Grand Pas

Песня к главе: Макс Барских - Попрошу

— Ну скажи, что он круто отбивает! — Артем запустил на экране айфона очередное видео, снятое на потрясающе нейтральном фоне блекло-бежевой квартирной стены. — Ну да, — Филипп равнодушно вздохнул, изо всех сил нажимая Артему на спину. Тот будто и не почувствовал: растекся животом по полу и вытянул вперед руки с айфоном. — Ногами не дергай, связки порвешь. — Да, точно, — Артем еще разок поелозил в поперечном шпагате и, выбрав более удобное положение, постарался расслабить мышцы. — Тянет? — заботливо поинтересовался Филипп, кося глазами на айфон, где обожаемый Тёмкин Максим, одетый в видавшую виды черную футболку с логотипом какой-то рок-группы, самозабвенно молотил по электронным барабанам. Артем кивнул. — Это у него дома? — Да, в Девяткино. — Понятно... — протянул Филипп и отчего-то с раздражением лег на Артема всем весом. — Так нормально? — Угу. — Тебе точно тянет? — Да. — Вы с ним спали или нет? — Фил! — зашипел от боли Артем. Филипп понял намек и слегка ослабил нажим. Быстро покрутив головой и убедившись, что рядом нет лишних ушей, Артем понизил голос и на одном дыхании протараторил: — Я помню, о чем ты меня просил. Если я тебе ничего не сказал, значит, ничего серьезного еще не было. — А несерьезного? — поднял бровь Филипп. Артем пристыженно засопел, уткнувшись лбом в напольное покрытие, но быстро пришел в себя и бросил: — Отвали. — Окей, — на этом Филипп хотел закрыть тему, но проницательный Артем уцепился за наждачку в его тоне и сходу завелся: — Чем Максим тебе не нравится? Филипп закатил глаза: — Тём... — Нет, я серьезно, — не унимался Артем. — Чем? — Да все нормально, — Филипп потянулся к лежавшему перед Артемом айфону и смахнул видео на следующее. Оно началось по-домашнему: Максим застенчиво улыбнулся в камеру и попросил его не снимать, а Артем, рассмеявшись за кадром, отчего айфон у него в руках дернулся, весело поторопил: «Ну давай уже!» — Он какой-то... Он слишком милый. — И это плохо?! — удивился Артем. — Это подозрительно. Максим на экране тем временем стремительно прокатил правую палочку между пальцев и, отбросив всякое смущение так резко, как из-под стаканов дергают скатерть, вступил. Играл он обалденно. Это Филипп понял сразу. Палочки летали со скоростью света, и ритм, мелкий-мелкий, как чечетка, держался идеально. Странно, что человек, наделенный таким талантом, занимается чем-то, кроме музыки. Однако куда больше, чем само мастерство, завораживала перемена, происходящая с Максимом всякий раз, как он начинал стучать: из плюшевого тедди в свирепого гризли за считанную секунду. Вот что настораживало Филиппа. Хотя с другой стороны, именно этот Максим-барабанщик, а не Максим-какой-то-там-менеджер казался по-настоящему интересным. И взрослым. И мужественным. И сексуальным. — Он вот так запросто купил себе барабаны? — недоверчиво поинтересовался Филипп. — Ага, — кивнул Артем. — Ну то есть я их ему купил. — В смысле?! — Филипп округлил глаза, пораженный легкостью в голосе друга. — Да он начал отнекиваться, мол, на карте такой суммы нет, нужно брать рассрочку, да и вообще у него ипотека... — с досадой перечислил Артем. — В общем, я понял, что он их не купит. — И купил ему сам, — закончил Филипп. — Мы решили, что барабаны мои и я дал ему попользоваться. — Но забирать их ты, конечно, не будешь. — Конечно нет, — для Артема это было очевидно. — Да и вообще он за меня постоянно платит. Так что рано или поздно мы будем квиты. — Ну и сколько они стоили? — мрачным тоном потребовал Филипп. — Да недорого. — Сколько? — Филипп нажал Артему на спину. Тот поначалу зафыркал, но, почувствовав, что становится больно, признался: — Сто тридцать. Филипп так и ахнул: — Может, ты мне тачку купишь на День рождения?! — Ты не примешь, — пискнул Артем. — Фил, отпусти, тянет. — Ну наконец-то тебе тянет! — Филипп злорадствуя замер, прижимая пыхтящего Артема к полу. — Само собой, я такое не приму. Это же деньги твоего говнюка-отца. — Фил... — жалобно простонал Артем. — Терпи. — Не могу... — А я могу, думаешь? Я на тебе уже полчаса в раскоряку лежу. У меня обе ноги свело. — Фил, хватит... — Ой, ладно, — смилостивился тот, аккуратно отпуская свою жертву. — Я иногда забываю, что ты мажор. — Я не мажор, — весь красный от натуги, огрызнулся Артем, разгибаясь. — Я просто хочу, чтобы он наконец начал играть. Ты же видишь, как он играет! — и он махнул в сторону айфона с таким животрепещущим запалом, что случайно отпихнул его в сторону. — Вижу, — смирился Филипп. — Ну, потом станешь продюсером его группы. Поднимешься наконец. — Пошел ты. — С радостью, — облегченно выдохнув, Филипп поднялся на ноги, приветливо махнул вошедшему в зал Роме и направился в его сторону. — Эй! — возмутились сзади. — Встать мне со шпагата не поможешь?! Филипп крутанулся на сто восемьдесят градусов и послал насупленному Артему полную ехидства улыбку: — Ты артист балета или кто? Сам встанешь, не позорься. Успех поучения был почти гарантирован, но Ромка, как обычно, испортил весь задуманный эффект: приблизился к Артему и молча протянул ему руку. Филипп недовольно пождал губы. — Кстати, вы слышали, что вместо Лапушкина взяли нового концертмейстера? ­— внезапно вспомнил Рома, тем самым оборвав всплеск нравоучений Филиппа, вот-вот готовый прорваться, но так и булькнувший ни с чем. Впрочем, известия быстро переменили хмурое настроение: — Правда?! — заинтересовавшись, Филипп шагнул вперед, обратно к друзьям. — Ага, — подтвердил Артем, расставив ноги шире плеч и осторожно перенося вес с одной на другую, чтобы вернуть в чувства напряженную шпагатом внутреннюю поверхность бедер. — Я тоже слышал. — И кто же он? — потребовал Филипп. — Говорят, молодой мальчик, ­— Рома пожал плечами. — Без опыта, но с хорошей школой и очень талантливый. — Талантливый, значит... — заинтригованно протянул Филипп, косясь на дверь, в которую с минуты на минуту должны были войти Мищенко и его новый аккомпаниатор для утреннего класса. — Мальчик, значит... — Фил, уймись, — усмехнулся Артем. — Твои мечты влюбиться в пианиста несбыточны. — Ну спасибо большое, — Филипп состроил ему презрительную мину. — Во-первых, никто не говорит про слово с буквой «лю». Во-вторых, я рад, что этот кислый Лапушкин уволился. А в-третьих, мне просто приятно смотреть на красивых талантливых людей. — С чего ты взял, что он красивый? — Артем хитровато прищурился и переглянулся с Ромой, который, одной рукой придерживаясь за станок, а другой за носок левой ноги, вывел ее вперед, затем рондом в сторону и потянул наверх, медленно наклоняясь к станку. — Ну а почему бы ему не быть красивым? — продолжал гнуть свое Филипп. — Неужели классические музыканты — поголовно стремные зануды? Неужели один Дэвид Гарретт нормальный? Его же Дэвид Гарретт зовут? — Без понятия, — отмахнулся Артем. — Да, он немецкий скрипач, — кивнул от станка Рома. — Мы с Пашкой были на его концерте в «Ледовом» под Новый год. Классно играет. В этот момент дверь наконец открылась, и с моложавой бодростью, которой недоставало по утрам артистам Театра, в зал зашел Юрий Владимирович Мищенко в сопровождении нового концертмейстера. Филипп тотчас устремил на них хищный взор. Новичок действительно был молод, не старше двадцати двух. Он прижимал к груди толстую папку с нотами, держался особняком и не поднимал глаз от пола, то и дело поправляя прилизанную белобрысую шевелюру и очки, ползущие, точь-в-точь как у Лапушкина, по переносице. — Ну блин... ­— Филипп разочарованно осунулся. Концертмейстер был одет в нежно-розовую рубашку, до того туго заправленную в классические брюки со стрелками, что она вздулась куполом, как парашют. — Дамы и господа, доброе утро! — привлек внимание Мищенко. — Позвольте представить вам нашего нового концертмейстера, Степана Мышеславского. — Мышечего?.. — несчастным голосом простонал Филипп, поворачиваясь к оставшемуся позади Артему с поистине обреченным выражением лица. Но Артем его не видел: он трясся от беззвучного хохота, заслоняя лицо ладонью у Ромы за спиной. До премьеры их «Спартака» оставались считанные дни. Подготовка шла полным ходом. Артисты практически не покидали стен Театра, занятые в бесконечных репетициях, прогонах и примерках костюмов. Филипп отрабатывал партию Красса до седьмого пота, напрочь вычеркнув из жизни все остальное и порой задерживаясь в зале до часу ночи, пока в глазах не мутнело от усталости, ноги не подкашивались, а Тёма не начинал обрывать телефон и грозиться приехать. Филипп отменил все занятия по стрипу в танцевальной студии — не потому что давление руководства подействовало, а потому что на стрип физически не оставалось ни времени, ни сил. Мищенко гонял его безжалостно, как скаковую лошадь, несмотря на свою обманчивую педантичную сдержанность, но Филиппу нравился такой подход. Он не оставлял возможности лениться. В течение месяца ежедневной подготовки к спектаклю Мищенко наладил контакт с подопечным и прочно утвердился в мире Филиппа как его педагог. Филипп уже не представлял, что они с Мищенко расстанутся после «Спартака», что придется вернуться в почетную первую линию кордебалета на место корифея труппы. Он был корифеем? Серьезно? Когда? В другой жизни? Бесславные годы между выпуском из Академии и партией Красса будто стерлись у него из памяти. Он всегда солировал: и в школе, и в Театре. Вот где его настоящее место. Он это заслужил. И хватит уже, черт возьми, чувствовать себя самозванцем из Челябинска. К тому же, именно его из трех Крассов разных составов выбрали для фотосессии на афишу, программки и рекламу в соцсетях как «самого фотогеничного». Ну, с правдой не поспоришь. Кроме сольных репетиций у Филиппа было много мизансцен с кордебалетом и дуэтной работы. Спартаком в его составе спектакля назначили первого солиста Театра Илью Кручинина, с которым Филипп прежде не общался от слова совсем. На то имелись веские причины: Илья был женат, растил дочь, исправно посещал Эрмитаж и БТД и выводил супругу, корифейку Театра, в свет то на званые ужины, то на кинопоказы, то на благотворительные аукционы — все в компании художественного руководителя Благовольского, разумеется. Филипп не сомневался, что у них там любовь втроем. Ну для Благовольского это уж точно был единственный шанс завести хоть какие-то отношения. Впервые увидев Кручинина в зале, Филипп расстроился, но оказалось, что совместимость в повседневной жизни не имеет ничего общего с совместимостью танцевальной. Спартак с Крассом подошли друг другу, как ключ с замком, и теперь, месяц спустя, Филипп был от всей души благодарен вечно спокойному, как удав, Илье за это его спокойствие и за колоссальный артистический и профессиональный опыт, который удалось у него перенять. Вот только самому Илье он ни за что не раскрыл бы ни восхищения, ни благодарности. До победного держась с партнером отчужденно, он вечно поглядывал на него свысока, а на все его реплики отвечал привычными колкостями. Но надо отдать Кручинину должное: капризы и перепады настроения Филиппа он пропускал через себя, как через сито, и будто вовсе не замечал провокаций, чем заслужил особое уважение новоиспеченного Красса. А еще Филипп был страшно благодарен Паше, который, танцуя Спартака в первом составе, тайком помогал ему на добровольных началах. Филипп был абсолютно уверен, что Паша откажется проходить с ним отдельные сцены поздним вечером, когда все расходятся по домам. Это ведь Паша, они с ним вечно на штыках, и их обычный саркастично-равнодушный стиль общения никак не предполагает взаимопомощь. Но Паша согласился и глазом не моргнув. И даже ничего не попросил взамен, кроме «беси меня поменьше». Как и в случае с Кручининым, Филипп не отважился поблагодарить Пашу вслух, а вместо этого прилежно донимал его подколами, на которые Паша исправно отвечал, чем еще больше раззадоривал своего партнера и противника по танцу. При этом Филипп совершено не представлял, как бы дотянул в такой короткий срок до уровня Кручинина без Пашки. «Шагни ко мне уверенней, ты мне вызов бросаешь», «Нет, сначала меч идет налево, потом вниз, потом направо в диагональ», «Тебе запрещено прыгать ниже меня, ты же понимаешь», «Ты можешь нормально умереть?» — без Пашиных комментариев Филипп бы ни за что не обратил внимания на целую уйму коварных мелочей, которые и отличают рядового техничного танцовщика от артиста. С Пашей они работали три-четыре раза в неделю. Совесть царапалась когтями по грудной клетке, а заветное «спасибо» металось во рту, больно ударяясь о щеки, но Филипп просто не мог себя заставить открыто признать Пашину помощь и, соответственно, превосходство. В конце концов он все же передал неуклюжую благодарность через Рому. Тот, как обычно, все понял на лету и в ответ ободряюще сжал ладонь Филиппа, улыбнувшись одними глазами: «Ты молодец». А еще, конечно, была Эгина. Его Королева, его Богиня, его Лара. Когда Филипп узнал о том, что партнершей ему назначили ведущую солистку труппы Ларису Шелкову, коленки затряслись, как у девственника. Лариса была невероятной танцовщицей, Филипп считал ее лучшей в труппе. Юркая, легкая, игривая и очень пластичная, она становилась душой любого спектакля и каждым жестом завораживала и публику, и партнеров по сцене. Ларисе было тридцать пять лет, но, несмотря на солидный для артистки балета возраст, она могла дать фору любой молодой танцовщице если не в технике, то в артистизме уж точно. Глаза ее лучились мудростью. Голос ее струился, как теплая деревенская речка. Она была восхитительным редчайшим бриллиантом, а Филипп был влюблен в нее до безумия. Не как в женщину, а как в артистку. А еще она звала его Филюшей, мило и ласково, прямо как мама. Когда Филипп впервые коснулся ее запястий, чтобы придержать в tire bouchon, то поразился их хрупкости. Казалось, сожмешь чуть сильнее — и сразу расколешь. Она была созданием с другой планеты, он боялся вдруг навредить ей неосторожной грубостью и даже не знал, как к ней подступиться и как делать все эти дикие поддержки. Но тщедушность, конечно, оказалась обманчивой. На деле Лариса была куда сильнее и выносливее, чем, наверное, сам Филипп. Она не скрывала, зачем руководство Театра поставило ее в пару с неопытным танцовщиком: во-первых, чтобы его обучить, а во-вторых, чтобы выглядеть более молодо и выгодно рядом с молодым партнером. Она была в их паре бесспорным лидером и объясняла что и как не хуже, чем педагог по дуэтному танцу. В своей нежной манере Лариса поправляла руки Филиппа, подсказывала ему, куда подать ось, тихонько выдыхала: «Все, стоп!» на вращениях из четвертой позиции и учила своего Красса недостающей чуткости. Ксюша была права, упрекая Филиппа, что тот закидывает партнерш на плечо, как мешок с картошкой, и опускает чересчур жестко. До Ларисы Филипп, оказывается, вообще не понимал, что такое бережное обращение. И что такое грамотный заход на поддержку тоже. Ксюша да и все остальные артистки кордебалета, с которыми работал Филипп, подавались ему, как захотят, и считали, что все остальное — его забота. Только Лариса заходила в поддержку по-настоящему удобно, так что подхватить ее и вывести в нужную фигуру не составляло труда. Филипп не знал, куда и деваться от такой роскоши. И все же, несмотря на помощь педагогов и партнеров вместе с собственным трудом, что-то мешало освободиться от корифейской и, хуже того, застарелой ученической зажатости. И от Мищенко, и от дуэтного педагога, и от Кручинина, и от Паши, и от Лары Филипп то и дело слышал «Не волнуйся», «Не нервничай», «Не психуй», «Выдохни», «Расслабься». Он не мог расслабиться. Ответственность слишком давила. Как и на первой репетиции, Филипп контролировал каждый свой жест и бичевал себя за каждый промах. Все это чувствовали, все пытались разрядить обстановку, но лучше не становилось. Чем активнее Филипп с собой боролся, тем сильнее внутренний контроль бросался окружающим в глаза. Филипп надеялся, что к премьере он наконец себя отпустит и перестанет дергаться, хотя на костюмированных сценических репетициях со светом и оркестром его так колотило, что ноги едва держали. Сколько он вложил в этого Красса сил и нервов, Филипп боялся даже представить. До первого спектакля оставалось чуть больше недели. Скоро его муки будут вознаграждены по достоинству. То злосчастное утро въелось ему в память со всеми мельчайшими подробностями. Слизкая морось, середина апреля, невзрачная питерская хмурь. Они с Артемом приехали в Театр на потасканном хэтчбеке каршеринга в хвосте за Пашиной «Киа Рио», позевали перед общим классом, а после него разошлись по репетициям. Филипп натянул шерстяные носки, болоньевые валенки, флисовые штаны и толстовку, подхватил рюкзак и разогревочный валик и привычным маршрутом по служебным коридорам-туннелям перешел из левого крыла здания в правое, в просторный новый репетиционный зал, где должен был дождаться своего педагога Мищенко. Вот только, когда Филипп потянул за ручку жалобно скрипнувшей двери, Мищенко уже стоял возле фортепьяно. И рядом с ним маячил Благовольский. Поначалу Филипп ничего не заподозрил. Желание художественного руководителя посетить репетицию исполнителя ведущей партии накануне премьеры было вполне естественным. Конечно, присутствие ханжи Благовольского портило атмосферу и мешало настроиться на нужный лад, но разово это можно было пережить. Шагнув в зал, Филипп сделал положенный приветственный поклон, прикрыл дверь и, кинув рюкзак с валиком под станок, начал снимать теплые вещи. — Филипп, подойди, пожалуйста, — мягко попросил Благовольский. И даже тогда он еще не почувствовал неладное. Накинув толстовку на плечи и небрежно повязав ее рукава под шеей, Филипп направился к фортепьяно. Мищенко смотрел на подопечного с отстраненной философской тоской. Лицо Благовольского было непроницаемо. — Да? — Филипп остановился и вопросительно приподнял бровь. Благовольский поглядел на Мищенко, как бы ища его поддержки: — Юрий Владимирович? — О, давайте сами, — Мищенко взмахнул рукой, открещиваясь от художественного руководителя. Поняв, что придется бросаться в атаку, Благовольский недовольно поджал губы. — Филипп, — начал он на выдохе, будто в духовом оркестре. — У нас есть для тебя одна новость. Мы просим тебя отнестись к ней спокойно и трезво. В присутствии Мищенко Филипп заставил себя промолчать, но желудок сразу съежился в комок, а под ложечкой засосало. Хорошими подобные «новости» у руководства не бывают. — Дело вот в чем, Филипп, — еще раз собрался с мыслями Благовольский. — Мы внимательно наблюдали за твоей подготовкой к спектаклю. Ты замечательный танцовщик. Способный, ответственный, трудолюбивый. Мы очень ценим и уважаем твои старания. Ты обязательно станцуешь Красса. В будущем году. — Что?! — Филипп отшатнулся, как будто чистоплюй Благовольский со всего маху двинул ему в солнечное сплетение. — Мы понимали, что давать тебе ведущую партию сейчас, пока ты корифей, рискованно, — с потугами на сочувствие продолжал Благовольский. — Да, у тебя за плечами хороший опыт школьных конкурсов, сольные партии в школьных балетах, большой послужной список в АРБ, мы это помним, но сам понимаешь, с той поры минуло пять лет, за которые ты приспособился к работе в кордебалете. Сейчас солировать на сцене тебе пока рано. — В смысле... в смысле рано? — Филипп хотел схватить Благовольского за шкирку и приложить постной рожей о пианино, чтобы у худрука мозги встали на место, но его даже голос не слушался: грозное возмущение получилось несчастным писком. Филипп отчаянно вперился в Мищенко, надеясь на его защиту и адекватность. И как бы деловито ни вел себя обычно педагог, тут даже он не выдержал: — Милый, я все понимаю, — вздохнул он. — Ты артист с большим будущим, ты обязательно станцуешь Красса. И много других не менее прекрасных партий. Я работал с тобой с удовольствием. Но все же решил... — Это вы попросили снять меня с роли? — сдавленно прошептал Филипп. Его преданное сердце прямо сейчас взрывалось на тысячи кусков. — Ради твоего же блага, — беспрекословным тоном заявил Мищенко. — Ты действительно не готов к такой серьезной партии. Дело не в ногах, дело вот здесь, — протянув руку, Мищенко коротко погладил Филиппа по голове. — Нужны перемены здесь. Прости нас, Филипп, это наша вина. Нам нужно было собрать третий состав балета в крайне сжатые сроки. Мы не учли, что недостаток сценического опыта скажется на твоем психологическом состоянии. — У меня нормальное... — Все должно быть постепенно, — подавил его протест Мищенко. — Нельзя прыгать из корифея в премьеры. Это невозможно для психики. За время работы мне стало очевидно, что ты испытываешь колоссальный стресс, что ты себя зажимаешь, что волнение и тревога мешают тебе добавить в танец широты. Лара Шелкова и Илья Кручинин со мной согласны, хоть и очень тебя хвалят. Филипп, — Мищенко ободряюще позвал его по имени, видя, что он перестает слушать и тонет в эмоциях, — я боюсь, что ты не справишься со сценическим волнением. У тебя прекрасная техника, но стабильности исполнения нам добиться так и не удалось. Руководство Театра и я не хотим рисковать ни успехом балета, ни тобой. Понимаешь? Филипп беспомощно переводил глаза с Мищенко на Благовольского, все еще надеясь, что они одумаются, хотя бы пожалеют его, хотя бы сжалятся. — Но кто... — едва слышно выдохнул он, — кто будет Крассом в третьем составе? — Мы распределим все спектакли третьего состава между первым и вторым, — ответил на закономерный вопрос Благовольский. — А я... — А ты, — продолжил художественный руководитель, но Мищенко аккуратно, в полтона его перебил: — Леонид, вы уверены, что не стоит его освободить? — Конечно, не стоит! — от души удивился Благовольский. — Поддержка коллектива сейчас особенно необходима. А работа — лучший способ преодолеть тяжелые мысли. Филипп, — он вновь вспомнил о его присутствии. — Ты ведь учил рабов? Филипп ушам своим не верил. — Учил, пока меня полностью не заняли Крассом, — сквозь зубы процедил он. ­— Вот и замечательно, выйдешь там вместо Репина, — радостно заключил Благовольский, а потом повернулся к Мищенко с разъяснениями. — У артиста кордебалета травма стопы. Он, бедный, через день на обезболивании, — и снова обратил внимание на Филиппа. — Еще и доброе дело сделаешь. Выручишь товарища. Общий прогон первого акта будет сегодня в час. До этого времени попроси кого-нибудь пройти с тобой первую картину. Филипп прекрасно знал, что сегодня в час прогон, ведь он должен был танцевать там Красса. Пребывая в тупом молчаливом ступоре, Филипп развернулся, подошел к своим бесхозно брошенным сумке и валику, вытащил их из-под станка, покинул зал, спустился в раздевалку, переоделся в уличную одежду, вышел из Театра, сел в каршеринг и уехал домой. Да идите вы в жопу. Первое время он бродил по коммуналке как оглушенный. Машинально заглядывал в холодильник, останавливался перед зеркалом в прихожей, долго и тщательно мыл в ванной руки, подкручивая вентиль горячей воды. Все вокруг казалось топорным, дилетантским, грубым сюром. Первое апреля уже прошло? Ведь только на первое апреля выстреливают такие бестолковые шутки. Квартира пустовала. Все были в Театре. Он тоже должен быть в Театре: у него сольная репетиция с Мищенко, сразу после — отработка финала с Кручининым, а после, в час дня, общий прогон первого акта на сцене. Какого черта он делает дома? Филипп в сотый раз выглянул в окно своей комнаты, из которого открывался чудесный вид на серую, обшарпанную, всю в потеках стену дома и влажный после ночной мороси двор-колодец. За последний месяц Филипп напрочь забыл, что такое свободное время, что такое свобода вообще. Казалось, его вышвырнули с корабля в открытое море: дальше сам как-нибудь доплывешь. В какую сторону? Ну, разберешься по ходу дела. Не может быть, чтобы его убрали с партии в самый последний момент. Это несерьезно, это не уровень Театра русского балета. Они все продумывают на два сезона вперед, а форс-мажором у них считается проблема, на разрешение которой потребуется месяц. Чтобы так, накануне премьеры — это же чистой воды абсурд. Может быть, он просто не дожал? Не выложился до конца? Может, не стоило каждый день задерживаться в Театре до глубокой ночи, чтобы к утру оставалось больше сил? Или наоборот, нужно было работать еще усерднее? Филипп со вздохом прижался лбом к холодному стеклу и закрыл глаза. Они одумаются. Обязательно. Да эти лентяи из первого и второго состава ни за что не согласятся на дополнительные спектакли. Скажут, что у них болят ноги/руки/задница/мочка правого уха. Они же не перетрудятся в своих статусах премьеров и ведущих солистов. Они уже всего добились. Зачем им дальше напрягаться? Лучше поберечься для следующего сезона. Они ведь не железные в конце концов. Филипп нахмурился. В груди предательски давило. Господи, он верил в этом змеином гнезде одному-единственному человеку, он ткнулся к нему в руки, как слепой котенок мокрым носом, — а тот его предал. Просто выбросил обратно на помойку, когда наигрался. Перед глазами встал образ обычного невозмутимого, как удав, Мищенко. Ради твоего же блага... Да какого, мать его, хрена?! Филипп ударил кулаком по подоконнику, и в костяшки тут же впилась мелкая штукатурка. Давно пора перекрасить это ебучее окно. Сука, он так ему верил! Больше, чем собственному отцу! Хоть бы раз, хоть бы разочек этот истукан проявил какие-то чувства! Улыбнулся ему, потрепал по плечу, пошутил над ним или, наоборот, накричал посильней, обиделся на него, да ударил бы со всей дури по спине, чтобы выпрямился! В балете этим никого не удивишь. Но ведь он никогда не выходил за рамки своей холодной сдержанности, никогда не шел на сближение, отмахивался от благодарностей, будто сраный робот. И это его финальное поглаживание по голове — боже, да как это мерзко! Филипп со злостью запустил пальцы в волосы и что есть сил взъерошил шевелюру, будто прикосновение Мищенко заразило его вшами и теперь он хотел вытрясти их из себя. У него таких Филиппов каждый сезон новые. Ему плевать с высокой колокольни. С чего бы этому Филиппу быть исключительным? Ну работали они два месяца, ну и что? Разошлись и забыли. Это ведь просто рабочие моменты. Ладно, все, нужно успокоиться. Филипп медленно отступил от окна. Сейчас он сходит в душ, приведет себя в порядок, выпьет горячего чаю, соберется с силами и вернется в Театр. В час начнется прогон. Он успеет. Вспомнит с Артемом этих блядских рабов и встанет на место Репина. Он будет танцевать плечом к плечу с Артемом, своим самым близким другом, своим самым родным человеком. Это ведь хорошо. Они так редко танцуют вместе. По ходу дела Благовольский обязательно заметит, что Филипп выбивается из общей массы, и передумает. Если работать активней, усердней, они увидят, как заблуждались. Если дать им понять, кого они потеряли, они одумаются. Он ведь тоже сейчас сделал выводы. Да, он действительно бывает зажат, потому что волнуется перед первой большой ролью, потому что танцует с невероятно сильными и опытными партнерами и потому что педагоги пристально следят за каждым его движением, как коршуны, готовые чуть что налететь. Попробуй-ка тут расслабиться. Но теперь все будет иначе. Он отбросит задние мысли, выключит внутреннего критика, он станет тем Крассом, которого давным-давно изображал сам с собой перед зеркалом. Он выпустит его на волю, и будь что будет. Он ослабит поводок, он шагнет в пропасть, и вот тогда все изменится. Он понял их. Они это увидят. Все будет нормально. Филипп сделал еще несколько шагов назад, отвернулся от окна и уверенно приблизился к двери комнаты. В эту минуту взгляд его упал на черно-белый портрет Артема Овчаренко, криво пришпиленный над кроватью. Филипп помедлил. Блин, какой же красивый все-таки. И талантливый. В его прыжках столько легкости, никто так больше не умеет. В нем благородное изящество сочетается с трезвомыслием и мужественностью. Он держится на сцене, как знающий себе цену молодой король. Он настоящий Премьер. А Филипп... Он сам не понял, что произошло. Его подкосило в один момент. Не было никакого душа и чая. Он осел на пол, тщетно хватаясь, как за спасательный круг, за край своего матраса, и разрыдался. С ним никогда в жизни не случалось ничего подобного. Это были не просто слезы и сопли, а настоящая Истерика: дикая, неконтролируемая и оттого напугавшая самого Филиппа до чертиков. Он лежал ничком на полу, задыхался, его колотило, руки и ноги окоченели, будто их опустили в снег. Он хватал воздух рваными хрипами, перед глазами все плыло, в ушах шумело. Он пытался встать, но его намертво придавливало к полу, и воля в нем таяла с каждой секундой. Слабость была такая, что его мутило. И если поначалу он пытался бороться, то постепенно сдался, сжался в комочек и позволил боли унести себя. Он не знал, сколько прошло времени, но телефон на краю сознания звонил раз пятнадцать. Наконец, когда чуть отпустило, Филипп осторожно разогнулся из позы эмбриона и, точно альпинист, вскарабкался с пола на кровать. Здесь, скомканный возле подушки, лежал светло-серый плед, подаренный месяц назад добрым самаритянином. Филипп так и не выяснил, кто спас его от холода той мартовской ночью. Да и как это можно было выяснить? Стоять у дома каждый вечер: «Эй! Ау! Чей плед?!» Даже по почерку из записки мало что было понятно. Так коряво пишут и взрослые, и дети, и мужчины, и женщины. В общем, история осталась загадкой. Но в одном Филипп не сомневался: плед его успокаивал. Вот и сейчас, словно к последней надежде, он протянул к пледу руку и закутался в него с головы до ног. Пронизывающая стылость, от которой леденели конечности, тут же сменилась теплым уютом. Филипп зажмурился. Спасибо тебе, спасибо, спасибо… Он лежал так, утопая в подушке и спасительном пледе, и представлял, что тот, другой, который сейчас так нужен, наконец-то рядом. Привычно обнимает со спины, поглаживает по волосам, шепчет, что все будет хорошо… все обязательно будет хорошо… Филипп слышал его ласковый голос. Это он подарил плед, чтобы было не холодно. Он заботливый. Он не предаст. Следующим, что Филипп по-настоящему почувствовал, было бережное прикосновение к плечу, а следом за ним раздался тихий, встревоженный и до боли родной голос: — Фил?.. — Артем присел с ним рядом на постель, провел ладонью по голове. — Ты как? Мы все знаем... Это пиздец. Филипп ничего не ответил, даже не шелохнулся. Он очень надеялся, что Артем не уйдет. — Хочешь чего-нибудь? — так же вкрадчиво шепнул Артем. — Хочешь воды? Ты не голоден? — Я могу сделать лазанью, ту, с острым соусом, которую ты любишь, — вдруг предложил Рома. — Будешь? — Можем заказать роллы, — а это Ксюша оказалась где-то над самым ухом и поправила плед. — Купим два килограмма самой обычной «Филадельфии», безо всякой другой херни, прямо как ты любишь. — Фил... — тонкие пальчики Артема пробрались к нему в волосы, перебрали пряди. Филипп любил, когда Тёмка так делал. — Хочешь, мы уйдем, если тебе надо побыть одному? Скажи хоть что-нибудь. Мы все сделаем, чтобы тебе стало легче. Филипп, кажется, разучился говорить в принципе. Он глубоко вдыхал и мелко, осторожно выдыхал, хотя это почти не помогало. Артем ласково поглаживал его по голове, Ксюша держала его за руку, а Рома, судя по шагам, отправился готовить лазанью. Они самые лучшие люди на свете. И от этой мысли его Истерика пошла на второй круг. Филипп едва ли осознавал, что происходит. Его снова знобило, он снова захлебывался хрипами и глухими воплями в подушку. Ему хотелось, чтобы все свалили к чертям и чтобы они навсегда остались. Они увидят его таким. Все будут знать, какой он жалкий и никчемный. Все поймут, что он самозванец. В комнате горел свет. Повсюду стучали шаги, все голоса смешались диссонансом. Артем то исчезал, то появлялся. Потом Филипп услышал громыхание Паши: «Они там вконец уже охуели?! Я завтра разберусь!» Потом появился Максим: «Тут пустырника сорок капель, аккуратно, не пролей». Потом Артем: «Фил, вот, попей, давай...» Потом еще голоса. Еще что-то «попей». А потом он наконец заснул. Паша сдержал слово и на следующий день ворвался в кабинет художественного руководителя, едва приехав утром в Театр. Нападение застало Благовольского врасплох, и он уж никак не ожидал его от Паши, наиболее стабильного танцовщика труппы и почти что своего приятеля. Отношения у них действительно всегда оставались теплыми, пусть и несколько колючими от прямолинейного Пашиного характера, который Благовольский для всех окружающих объяснял творческой профессией. Но вот что Паша вступится за корифея... Это для художественного руководителя оказалось новшеством. Пока Благовольский нервно допивал утренний кофе, Паша наискосок прочерчивал шагами кабинет и одну за другой метал гранаты: «Вы обязаны вернуть Филиппа!», «Да кто так поступает?!», «Выведите его хотя бы в дневных спектаклях!», «Он все силы в это вложил!», «Он талантливый и ответственный танцовщик!», «Вы лишаете его мотивации работать дальше!», «Нельзя дергать артиста с одной партии на другую за неделю до премьеры!», «С него даже мерки на рабов не снимали!», «Ему почти двадцать четыре года! Если не раскрывать его сейчас, будет уже поздно!» — Павел, — наконец прервал его Благовольский, отставляя в сторону бумажный стаканчик. — Отрадно видеть, что ты так печешься о товарище. Но переживать совершенно не о чем. У нас большие планы на Филиппа на будущий сезон. Все он станцует. И Красса, и Зигфрида, и принца в «Щелкунчике». А в августе мы уже хотим давать ему Солора. Начнем вводить его в работу постепенно, не так, как было сейчас. Сейчас мы, конечно, поспешили. — Нет, вы меня не слышите, — Паша подтащил стул и уселся по другую сторону стола художественного руководителя. — Вы его уничтожили своим решением. Я знаю, о чем говорю. Я вчера это видел своими глазами. И если вы, Леонид, не дадите ему хоть раз станцевать Красса в этом сезоне, следующего у него может не быть. В ответ на это Благовольский лишь скривился, махнул на Пашу рукой, мол, не драматизируй и посоветовал Филиппу успокоиться, собраться с духом и вернуться к работе. — У него здесь нет врагов. Все, абсолютно все желают ему только добра, — убежденно говорил художественный руководитель, выпроваживая Пашу из кабинета. — И если Юрий Владимирович Мищенко, народный артист СССР, лауреат союзных премий, артист и педагог с пятидесятилетним стажем, говорит, что ему еще рано, значит, ему еще рано, и он должен принять это как думающий танцовщик и как мужчина. Сам Филипп приехал в Театр в два часа дня. Не раздеваясь и даже не сменив уличную обувь на привычные дутые валенки, он поднялся к Благовольскому и положил ему на стол заявление на увольнение. — Будет так, — не дав художественному руководителю и рта раскрыть, пригвоздил Филипп. О вчерашней Истерике напоминали лишь припухшие глаза и неестественная бледность впалых щек. — Я встану на место Репина, чтобы он лечил свою ногу, но только на те две недели, которые я должен отработать по закону. После этого я уйду. Делайте что хотите. Как хотите. С кем хотите. Мне похер. — Филипп, бога ради, не выражайся так. Ты артист балета, — Благовольский утомленно вздохнул, подтянул к себе заявление и пробежал его глазами. — Ну ты же понимаешь, что я это не подпишу? — Подпишете, — отрубил Филипп. — Прямо сейчас, при мне. Коротко взглянув на него из своего кресла со смесью раздражения, тоски и усталости, художественный руководитель взял заявление, катнулся в сторону мусорного ведра и, скомкав листок в руке, выбросил. — Так не поступают, Филипп. — Да вы что! — фыркнул тот. — Кто бы говорил! — Ты не можешь вот так взять и уйти, — Благовольский подрулил обратно за стол, точно Чарльз Ксавье из «Людей Икс». — У нас приезжает постановщик Ифре, у нас гастроли в Европу. Ты везде участвуешь. Все бросить на полпути некрасиво. Это ребячество. Ты доработаешь до конца сезона, а там будешь волен поступать, как знаешь. Филипп с шумом вытолкнул из легких воздух. Он взбесился до предела и, чтобы не послать Благовольского куда подальше, был вынужден молчать. — Что бы ты мне ни принес, я это не подпишу, — безоговорочно заявил художественный руководитель. — Ты можешь подать на Театр в суд. Можешь не приходить на работу, и мы будем вынуждены уволить тебя по статье. А можешь просто взять себя в руки и подождать три месяца. Филипп молчал, яростно сжимая и разжимая кулаки. — Я, конечно, удивлен, что эта история так тебя подкосила, — Благовольский откинулся на спинку кресла. — Не думал, что ты настолько ранимый. Ты всегда производил впечатление более чем уверенного, не побоюсь сказать самоуверенного человека. Но твое нынешнее инфантильное поведение лишь подтверждает правильность нашего решения. Тебе еще рано солировать. Здесь Благовольский сделал паузу, ожидая ответного выпада оппонента, но, видя, что единственное оружие, которым тот решил воспользоваться, — это испепеляющий взгляд, кивнул и продолжил: — Мы сразу приняли на себя часть вины за сложившееся положение, Филипп. Помня об этом, я сделаю вид, что не заметил твоего вчерашнего и сегодняшнего прогула, и попрошу кадры их тоже не заметить. Но впредь... В этот момент, оборвав Благовольского на полуслове, Филипп размашисто ударил по столу ладонями и, подавшись вперед к оторопевшему художественному руководителю, медленно, задыхаясь от злости, по словам процедил: — Я целый месяц жил в вашем сраном театре. Два выходных за месяц я, уж наверное, заслужил. После этого, оттолкнувшись от столешницы, Филипп крутанулся на сто восемьдесят градусов и пулей вылетел из кабинета.