, но время утекало у него меж пальцев, и он понимал, что останавливаться уже нельзя. — …не самым лучшим выбором для него. Вокруг трона плелись заговоры, во власть рвались разные люди, нам грозили беды и бури, если бы они взяли в оборот Короля Монгуна и сделали из него свою марионетку. Для большинства из них Бантан был лишь казной, из которой можно было воровать несчётно, которую можно было ограбить и плавить золото из костей погибавших от голода людей. Именно это нам грозило, потому что Король Монгун, укрепив положение Бантана среди соседей, обретя любовь народа, для которого столько сделал, не мог найти общего языка со своей знатью. А это было самым важным, увы. Каждый их них тянул одеяло на себя, они вооружались, они собирали вокруг себя силы, они готовы были рвать эту страну на части ради своего обогащения. А его Величество Король Монгун — прекрасный человек, очень добрый и честный, но… — Но он не был достойным Бантана королём, — вдруг перебил его Джин. Намджун дрогнул, осознав, как смотрит на него его бета: прямо, пронзительно, уверенно. И прежде чем он успел открыть рот, Джин заговорил снова: — И ты решил, что для трона больше всего подходит тот, кому ты доверял, кто был и сильнее, и увереннее, и на большее способен, чем король — твой воспитанник, принц Чонгук. Намджун молчал, поражённый и почти испуганный, но Джин вдруг привстал, взял в ладони его лицо и тихо сказал, глядя ему прямо в глаза: — Тебя не было среди заговорщиков, которые покушались на моего принца, Джун. Я точно это знаю. И не потому, что ты был в бегах, нет. Ты слишком хорошо понимал, что гибель Тэхёна и его ребёнка убьёт Чонгука. Так что не бойся: о том, что ты был среди тех, кто старался возвести нынешнего короля на престол, я догадался. И о том, что ты ездил тогда к Минхо вместе с Чимином, я знаю. Так что если это всё, о чём ты хотел… — Нет. — Намджун зажмурился, перехватил руки Джина, уложил его голову себе на локоть и прикрыл собой в каком-то безумном желании спрятать его от самого себя. — Это не всё. Ты. Ты был моей слабостью, мы хотели не просто посадить на трон Чонгука, мы нашли ему жениха, который был бы нам верен, а вы… вернее король Монгун и Суджи… они смешали нам планы, поэтому… — Он зажмурился и сжал Джина сильнее, чувствуя, как тот пытается выдраться из-под него. — Погоди, погоди… погоди… — Это были твои люди? — услышал он глухой голос. — Вы… вы хотели убить Тэхёна ещё тогда, до Бигихта? Он отпрянул от Джина и, тоскливо скривившись, покачал головой. — Меня? — тихо спросил Джин. Губы его дрогнули и сложились в горькую улыбку. — Вы хотели убить меня? — Я знал, что если снова увижу тебя, то уже не смогу… помешать вам. Так и получилось. Намджун сидел, сгорбившись и опустив голову на грудь, и ждал приговора. — Почему же не добил? — тихо спросил Джин. — Вернее… зачем ты меня спас тогда, в чёртовом омуте. Только потому, что не узнал? — Намджун молчал, затаив дыхание и пытаясь совладать с гулко и больно бьющимся сердцем. Что он мог сказать? — Только ведь нет. Там, на берегу, я сразу сказал, что узнал тебя, и, кроме нас, там никого не было. — Джин снова потянулся к его лицу ладонями, и Намджун, закрыв глаз, опустился в них, как в тёплое и родное гнездо. — Ты мог меня убить тогда, Джуни. И бросить труп в воду. Никто бы и не узнал. — Не мог. — Намджун рвано вздохнул. — Ни за что не мог. Ты невнимательно меня слушал, Джини. Я увидел тебя, понимаешь. Я уже увидел тебя. И всё… всё снова в душе… и я не… я уже дышать не мог без этой твоей робкой улыбки. Без взгляда твоего. Без… без дыхания твоего. У меня сердце бы сгнило, если бы я хоть пальцем… Ни один Бантан этого не стоит. Джин коротко хохотнул и прижался к его лбу губами. — Глупый… — шептали Намджуну эти губы, когда он, как безумный, целовал Джину лицо и шею. — Мой глупый альфа… Намджун слышал это лишь краем уха, когда вылизывал свою метку на шее Джина и прижимался так, что, казалось, ещё немного — и они сольются воедино. — Мой любимый глупый альфа… Уткнувшись в плечо Джина, Намджун толкался в него истово, рьяно, как безумный; он боялся покинуть его хотя бы на миг, входил глубоко, ловил каждый его стон — и всё хотел расслышать в них, этих стонах, шёпот: — Я люблю тебя… люблю… Забудь обо всём… я всё равно всегда буду… любить… тебя… И кончив, излившись глубоко внутри своего беты, распустив внутри него свой узел и удерживая его на нём, Намджун снова и снова воскресал из той сладкой тьмы, в которой его швыряло на волнах невероятного наслаждения, когда он слышал: — Джуни… Мой Джуни… Я так счастлив… рядом… с тобой… «Никогда! — думал он, бережно обнимая истомлённого его страстью, занеженного и обцелованного с макушки до тонких щиколоток Джина, сопевшего мирно и тихо у него на плече. — Никогда! Я не предам тебя. Я стану лучшим для тебя! Я буду равняться на тебя! Я буду беречь и защищать тебя, мой небесный, мой звёздный, мой светлый… Только ты, Джини, слышишь? Клянусь! Только ты!»

***

Он брезгливо вытер нож о плащ и выругался. Ну, вот кто просил их лезть? Тупые выродки, грязные шакалы, способные нападать только толпой. И чего добились? Теперь их воняющие трупы станут очередным «украшением» этого мерзкого переулка, а у него, возможно, будут неприятности. Ведь здесь, в большом и шумном портовом городе, гвардия порой весьма неплохо исполняла свои обязанности. Он досадливо сплюнул и вытер кулаком губы. Тут же болезненно скривился и потрогал щёку внутри языком. Мрак их возьми… Изукрасили ему рожу, как он теперь появится перед… Он злобно цыкнул и сплюнул кровью на ближайший к нему труп оборванца — одного из трёх напавших на него из-за богатого плаща, который он по глупости не оставил в той комнате, где они остановились, чтобы провести его гон. Милая такая комнатка в небольшом, но уютном бордельчике, где хозяин удовольствовался щедрым кошелем с монетами и не стал задавать глупые вопросы о том, зачем двум альфам лучшая комната из тех, что он имел, и при этом не нужно ни одного омеги из богатого ассортимента его заведения. Однако местечко, где располагался этот бордельчик, было весьма уединённым, так что случались здесь всякие неприятности. Но своё дело он сделал: еды и воды добыл и теперь мог спокойно возвращаться к мечущемуся в предгоне партнёру. Бордель жил своей яркой и грязной ночной жизнью, в комнатах дым стоял коромыслом, по коридорам то тут, то там пробегали полуголые омеги, они были пьяны, вешались на него, но он, едва уговаривая себя не зажимать нос от их слишком острых запахов, быстро сбрасывал их руки со своих плеч и, не церемонясь, грубо отталкивал особо настырных. Он шёл не к себе, а в крохотную приватную купальню, которую они сняли на всё время их пребывания в этом борделе, так что там никого не было. Быстро раздевшись, ощущая едва ли не зуд от желания опуститься в прохладную чистую воду, он забрался в огромный чан и нырнул с головой. Задержав дыхание, закрыл глаза, успокаивая расходившееся от внезапной, какой-то звериной тревоги сердце. Всё хорошо. Всё просто замечательно! У них всё получится, надо только успеть на корабль — и покинуть этот город, очередной в их странном бесцельном путешествии, успевший надоесть им обоим. Куда отправятся — мрак его знает. Поплывут туда, куда захочет его любимый, как и раньше. Потому что ему самому наплевать было, куда плыть. Всё, что он хотел, он уже получил и не требовал большего. Теперь надо было беречь и защищать это от тех, кто будет тянуть свои жадные руки, чтобы забрать. Он яростно оттирался о чужой и своей крови, пощупал рёбра, по которым схлопотал из-за того, что спешил и не был внимательным. Будет здоровый синяк, но вроде всё цело. Выбравшись из чана, он накинул балахон и скользнул по короткому коридору к «своей» комнате. Благо, никого по пути не встретил. Его любимый спал… Спал беспокойно: жар гона уже горячил ему кровь, он был румян, дышал тяжеловато, приоткрытые губы его были влажными и алыми, а тело, обнажённое, словно положенное на показ луне, которая освещала комнату, покрывали бисеринки пота. Это было красиво… Ах, как же это было красиво — как и весь он! Счастье… Любовь… Сердце… Он скользнул к своему любовнику, на ходу стягивая балахон, опустился на постели на колени и стал с упоением целовать его ноги. Щиколотки… колени… бёдра… Он вёл жадными руками по обнажённому телу и внутренне содрогался от желания и страха, что всё это всего лишь сон, что он проснётся снова один, в Охотничьем домике, — и ничего, ничего из того, что он имел сейчас, не будет ему принадлежать. — Минхо… Его любимый выгнулся, когда он стал вылизывать ему внутреннюю сторону бедра, доводя языком почти до яиц, а потом снова опускаясь к колену. Рука же его выглаживала быстро наливающийся силой член альфы, который смотрел на него так жарко, так… страстно… — Минхо… Хоя… Иди ко мне!.. Минхо выдохнул, широко лизнул головку тут же дрогнувшего естества и рывком подтянулся к лицу своего принца. — Тэ… — прошептал он. — Тэ… Я хочу тебя приласкать, ты… не против? Чтобы сначала я тебя?.. Или ты уже… хочешь? Тэмин смотрел на него томно, сквозь полуопущенные ресницы, на губах его появилась ленивая усмешка, и он положил руку ему на голову и чуть надавил, откровенно намекая на свои желания. — Сначала попроси меня… так, как я люблю… Минхо выгнул бровь, но тут же облизнулся от одной мысли о том, что его ждёт. — Хорошо. Но если ты кончишь, я трахаю тебя всю ночь. Начнётся гон — сломаю силой. Договорились? Тэмин бархатно рассмеялся и покачал головой. — В гон, детка, я тебя в порошок сотру, — негромко отозвался он. — Сломаешь? Милый, я как залезу на тебя, так и не слезу все три дня. Надеюсь, ты будешь в силах, а задница твоя готова к этому. — О своей позаботься, — ухмыльнулся Минхо и грубо притянул его голову к себе, впиваясь ему в губы. Это всегда было сладко и больно, это всегда было — как в последний раз. Они оба не понаслышке знали, что такое — этот «последний раз». И что он может случиться, когда угодно, тоже знали. Поэтому каждый раз, сплетаясь на ложе воедино, они ласкали друг друга исступлённо, до изнеможения, до стона «Пощади!», до полуобморока. Они боролись друг с другом, они уничтожали и воскрешали друг друга — они прощали друг друга и снова швыряли себя и любимого в бездну удовольствия и страсти. Они были счастливы? О, да. Они были счастливы. Но они и заслужили своё счастье, разве нет?