Amor con amor se paga

В твоих ладонях утопать готов,

Невидимый мой друг.

Тут только тишина вокруг стоит,

И всем плевать.

Тебе, наверное, тоже?

Иногда у людей случаются плохие дни. В такие моменты нам хочется сесть в уголке, хорошенько поплакать, попить травяного чайку, съесть огроменный кусок торта, прогуляться в парке с приятным саундтреком в наушниках, который мы услышали пару лет назад на какой-то заправке, проехать на велосипеде 3 км, рвануть к бабушке в деревню или в другое место, которое мы отчаянно любили и где находили себе душевное пристанище. Иными словами, нам хочется сделать что-то такое, от чего нам снова захочется жить. Иногда, хочется верить, что намного чаще, чем плохие, бывают хорошие дни. Они — лучики света в тёмном царстве не очень приятных воспоминаний. Их хочется разливать мягким сусальным золотом по сосудам и прятать в погребе, чтобы потом, когда будет грустно, достать бутылку, откупорить, вдохнуть приятные нотки счастья, разлить по бокалам и смаковать. Наслаждаться. Чувствовать. День, когда Эрвин встретил Леви впервые, стал самым хорошим из всех, что бывали у него, кажется, за последний год. Конечно, вы будете очевидно неправы, если осмелитесь назвать их знакомство приятным. «Да мне срать, кто ты такой, забирай свою копейку и вали отсюда!» И Эрвин бы соврал, если сказал, что громкие крики разгневанного колясочника не преследовали его ещё долгое время после инцидента. В своё оправдание он мог бы заявить, что Леви действительно очень уж смахивал на просящего милостыню инвалида. Тогда Эрвин возвращался с репетиции предстоящего концерта и успел потратить свои карманные деньги на покупку булочки в буфете, а со сдачи остался только маленький пятачок. Видит Бог, он стал судьбоносным. При виде разъярённого человечка в коляске Эрвин спасовал. Он решил, что этот попрошайка психованный, возможно, душевно нездоровый. В самом деле, чего так беситься с доброты душевной мимо проходящего самаритянина? Эх, видел бы это Майк — до гроба бы припоминал. К счастью или к сожалению, Майк находился за тысячи километров от Эрвина и никак не смог бы поддержать своего друга. Зато эту обязанность целиком и полностью возложила на себя тётушка Пельсидурия. Пельсидурия Смит приходилась родной сестрой отцу Эрвина. Это была дородная, пышущая здоровьем и любовью ко всему мяукающему и пушистому женщина. Если она смеялась, об этом непременно становилась известно всем её многострадальным соседям. Хохот её, подобно грому, разлетался по комнате, оглушающей звуковой волной налетал на стены, нещадно пробивая хлипкие бетонные стены, вырывался из жалобно звенящих окон и атаковал барабанные перепонки всех несчастных, оказавшихся в радиусе поражения. Глядя на тётю Сидди, как её звали всё домашние, Эрвин припоминал тихий характер отца и удивлялся тому, как два столь непохожих друг на друга человека мало того, что выросли под одной крышей, так ещё и приходились друг другу ближайшими родственниками. Вот уж действительно, уму непостижимо. Однако несмотря на весь свой взрывной темперамент, тётя Сидди была женщиной исключительной доброты, пекла умопромрачительные синабоны с медовой глазурью и умела разгонять любую печаль чашкой душистого чая из яблоневых цветов. Глотнёшь такой — и вмиг окунаешься в тёплый и ласковый май, благодать одним словом. — Что случилось, Эрвяша? Эрвяше, между прочим, стукнуло уже целых семнадцать годков. А это на целых двенадцать лет больше того возраста, когда подобное уменьшительно-ласкательное прозвище ещё было уместно и не вызывало смущения вкупе с протяжно-возмущённым «ну тё-о-оть». Но в данный момент Эрвин был расстроен, огорчён, сбит с толку и вообще испытывал большой спектр эмоциональных эпитетов к фразе «а что это сейчас было». Он вернулся домой после неоднозначной встречи в парке с буйнопомешанным колясочником, сидел за кухонным столом и пытался погрузиться в увлекательный мир Капитана Немо, свято веря, что любимая книга поможет справиться с осадком на душе. Тётя Сидди мыла посуду и участливо косилась на племянника, нутром чуя, что что-то стряслось из ряда вон выходящее, раз её Эрвяша уже минут пятнадцать пялится на одну страницу. — Тётушка, вот объясни, почему люди бывают такими странными? — Эрвин сдался, захлопнул книгу и воззрился на Сидди пытливыми глазами, в которых плескалась печаль. — В каком это смысле? — женщина закрутила кран, закинула полотенце на плечо и приготовилась к дискуссии. Смиты славились своими полемическими способностями, из чего становилось ясно — разговор будет долгим. — Нужно помогать людям, правильно? — Ну допустим. — А что, если я пытался помочь человеку, а он вовсе не хотел этого? — Не хотел, чтобы ты ему помогал? Эрвин кивнул, и Сидди вздохнула. Задумалась на минутку и подняла глаза на потолок. Не торопясь, обдумала вопрос племянника, благо, что ответ был на поверхности. — Может, он и не нуждался в твоей помощи? — Он хотел страдать дальше? — А тот, кому ты пытался помочь, страдал? — прищурилась Сидди, — или ты сам так решил? — Мне так показалось, — нахмурился Эрвин, — во всяком случае он очень походил на человека, которому нужна помощь, вот я и… — Эрвяша, дорогой мой, человеческая душа — тёмный лес. Даже не пытайся лезть в эти чащобы, себе же дороже, — Сидди, вопреки своим внушительным габаритам, мягко опустилась на стул рядом с парнем и ласково погладила того по руке, — ты же у нас умный, скажи, чем мы отличаемся от зверей и рыбов всяких? — Речью и мышлением, — и глазом не моргнув, отрапортовал Эрвин. — Ну вот! На что человеку рот дан? Не только же лупастить всё, что ни попадя, — улыбнулась тётушка, — а чтобы говорить, Эрвяша, понимаешь? Человек может попросить о помощи, твоё дело — прислушаться. Но не надумывай себе того, чего нет. Всё-таки спасение утопающих…? — Дело рук самих утопающих. — Вот и умничка. Ты лучше скажи мне вот что, руки-то мыл? Сейчас ужинать будем. После разговора с тётушкой у Эрвина отлегло от души, но мысли о необычном поведении инвалида в парке его не покидали. Эрвин успел придумать тысячу оправданий этому инциденту: и что тот колясочник спутал его с кем-то, и что он действительно оскорбился малой номинальностью подкинутой монеты, и что это всё-таки был какой-то городской психованный. Закончилось всё тем, что Смит решил покончить с дурацкими терзаниями и отправился в парк, надеясь снова застать там этого человека и разгадать секрет его поведения. Но удача в тот день отвернулась от Эрвина. Он с особой тщательностью скрупулёзно прошерстил все дорожки, аллеи, лавочки, площадки и укромные уголки парка, но не нашёл ничего такого, что хоть отдалённо напоминало бы того одноглазого человечка в коляске. Вы, вероятно, найдёте поведение Смита глупым, а его поступки — лишёнными смысла, но Эрвин и сам не мог объяснить, почему он так зациклился на этом несчастном инвалиде. Смит чувствовал, что здесь прячется нечто большее, невидимое невооружённому взгляду. Возможно, тут сыграла свою роль врождённая смитовская привычка — пытаться объять необъятное, горы сдвинуть и перейти моря, но докопаться до правды любой ценой. Да и вообще, если вы не замечали, людей всегда притягивает что-то, что выбивается за рамки повседневности. Бешеный инвалидик однозначно за эти самые рамки не просто выбрался, а прямо-таки прорвался. Именно из-за своего интереса Эрвин тогда и оказался на берегу Центрального пруда. У него и в мыслях не было идти на ярмарку, вертеться в этой кутерьме громких голосов и прилипчивого запаха жареных на гриле сосисок. Смит считал данное празднество пережитком прошлого. Однако, скорее всего, причина была намного прозаичнее и крылась в том, что ему просто-напросто не с кем было туда пойти. После своего переезда в Парадиз Эрвин так и не успел толком обзавестись друзьями. Да, была пара приятелей с музыкальной школы, куда он успел попасть на летние сборы благодаря своему исключительному мастерству, за которым стояли и врождённый талант, и годы упорной учёбы. Однако в ранг настоящих друзей эти люди не успели или просто не смогли подняться по определённым причинам, которые будет уместно назвать личными несостыковками. Поэтому во время всеобщего веселья Эрвин решил попытать счастья ещё раз и отправиться на поиски своего фантомного инвалида, которого он уже окрестил своим собственным исследовательским проектом, в более людные места. Центральный пруд со своими удобными лавочками по берегам был, по скромному мнению Эрвина, вполне себе подходящим местом для обиталища всякого рода сирых и убогих. Надо признаться, что нюх настоящего искателя не подвёл Эрвина, и он действительно нашёл то, что искал. Правда, это произошло немного не в тех обстоятельствах, которые он себе представлял. Увидев падающего в воду человека, Эрвин, не задумываясь, прыгнул за ним в пруд. Где-то в мозгу промелькнуло ехидное изречение про спасение утопающих, но кому же было до него дело, когда на твоих глазах разворачивается такое происшествие? Гневным ненавистником пятачков и по совместительству неудачливым утопленником оказался Леви. Эрвину понравилось его имя. Звучное, короткое, красивое. Впрочем, и сам Леви был вполне симпатичным парнем, даже шрамы и повязка на лице, скрывающая очевидно физический недостаток, его не портили. Вы только не подумайте, что Эрвину нравились парни или что-то такое. Просто люди всегда тянуться к красоте, ибо она радует глаз и душу, и к Леви тоже почему-то хотелось тянуться. Он был настоящим. Не притворялся, был прямолинеен и груб снаружи, но Эрвину казалось, что внутри Леви тот ещё добряк. И когда он сбивчиво извинялся перед Смитом за свои колкости, Эрвин удовлетворённо усмехнулся сам себе. Эрвин Смит всю свою жизнь был пай-мальчиком. Знаете, это тот самый тип людей, который всегда переводит немощных старушек через пешеходы, доносит тяжёлые пакеты с продуктами для пенсионеров, в общественном транспорте уступает места нуждающимся и подкармливает бездомных котеек, грустно глазеющих на безразлично проходящих мимо людей. С таким человеком грех не дружить, и все в окружении Эрвина старались быть с ним такими же милыми и добрыми. Он был образцовым учеником в школе, и его фотография всегда висела на доске почёта, украшенная парадной золотой каёмкой. Им восхищались, его любили, но по-настоящему ли? Нам так часто прививают какие-то идеалы, что мы, не отдавая себе отчёта, тянемся к ним, хотим быть похожим на них, чтобы самим быть лучше. Задумайтесь и ответьте себе на вопрос, а были ли вы искренни? Вам правда нравился человек? Вам хотелось залезть к нему душу? Готовы ли вы были принять его таким, какой он есть по-настоящему без этой золотой клети, наброшенной на него обществом? Да, у Эрвина было много приятелей. Ему улыбались в коридорах, его звали на футбольный матч, с ним ходили в кафе и в караоке, но самим собой он мог быть только с Майком, позже — с Нанабой. Именно им он выговаривался в особо тяжёлые для себя дни, и они видели его — не хорошего мальчика, отличника и активиста, а просто Эрвина — сломленного, уставшего, погребённого под гнётом собственных мыслей. Они слушали его и никогда не винили, всегда понимали и поддерживали. Сейчас же Эрвину этого особенно не хватало, но почему-то ему показалось, что Леви — тот самый человек, который мог бы его понять. Скрытный, но незамкнутый. Колючий, но отнюдь не злобный. Он пережил немало и прятал в душе собственные незаживающие раны, корка которых стягивало его сердце так же, неровные швы неумелой швеи стягивают в неопрятный узел дыру на футболке. Эрвин видел это, понимал и чувствовал, что с ним он сможет найти общий язык, потому что Леви — такой же. И Смит ликовал. Ликовал, когда Леви выплеснул на него своё недовольство и злился, плевался смешными прозвищами и дулся, обижался, а потом кутался в плюшевого мишку, пытаясь сохранить остатки мужества и не дрожать от холодного ветерка, пронизывающего спину. А на концерте… Эрвин не поверил своим глазам, когда выцепил знакомое лицо, пересечённое чёрной повязкой, в толпе. И он выводил смычком мелодию, которую играл тысячи раз, но теперь — особенно вдохновенно. — Мы с тобой встречаемся уже в третий раз. Эрвин и Леви отошли от концертной сцены вглубь парка и уселись на лавочке под тенистой сенью парковых дубов. Густая крона могла даровать спасение от нещадного солнца, но перед неимоверной духотой — увы и ах — она была бессильна. Эрвин опустил розы — символ зрительской симпатии — на лавочку, снял галстук-бабочку и с наслаждением расстегнул первые пуговицы рубашки, наслаждаясь прикосновением пусть и не такого прохладного воздуха к разгоряченной коже. — М? — Леви приподнял брови и повернулся к Эрвину вполоборота, упираясь подбородком себе в плечо. — Ну, знаешь, первая встреча — это случайность, вторая — совпадение, третья — закономерность, — улыбнулся Эрвин. — А, ты об этом. Не закономерность, просто… — Судьба. — Какое-то громкое слово, — Леви поморщился и немного погодя добавил, — но всё возможно. Они тогда много говорили — сразу обо всём, но если пытаться объяснить это на бумаге, то ни о чём конкретно. Эрвин рассказал, как любил в детстве запускать воздушного змея, Леви — как ненавидит пенку на молоке. Эрвин смеялся над беззлобными поддёвками Леви, и тот тоже тихонько кривил губы в подобии улыбки, думая, что это совсем незаметно, но Смит всё видел. Потом их мирное уединение нарушила громогласная Ханджи, которая почему-то вылезла из кустов, отряхнула колени и заявила, что «противоклещевая обработка в этом году — херня» и «Моблит нашёл на себе аж пять кровососов, ваши ставки, умрёт ли он от энцефалита?». — Очкастая, просто признайся, что ты за нами шпионила? — Ты чего, Левасичек? Как будто у меня других дел не может быть. — В кустах? — Леви фыркнул и скрестил на груди руки. — А мы гербарий собирали! Для Моблита, — Ханджи хитро улыбается, — клянусь своим микроскопом. Следом за Зое из кустов выполз запыхавшийся Моблит, больше походивший на потерпевшего кораблекрушение мореплавателя, выброшенного на необитаемый остров и вынужденного бороться со стихией — как раз вовремя, чтобы разглядеть скрещенные за спиной пальцы Ханджи. На прощание Эрвин протянул Леви руку. Осторожно сжал тонкие прохладные пальцы, наблюдая за тем, как в серых глазах напротив засверкали огоньки мягких звёзд. Осторожная улыбка тронула чужие губы. Эрвину подумалось, что он был бы рад увидеть Леви ещё раз. Нет, ему очевидно хотелось этого. Странно, что они так и не обменялись номерами. Не то, чтобы Эрвин спасовал, но всё-таки друзьями они ещё не были, а навязывать своё общество ему не хотелось. Вы скажете, что это глупости и надо брать, как говорится, коня под свои уздцы. Но кто из нас набирался смелости по-настоящему предпринять первый шаг в каких-либо отношениях? Для такого надо быть либо бесстрашным смельчаком, либо безрассудно влюблённым, а Эрвин, положа руку на сердце, ни к той, ни другой категории себя отнести не мог. Все эти события прошедших дней Эрвин прокручивал у себя в голове, поедая на завтрак остывшую овсянку, когда неожиданно зазвонил телефон. На экране высветился незнакомый номер, и у Эрвина невольно ёкнуло сердце. Он уже представил, как поднимает трубку, откуда тут же раздастся знакомый голос, в котором сочатся нотки недовольства, но все его мечты рассеялись, когда на своё «алло» в ответ услышал хриплое: — Кхм, здравствуй, малец, это Кенни Аккерман.

***

Благодаря звонку самого начальника военной полиции и его настоятельной просьбе явиться в участок для дачи показаний по делу Леви, в 11:30 утра Эрвин Смит уже томился в душном помещении допросной и проклинал того, кто придумал такие неудобные табуретки. Скорее всего, это было сделано умышленно для того, чтобы подозреваемые изводились от дискомфорта и горели желанием побыстрее убраться с этого стула, что в геометрической прогрессии должно было повышать эффективность допроса. Однако Эрвин не был подозреваемым, а лишь свидетелем, но Кенни заверил его, что это просто формальность, а потому придётся потерпеть. К счастью, дача показаний действительно прошла очень быстро. Эрвину продемонстрировали фотографию Флока и попросили в письменном виде подтвердить то, что он видел в тот день, а именно, как мальчик толкнул Леви в пруд. Смит написал всё, что от него требовалось, пожал руку Кенни, который поблагодарил парня за сотрудничество, и вышел в коридор, где столкнулся с тем, ради кого он, собственно, и приходил сюда. — О, явился — не запылился, тебя дядька тоже притащил? — Леви отъехал от вендингового аппарата, держа на коленях только что купленную минералку. — Привет, — улыбнулся Эрвин, — ага, лично засвидетельствовал акт хулиганского нападения. — Хм, вот любишь ты какие-то громоздкие слова, — хмыкнул Леви, — умник хренов. Я тоже вот какие-то бумажки подписал, делов на пять минут, а теперь сидеть тут, ждать дядьку. — Зачем ждать? — Сейчас приедет семейка этого рыжего кренделя, дядька им по щам надаёт. — Понял, а ждать-то зачем его? — До дома чтоб докатил, а то сам я, — Леви похлопал по металлическому подлокотнику коляски, — не мастак по всяким пандусам взбираться. Говорят, легко, а пока не попробуешь — не поймёшь, какая эта западня. Вот тебе и вся забота о людях с ограниченными возможностями здоровья. — Может, я тебе помогу? — предложил Эрвин. — Ты? — Леви смерил Смита подозрительным взглядом с головы до пят, — а квалификация у тебя есть? — Какая? — На управление инвалидными колясками. — Что-то я о такой не слышал, — растерялся Эрвин. — Тц, шучу я, — цыкнул Леви, закатывая глаза, — сарказма не знаешь? Поехали давай, только я дядьке скажу, чтоб не терял меня.

***

— Ты так и не спросил у меня. — Что? — Как я оказался в коляске. Эрвин с Леви добрались до дома последнего и теперь сидели на лавочке у подъезда с мороженым, купленным в подвальном магазинчике. Леви выбрал шоколадный пломбир, а Эрвин какой-то фруктовый лёд немыслимого цвета, который норовил растаять быстрее, чем парень успевал доносить его до рта. — А я должен? — озадачился Эрвин, с досадой наблюдая за цветными каплями, стекающими по палочке прямиком ему на ладонь. — Не знаю, — пожал плечами Леви, — обычно это первое, что норовят у меня спросить люди при знакомстве. А ты долго держишься, наверное, потому что больно воспитанный. — Просто как-то это нетактично, знаешь ли. — Говорю же, воспитанный. — Ты ещё сомневаешься? — Глядя на то, как ты обсасываешь свою чудо-радугу — уже начинаю. — Что, прости? — поперхнулся от неожиданности Эрвин. — Что слышал, — Леви спрятал ехидную ухмылку за своим стаканчиком пломбира и, по всей видимости, откровенно наслаждался недоумением, расползающимся по лицу Эрвина. — Это ты на что сейчас намекаешь? — нашёл в себе силы поинтересоваться покрасневший Эрвин. — А я разве намекаю? — удивился Леви, — я всё прямо говорю, друг мой. — Значит, всё-таки друг? — снова оживился Смит, радуясь поводу съехать со скользкой темы. — Почему бы и нет? Сначала ты героически вылавливаешь меня в пруду, а теперь провожаешь до дома, угощаешь мороженым, не задаёшь тупых вопросов и вообще больше смахиваешь на ангелочка с этих душераздирающих пасхальных картинок, чем на типичного школьника-сперматоксикозника, — пожал плечами Леви, с абсолютно бесстрастным лицом ковыряя палочкой свой пломбир, будто это не он только что зачитал хвалебную оду в честь Эрвина Смита. — Я рад. — Тому, что ты такой умник хренов? — Тому, что я теперь дружу с таким человеком, как ты. — А какой я? — хитро уточнил Леви, отвлекаясь от исследования недр своего стаканчика. — Ну…— замялся Эрвин, — хороший. — Хо, вот это да, богатое описание меня, ничего не скажешь. Десять очков тебе, Смит, за находчивость. — Ещё добрый. И чувство юмора у тебя отличное. Ты честный, прямой, умный, интересный и очень… — Ладно-ладно, хорош, — Эрвин мог бы поклясться на Библии, что Леви Аккерман впервые с момента их знакомства по-настоящему выглядел смущённым, — ври, да не завирайся. В тот день Эрвин снова осторожно сжимал в ладони тонкие пальцы своего теперь уже друга и ощущал, как в груди физически стало теплее. По дороге домой он всё повторял про себя это таинственное слово «друг», звучавшее в голове набатом. И вроде бы всё было, как и всегда, но Эрвину вдруг подумалось, что вот теперь-то на горизонте забрезжили светлые времена.