Grand Pas

Песня к главе: Элли на маковом поле - Рядом

Сказать, что приезд французского балетмейстера Леона Ифре стал главным событием всего сезона Театра русского балета, значило ничего не сказать. Это было не просто событие. Это была целая феерия. Вместо обычных классов труппу в десять утра собрали в зрительном зале, и художественный руководитель Леонид Евгеньевич Благовольский провел инструктаж о том, как вести себя с именитым гостем. Те же самые наставления он давал артистам неделю назад, но напоследок решил удостовериться, что сюрпризов не случится. В первую очередь требовалось привести себя в порядок. Для девушек купальники и газовые юбки, идеально прибранные прически и минимальный макияж. Для юношей футболки и черные трико. Во время классов и репетиций строго-настрого запрещались болоньевые валенки, шерстяные кофты, флисовые бани для разогрева, гетры, жилетки, майки и шорты, а также любые украшения, кроме сережек и крестиков. Выглядеть нужно было опрятно: никаких щетин на лицах и грязных лент на балетках. Держаться следовало достойно и скромно, а балетмейстера слушать почтительно и внимательно, сразу выполняя все, о чем попросят, и сохраняя идеальную концентрацию при любых обстоятельствах. Категорически запрещалось переговариваться, перешептываться и пересмеиваться при Ифре, особенно если он что-то объясняет. Никаких телефонов, наушников, книг и тем более перекусов или, упаси боже, сна на ковре в репетиционном зале. Подготовка пуантов и прочее шитье отправлялось в гримерки. Во время перерыва находящиеся в зале артисты могли следить за постановочным процессом, повторять хореографию или отрабатывать па. «Лень и безалаберность оставляем дома», — отдельно подчеркнул Благовольский. При случайной встрече с Леоном Ифре в коридоре Театра или где-нибудь еще, будь хореограф один или в сопровождении любых лиц, требовалось остановиться и молча сделать короткий приветственный поклон, не привлекая внимания. — А если он в туалет зайдет, пока я отливаю? Тоже остановиться и кланяться? — проворчал Филипп. Хорошо, что руководству его не было слышно. В конце собрания Благовольский пригласил всех на сцену и объявил, что через полчаса Леон Ифре собственной персоной проведет здесь большой общий класс, в течение которого будет знакомиться с труппой и выбирать потенциальных исполнителей главных ролей. От таких планов разноцветный трикотаж тут же заколыхался: артисты переполошились, зажужжали и бросились разминаться. Одни прыгали с ноги на ногу, другие яростно прожимали стопы, кто-то крутил корпусом во все стороны, а кто-то грохнулся на пол и стал тянуться. Каждому хотелось произвести впечатление на Леона Ифре. Однако когда сцену заставили станками и артисты побежали занимать центральные места, Благовольский с присущей ему невозмутимостью сообщил, что расстановка на классе будет не свободной, а предопределенной. Поэтому всех расторопных благополучно прогнали от лучших станков, после чего центральные палки, разумеется, отдали звездам балета: примам, ведущим солисткам, всяким Ключниковым и Пашам. На тех же станках, правда сзади, оказался и Артем. Он числился на должности второго солиста. Чуть ближе к кулисам, между сольным составом труппы и кордебалетом, расставили корифеев и корифеек. В общем-то, как и в жизни. Ну а дальше кордебалет мог группироваться по периметру сцены любым образом, так что Ксюша и Рома переместились поближе к Филиппу. — Прошу вас запомнить свои места и через полчаса на них вернуться, — попросил Благовольский, а потом таким же вежливым тоном пригрозил: — Пока у вас есть время для подготовки, можете сходить по делам, но учтите, что после одиннадцати часов мы никого на сцену не пустим. Опоздавшие на полминуты уже не попадут на класс. Имейте это в виду. Все полчаса, отведенные для разогрева и моральной подготовки, Артем провел в одиночестве возле своего станка, тщательно разминался, массировал травмированное бедро и настраивал голову на работу. Друзья его не трогали: Артем считался у них «ботаником», тем самым целеустремленным трудягой, который бесстрашно хватается за любой шанс выйти на сцену или попробовать что-то новое. Артем хорошо общался с руководством, без колебаний соглашался на амбициозные предложения, не жалел себя на репетициях и всем видом показывал, как сильно любит балет. Наверное, именно благодаря сговорчивости и страсти к своему делу Артему и удалось за год вырасти из танцовщика кордебалета до корифея и затем второго солиста, в то время как Филипп, обладавший впечатляющими данными и множеством школьных регалий, но при этом конфликтный и спесивый, за шесть лет в Театре поднялся от кордебалета лишь на одну ступень. Друзья закономерно полагали, что Артем готовится сразить французского хореографа наповал, однако в действительности привычные упражнения, забота о бедре да и все механические действия лишь помогали переключиться от захватившего сознание Марата. Даже хотя постановки Леона Ифре c «Ютьюба» не произвели на Артема впечатления, он признавал заслуги балетмейстера, хотел с ним поработать и с того самого дня, как Благовольский объявил о его приезде, чувствовал легкую взволнованность, которая в обычных обстоятельствах уже бы разошлась до космических масштабов. Но вот так ирония: из-за Марата и растущего в геометрической прогрессии вранья сил переживать из-за Ифре у Артема больше не осталось. Краем глаза он наблюдал за друзьями, сбившимися кучкой возле Филиппа. Они так необычно выглядели в строгой балетной форме. Ромашу и Ксюшу он никогда такими не видел: Паша как истинный премьер предпочитал облегающие комбинезоны или короткие шорты с футболками, подчеркивающими рельефы груди; Ромка одевался в практичный черный или серый трикотаж и любил кофты на замке; Ксюха каждый день щеголяла в новом купальнике, который дополняла то лосинками, то шортиками, то нежными юбками до колен. Фил последний раз надевал черное трико и белую футболку на выпускном экзамене в Академии, и, глядя сейчас на друга, Артем ловил тревожные флешбэки. Майский день был тогда погожим, солнце палило нещадно, и четырнадцатилетний Артем с однокашниками щурили слезящиеся глаза, подглядывая за старшими в дверную щель. Пока другие оценивали выпускников, Артем смотрел только на своего Филиппа, весь обливаясь потом от жары и ужаса. Филипп был лучшим в классе, просто безупречным. Он резко выделялся среди десятка юношей в черных трико и белых футболках: собранный, выразительный, уверенный, стоял в самом центре на экзерсисе у станка и на середине, а прыгал так размашисто и легко, что ни на кого другого смотреть уже и не хотелось. Сердце у Артема судорожно вздрагивало. Он бросал взгляды на экзаменационную комиссию и каждый раз пропускал вдох, замечая сухопарую экзаменаторшу из Большого театра. Она следила за Филиппом. Она что-то себе помечала. Она заберет его в Москву. Точно заберет. Артем отбегал от двери, не в силах смотреть, и прижимался лбом к холодной стене. Потом возвращался, потому что не смотреть было убийственно. Он так отчаянно восхищался Филиппом и так отчаянно хотел, чтобы он сорвал пируэт, оступился или забыл комбинацию. Артема разрывало от гордости за него и злости на себя. Выпуск Филиппа из Академии стал самым тяжелым событием в жизни Артема времен до Марата. Свой леденящий ужас на экзамене друга он запомнил навсегда. Так же, как и оглушительное счастье, когда Филипп обнял его, по-взрослому крепко, засмеялся и шепнул, что никуда от него не уедет, ни в какую Москву. Артем мог беспрепятственно разглядывать друга и предаваться ностальгии, потому что Филипп назло отвернулся, выпятив лопатки под чинной белоснежной футболкой. Он обиделся, что Артем съехал на свою квартиру без предупреждения. Артем попробовал использовать извечное балетное «задротство» и мотивировать побег желанием упорядочить мысли и сосредоточиться на работе с Леоном Ифре, но Филиппа это не то что не убедило — он только сильнее расстроился и рассердился. — То есть мы не даем тебе жить спокойно, так? — он гневно выгнул бровь. — С нами ты не можешь настроиться на работу? И мы помеха твоей великой карьере? — Нет, Фил… — Пошел ты. Вот и весь разговор. Пока длился получасовой разогрев, Ксюша бодро рассказывала о новом свидании со своим ненаглядным Богданом, Рома поддакивал и, как всегда, перемигивался с Пашей, а Филипп не вылезал из айфона. Он бесился на Артема, бесился на Благовольского с его нездоровым культом Ифре, бесился на самого Ифре, ради которого пришлось вырядиться пай-мальчиком, и, еще вчера собравшись получать новый опыт, теперь бесился на предстоящий класс и репетиции. Он все равно не станцует этот балет, так какого черта его не выпускают из цирка? Будто нарочно издеваются. На, посмотри, от чего отказываешься. Будем тебя дразнить, пока не сломаешься, не передумаешь, не взмолишься о пощаде. А уж тогда мы решим, помиловать тебя или пнуть, как собаку, чтобы ты, скуля и воя, уполз из балета. Ну ни хрена. Он не прогнется. Плевать он хотел на этого Ифре и этот класс. Будет он еще напрягаться на радость Благовольскому. Лучше отойти назад, пока остальные пихаются локтями за место перед балетмейстером, и работать вполноги. Вот и получится самоотвод. Делов-то. Чтобы убить скуку до класса, Филипп переписывался с Василем. У того уже началась смена, но покупателей не было, и он отвечал из-под полы. Филипп обожал болтать с ним в соцсетях: в письменном общении, где нет возможности считать мимику и особенно голос, Вася плавал милейшим образом. «Пришли фотку с работы)» — попросил Филипп и через минуту получил угрюмый смазанный интерьер музыкального магазина. «Ну и нафига мне это?» — засмеявшись, написал Филипп. Василь сперва простодушно удивился: «В смысле нафига? Ты же сам попросил» А затем добавил исчерпывающее объяснение: «Это фотка с работы» ­­— Мое ж ты золото, — Филипп ткнул в значок камеры и сделал быстрое селфи. Василь тем временем накидывал сообщения, чтобы исправить оплошность, которую хоть убей не понимал: «Хочешь выйду на улицу и сфоткаю витрины?» «Я недавно закончил их оформлять» «Жаль нет фоток до, чтобы сравнить» «Они были страшными пиздец» «У меня вроде неплохо получилось» «Люди стали заходить» «Вот что я имел в виду», — Филипп скинул Василю селфи. Поток сообщений прервался. Волчонок притих минут на семь. Рассматривал. Может, сочинил четверостишье. «Вась? — наконец потормошил его Филипп. — Все еще жду фотку» «Я не фоткаюсь», — срикошетил Василь. Филипп досадливо фыркнул. Ладно, это было бы слишком просто. «И даже для меня не сделаешь исключение?» — все равно попытался Филипп, добавив для большего эффекта тоскующий смайлик. Ну а вдруг удастся надавить на жалость? «Нет, — обрубил Василь. — Это тупо» Да что ж за человек такой упрямый?! Как будто его голым просят сфоткаться, а не щелкнуть селфи на фронталку. «Почему тупо?» — чувствуя, что начинает заводиться, настрочил Филипп. «Я не педовка» Не кто, блять?! Филипп закатил глаза: «Кто такая педовка? И то есть я педовка по-твоему?» «Ты нет», — невозмутимо отозвался Василь. Раздражение зудело все отчетливей, так что кретинское селфи становилось делом принципа, но тут Василь прислал: «Все твои фото особенные, даже те, которые ты считаешь неудачными. Поэтому ты можешь фоткаться сколько хочешь и не переживать, что получится. Ты всегда получаешься хорошо, на любом снимке. И ты очень красивый в этой белой футболке. Нежный, как ландыш» «Вась) — все недовольство Филиппа разлетелось по грудной клетке лепестками. Он расплылся в улыбке — пришлось закусить нижнюю губу, чтобы не выглядеть совсем уж глупо — и внезапно перестал так сильно презирать свой вынужденный прилежный образ. — Бесишь)» «Я говорю как есть», — невероятно, но Василь действительно считал свои комплименты изложением очевидных фактов. Более того, удивлялся и сердился, если эти факты казались не столь очевидными Филиппу или кому-нибудь еще. «Спасибо, Волчонок», — написал ему Филипп и вновь перечитал сообщение о фотографиях. А затем сделал скриншот. Василь и не подозревал, насколько к месту пришлись его слова. Вроде бы мелочь, но Филиппу стало теплей. Спонтанный переезд Артема на Крестовский остров и обязательное участие в просмотре для балета Ифре уже не казались концом света. «У тебя разве не должен быть класс?» — перевел тему Василь. «Через пару минут начнется класс с Ифре», — Филипп бросил взгляд в сторону пустых кулис. «Ого, с ним самим? Уже? — переполошился Василь. — Расскажи потом, как все пройдет. И удачи!» «)», — Филипп вздохнул. Все-таки фотки не будет. Они еще поболтали о какой-то ерунде, а затем в музыкальный магазин пришли покупатели. Прощаясь, Василь успел напоследок приписать короткое напутствие: «Забей на всех и танцуй как хочешь. Ты при любом раскладе из них самый лучший :)» «Я люблю тебя», — Филипп напечатал три слова, которые просились в ответ, но не отправил, а с минуту разглядывал, точно исследователь загадочную письменность. Неужели он однажды сможет вот так запросто посылать ему подобные сообщения и не умирать от страха? Фантастика какая-то. «Тебе надо тренинги по мотивации проводить)» — стерев три слова, съязвил Филипп. Они закончили разговор очень вовремя: едва Филипп положил айфон во внутренний карман сумки с балетными вещами, как все вокруг взвилось вихрем. Артисты вскочили с пола, барахло для разогрева полетело в кулисы, и сцена потонула в овациях, от которых профессиональное напольное покрытие пошло легкой рябью. В таком оживлении рефлекторно заволновался и Филипп. Ему стало интересно увидеть самого Леона Ифре, будь он хоть трижды неладен. Отрешенно хлопая в ладоши, Филипп тянул шею и пытался разглядеть балетмейстера, но поначалу за толпой ничего не было видно. Создавалось впечатление, что артисты коллективно ополоумели и радуются тому, как Благовольский со свитой и педагогами Театра рассаживаются в партере и готовятся наслаждаться шоу. Где-то через минуту броуновское движение, к счастью, стало упорядочиваться, народ поутих, и вот тогда Филипп наконец получил возможность оценить главную звезду на этой сцене. Филипп видел фотографии Леона Ифре в интернете и знал, что он темнокожий француз чуть за сорок, хотя вычислить его возраст по внешности было довольно сложно. Он обладал крупными чертами лица, но при этом ровно и точно очерченными, отчего лицо это казалось гармоничным и выразительным, а в статике фотографий и вовсе благородным. Природная артистичность вместе с раскованностью, статью и уверенностью зрелого танцовщика позволяли Ифре овладевать всем пространством сцены. Движения француза были утонченными, но широченными, линии рук и ног — бесконечными. Летя в арабеске, он словно разрывал фотографию по диагонали. Было странно осознавать, что этот танцевальный гигант на деле едва ли выше самого Филиппа, а его манеры не заносчиво царственные, а вполне себе земные. В ответ на приветственные аплодисменты Леон Ифре, мягко плывя к авансцене в самом обычном трикотажном черном комбинезоне и джазовках, улыбался ослепительной и одновременно сдержанной улыбкой, с чарующей грацией отмахиваясь от внимания. Его сопровождала тощая девица в душных офисных блузке и юбке. Как вскоре выяснилось, это была переводчица с французского. Остановившись перед труппой, Леон Ифре вежливо подождал окончания аплодисментов, а затем приблизился к подготовленной стойке с микрофоном и от души восхитился: — Ничего себе! Какие вы все красивые! Застенчивый смех пролетел вдоль станков на всю глубину сцены. Девушки пригладили и без того безупречные прически, а юноши лишний раз одернули девственно белые футболки. Леона Ифре по-настоящему тронуло, что его встречают при полном параде. Благовольский воспринимал официальность и помпезную торжественность как само собой разумеющееся, но Ифре такого не ожидал и был к такому непривыкшим. Эта деталь почему-то откликнулась в Филиппе, мелькнув теплой искоркой под ледяной коркой скептицизма. — Давайте поздороваемся, — Леон Ифре приглашающим жестом указал на первую кулису, где за фортепьяно сидела наготове одна из лучших концертмейстеров Театра, и после двух тактов вступления труппа с именитым балетмейстером поприветствовали друг друга положенным большим поклоном. — Прежде, чем мы начнем класс, хочу сказать, что рад видеть вас здесь сегодня, — Леон Ифре раскрыл руки во вторую позицию, словно хотел объять ими всех артистов разом. Руки у него двигались потрясающе, глаз не оторвать: плавно скользили по воздуху, всплывали и погружались, вальсировали в прибрежных волнах. Ни малейшей резкости, одно перетекает в другое естественно, деликатно и очень чувственно. — Мне приятно видеть на ваших лицах собранность и сосредоточенность. Я знаю, нас ждет сложная работа. Но несмотря на это, мне хочется от вас свободы. Я хочу, чтобы вы расслабились. Не беспокойтесь. Не бойтесь. Не зажимайте мысли и тело. Улыбнитесь, — Ифре озарил шикарной улыбкой кого-то из артисток в первых рядах. — У нас обычный утренний класс в приятной компании. Ну, во всяком случае, я на это надеюсь. По толпе снова пробежал смешок, а Ифре продолжал: — Глубоко вдохните и выдохните. Все в порядке. Все как всегда. Если вы не услышите или не поймете порядок движений, особенно те, кто стоит сзади, просто делайте то, что считаете нужным. Ничего страшного. Мне важно, чтобы во время класса и вам, и мне было комфортно. Если у вас есть вопросы или пожелания, пожалуйста, выскажитесь прямо сейчас. Филипп подозревал, что он уже чего-то не слышит и не понимает, а вопрос у него в голове крутился только один: «А вы точно тот самый великий балетмейстер, на которого Благовольский запретил поднимать глаза?» Почему он такой любезный? Почему он такой обходительный? Как не поддаться чарам его дружелюбия? И давно ли слова «балет» и «комфортно» перестали быть антонимами? Прямо за спиной Леона Ифре в партере сидели Благовольский, куча педагогов, включая Мищенко, и еще десяток человек из администрации Театра, поэтому задавать вопросы, даже если они и были, никто не отважился. — Что ж, в таком случае прошу лицом к станку, — пока Леон Ифре шел к ближайшей от себя палке, полсотни артистов разом, как в армии, крутанулись на четверть оборота. Заметив приближение Ифре, попавший под раздачу премьер Ключников отпрыгнул в сторону, чтобы балетмейстер показал на его месте комбинацию. Ифре такой прыти не ожидал. — Oh… Merci, — с очаровательной скромностью кивнул он Ключникову. Жаль только, что в переводе с французского глубокий бархатистый баритон хореографа превращался в запуганное женское сопрано. Ифре не обманул: вопреки «новаторству» и «экспериментальности», урок он давал самый что ни на есть классический. Комбинации были несложными, но интересными. В любом академическом балетном театре, в том числе и Театре русского балета, каждодневный утренний класс строился по одной и той же схеме, устоявшейся с незапамятных времен: экзерсис у станка, после него экзерсис на середине, далее allegro и наконец вращения. Порядок исполнения движений, особенно в экзерсисах у палки и на середине, тоже не менялся: от plié и простейших battement tendu до размашистых grand battement jetè. Элементы могли задаваться двойными, с нажимом, на полупальцах, с турами, с рукой, с port de bras или, если педагогу лень сочинять, по четыре крестом. Когда с небольшими изменениями повторяешь одно и то же изо дня в день в течение многих-многих лет, с самого своего детства, рано или поздно доходишь до автоматизма, так что вместо осознанной подготовки к предстоящим репетициям или спектаклям мозг предпочитает поспать лишний часок, уступая место мышечной памяти. Толковый артист, конечно, не застрянет на уровне удобства, а будет стремиться поддерживать и улучшать качество своего исполнения. Именно поэтому в Театре предусматривались параллельные утренние классы: общие разогревочные, отдельные женские и мужские, дуэтные, характерные, для проработки техники, музыкальности или выразительности — да какие душе угодно. Девушки регулярно приходили на классы не в мягких балетках, а в пальцевых туфлях по своему усмотрению или по указанию педагога. Среди десятка поднятых в арабеске ног какие-нибудь две-три щиколотки всегда были закованы в утяжелители. Но мало кто выкладывался на полную каждое божье утро. Благородные порывы накатывали на артистов волнообразно. На одной неделе ты прилежный трудяга, а на другой зевающий раздолбай, который пару раз вообще проспал этот набивший оскомину класс. Непрерывно поддерживать физическую форму сложно. Еще сложнее непрерывно заставлять работать мозг. Леон Ифре однозначно заставил их мозги работать. Взять хотя бы такую деталь: комбинации шли в обычной последовательности, но делали они их не боком к станку, а на epaulment, сперва не на правую ногу, а на левую, и начинали не с en dehors, а с en dedans. Такое отзеркаливание меняло восприятие всегдашних комбинаций, блокировало мышечную память и принуждало сосредоточиться. Ифре ставил совершенно понятные задачи, однако укоренившиеся испокон веков шаблоны мешали некоторым артистам перестроиться и вступать с en dedans аж до самых battement frappé. И хотя щеки у несчастных вспыхивали, а пальцы судорожно цеплялись за скользкий станок, точно за пресловутую соломинку, бродивший по сцене Ифре и не думал сердиться. Заметив, что кто-то опять запутался, он добродушно улыбался и приободрял беднягу взмахом руки: ну-ну, все в порядке, продолжай. Эта незатейливая поддержка вмиг заряжала сдавшегося артиста новыми силами. Прогуливаясь от одного станка к другому, Леон Ифре, как и все балетные педагоги мира, вдохновенно жестикулировал в такт музыке и напевал замечания, которые все понимали без перевода. По окончании комбинации балетмейстер подплывал к ближайшей палке, отчего стоявшие там артисты синхронно прыгали glissade в сторону, и задавал следующие па. Видно было плохо, поэтому оказавшиеся рядом танцовщики повторяли движения в полноги или, точно сурдопереводчики, показывали их на пальцах — и таким образом к préparation вся сцена хотя бы примерно знала, что делать. Филипп поймал себя на мысли, что ему нравится такое спонтанное единение артистов на утреннем классе, где каждый обычно уходит в себя, философствует, обдумывает планы на день или просто досыпает. А еще ему захотелось, чтобы какую-нибудь из комбинаций Леон Ифре показал рядом с ним. Дружелюбная улыбка не сходила у хореографа с губ, но при этом он действительно, как и предупреждал Благовольский, оценивал артистов профессиональным взглядом. Просто он делал это не демонстративно, а, наоборот, украдкой, создавая тот самый комфорт, о котором говорил в начале. Ему хотелось посмотреть на труппу в ее естественном спокойном состоянии. Филиппу, переглядывающимся с ним Роме и Ксюше, напрягшему желваки Паше и до предела собранному Артему такой подход был настолько необычен, что спокойное состояние ни у кого из них пока не получалось вопреки всем стараниям Ифре. Во время исполнения комбинаций балетмейстер произвольно приближался к артистам, аккуратно поправлял им руки и головы или на секунду останавливался рядом, чтобы показать положение рабочей ноги. Трюк Благовольского со специальной расстановкой не возымел эффекта: Ифре занимался и центральными станками, и крайними. Девчонки из кордебалета редко получали столько внимания от своих педагогов, сколько им уделил знаменитый приезжий француз. Каждый раз, когда Ифре отходил от очередного артиста, у того открывалось второе дыхание, глаза вспыхивали, и он начинал работать так, словно ему семнадцать и это его первый день в Театре после Академии. Во время battement fondu Ифре задержался возле Паши и сочувственно поцокал над его разбитым носом, погребенным под толщей пудры, точно под песками Сахары. Затем на rond de jambe en l’air поощрительно кивнул умнице Артему: к нему замечаний не было. А на battement développé внезапно взял курс на Филиппа. В тот момент они открыли a la seconde в ecarter вниз на второй счет, чтобы на третий согнуть ногу обратно на passe, а на четвертый вывести ее назад в арабеск перед рондом. Тут Леон Ифре приподнял руку, и фортепиано в кулисах примолко. Сцена так резко погрузилась в тишину, что все услышали жужжание администрации Театра в партере. Артисты стояли не шевелясь: с ногой, высоко поднятой в сторону, и рукой в третьей позиции над головой. Снимать позу, пока не продолжится музыка, было нельзя. Чувствуя, что Ифре прямо у него за плечом, Филипп еще сильней повернул голову к станку, подал подбородок вниз, утопил взгляд в покрытии сцены, затаил дыхание и глупо порадовался, что делает комбинацию не на полупальцах. Боже, да неужели он настолько ужасен, что из-за него остановили концертмейстера?! Пару мгновений Ифре просто рассматривал Филиппа, словно вспоминал, чего вообще от него хочет, а затем тронул кончиками пальцев его локоть. Прикосновение было таким крохотным, что понять его цель казалось невозможным. Однако Филипп понял и сразу смягчил чересчур вытянутый локоть. После этого Ифре так же деликатно задел его опорное плечо. Это значило не наваливайся на палку, подтяни бок, устойчиво перенеси вес тела на опорную ногу и выровняй плечи. Какие же кретинские ошибки. Филипп сразу исправился. Может, хоть благодаря скорости реакции станет ясно, что он не тупой и не безнадежный. Но Леону Ифре этого оказалось мало. Вся труппа Театра русского балета стояла в a la seconde ecarter, а он обошел Филиппа по кругу и молча пометил проблемные зоны: ягодичная мышца — бедро вправляется на место, натянутые пальцы — нога поднимается выше, точка между лопаток — закрепляется спина, подбородок — удлиняется линия шеи… Он не оставил на нем ни одного живого места. Филипп держал чертов a la seconde, стиснув зубы, вперив глаза в пол, задыхаясь и обливаясь потом, и чувствовал себя последним на свете ничтожеством. Да что он вообще делает в этой труппе?! Он даже ногу поднять не способен! Ладно бы на полупальцах — на целой стопе! Опозорился перед артистами, перед Артемом, перед руководством Театра, перед Мищенко, перед сраным Благовольским, перед Леоном Ифре, даже музыку из-за него убрали! От злости, унижения и свой очевидной бесперспективности Филиппу хотелось с воем рухнуть под станок, но он не мог этого сделать, пока не вступит фортепиано. Наконец закончив с жертвой, Леон Ифре отшагнул в сторону и внимательно оглядел полученный результат. Он не улыбался Филиппу, как всем остальным артистам, широкой ободряющей улыбкой. Вместо этого он вдруг кивнул ему до жути строго, так, словно между ними двумя родилась очень важная тайна, и тихо-тихо, сам с собой, удовлетворенно заключил: — Très bien… Фортепиано вступило, артисты со стоном облегчения согнули ногу, а Филипп, наблюдая, как удаляется от него Леон Ифре, уже не сомневался, хочет ли работать с хореографом. Он не станцует в следующем сезоне. Он бросит балет. Но он примет участие в постановке. В жопу самоотвод. Он ничем не хуже других. Он достоин внимания Ифре, достоин его комментариев, достоин партии в «Ромео и Джульетте». И если придется, он вырвет свое место зубами. Когда рабочие сцены разнесли станки по кулисам перед второй частью класса, Филиппу даже не верилось, что он собирался филонить где-нибудь в третьей или четвертой группе кордебалетных артистов. Благовольский не дал указаний по расстановке на середине, а Ифре лишь попросил вставать в шахматном порядке по десять человек, поэтому народ с грехом пополам самоорганизовывался. Филипп без колебаний направился в первую линию первой группы, даже хотя эта десятка, ясное дело, собралась быстрее всех. — Ты тут вроде лишний, — Филипп втиснулся между своей не случившейся партнершей по «Спартаку» Ларой Шелковой и крайним в первой линии солистом Яковлевым и, бесцеремонно выдавив его вбок, увлек Лару в пустяковую болтовню. Яковлев так обалдел, что с минуту не шевелился и только осоловело хлопал глазами. Потом шагнул было ко второй линии, но поступить с кем-то так же, как Филипп поступил с ним, не отважился, поэтому гневно зарычал и пошел вглубь сцены ловить место в первой линии следующей, второй группы. — Неплохо ты так, — фыркнул в сторону Филиппа Паша. Он стоял с другой стороны от Лары, то есть был центральным артистом в первой линии первой группы, и определенно рассчитывал если не на роль Ромео, куда мог не подходить по слишком маскулинному типажу, то на роль Тибальта уж точно. Пашино лидерство никто никогда не оспаривал. Он мог пойти погулять до начала экзерсиса на середине, а, вернувшись, спокойно встать туда, где стоял сейчас. Любой уступил бы ему по праву статуса. Любой, кроме Филиппа. Когда все группы по очереди исполнили первую комбинацию, на plié, Филипп вышел не на свое крайнее место, а на центральное — Пашино. — Все правильно, Филюша, — подмигнула ему Лара. — В нашем мире нужно быть наглым. Вынужденному довольствоваться обочиной Паше ничего не оставалось, кроме как смириться с предательством Филиппа и несправедливостью жизни. Устраивать разборки перед Леоном Ифре он, разумеется, не мог, но в комбинации воспылал свирепой яростью и piqué на сорок пять градусов бросал так остро, словно в самом деле хотел прорезать воздух ногой. Зато в перерыве после комбинации, когда первая группа смешалась с остальной толпой артистов, Паша церемониться не стал: схватил Филиппа за плечо и грубо крутанул к себе. — А давай ты не будешь вести себя как сука, — прошипел он ему в лицо. Филипп легонько тряхнул плечом: — Я вроде и есть сука. — Тебя крыса покусала или что?! — негодовал Паша. — Тебе еще полчаса назад было похер и на Ифре, и на его балет! — А что ты так разволновался? — все больше заряжаясь от Пашиного бешенства, Филипп поднял руку и примирительно погладил его по голове, точно успокаивал ребенка в истерике. — Переживаешь, как бы твой блеск рядом со мной не померк? — Да пошел ты нахуй, Фил, — Паша состроил высокомерную мину. — Я премьер, а ты сраный корифей. — Ну тогда тебе не о чем беспокоиться. — Так не делается, дебил, — Паша сжимал кулаки на грани того, чтобы передать Филиппу эстафету разбитого носа. — Ты не можешь просто вытолкнуть человека с его места. — Ладно, мне лень выяснять отношения, поэтому объясню один раз и очень доступно, — Филипп закатил глаза и со вздохом сменил тембр с ехидства на чеканку. — Ты солируешь в этом театре почти десять лет. Я здесь никогда не солировал, через месяц моя карьера балетного артиста закончится, а ты будешь танцевать в следующем сезоне ровно так же, как десять сезонов до этого. Можно мне один раз почувствовать хоть какую-то свою значимость и получить хоть какую-то отдачу от дела, которому я посвятил всю свою жизнь? Ты не переломишься от того, что я двадцать минут постою центральным в линии, а ты через одного человека от меня? Нет? Ты точно сможешь такое выдержать? Правда? Ну вот и все. Он развернулся и отошел от Паши, слыша в спину обреченное на провал шипение: — Ненавижу тебя, говнюк. Уже месяца полтора Филипп не выкладывался на классах так, как перед Ифре. Прежде он старался ради Мищенко, так же пробирался в первую линию первой группы и жадно хватал любое мимолетное одобрение педагога. Однако, отказавшись от классов Мищенко после истории с Крассом, Филипп, честно сказать, расслабился. Другие педагоги были не менее требовательными, чем Мищенко — чертов Лебедев, например, исправно драл семь шкур на мужском классе — но это ничего не задевало в душе Филиппа, он работал механически, без желания, а значит, исполнение его топталось на месте. Он даже подзабыл, что значит настоящий утренний класс, такой, где дышишь полной грудью. Леон Ифре замечал его старания. Замечала их и администрация в зале. Вот уж кто получал истинное удовольствие, куда большее, чем публика на спектаклях. В обычное время Благовольский и руководство Театра не посещали классы. Слишком занятые, чтобы лично проверять усердие своих артистов, они всецело доверяли педагогам-репетиторам. Но сейчас дела нисколько не помешали им провести часок-другой в партере: уж слишком было интересно. Давно примелькавшиеся артистам в кулуарах, эти зрители особой категории пристально следили за тем, в какой манере Леон Ифре ведет класс и как взаимодействует с труппой. И бесконечно, безостановочно, безустанно — оценивали всех и каждого. В одно и то же время Филипп ощущал на себе кислую подозрительность директора Театра, приторное любование помощницы Благовольского и утомленный скепсис самого художественного руководителя. Они наклонялись друг к другу и шушукались, усмехались, бросали косые взгляды на сцену, даже не пытаясь скрыть, о ком идет речь. В следующую секунду Филипп становился объектом внимания кого-нибудь еще и предметом новых шепотков. От этого было мерзко, Филипп ощущал себя стриптизершей у шеста и, чтобы отвлечься, старался максимально сосредоточиться на Ифре, хотя нет-нет да и стрелял глазами в середину пятого ряда, туда, где, почти незаметный в антураже сплетен, сидел Мищенко. И пусть Филипп танцевал сейчас под руководством другого педагога и его пытался впечатлить, от каждого, даже случайного, взгляда Мищенко сердце предательски и совсем по-мальчишески екало надеждой: вдруг на этот раз ему понравится. Перед адажио, пока Леон Ифре, изящно облокотившись о фортепьяно в кулисе, разговаривал с концертмейстером, Филипп обернулся к стоявшему сзади Артему. Другу тоже удалось выхватить место в первой группе и даже центральное, правда во второй линии. Там он и работал почти до самого конца экзерсиса на середине. Как и прежде у станка, Леону Ифре нравились Тёмкины аккуратность, стабильность и трудолюбие. Выразительные кивки и восторженные улыбки царапали Филиппа по плечу и улетали назад, однако, зная, кому они предназначаются, Филипп не завидовал. Вместо набухшего уязвленного эго он чувствовал гордость за Артема. И хотя обида на внезапный отъезд в квартиру на Крестовском никуда не делась, ласкового Тёмкиного «Привет» хватило, чтобы Филипп буркнул: — Хочешь поменяться местами? — Конечно нет! — Артем в осадок выпал от такого предложения. — Это твое место. Ты достоин здесь стоять. Наконец-то ты это понял. — Ой, отвали, — цокнул языком Филипп. — Ифре явно пытается тебя разглядеть. — Он и так нас всех видит, — мягко напомнил Артем. Филипп и сам знал, что хороший педагог способен оценить уровень танцовщика по паре-тройке движений, а Ифре, очевидно, был хорошим педагогом. Просто захотелось уступить Тёмке, дать ему возможность постоять на лучшем месте в классе. Тут Ифре отшагнул от фортепьяно, так что Филиппу пришлось отвернуться от Артема ни с чем. Однако до начала комбинации друг все-таки успел, качнувшись вперед, протараторить ему на ухо: — Не сердись на меня, пожалуйста. Я тебя люблю. К большим прыжкам, когда артисты разделились на группы девушек и юношей, позволив концертмейстеру играть разный темп, Филипп уже не спрашивал, чего Артем там хочет, а молча выдвигал его вперед. Делал он это насуплено, чтобы Тёма не забывал про его праведную обиду, но беспрекословно. Артем хорохорился, мол, не надо тут ему поддаваться, но самом деле, и Филипп это отчетливо видел, испытывал облегчение, что лед между ними тает. Филипп устал злиться на Тёму, а пронзительная надежда на примирение в карамельного цвета глазах и вовсе разрывала ему сердце. Сначала Артем прикидывался, что недоволен, затем украдкой улыбался, к четвертой или пятой прыжковой комбинации уже сам тянул Филиппа поближе, а когда Леон Ифре задал первую диагональ с вращениями и шпагатными jeté, хитро подмигнул: не хочешь посоревноваться? Еще как Филипп хотел. Он обожал их с Артемом поединки на утренних классах. У кого шире préparation, чей прыжок выше, кто во время приземления аккуратнее закрепит заднюю ногу, чьи пируэты со второй позиции и tour en l’air сложнее, кто замрет в конце музыки в более выигрышной позе — они выделывались друг перед другом как могли. Судьи у них не было, так что в перерывах между комбинациями они сами, давясь от смеха, выясняли, кто станцевал лучше. Педагоги утренних классов поощряли такое азартное рвение к совершенству и не препятствовали баталиям, хоть и провожали шалопаев осуждающим покачиванием головы. Леону Ифре соревнование тоже понравилось. Более того, спустя пару комбинаций он попросил Артема с Филиппом прыгать как отдельная группа, которой он будет придумывать отдельные комбинации. Артисты отреагировали на это по-разному: кто-то приветствовал идею смехом, кто-то похлопал в ладоши, а кто-то, ясное дело, забурлил от недовольства. Филипп не ожидал такого развития событий. Артем тоже. Они сотню раз дурачились на классах, и никто никогда это вот так не выделял. Стоя перед ними двумя, Ифре сочинял мудреные комбинации то с brisé, то с заносками, а потом, подначивая соперников шутливыми комментариями, наблюдал, кто первым запутается или выдохнется. Ему было все равно, как это выглядит в глазах труппы или администрации Театра. Он погружался в момент и веселился в нем. Артем с Филиппом, поначалу растерянные от чрезмерного внимания, постепенно включились в игру: хохотали, перестреливались взглядами прямо во время прыжков и нарочно старались сбить друг друга с темпа. К концу класса обоих можно было выжимать, как половые тряпки, но и тот, и другой чувствовали мощный прилив сил и вместе с ним даже что-то похожее на счастье. По итогам битвы Ифре присудил победу Филиппу, лукаво уточнив: «С крохотным преимуществом», но эта победа мало что значила рядом с другой: Филипп помирился со своим Тёмкой. За исключением утреннего класса, Леон Ифре просмотров не устраивал, зато решил посетить репетиции к предстоящим европейским гастролям. Например, присутствовал на прогоне «Шопенианы», где Артем танцевал главную и единственную мужскую партию. Если бы не художественный руководитель и еще несколько человек из администрации Театра, которые свивали вокруг балетмейстера гнездо гостеприимства, Ифре наверняка бы проскользнул в зал неслышной струящейся тенью. Рефлекторно отреагировав на вторжение в репетиционный процесс и переместив взгляд от партнерши к открывшейся двери, Артем заметил, что Ифре показывает ему жестами не отвлекаться и не обращать на них всех внимания. Леонид Евгеньевич Благовольский хотел усадить почетного гостя у зеркала в самом центре зала, где положено находиться педагогу-репетитору, но Леон Ифре от этого отказался и занял место недалеко от входа, так что, продолжая работать, артисты его и не видели. Администрации Театра подобная скромность и политика невмешательства казались странными еще с утра. Труппе тоже куда понятней был язык дисциплины. Однако для успеха совместной работы со знаменитым балетмейстером требовалось выйти из зоны комфорта в зону турбулентности, то есть в случае артистов балета из зоны вечного напряга в зону спокойствия. Утренний класс и шутливый поединок с Филиппом так зарядили Артема, что, увидев Леона Ифре на репетиции «Шопенианы», он обрадовался от всей души и продолжил танец с особым рвением. Тяжелые мысли об очередной грядущей встрече с Маратом отошли на второй план. Даже бедро ныло меньше обычного. Артем чувствовал себя окрыленным. Ноги стали легкими, прыжки затяжными. Он выкладывался так, будто это не прогон, а спектакль на сцене La Scala, и, улыбаясь от уха до уха, передавал позитив своим взволнованным из-за Ифре партнершам. Артем не старался произвести впечатление на хореографа ради роли в его балете. Он просто был благодарен ему за возможность вот так спонтанно испытать чистый восторг от любимого дела посреди остальной выжженой жизни. Оставаясь в одиночестве между репетициями, шагая с Филиппом на поздний обед после внезапного трехчасового разноса «Болеро», собирая вещи для душа, — Артем постоянно проверял, как дела у Максима. Ему по-прежнему было тревожно за любимого. Максим весь день мотался по объектам с заказчиками «умных домов» и, как сам выражался, успокаивал истерики. Квартира на Крестовском острове была нашпигована автоматикой, но Артем и не задумывался, как она работает. Максим отшучивался, что тоже ничего в этом не понимает да и вообще его задача как продажника не столько понимать, сколько производить впечатление экспертности. Артем же просто радовался, что он там не один, а значит, Марат не может к нему приблизиться. Максим вновь предлагал встретиться вечером: «Давай я заберу тебя из театра», «Я тоже поздно закончу, мне еще за город ехать», «Подожду тебя в машине на Моховой», «Могу просто отвезти тебя на Крестовский», и Артем до боли закусывал губу, чтобы не поддаться желанию увидеть его хоть на пару минут. Прыгнуть бы в его рыжий «Солярис», с размаху броситься ему на шею, услышать, как он тихо смеется, — он всегда смеется и смущается от такой пылкости — и сбежать с ним как можно дальше от Марата. Но сжав айфон в дрожащих пальцах, Артем отвечал Максиму то же, что и Филиппу утром: он должен ненадолго пропасть, чтобы сосредоточиться на постановке Леона Ифре, как спортсмен перед Олимпиадой. «Его балет большая возможность для меня. Сейчас все решается, — на ходу сочинял Артем. — Ты же знаешь, как много времени отнимает театр» «Знаю», — тоскливо смирялся Максим. Он мало что смыслил в балете, и ввести его в заблуждение было куда проще Филиппа. «Я буду рассказывать обо всем, что происходит», — обещал Артем, но Максим, конечно, оставался недоволен. Артем скидывал ему фотографии из класса, передавал приветы от Ромаши и Ксюши, описывал Леона Ифре и без устали поддерживал диалог, словно боялся, что, завершив его, потеряет Максима навсегда. Он не знал, сколько Максим готов терпеть разлуку, прежде чем махнуть рукой и бросить его со всеми театрами и постановками, и просто надеялся, что Марат исчезнет в самом скором времени. Так было всегда: период маниакального помешательства сменялся периодом вакуумного равнодушия. Марат перебесится и пропадет так же, как в мае, на месяц или больше. Вот тогда и можно будет спокойно сообщить о нем Максиму. Лишь бы пережить нынешние дни. Репетиции продолжались до вечера, и Леон Ифре все так же мигрировал между залами и сценой: то просочится в дверь, постоит минуту наблюдая и уйдет, то помурлычет о чем-то с концертмейстером через переводчицу, то побродит в кулисах в компании режиссера спектаклей. Одного его не оставляли, но Благовольский сдался где-то после обеда и подослал вместо себя помощницу, с которой Ифре увлеченно погружался в рутинный театральный день до самой последней его минуты. Когда репетиции кончились, Ифре взял перерыв, куда-то уехал, а, вернувшись пару часов спустя, удалился на совещание с администрацией Театра в кабинет Благовольского. По ощущениям артистов, рассредоточенных вдоль коридора третьего этажа на пути к заветному кабинету, совещание это длилось с неделю. Составы спектакля определялись прямо сейчас. Никто не мог думать ни о чем другом. По коридору, все время меняя направление, летал ветерок взволнованных перешептываний. Иногда он вдруг разгонялся чьим-нибудь чересчур нервным возгласом, который подхватывался и уносился дальше, суетливо клубился и взвивал пыль до тех пор, пока в набухший шум не выглядывала секретарь Благовольского и не просила одновременно строго, недовольно, устало и пугливо: «Уважаемые артисты! Давайте, пожалуйста, тише!» Но напряжение в коридоре и без того затухало по мере того, как у артистов кончались силы. Поначалу активное, ожидание постепенно стало томительным, а к одиннадцати часам лишь теплилось свечками, что зажигались то в одном, то в другом приятельском кружке. Была уже половина полуночи, когда многострадальная секретарь вышла из кабинета не ради того, чтобы осадить нетерпеливое бурление страждущих, а чтобы вывесить на дверь списки. Цепная реакция пронеслась по коридору, и разложенный в удобных позах народ враз подорвался с мест. Кто в чем был: в дутых болоньевых валенках, в шерстяных кофтах, в уличной одежде, босиком — артисты ринулись в атаку на кабинет Благовольского, где, словно в окопе, отсиживалась администрация Театра вместе с Леоном Ифре. Вопреки бешеному нетерпению, Артем с Ромой и Ксюшей решили пропустить первую волну и не лезть в самую агрессивную давку, тем более что Паша еще не пришел со своей поздней репетиции, а Филипп не вернулся из солярия. Однако артисты, удаляясь от списков довольные или раздосадованные, все как один бросали на их компанию странно выразительные взгляды, так что несколько минут спустя, поторопив сообщениями Пашу и Филиппа, Рома потянул Артема к заветной двери. После целого дня репетиций и пережитого волнения за распределение партий, которое не разрешилось, а только утрамбовалось внутри, Артем едва стоял на отяжелевших ногах. Ромкина поддержка была ему очень кстати. Он вновь чувствовал себя учеником Вагановки, который вот-вот выяснит результаты самого важного, выпускного, экзамена, и боялся поднимать глаза на ровные строчки, отпечатанные черным поверх бездушно белых листов, кособоко болтавшихся на скотче. Но момент истины оказался неизбежен. Напиравшая толпа вынесла Артема к спискам, он наконец увидел их и — пораженно ахнув, оцепенел. Тем временем Филипп шел после солярия по театральным коридорам в самом неприятном для себя направлении кабинета художественного руководителя. Сообщение от Ромы жгло карман джинсов, но Филипп нарочно заставлял себя не торопиться. Пускай другие бегут за косточкой и скачут под дверью на задних лапках. Филипп, прямо как Ифре, покинул Театр сразу по окончании репетиций. Пока другие психовали в ожидании решения, Филипп заглянул в кофейню, поужинал, покружил по центру на каршеринге, прогулялся вдоль пустеющей к ночи набережной и посидел на их с Волчонком гранитных ступенях, прислушиваясь к ласковому ворчанию Невы и представляя, что не толстовка такая мягкая, а Васины руки. Его весь вечер трясло от нервов, он курил одну за одной, а мысли его постоянно прыгали от Васи к чертовому Ифре и чертовому балету. Пока Филипп поднимался на третий этаж и петлял по коридорам, ему навстречу то и дело попадались артисты, уже знавшие итог: напыщенные от гордости, ликующие, окрыленные, довольные, печальные, опустошенные и негодующие — взяли и плеснули на холст всей палитрой эмоций. Половина людей рыдала. Кто от счастья, кто от горя, кто от облегчения. Но почти все, замечая Филиппа, внезапно забывали о своих переживаниях и брали его в фокус, то улыбаясь с хитрецой, то подмигивая, то дружески задевая по плечу или приговаривая со знанием дела: — Ну наконец-то. Или: — Давно пора. Или: — Иначе и быть не могло. Ноги все быстрее несли Филиппа вперед, но он не поддавался бушеванию сердца: специально замедлял шаг, остужал голову. Какую бы интригу ни нагоняли другие артисты, весь этот балет Леона Ифре не более чем развлечение напоследок. Незачем придавать ему столько важности. Однако вырулив наконец к кабинету Благовольского, возле которого набирала обороты самая что ни на есть «Вальпургиева ночь», Филипп почти сразу заметил за головами кудрявую шевелюру Артема у вывешенных списков и — сдался. Он не мог не разделить с ним этот момент. Ему было плевать, что к спискам выстроилась очередь. Он просочился между одними, растолкал других, передвинул в сторону третьих, и уже через минуту, слегка запыхавшийся от волнения, стоял около Ромы у Артема за спиной. Списки были прямо у них перед глазами. Филипп уже все видел, но еще ничего не понимал. Ему на полном серьезе казалось, что те в коридорах поздравляли его с Тёмкиной партией Ромео. Первой строчкой в первом составе написали Джульетту, самую юную ведущую солистку Театра, воздушную, изящную и нежную Альфию Рахимову. Вторым значился Ромео, который подходил ей как никто другой, — Артем Елисеев. Третьим был Тибальт: «Филипп Крапивин» Ощущение, что это финальная издевка администрации, ошибка или банальная опечатка, никак не отпускало Филиппа. Повеселились на утреннем классе и хватит. Пора спускаться с небес на землю. Да может ли он учить вторую по значимости мужскую роль? Какой из него Тибальт? Он увольняется через месяц. Тибальтом должен быть Паша. — А Паша где? — Филипп заторможенно провел взглядом по листку, но не нашел знакомую фамилию, пока Рома не тронул ее кончиком указательного пальца. Паше досталась роль Париса. Филипп поглядел на его фамилию, потом снова вверх на свою. Нет, они не поменялись местами. Он по-прежнему Тибальт. Паша по-прежнему Парис. Этот пранк явно вышел из-под контроля. — Тёмка… — Филипп опустил ладони ему на плечи и потянул ближе к себе. Весь ледяной от потрясения, Артем послушно отклонился к другу, но, лишь коснувшись лопатками его груди, наконец очнулся и сделал первый глубокий вдох. — Тём… — все так же отрешенно шепнул ему на ухо Филипп. — Ты Ромео, прикинь. И мы с тобой танцуем вместе. Он проговаривал это вслух, и внутри него от восторга пробуждались вулканы, но поверить в происходящее было по-прежнему невозможно. Они постояли у списков еще с полминуты, а затем толпа оттеснила их в сторону. Ни Артем, ни Филипп не находили слов и только соприкасались украдкой то кончиками пальцев, то плечами, чтобы не потерять друг друга и связь с реальностью. Наконец Филипп заметил возле списков Пашу. Тот весь взмок после репетиции, но лицо у него казалось таким же белым, плоским и сухим, как вывешенные листы бумаги. Сосредоточенно прочитав первый состав балета, Паша без колебаний дернул за дверную ручку, но тщетно: Благовольский с администрацией и Ифре закрылись изнутри. Паша сжал и разжал кулаки, свирепо выдохнул, крутанулся на пятках и вдруг рубанул по Филиппу яростью, как мачете. — Он поймет, — обронил Артем. — Остынет и поймет. Не переживай. Это было первое, что он произнес, и вот тогда у Филиппа сорвало вентиль. Мгновенно забыв о Паше, он дернул Артема к себе и со всей дури сграбастал в объятия, зарывшись носом в пушистую спутанную шевелюру. — Тём, я так рад за тебя, за себя, за нас, что вообще происходит, охренеть, — он тараторил, шмыгал носом и жмурился, стиснув футболку у Артема на спине, а тот легонько смеялся и прижимался в ответ со всем доверием на свете. Репетиции начинались завтра рано утром, но, несмотря на это, Филипп был уверен, что они с Артемом сейчас заскочат в магазин за сидром и будут праздновать на Гривцова, пока не кончится адреналиновое топливо и они не рухнут замертво поперек чьей-нибудь кровати, забыв завести будильник. Ведь это самое естественное развитие событий. Ведь никого в целом свете нет ближе, чем они вдвоем. — Меня там Марат ждет, — виновато шепнул Артем, отступая вдаль по коридору. — Нужно выспаться перед завтрашним днем. Прости. Плечи его поникли. Он даже не смог оторвать от пола взгляд и так и растворился в толпе артистов прежде, чем обалдевший от его отказа Филипп пришел в себя, чтобы броситься вдогонку. Он бы, конечно, бросился, обязательно бросился, догнал бы где-нибудь на лестнице или у служебного выхода, остановил, схватив за плечо или за лямку спортивной сумки, и уволок куда надо: домой. Артем бы сопротивлялся, вопил, закатывал глаза, порывался вырваться и сбежать из деревни простолюдинов, среди которых всю жизнь прожил своим, обратно в королевский замок, где был наследным принцем. Филипп бы его не пустил. Пока Марат ждет в роскошной карете, затолкал бы в неказистую скрипучую телегу каршеринга и похитил прямо из-под носа грозного часового. Артем бы клял друга на чем свет стоит, шипел, твердил про важность своей партии, а может, даже дергал ручку заблокированной двери прямо на ходу или выхватил айфон, чтобы набрать Марата. Филипп бы вырвал у него айфон, швырнул на заднее сиденье и пресек все возмущения хлестким ответом. Это бы отрезвило Артема, он бы стал успокаиваться, задышал ровнее и постепенно смирился с тем, что Филипп все решил за него. А потом они бы заскочили в магазин за сидром и праздновали на Гривцова, пока не кончится адреналиновое топливо и они не рухнут замертво поперек чьей-нибудь кровати, забыв завести будильник. Ведь это самое естественное развитие событий. Но Филипп не бросился за Артемом. Утренняя обида на его намерение жить отдельно сейчас казалась детской. Филипп больше не обижался. Он чувствовал себя преданным. Несмотря на долгую дружбу, они с Артемом ни разу не танцевали на сцене бок о бок. Про Академию нечего и говорить: четырехлетняя разница в возрасте и опыте подготовки ставила крест на возможности выступать на равных. Когда Артем получил аттестат зрелости и поступил на службу в Театр русского балета, им с Филиппом потребовалось время, чтобы осознать новый статус коллег и привыкнуть к нему. Стоять рядом на утренних классах, выполнять один и тот же экзерсис, дышать друг другу в затылок — даже это не укладывалось в голове. Филипп всегда был старшим. Тёма всегда был мелким. А здесь в Театре подростковый барьер рухнул, и Филипп вдруг увидел, что Тёмка повзрослел. Он всегда мечтал, что они станцуют вместе. Да, они регулярно участвовали в общих кордебалетных сценах, учили одну хореографию и вместе готовились к ролям, таким, как, например, рабы в «Спартаке», но это было не то, что станцевать в двойке, четверке или хоть восьмерке. И уж точно не то, что партии Ромео и Тибальта в балете Леона Ифре. Плевать, что эти герои антагонисты. Они танцуют в дуэте, в тесной связке, в партнерстве. Нет в Театре таких двух артистов, кроме, разве что, Ромаши, которые чувствуют друг друга лучше, чем Филипп и Артем. И этого недостаточно, чтобы на несколько часов забыть о своем ослином упрямстве. Недостаточно, чтобы отпустить себя и просто порадоваться. Они будут работать вместе первый и последний раз в жизни. Но выспаться важнее. Ясно. Филипп не представлял, как ехать сейчас домой. Что его там ждет, кроме скандала с Пашей, мандража перед завтрашним днем и бессонной ночи? Он же рехнется до утра, накрутит себя так, что спрячется под кровать и больше оттуда не вылезет. Он себя знает. Начнет сравнивать Тибальта с Крассом, решит, что опять не справится, что поддастся эмоциям, что Ифре пожалеет о своем выборе, что все увидят никчемного челябинского мальчика и с облегчением вздохнут, провожая его через месяц в бессрочный отпуск. Нет, домой ему никак нельзя. Филипп не знал, что делать. Ну не в «Центральную станцию» же ехать в конце концов! Тогда повторение истории с Крассом получится уж слишком очевидным. Он вновь потащится по городу пьяным, свернет под какую-то арку, ляжет на скамейку во дворе, достанет из кармана айфон… Только вместо Артема, может, все-таки наберет тот номер, которого в прошлый раз у него еще не было. Он уходил из Театра одним из последних. Позвонить хотелось до дрожи в ледяных пальцах, но Филипп одергивал себя с нарочной грубостью. Он ни за что так не сделает. Он не такой. Не из этих. Он не звонит ни с того ни с сего в полночь, не хнычет в трубку: «Ты мне так нужен», не умоляет приехать, не напрашивается сам. Как это будет выглядеть? Уж точно не романтично. Скорее, жалко и мерзко. Проходя через сизый и душный в июньских сумерках лабиринт дворов от служебного выхода до улицы Пестеля, Филипп читал переписку с Василем. Слова обнимали, утешали, дарили сладкое чувство, что он не один. Разве отношения — это не про ту самую возможность позвонить среди ночи и попросить поддержки? Сколько можно бояться? Ведь он же знает, что ничего не случится, что его не пошлют, не высмеют, не унизят, что его даже, кажется, любят… И что на просьбу увидеться, конечно, ответят согласием. Сердце сжалось со стоном. Да что за проблема открыться близкому?! Почему в голове то и дело вспыхивают картины, где Вася его отвергает?! И еще этот гадкий суфлер зудит из-под сцены с тошнотной самоуверенностью: «Ну, на встречу-то он придет, но уважать и воспринимать тебя всерьез после нытья точно перестанет»... Да как же, блять, трудно с собой! Филипп гневно хлопнул дверью «Рено Каптура», рухнул головой на руль и сидел так пару минут в очередном внутреннем сражении. Может, не ехать никуда и переночевать прямо здесь? Все равно утром в Театр, какая разница? В конце концов, все же взяв себя в руки, Филипп завел автомобиль и медленно отъехал от тротуара. Василь писал, что оформил в своем музыкальном магазине уличные витрины. Адрес Филипп знал. Почему бы и не взглянуть? До места назначения он добрался меньше, чем за десять минут. Пустые улочки струились между фасадов, словно речушки промеж высоких берегов, и на асфальте, как на поверхности воды, качалось перевернутое сиреневое небо. Филипп честно собирался, но так до сих пор и не побывал в этом захудалом магазинчике с таким же обветшалым названием «Мелодия», который терялся среди вязких окон баров и белого свечения шоурумов, как затертая книга советского писателя, случайно угодившая на полку современной прозы. Грустно, что Волчонку приходилось работать в таком месте, но это была теневая сторона пути абсолютного большинства музыкантов. Филипп не питал иллюзий насчет славы и понимал, что по сравнению с Максимом, который пять дней из семи вынужден наряжаться в пиджаки и оксфорды, чтобы торчать в офисе и заниматься адовой скучищей, Василю еще, можно сказать, повезло. Филипп планировал проехать вдоль магазина, как бы между прочим оценить витрины, а дальше прибавить газ и действовать по ситуации. Он признавал, что просто-напросто не может сделать выбор между решительным звонком и трусливым одиночеством, а потому страдает такой вот херней, но останавливаться возле места работы Василя и тоскливо глядеть из машины на темные окна, за которыми он ходил пару часов назад, было как-то чересчур. Однако план провалился с треском. Едва свернув на перекрестке в сторону магазина, Филипп ударил по тормозам и замер точь-в-точь под знаком запрещенной парковки. И кажется, пережил микроинфаркт. Во-первых, у долбанного магазина оказалось всего три витрины. Если выйти из «Рено Каптура» и толкать его вручную, «Мелодия» и то останется позади секунд через десять. Во-вторых, за этими злосчастными витринами, которые одновременно служили и окнами, преспокойно горел свет, несмотря на полночь и на то, что по графику магазин закрылся в девять. Ну а в-третьих, по залу собственной персоной расхаживал Василь. Он был одет в непривычный темно-синий бадлон, который, кстати, весьма недурно на нем сидел. Даже очень недурно. Филипп залюбовался тем, как соблазнительно эта приятного цвета ткань облегает поджарый торс. На прилавке валялся сплюснутый рюкзак: Василь собирался уходить и напоследок проверял разные мелочи. Вот поправил нотные тетради в крутящейся вертикальной стойке, чтобы лежали ровно, уголок к уголку. Вот бегло смахнул пыль со скрипок. Вот перегнулся через прилавок, пошарил внизу рукой, распрямился и сунул что-то в карман рюкзака. Он выглядел утомленным, но спокойным. Он хорошо ориентировался в том, что делает. Здесь все было ему знакомо. Поначалу струхнув от внезапной встречи, Филипп понемногу пришел в чувства и теперь с интересом наблюдал за своим прилежным Волчонком. Вариантов у Филиппа было два: привлечь внимание Василя или тронуться с места и мистически раствориться в ночи. Как он объяснит ему всю эту ситуацию? «Мне одиноко и страшно перед завтрашним днем, и я очень в тебе нуждался, но, поскольку я гордый и вдобавок еблан, то решил ни о чем тебя не просить, а просто покататься в районе твоей работы»? Но и уехать Филипп не мог. Тот, кто нужен ему сейчас больше всего на свете, — вот он, вот. За стеклом. Просто позови, и он будет рядом. Сердце болезненно ныло от предательства Артема и паники из-за будущей репетиции с Ифре, и грозилось, что просто лопнет до утра, если никто его так и не утешит. Василь тем временем еще разок заглянул в подсобку, после чего подхватил рюкзак и, наконец щелкнув выключателем, двинулся в сторону выхода. Ну куда вот он собрался? Ночь на дворе. Филипп безнадежно вздохнул и посигналил, мигнув фарами. От неожиданности Василь подскочил котом и тут же сдернул руку с лакированной крышки фортепиано, не успев попрощаться с инструментом и завершить сакральный ритуал, которым оканчивал каждую свою смену в музыкальном магазине. От фортепиано рука Василя метнулась в боковой карман рюкзака за складным ножом. Кто бы там ни явился, Василь был начеку, готовый защищать и себя, и друга. В «Мелодии» продавались бюджетные инструменты, но это совсем не гарантировало, что грабители сюда не заглянут. Даже бюджетные гитары, скрипки и флейты стоят немалых денег, а если выкрасть несколько, сумма получится внушительной. Что до старого фортепиано, которое Василь отреставрировал в счет зарплаты, оно было дороже «Стейнвея» и «Бехштейна», оно было уникальным. По крайней мере, для Василя. Он предчувствовал, что рано или поздно столкнется с нежеланными гостями. Эти гении, конечно, думали, что в полночь здесь пусто и глухо. Не тут-то было. Им не удалость застать Василя врасплох, а значит… Это что, Филипп? Нащупав рельефную рукоятку, пальцы замерли и вместо того, чтобы вытащить нож, протолкнули его глубже на дно кармана. Василь никак не рассчитывал увидеть здесь Музу. Грабители казались куда более реалистичным вариантом. Филипп ждал за рулем белого хетчбека каршеринга. Хотя Василь знал, что машина каждый раз новая, он привык считать «Рено Каптуры» собственностью Музы и теперь невольно цеплялся за них взглядом в потоке автомобилей, пока ждал светофор или выступал на улице. Как Филипп узнал, что Василь задержался на работе? Почему приехал? Что случилось? Волнение набирало обороты, и Василю хотелось как можно скорее прыгнуть в машину, чтобы разрядить обойму вопросов. Сорваться с места он не мог, выбитый из колеи спонтанностью встречи и стыдом, что принял Филиппа за грабителя, и некоторое время продолжал стоять у фортепиано, ликвидируя утечку чувств. Наконец он отмер и продолжил путь к выходу, но тут Филипп, явно недовольный скоростью развития сцены, вновь посигналил: уже не коротким тактичным приветствием, а требованием на всю улицу — после чего сверкнул через стекло глазами, сжал губы в тугую линию и забарабанил пальцами по рулю. Это значило «Пошевеливайся». И Василю это не то чтобы понравилось. Делая вид, что не замечает ни Филиппа, ни его претензий, Василь медленно переступил порог магазина и так же демонстративно вставил ключ в замок. Никто не смеет им командовать. Никто. Даже Муза. Тщательно закрыв дверь на все положенные обороты, Василь для надежности несколько раз дернул за ручку. Клаксон сзади так и надрывался. Да пожалуйста. Василь не оборачивался и, продолжая игнорировать Филиппа, неторопливо прогулялся вдоль витрин. Все-таки хорошо получилось. Не ДЛТ, конечно, но Галина Ивановна, управляющая «Мелодии», будет довольна. Напарница Василя Элла Марковна, которая слегка и как бы нехотя помогала ему с новым оформлением, пришла в совершенный восторг от результата. Василь не просто аккуратно разложил музыкальные инструменты на подставках, но закупил по скидке в соседнем магазине обрезы тканей разных цветов, застелил ими витрины, добавил декоративных элементов, состряпанных из сувениров, которые пожертвовали Элла Марковна и прочие почтенные дамы коллектива, а по периметру пустил гирлянды из лампочек теплого молочного света, найденные в пылившейся под прилавком коробке с надписью «Новый Год». Получилось, может, и кустарно, зато уютно и симпатично. И уж точно лучше, чем было. Василь последний раз поглядел сквозь окно на фортепиано и, шепнув ему: «Не скучай», все-таки обернулся. Пассажирская дверь «Рено Каптура» была недвусмысленно открыта. Филипп кивнул на пустое сиденье, уверенный, что капризы кончились, но Василь и бровью не повел. Поправив лямки рюкзака, он молча зашагал по тротуару в сторону перекрестка. — Да ты, сука, издеваешься, — прошипел Филипп, и дверь хлопнула так свирепо, что Василь засомневался, осталась ли она на месте. За исключением нарушителя спокойствия, на улочке было сейчас так потрясающе тихо, что Василь с упоением слушал, как асфальт методично шуршит и поскрипывает под подошвами кед. Звук был мягким и затухающим. Так, на продолжительном выдохе, звучит конец очень долгого дня. Возможность прогуляться летней ночью — очевидный плюс задержаться на работе. Вот только как ни старался Василь поймать безмятежный настрой, беспокойство о Филиппе никуда не девалось. Впрочем, и Филипп никуда не делся. Оправившись от нахального отказа, он завел мотор и резво сдал назад. «Рено Каптур» поравнялся с Василем через считанные секунды. Пассажирская дверь вновь распахнулась и, точно шлагбаум, преградила Василю путь. — Не беси меня, — угрожающе донеслось из салона. Василь аккуратно прикрыл дверь и пошел дальше. Ему не хотелось ссориться с Филиппом, и он действительно переживал, что тот разозлится и уедет, но приказная манера общения была для него неприемлемой. Филипп порой вел себя как королевна и считал, что все обязаны его слушаться. А если подданные выражали недовольство, у королевны начиналась истерика с репрессиями. Когда что-то представлялось Филиппу очевидным, он не трудился объяснять свою позицию. Вместо этого он бесился и требовал. Вот как сейчас. С какой стати Василь должен все бросить и сесть к нему в машину? Они не договаривались о встрече. Может, у Василя другие планы. Поспать, например. Он дошел до пустого перекрестка, на всякий случай поглядел по сторонам и, не став дожидаться зеленого сигнала светофора, ступил на зебру. В этот момент, нарушая все мыслимые и немыслимые правила дорожного движения, «Рено Каптур» с визгом вылетел из-за поворота и въехал поперек пешеходного перехода, будто за рулем сидел гребаный Доминик Торетто. Застывшего на месте Василя обдало жаром. Он надеялся, что по лицу не заметно, но вот тут он испугался. Еще бы не испугаться, когда полметра вбок, и тебя бы смял двухтонный кусок железа. Теперь Василь оказался точно возле водителя и даже встретился с ним глазами поверх опущенного стекла. Филипп не произнес ни слова, но крайне выразительно выгнул левую бровь. Сердце у Василя, вопреки всему, вероломно екнуло: оно любило мимику своей Музы. Однако вместо того, чтобы послушаться, Василь лишь поправил лямки рюкзака и шагнул влево, намереваясь обойти капот и продолжить путь домой. «Рено Каптур» дернулся вперед: не-а. Василь метнул на Филиппа хмурый взгляд и отступил направо. Автомобиль катнулся назад: не выйдет. — Хочешь, чтобы меня случайная машина сбила? — не выдержав первым, просипел Василь. — Хочу, чтобы ты перестал выебываться, — лаконично отозвался Филипп. — Я не просил меня встречать. — Я и не собирался. Просто мимо ехал. — Неправда. — Вась, в чем проблема? — Филипп оставил циничный тон и непонимающе развел руками. — Я только что закончил в театре, с утра у меня репетиция, я приехал к тебе посреди ночи. Ты чем, блять, недоволен? — Тем, что мы об этом не договаривались. — Ладно, окей, я понял, пока, — Филипп негодуя заерзал по сиденью, устремил взгляд на проезжую часть и хотел рвануть с места, но Василь успел схватиться за край поднимающегося стекла: — Погоди. Сорванная нота в этом последнем «Пока» резанула Василя фальшивостью. Филипп здесь не просто так. У него действительно что-то случилось. Побелевшие от напряжения пальцы продолжали цепляться за руль. Филипп не оборачивался к Василю и дышал тревожно и прерывисто. — Не уезжай, хорошо? — тихо попросил Василь. — Я сейчас к тебе сяду. Он обошел пышущий гневом «Рено Каптур», наконец забрался на пассажирское сиденье и сквозь жужжание двигателя, пустобрюхий выдох снимаемого рюкзака и шорох возни с ремнем безопасности услышал короткий сдавленный стон облегчения. — Я не знал, что ты здесь. Это правда случайно получилось, — Филипп отъехал с пешеходного перехода. Он словно оправдывался. — Извини, если ты не хотел меня видеть. — Не хотел и не планировал — разные вещи, — Василь постарался звучать помягче, хотя в его состоянии любые краски иссыхали в одинаковую металлическую стружку. Филипп раздраженно цокнул языком: — Давай без духоты, окей? Не хотел, не планировал, бла-бла-бла… — Я просто не люблю, когда ты мной помыкаешь. — Помыкаю?! — ахнул Филипп. — В смысле?! Это что вообще значит?! — Что я должен выполнять твои команды по щелчку пальцев. — То есть это так для тебя выглядит? Ого. Класс. Охуенно, — Филипп остановился возле тротуара, и Василь, пользуясь возможностью, взял его правую руку в свою. Филипп не противился, рука легко и доверчиво соскользнула с руля, но была совсем окоченелой и чуть подрагивала. Василь не сдержал потрясения: — Филипп… ты чего? Тот не ответил. Так и сидел, вперившись в дорогу. — Эй… — Василь потянулся к нему и ласково дотронулся кончиками пальцев до щеки. Филипп прикрыл глаза. — Что с тобой такое? — Все в порядке, — слабо шепнул Филипп. — Тяжелый день. — Расскажи мне. — А потом ты заявишь, что я тобой помыкаю и заставляю тебя мне сочувствовать. — Ты нормальный? — Василь улыбнулся, а следом бережно снял с руля его вторую руку, словно хотел прервать разрушительный контакт Музы с машиной, впитавшей сотни чужих драм. Не отнимая застывших ладоней, Филипп покорно повернулся к Василю, но взгляд его был опущен и даже плечи, всегда гордо, по-балетному, расправленные, сжались. — Я очень рад, что ты здесь, — подавшись навстречу, произнес Василь и на всякий случай повторил для убедительности: — Очень. Он терялся в догадках, какая беда вынудила Музу примчаться среди ночи, но однозначно хотел помочь. К тому же, отказов Муза не принимала. Филипп молчал и даже не шевелился, поэтому некоторое время Василь просто поглаживал его руки, чувствуя, что ему от этого легче. Пару раз Филипп как будто собирался с мыслями и хотел заговорить, но в последний миг что-то его останавливало. Он был растерян и рассержен. Василь замечал, как между бровей мелькает вертикальная складочка и как трепещут на быстром выдохе крылья носа. Филипп был так красив сейчас, дух захватывало. Крутые трамплины ресниц. Скулы как линия взмаха крыльев. Полумрак автомобильного салона ретушировал его лицо беззащитностью. Василь заковал себя в чугун, чтобы не стиснуть Музу в объятиях. Он боялся спугнуть ее, боялся сломать тонкую корочку льда своим широким шагом. — Ты на меня не злишься? — наконец подал голос Филипп. — Нет, — Василь не знал, чего ожидать, но уж точно не этого. — Почему я должен злиться? — Потому что я тобой помыкаю. — Да ну ты серьезно?! — Василь чуть не хлопнул себя по лбу. — Я не хотел тебе грубить. Ты прав, мы на сегодня не договаривались, и я не должен был тебя дергать, — Филипп перешел на деловой тон. — Я понимаю, что у всех свои планы. Если ты устал или занят, я просто подвезу тебя домой или куда тебе там надо. Извини за беспокойство. — Филипп, перестань, — Василь потянул безвольные руки ближе к себе. — Я очень не хочу ссориться. — Я тоже, — эхом шепнул Филипп, и Василь, уловив по доверчивому тону, что теперь можно, аккуратно опустил его голову к себе на плечо. Никогда его Муза не была такой поникшей, потерянной и несчастной. Разве что в День своего рождения перед тем, как они помирились. Василю стало совестно за недавнее упрямство. Филипп, конечно, тот еще заноза, но момент, чтобы его проучить, оказался не лучшим. — Поделишься со мной? — попросил Василь. — Чем? — Филипп сделал вид, что не понял. Он для чего-то продолжал храбриться, хотя явно не спешил размыкать объятия. — Что-то в Театре случилось? — предположил Василь. — Ты мне ничего не писал с утра. Видел Леона Ифре? Вам уже дали роли в балете? Филипп издал звук, похожий на мычание с вопросительным знаком. — Дали или нет? — обеспокоенно нахмурился Василь. — Я танцую Тибальта, — сдался-таки Филипп и, чуть помедлив, протяжно вздохнул. — Ну, не танцую, а просто учу. Танцевать в следующем сезоне будет кто-то другой, — с этими словами он вдруг оттолкнулся от потрясенного известием Василя и с силой долбанул по рулю. — Сука, ну зачем так делать?! Они ведь знают, что я увольняюсь! — Наверное, они хотят, чтобы ты остался, — такое объяснение казалось Василю самым логичным. Контраст между подавленностью Филиппа и собственной гордостью за него был слишком велик, чтобы Василь мог сразу его обуздать. — Да не хотят они ни хрена, — зло выплюнул Филипп. — С чего бы им за мной бегать? Кто я такой? Они дали мне шанс тогда, с Крассом, я этот шанс проебал и подставил всех в последний момент. Они же так думают. Благовольский меня терпеть не может. Я всегда ему был как кость в горле. Ифре заметил нас с Артемом на утреннем классе и, видимо, предложил на главные роли, а Благовольский согласился, потому что не хотел ему перечить и потому что это возможность проучить меня напоследок. Проучить, опять это слово... Василь закусил губу, отводя глаза, словно Филипп во всем обвинял его лично. — Артем танцует Ромео? — переспросил Василь, когда гневная тирада закончилась. — Он доволен? — Конечно доволен! — всплеснул руками Филипп. — Он так доволен, что даже из квартиры съехал, урод, чтобы мы ему не мешали сосредоточиться перед работой, — он язвительно передразнил аргументы друга. Новости сыпались одна за одной, и у Василя от такой массивной атаки слегка закружилась голова. Вывалив все, что накипело, Филипп умолк. На минуту в салоне утвердился штиль. — Ты не можешь отказаться? — переработав услышанную информацию, задал вопрос Василь. — Поговори с руководством. Если ты увольняешься, им тоже невыгодно учить роль с тобой. С точки зрения Василя, это предложение было вроде как самым дельным. — Да не хочу я отказываться, — Филипп даже будто удивился, почему Василь не понимает очевидных вещей. — Не хочешь отказываться? — еле собранный, паззл Василя тут же рассыпался. — Почему? — Потому что хочу поработать с Ифре, — все так же недовольно пояснил Филипп. — Ты же не хотел. — Теперь хочу, — отсек Филипп, но, видя, что Василь за ним не поспевает, добавил: — Ты бы видел его на утреннем классе. Я и не думал, что он такой охрененный. У него подход совсем другой, не как у наших. Он открытый, доброжелательный, отзывчивый, с большим уважением к нам относится. Не знаю, как он ставит, но все равно не могу упустить такой шанс. Пусть даже с балетом покончено. — Так ты рад или нет? — напрямик спросил Василь. Ему-то что делать: утешать? праздновать? Филипп тоже запутался, а потому немного помолчал, разбираясь в себе. — Рад, — наконец кивнул он. — Просто… — Просто что? — счастливый огонек заплясал у Василя в груди. Его Муза, его прекрасная, нежная, талантливая Муза… — Да бесит, что все через жопу! ­— воскликнул Филипп. Прекрасная, нежная, талантливая и языкастая Муза. — Хорошо, что ты получил роль не таким способом, — усмехнулся Василь. — Ого! — Филипп округлил глаза. — Я ослышался, или это был подъеб? Василь застенчиво пожал плечами. — Да такими темпами ученик превзойдет учителя, — заохал Филипп. — Отвали, — Василь послал ему теплый взгляд и, пользуясь тем, что обстановка наконец разрядилась, поинтересовался: — Если ты не знал, что я до сих пор на работе, зачем приехал? — Хотел посмотреть на твои витрины, — простодушно объяснил Филипп. У Василя едва челюсть не рухнула: «Чего?!», но он успел совладать с эмоциями и дернул уголками губ: — И как они тебе? — Не знаю, не разглядел, — голос Филиппа смягчался с каждым словом. — Твоя красота все затмила. — Да ну тебя, — засмеялся Василь, быстро взъерошив волосы на макушке. — А почему ты задержался? Вопрос был закономерным, но тем не менее он застал Василя врасплох. Отвечать до жути не хотелось. Василь даже отвернулся и поглядел поверх опущенного стекла на выщербленную дорожку тротуара. — Вась? — Филипп начал тревожиться. — Меня отправили в отпуск на две недели. Из-за голоса, — пристыженно сознался Василь, принимая на сиденье прежнее положение. — Я разговариваю только шепотом. Велели лечиться. Мне просто не хотелось уходить. — А отпуск оплатят? Василь мотнул головой: нет. — Но ты ведь и петь у метро в это время не сможешь, — уже всерьез обеспокоился Филипп. — Не смогу, — подтвердил Василь. — А деньги у тебя есть? — Филипп спросил это таким прямолинейным строгим тоном, что Василя передернуло. Он не хотел втягивать Музу в свои финансовые трудности, совершенно не хотел. Чувствовать себя нищим, ничего не добившимся и бесполезным не только рядом с бабушкой, но и рядом с любимым человеком — нет уж, спасибо. Особенно когда решил во что бы то ни стало доказать ему свою перспективность. — Могу дать взаймы, — предложил Филипп. Смирение в его голосе просто поражало. Он будто всегда был готов к такому развитию событий. Василю стало вдвойне гадко. Он пробурчал: — Не надо. Я достану деньги. — Где? — Неважно, — Василь не смотрел на Филиппа, словно боялся, что тот по глазам разгадает план написать завтра Толстому в «секретный чат» и в очередной раз поехать на край города, чтобы переложить пакет сомнительного происхождения из одного места в другое. — Опять вагоны будешь разгружать? — вздохнул Филипп. — Может, и вагоны, — Василь продолжал хмуриться, а у самого от сердца отлегло, что Филипп думает о нем лучше, чем он есть. — Найду разовые подработки. — Волчонок… — Филипп потянулся к нему, погладил ласково по щеке, и Василь не стерпел: прильнул щекой к его ладони, потерся, коснулся губами шелковой кожи, неуловимо пахнувшей сандалом, и зажмурился от приступа нежности. — Поедем ко мне? — шепнул Филипп. — Побудем вместе хоть немножко. — А ты меня покормишь? — Покормлю, — со смехом кивнул Филипп. — А в душ у тебя можно сходить? Такой вопрос Филиппу понравился. Он изогнул бровь, придвигаясь совсем близко, и хрипло выдохнул Василю в губы: — Можно даже вместе. Непредсказуемость, нестабильность, неоднозначность — эти и другие «не» с призвуком тревожности были давними спутниками Василя. Большинство спонтанных событий его жизни предварялось знаком минус, но спонтанность Филиппа он принимал без раздумий. Эта спонтанность выбивала его из колеи, чтобы сделать счастливым. Еще час назад он понятия не имел, когда вновь увидит Филиппа, и готовился к худшему: пару недель общаться в соцсетях из-за постановки Леона Ифре, а сразу после проводить свою Музу еще на две недели на гастроли. Но сейчас они мчались по ночному центру города, стараясь как можно быстрее добраться до переулка Гривцова и не потерять ни одной драгоценной минуты из тех, что остались у них до утра, и рука Филиппа сжимала его руку на каждом светофоре, будто извиняясь за этот глупый красный свет, и сам Филипп, как всегда, о чем-то тараторил, и было так приятно слушать его голос, сидеть с ним рядом, поглаживать тихонько его пальцы. Вот бы еще… — ... блин, ты ее разбил, — испугался Филипп, когда Василь зацепил запястьем подставку со свечой на прикроватном столике. Василь промычал в ответ что-то бессвязное и, утянув Филиппа в новый поцелуй, придавил к кровати. — Да Вась... подожди...— Филипп смеялся, рвано дышал и ерзал под ним от возбуждения. — Давай хотя бы свет… Все это лишнее. Бессмысленная суета. Василь накрыл губы Филиппа своими и заскользил ладонями по горячим, как песчаные дюны, рельефам, задирая мешавшуюся футболку. Он знал, что сейчас произойдет: тихий вздох и сокращение мышц — так Муза начинала танец, который раз за разом сводил Василя с ума. Вот отчего он старался не спешить, даже если очень хотелось. Этот танец предназначался только ему. Он сам был в нем постановщик и дирижер. Филипп доверял ему, следовал за ним, отзывался ему во всем. Коснешься кончиками пальцев — и он весь вспыхивает, умоляя продолжать. Поцелуешь легонько — словно опалишь. Василь никогда не жертвовал этими волшебными мгновениями ради плотской жажды. Наоборот, берег их, продлевал и с наслаждением прислушивался к своей Музе: здесь волнительно и сладко, здесь непривычно, здесь боязно, а здесь очень хорошо… Василь чутко настраивал свой бесценный инструмент и не переставал удивляться, какой богатый у него диапазон. Он так увлекся, пока обласкивал напряженное после работы тело, что не сразу сообразил, почему его самого неожиданно качнуло на волнах и погрузило в матрас. — Дальше я сам, — шепнул оказавшийся сверху Филипп. До чего же красивым он был в объятиях белой ночи. Сквозь шторы струился сиреневый свет и рассыпался ему по плечам, словно желал укрыть его совершенство и наготу от обожания простолюдина, которому он отдавался. Он двигался неспешно и плавно, приподнимался и вновь соскальзывал вниз, и все прямые его силуэта вдруг превращались в гиперболы, и с губ срывался сладостный стон. Василь не мог назвать это иначе, чем забвение, их общее, одно на двоих, когда твой вдох кончается его выдохом, когда не знаешь, где напряжение переходит в экстаз, когда единственное заземление ­— упор его ладоней тебе в грудь, и хочется бесконечно целовать его, чтобы он оставался реальным, но вот он замирает в нижней точке, впустив глубоко, и выгибается в пояснице, и ты, ополоумев от блаженства, уже ничего не хочешь, лишь бы остаться в этой секунде навсегда. Голову кружило, даже когда они, разомлевшие и утомленные, лежали рядом на постели. Василь прикрыл глаза, а Филипп рассеянно обводил его лицо кончиками пальцев. Он всегда ласкался после близости. Ему была важна нежность после. — Пообещай мне, что не будешь делать закладки, — неожиданно услышал Василь. Голос Филиппа не звучал обвинительно. Приглушенный расслабленностью, он был полон прощения и надежды, а потому Василь не сразу придал ему должное значение. Еще с минуту он плыл в полудреме, ведомый сквозь белесый туман мимолетными касаниями своего волнующего проводника. И лишь когда эти касания прекратились, печально соскользнув со скулы, Василь вынырнул на поверхность. Обнаженный, Филипп лежал на боку, подперев голову рукой, и в этой позе походил бы на отдыхающего героя древнегреческих мифов, если бы не пасмурная тяжесть в потускневших глазах и не зыбкая тревога, пролетавшая по его телу мурашками. — Откуда ты знаешь? — Василь был поражен его проницательностью и больше не видел смысла утаивать правду. В Филиппе ничего не изменилось, только плечо легонько дернулось вверх-вниз: — Я не знаю. Наугад сказал. На всякий случай. В районе солнечного сплетения закружилась метель, но она еще не успела охватить Василя, когда Филипп опустил топор: — Это пиздец, Вась. И отвернулся к стене. Нужно было срочно спасать положение. Срочно значит быстрее обычной скорости Василя. Он придвинулся к торчащим лопаткам и осторожно тронул Филиппа по плечу, чтобы оценить масштабы катастрофы. Филипп не шелохнулся. Так себе материал для анализа. — Я редко этим занимаюсь, — попробовал объяснить Василь. — Только когда совсем на дне. Общаться с ним Филипп, похоже, не хотел. Что делать дальше, Василь не знал. — Я понимаю, как это выглядит, — виновато проговорил он ему в затылок. — Не думай, что мне все равно. Пожалуйста. Ты даже не представляешь, как мне паршиво. — Никакое дно тебя не оправдывает, — пробурчал Филипп. Воодушевившись, что он реагирует, Василь решил действовать смелее: подтянул валявшееся в ногах одеяло и бережно укрыл свою Музу от холода. Филипп не сопротивлялся. Даже наоборот, поправил одеяло и натужно вздохнул. — Ты прав, это стремный способ заработать, — продолжил Василь. Обнимать Филиппа он не отважился, но аккуратно повторил ладонью плавный изгиб его шеи. Филипп охнул и глубже закопался в одеяло. Это он нарочно. На самом деле ему понравилось. — Я очень боюсь загреметь по статье и оставить бабушку одну. — Так может, ты перестанешь в этом участвовать? — с сарказмом предложил Филипп. — Я бы рад, но пока не получается, — Василь говорил как можно проще и честнее, зная, что запутается в увертках, которые все равно не способен сочинять. — Бывают такие периоды, когда… когда совсем нет денег. Вообще. Это единственная причина. — Ты не можешь занять у друзей? Обязательно лезть в криминал? — Мне стыдно занимать. — А вот этим заниматься не стыдно? — Это сделка с совестью, а не с другими людьми. — Вась, — еще никто не использовал его имя вот так, в качестве тяжкого обвинения. Зловещий аккорд «Василь» как вступление перед разбором полетов от педагога по вокалу, как прелюдия выговора от директора очередной кофейни, как начало выяснения отношений с Катей никогда не вмерзал в душу столь глубоко. — Это самый, самый крайний случай, — проникнув под одеяло, Василь наконец положил ладонь Филиппу на бок. Помедлил в ожидании вердикта. А следом обнял свою Музу, прижался к ее теплой спине и на секунду прикрыл глаза от накатившего облегчения. — Ну и давно ты этим занимаешься? — спросил Филипп. — Несколько лет, но… — Твою мать. — …но редко, — в очередной раз повторил Василь. — Правда редко. Наверное, меня до сих пор не загребли, потому что кто-то наверху видит, зачем я это делаю. Я не пытаюсь нажиться. Как только появляются хоть какие-то деньги, я бросаю. Нельзя играть с судьбой. — Я дам тебе денег. ­— Не надо. — Ты кретин или как? — Филипп дернулся у него в руках, и Василь испугался, что он сейчас вырвется или попробует ему врезать, но вместо этого Филипп лишь повернулся к нему лицом. На хмурых водах его взгляда трещали и ломались талые льдины. — Ты принимаешь сам? — Нет, — выпалил Василь. Филипп шумно вытолкнул из себя воздух: не поверил. Он явно довел цепочку рассуждений до закономерного финала и приготовился стоически выдержать правду. Категоричное «нет» в его образ мученика никак не вписывалось. — Так, Вась, давай без уверток. Скажи мне как есть, — потребовал Филипп. — Мы взрослые люди. Осуждать тебя я не стану. Мне просто нужно знать. — Я и говорю как есть, — Василь начал сердиться. — Почему все вокруг считают, что я наркоман? Я никогда не пробовал и не собираюсь. — Даже траву? — Даже траву, — подтвердил Василь. — Все в моей тусовке об этом знают. Мне уже давно не предлагают ничего ни на вписках, ни на сходках. — Вот это достижение, — язвительно фыркнул Филипп. Пороховая бочка обиды на его уверенные обвинения и особенно на издевательский тон набухала внутри Василя, грозясь рвануть от следующей искры, однако Филипп вдруг перестал нападать, протараторив: — У меня крыша съедет, если тебя, дебила, посадят. И уткнулся Василю в грудь с такой силой и безысходностью, что тому стало больно. — Я буду осторожен, ­— как можно убедительнее заверил Василь, заключая его в объятия. Филипп весь сжался и проворчал: — Делай что хочешь, козел. Ненавижу тебя. Сердце у Василя разрывалось. Он всегда хотел завязать. Каждый раз твердил себе, что этот точно последний. Ему было стыдно и страшно. Все держалось на секретности. С собой еще можно договориться, но отстаивать дрянь перед близкими людьми, доводя их до отчаяния, было выше сил Василя. Он уже открыл рот, чтобы дать обещание, которого ждал Филипп, но тот его опередил. — Вась, нет. Я так не могу. Вообще. Никак. Это жесть, — зачастил Филипп, задыхаясь от эмоций. — Давай придумаем что-нибудь. Давай я поговорю в Театре. Давай я позвоню Марату у Артема, он же целой компанией владеет, у него там точно есть работа. Я тебя очень прошу, Вась, даже если тебе похер на мое мнение… — Мне не похер, — прервал поток сознания Василь. Филипп глухо всхлипнул. — Я завяжу. — Обещаешь? — Обещаю, — Василь коснулся губами всклокоченных волос. — Если продолжу, как мне смотреть тебе в глаза? — Никак. — Прости, что расстроил накануне важного дня. Ты, наверное, рассчитывал на поддержку. Слегка отстранившись, Филипп поглядел на Василя снизу вверх, подумал о чем-то и вдруг игриво пробежался кончиками пальцев по крыльям ворона на его груди, прищурившись: — Интересно, что бы могло разрядить обстановку?.. — Что? — недоуменно свел брови Василь. Тут Филипп вспомнил, с кем имеет дело, и со вздохом притянул его к себе: — Секс, Вася. В три часа ночи они решили, что пора бы попить чаю, и неслышно прокрались из комнаты на кухню. Впрочем, таиться не стоило: в коммуналке на Гривцова они, оказывается, были одни. — С Артемом все понятно. Паша на меня обиделся по гроб жизни, — задумчиво перечислял Филипп, жуя бутерброд, — так что они с Ромой, наверное, на Коменде. А Ксюха-то где? — Видимо, у Богдана, — пожал плечами Василь. Он сидел напротив, хаотично замотанный в покрывало на голое тело, лохматый и довольный после второго раза, и оттого казался Филиппу до неприличия милым. — Какого еще… А-а-а, точно, — Филипп вспомнил про парня из караоке, о котором Ксюша без умолку болтала вчера и сегодня. — Так получается, вся квартира наша, а мы из комнаты не вылазим? — А что бы ты хотел вне комнаты? — с замечательной простотой, в общем-то, как и всегда, поинтересовался Василь. — Ну не знаю, — Филипп отпил чай и глубже подвернул под себя ногу. — Щас придумаем. Через десять минут они уже снова были в кровати. Такой план вполне устраивал обоих. Филипп еще не совсем отошел от внезапного признания насчет закладок, но был рад, что случайное предположение вывело на этот разговор. В машине Василь так загадочно увиливал от вопросов о подработке, что Филипп не мог его не заподозрить, хотя поначалу и не отнесся к опасениям всерьез. Как бы ни было гадко признавать, Василь напоминал того, кто время от времени балуется травой или даже чем-нибудь потяжелее. Филипп судил не голословно. Он сам через это прошел. Но как Артем в свое время ему поверил, так и он сейчас верил Василю. Вася бы не стал врать. Он не такой. Да у него бы и не получилось. — Ты здесь? — улыбнулся Василь, вынимая Филиппа из трясины. Они лежали рядом на одной подушке и бестолково листали мемы в «Контакте», так же бестолково хихикая. — Задумался что-то, — Филипп тряхнул головой. — Это ты меня заразил. — Ну конечно, — хмыкнул Василь. — О чем думал? — О том, как здорово, что ты честный. Такого ответа Василь не ожидал: хлопнул глазами в расфокусе и поерзал под одеялом. Смутился. — Спасибо, что рассказал обо всем, — Филипп и правда был благодарен ему за доверие. Василь отложил айфон, на котором до этого презрительно и безуспешно тыкал куда попало как типичный пользователь андроида, и приобнял жмущегося к нему Филиппа: — Мне эта честность обычно только хуже делает. Но по-другому я не умею. — И хорошо, — Филипп устало прикрыл глаза и немного полежал в тишине. Как же спокойно от того, что Вася рядом... По комнате растекались пастельные краски, словно это был не рассвет, а пугливое зыбкое свечение, исходящее от каждого предмета. Филиппу казалось, что он и сам немножко светится. — Вась? — шепотом позвал он. — М? Даже ткнувшись ему под бок, в тепле и безопасности, открывать чувства было страшно, а потому Филипп отвернулся и подождал, пока Василь обнимет его со спины. — Ты чего? — заволновался Василь. — Что-то не так? Голос у него был гипнотический. Сорванный, хриплый, надрывный — неважно. Он в любом состоянии завораживал и заставлял Филиппа восхищенно трепетать. — Я боюсь, что с Тибальтом получится, как с Крассом, — набравшись храбрости, наконец сознался Филипп. — Постоянно об этом думаю. Все слишком похоже. Никто, кроме Артема, не знал, насколько сильно он переживает о балете. И в Театре, и в Академии он без устали трудился над образом непризнанного гения, который выше земных тревог и мелочной критики. Если бы не партия Красса, вскрывшая его хроническую неуверенность, если бы не Истерика, нервный срыв и больничный, никто бы ничего и не узнал. Сейчас Филипп кое-как восстановил защитные стены и затянул их сеткой реставрации, но ни признание Леона Ифре, ни завершение балетной карьеры не значили, что он стал меньше беспокоиться о своем танцевальном мастерстве. — Это тоже вторая мужская партия в балете, тоже партия антагониста, — объяснял Филипп. — И поставить опять нужно в сжатые сроки. Я все пустил на самотек после «Спартака». Работал как попало. Мое исполнение сейчас такое же, как тогда, если не хуже. Вдруг Ифре поймет, что я ни на что не гожусь? Мищенко уже во мне разочаровался. Волны паники захлестывали Филиппа каждый раз, когда после мучительной борьбы он все же решался снять ухмыляющуюся маску и откровенничал с Василем. Его колотило, будто он схватился за оголенный провод. Он задыхался, будто стоял на вершине горы. Он твердил себе, что не делает ничего плохого, и принуждал себя довериться. Но при этом он чувствовал, что с каждым разом становится легче, а принуждение понемногу сменяется потребностью: он хотел открываться Василю, зная, что, вопреки всем внутренним страхам, Василь не оттолкнет его, а утешит. Он тянулся к Волчонку, к его безыскусной нежности, к его неуклюжему искреннему сочувствию, к его колючей, как зимний свитер, теплоте, и все глубже пускал его в сердце, надеясь, что однажды наконец сумеет избавиться от предрассудков и перестанет выдумывать какого-то злого равнодушного Василя, который бросит его, потому что он слишком слаб. — Ты лучший танцовщик из всех, кого я видел, — шепнул ему на ухо Василь. Филипп зажмурился и благодарно стиснул ладонь, лежавшую у него на груди. — В этих партиях есть что-то похожее, — принялся рассуждать Василь. — Но Красса ты учил, потому что у руководства не было вариантов. А сейчас тебя выбрал сам постановщик из Франции. Из всех артистов именно тебя. Иногда Филиппу казалось, что вместо ответов Василь может просто читать стихи. Любые. Этого достаточно, чтобы чувствовать себя лучше. — Ты будешь танцевать с другом, — успокаивал его Василь. — И все будут учить балет одновременно. Ты не будешь отщепенцем, как тогда. Филипп расплылся в улыбке. Отщепенец. Он где такое слово раскопал? — Даже если что-то пойдет не так, ты больше не несешь за это ответственности, потому что бросаешь Театр, — привел решающий аргумент Василь. — Покайфуй от процесса и все. — Ты прав, — Филипп наконец нашел в себе силы ответить. — Но меня трясет пиздец. Я даже домой сегодня не хотел возвращаться, чтобы не быть одному. Я поэтому... — Приехал к моей работе, — закончил за него Василь. — Угу. — В следующий раз, если начнешь загоняться, просто звони, ­— Василь коснулся губами его виска. — Мне жаль, что я не могу быть с тобой в Театре. Но вне Театра ты не один. Я рядом. И я тебя поддержу. — Вась… — у Филиппа сдавило горло, и сказать что-то членораздельное он так и не смог. Только поглаживал загрубевшую от гитарных струн и самую ласковую на свете руку. — Все, засыпай, — мягко скомандовал Василь. — А то вставать через три часа. — Проводишь меня в Театр? — Конечно. — Спасибо, Волчонок, — Филипп закрыл глаза, в тот же миг провалившись в подушку. Василь прижимал его к себе, дышал теплом ему в затылок, и где-то на пороге между реальностью и дремой Филипп вдруг понял, что находится прямиком в том самом моменте, о котором всегда мечтал. Страхи теряли свою вездесущую власть, потому что тот, другой, долгожданный и настоящий, защищал его, бережно обнимая со спины.