«Christmas Evil» Delivery

                                Из распахнуто настежь окна коморки поддувал морозный зимний ветер — заставлял продрогать конечности, чувствовать на кончиках рук левой ладошки ледышки, то, как тепло медленно из-за их стройных единичных уколов покидает нагретое при комнатной температуре тело; страх становился в таких условиях почти осязаемым — еще капля оставалась до наполнения графина с кристально чистой отравленной испарениями льдов водой. Острота снежинок порой резала не хуже перочинного.              Вода была простая — из крана, совсем не питьевая, но ты, по какой-то совершенно неясной причине, продолжала хлебать ее, будто она являлась эдакой «последней надеждой». Последней причиной животного происхождения оставаться в этом мире.              Раскаленность высоковольтного, пыльного, тухлого воздуха помещения душила. Так же, как и страх нахождения тут. Единственное украшение — серая ель с черной, сгоревшей звездой на самой ее верхушке. Дух рождества был явно чем-то раздосадован: ни подарков, ни гирлянд с ночным теплым свечением. Чем ты могла так провиниться перед ним?..              Ногти совсем отросли — заказчики будут недовольны, так как при опознании изнасилования будет в элементарной прогрессии просто вычислить преступника, доказать преступление, чего ты делать, естественно, не планируешь по понятным причинам — эскорт одна сплошная колония строго режима, сотканная из платков, которыми вытирали свои слезы горя и несчастья остальные освенцимовские осужденные. Короче говоря, расцарапаешь их жухлую медвежью кожу ногтевой пластиной — и будет вроде как не жаль… Жаль лишиться крова, крыши над головой, еды, воды. Этого действительно будет не хватать.              Рождественский Санта свесил свои пухлые ножки с твоего красного от холода носа и никак не желал с него слезать — как надоедливая муха, напоминание, что и в этот очередной проездной год жизни ты его праздновать не будешь. Проездной потому, что, словно скоростной поезд у платформы, промчался мимо. Не остановился, ты не взошла на перрон и не предъявила свой билет, ведь предъявлять вовсе нечего — ни цента в кармане, ты на мели, билета нет. Пункта назначение тоже нет — мчаться некуда. Мчатся другие, счастливые, но не ты. Им есть куда, есть зачем: есть причина, как в научно-исследовательском эссе, структура — такой понятный ассоциативный ряд: факт, аргументация, гипотеза.              Между прочим, в университете твои писаки ценились — преподаватели млели под робостью твоей легкой руки, из-за сияния жестких, сделанных из стали синих глаз. Они отражали небо — необъятное, просторное, но такое страстно-опасное из-за своей близости к земле, являясь зачинщиком и прародителем гроз, ураганов, ветров и остальных погодных аномалий. Вспоминая о прошлом, как-то ненавязчиво скатывались предательские одинокие слезы, доказывая твою человечность: было тошно и радостно одновременно — крохи эмпатии не сумели затеряться в суматохе от сумбурного секса по десять раз на дню.              Контраст такой потому, что ты и сама не определилась — у тебя просто не было выбора; не попадись тогда, по Великой Случайности, Джек — тебя бы бросили скулящую, больную, побитую и жалкую на дороге у кукурузного поля умирать. Как Поматрошенную ребенком игрушку, куклу, закинутую на чердак в далекий угол или забытый Богом ящик. Всем, огорченный прерывистый вздох, оказалось плевать на тебя и твою жизнь, — в такой критической ситуации ты впервые познала, что ни университетские эссе, ни репрессивность ректора или роман с недальновидным философом не спасут твою задницу в ситуации, когда судьбой вершит сама Старуха с косой на плече. Ее мантия простилается на метры и метры заасфальтированной дороги — ты почти что слышала, как тебе казалось, ее хриплый, жуткий шепот у уха и нотации о том, какой бесполезной оказалась данная тебе Небесами двадцать два года назад жизнь. Уныло вздохнув, ты подтянула голые ноги ближе к животу, свернулась в позу эмбриона и ожидала умирание. Умирала. Пока чья-то жилистая, просушенная содержимым портсигар ладонь не встряхнула тебя, не усадила в машину, не накинула полотенце и не дала воды — все кончено. В салоне тачки пованивало потом, бензоилом, спиртягой и сырными сухарями — мерзость. Но тошнить было нечем — тот урод выбил из тебя всю дурь членом до основания матки так, что остатки в желудке низвергались продолжительное время и после того, как его семя наполнило тебя. Рвота еще не высохла на губах и подбородке.              Дрожа, ссутулясь и пялясь в одну точку ты не думала, не понимала и не существовала — для тебя мир кончился там, где тот подонок растоптал окурок сигареты у твоего лица, выплюнул харчу у ступней ног с гематомами и, бросив на прощание порванные трусы, отсалютовал. Сел в тонированный БМВ, уехал, — так быстро и резко, что в покрове ночи на старом и черном, давно выложенном асфальте были видны полосы от сожжённых шин авто. Не осталось сил ни проклинать, ни прощать — вообще все равно. Пустота внутри не гласила об обратном. Наилучшим исходом, возможно, было действительно сдохнуть там: как сбитая дальнобойщиком оленина; дождаться, пока Смерть дочитает свою нудную мантру, вздохнет, поняв, что ее не слушают, согнется в три погибели и соберет мешок с костями на плечо, унося куда-то в небытие. Этим мешком когда-то была и ты — ты сейчас и есть, только живая. По Великой Случайности и доброте душевной Джека (он проезжал мимо и почти переехал тебя).              — Должна будешь, — сплюнув харчу, пробубнел Джек, поглаживая густую, спущенную до ключиц неухоженную бороду. Ты сглотнула. Было нечем. Сухость на языке и в горле образовывала почти физически ощущаемые болезненные ранки в полости рта, трещины.              — Воды… — тихо прошептала иссиня-зелеными губами.              Джек в недовольстве закатил впалые карие глаза с черными синяками и мешками у синяков — мужчина выглядел совершенно не привлекательно с точки зрения конвенциональных понятий о красоте. Но при совокупности всех вышеупомянутых аспектов не внушал ни страха, ни тревоги: Джек не внушал ничего, кроме желания в омерзительном прищуре скривить губы в единую полосу. От него не веяло злобой, корыстью, — подобных неприятных умыслов, — опасностью. Типичный по всем возможным понятиям фермер, копошащийся в навозной земле и пропалывающий грядки, отгоняя от тех коров и кур. Вот только Джек занимался более серьезными, омерзительными вещами — оказался замом одного из задрипанных, не самых приятных борделей города в Браунсвилле.              — Вот что я тебе скажу, детка, — вынимая из кармана каштановой косухи портсигар, дружелюбно протянул тот тебе, в молчании подвигая на то, чтобы ты тот открыла — вытянула первее хозяина из железной коробочки ментоловый косячок. Дрожащими руками ты выполнила ожидаемое Джеком действие. Джек ухмыльнулся. — Давай отпор таким козлам. Ты не должна стать в этом блядском мире слабым звеном и легкой охотничьей мишенью. Хоть у тебя и привлекательное тело, большие глазки, реснички — хлоп-хлоп. — Метнул секундный хищный взгляд в твою сторону, продолжая внимательно следить за дорогой.              — Меня изнасиловали, — подставляя ладонь к огню и прикрывая по привычке от невидимого ветряного потока, ты зажгла сигарету, поднося фильтром к уже зардевшим губам. Констатировала факт, будто будничную весть в газете — привычно и сухо, даже, возможно, уставши от надоедливости повторения.              — И ежу понятно стало бы, поэтому я тебе и помог.              Джек беззлобно рассмеялся, вжимая педаль газа и выдыхая кольцами терпкий табачный дым. Фары освещали три метра впереди капота — дорога предстояла долгая. Светлячки не успевали подступиться к свету — тех сразу сдувало резвым потоком ночного прохладного уличного воздуха. И, ты прекрасно понимала, если вдруг ему вздумается убить тебя или сделать то же, что и было сделано тем козлом, ты не станешь сопротивляться — чересчур мало шансов на обыденную жизнь после подобных ужасных событий. Проще наложить руки и закончить это раз и навсегда. Но, по правде говоря, в груди прочного и надолго засело чувство, что теперь тебе было плевать — на прошлое, настоящее и будущее. Ни того, ни другого, ни третьего уже не существует.              Просто больше нет.              Приятель-Джек так ничего и не сделал с тобой в ту злополучную ночь — довез до первого попавшегося дешманского мотеля, оставил свою визитку с неоновой аббревиатурой «CED», оплатил две ночи твоего пребывания там заранее и на время попрощался, высказав, что вы еще обязательно встретитесь — не судьба сведет, сами ноги тебя приведут.              Так и случилось.              Работая на неполную ставку в борделе с одноименным названием «CED» тебе на время удалось забыть о реальной жизни: теперь в голове вертелись образы коллег на шестах и звуки, доносящиеся из приватных закрытых комнат с кислотно-розовыми абажурами. Больше ничего. Никаких проблем кроме того, что чаевых тощим героиновым блондинкам оставляли по паранормальным, неясным тебе причинам чаще.              И мужчины, и женщины, работающие на подобной неблагодарной работе, не думают ни о чем больше, кроме денег, выгоды и выживания в таких звериных, нечеловеческих условиях. Правда жизни. Что теперь поделать. Не у всех был выбор оказаться там, — но, зачастую, история об этом умалчивает.              В эту ночь ты задерживалась дольше обычного — клиент попался уж чересчур приставучий.              — Ну же, — дотрагиваясь иссушенными пальцами до изнанки нижнего белья, он ненавязчиво приспускает твои колготки в сетку, метая опасный, потускневший из-за алкоголя взгляд вниз. Кожа на ягодицах оголяется, но у тебя здесь нет права выбора. Нет слова. Нет рта. Ты вымученно улыбаешься, потому как будто он успел что-то подмешать тебе в напиток полчаса ранее… ты до конца не уверена. Но судя по тому, как сознание, словно в замедленной съемке покидает твое тело, превращая душу в простого наблюдателя, не нужно иметь особые дедуктивные способности, чтобы что-то тут понять — все предельно ясно. Ты привыкла, тебе не впервые.              — Пожалуйста, — глупо хихикаешь, ведь здравость рассудка пока преобладает в изнеможенном, постепенно теряющим власть теле. Ты понимаешь, что буквально через несколько минут перестанешь отвечать за свои поступки, действия, реакцию, чего и ожидает насильник — так работает его психика. Социопата привлекает не половой акт, а возможность ощущать доминирование над жертвой, приносить той боль, а себе — удовлетворение и сексуальную разрядку, как мания. Ему без разницы, кого или что трахать — если предмет выдает отрицательную реакцию на его действия, то насильник блаженствует и радуется, испытывая невероятное удовольствие. Будь даже его ориентация гомосексуальная. — Не трогайте меня.              Но он не слушает, подспудно расстёгивая ширинку брюк и приспуская ворот твоей кроваво-алой рубашки — скоро она пополнится оттенками кораллового, забрав на себя и твою кровь тоже.              Кажется, будто ты в цикличном ночном кошмаре, из которого не выбраться даже с наступлением смерти, вечной пустоты, темноты и в окружении нечистей. Словно нет тебе покоя нигде — то, что нанесло ущерб в прошлом, теперь останется страшным воспоминанием и триггером будущего. Мысли ведь материальны. Клиент дотрагивается шершавой морщинистой дланью до твоей небольшой груди второго размера, на ощупь прикидывая, сколько времени у него займет ублажить себя. Наверное, полчаса хватило бы.              — Отпустите, — извиваешься, хотя леший бродит в тумане твоей головы, а на языке сухо-сухо так, будто воду ты видела в последний раз неделю назад — это все тот наркотик, который он подсыпал.              — Остынь же, детка, мы славно проведем время вместе, — ухмыляется, приглаживая седину в небритой щетине — сверкает двумя сапфировыми глазами и едко усмехается, осознавая приближающуюся победу и заветный финишный флаг. — Блядский стакан с коксом. Ты уже давно должна была отключиться…              Рычит, а ты слышишь отдаленно — так тихо и так громко одновременно, пытаясь совладать с отказывающими пальцами и ухватиться за что-то тяжелое или острое.              — Ее травят на ежедневной основе, мудачье.              Хлопок двери. Щелчок. Пистолет снят с предохранителя. Сильный стук. Удар. Второй. Чувство легкости в теле — громадная туша больше не прижимает тебя к исполосованному дивану. Кислород постепенно возвращается в легкие под разбитыми ребрами и осколками стекла в сердце — оно шрамировано и с тяжестью бьется. Руки дрожат, колются иглами изнутри.              — Ублюдок. У нее видимо иммунитет к ядам, — хруст человеческой челюсти, — из-за таких мразей, как ты.              Кто-то продолжал с неистовой, остервенелой силой наносить удар за ударом; бить нещадно, с полыхающей агрессией, последней яростью на Земле, добиваясь безукоризненной смерти своего противника, — в шоке и онемении тот козел не издавал ни звука, изрядно подвыпивший и с трудом соображающий.              — Вставай, одевайся.              Хрипы с пола больше не слышались — только растекающаяся лужица вязкой венозной крови. Окровавленный кулак резво поднимает тебя с дивана, помогает встать на ноги, пока твой желудок сокращается и содержимое этого вечера выходит из тебя тонкой струйкой мутной желчи вперемешку с алкоголем и подмешанной солью.              — Нужно промыть желудок, — мужчина придерживает твои волосы сзади, бережно убирая длинные прядки с щек и скул — те совсем истончали из-за голодовок и неправильного питания. А теперь есть ты не будешь с минимум неделю — в лучшем случае. — Эта гнида всыпал лошадиную дозу. И как ты еще в сознании?..              Он явно разговаривал сам с собой, понимая, что ты далеко не в том состоянии, чтобы будничным тоном отвечать ему согласованно, с хорошо поставленной дикцией и предельно понятно для человека. Бледнолицая, исхудавшая в ребрах, икрах и спине, на дрожащих ногах ты пыталась совладать с сознанием, уплывающим, будто песок из-под фаланг пальцев. Голова кружилась, комната плыла.              — Если не поможет, придется ехать в больницу.              — Нельзя!.. — вцепившись мертвой хваткой в пиджак того, ты склонилась, в немом молении упрашивая того об одном — дать клятву о неразглашении. Тяжелый вздох.              — Твой организм отравлен. Ты сдохнешь тут, — изворачиваясь и освобождаясь от твоего захвата, он присел на диван, перепачканный в высохшей сперме и крови, — а если и нет, то последствия могут быть плачевными. Весьма.              Мужчина запустил пальцы во взъерошенную копну вороньего цвета прядей, прикрывая уставшие глаза. Макушка отливала фиолетовым, а кончики — едва пепельным от аммиака. Длинные, спущенные до основания шеи и жилок на той, их колыхал сквозняк от кондиционера.              — Поверь мне. Я знаю о чем говорю.              — Нихуя ты не знаешь. Ты кто, ебанный доктор из хосписа?!              Хрипотца твоих надорванных связок от крика разрушила покой в закрытом помещении — воздух накалился электрическим зарядом почти в двести двадцать вольт. Крупногабаритный мужчина, спасший только что твою задницу, метнул на тебя убийственный взгляд — опасность его каштановой радужки сияла и светилась в пурпурном свете неона комнаты, отливая краснотой. Он говорил абсолютно серьезно, со всем знанием своего дела, что больше не заставило усомниться в правоте сказанного. Губы недовольно искривились в тонкой полосе.              — Ладно, — ты сдалась, натружено вставая с колен и вытирая рукавом распахнутой рубашки рот. И уже было плевать, что для его обзора открыта и грудь, и нижнее белье ниже пояса — он, как-никак, твой спаситель. Ангел иль демон? Не совсем ясно. — Но в больницу мне нельзя. Босс прибьет.              — Я поговорю с ним.              — Да кто ты такой, черт возьми? Сама Дева Мария или Мать Тереза? Санта-Клаус спустился на своих санях? Но где же твой лихой олень?! Собираешься таскаться со мной? Флаг тебе в руки познать весь пиздец этой ситуации: если попаду в больничку, уже не выйду оттуда.              Махнув рукой, ты медленно стала расстегивать оставшиеся неподатливые пуговицы, приспуская ткань с плеч. Теперь рубаха опоясывала бедра и полностью оголяла грудь — обнаженная душой и телом ты доверительно стояла перед ним на голых ступнях.              — Взгляни.              Страх куда-то делся, — будто растворился в атомах электрического тока, в зловещей энергетике мужчины напротив. Да. Он по-настоящему опасен — пожалуй, будет опаснее того мудазвона, потому как, наверное, все-таки убил его, не жалея ни сил, ни времени на девушку, явленную пред ним впервые.              — Куда именно? — цинично усмехнулся, по-свойски облокотившись на кожу дивана спиной, не отводя глаз от твоих, ни на секунду не прерывая зрительный контакт. А ты прекрасно поняла, что он в наглую издевается — сейчас двулично смеется, потому что больше, чем две груди — спелые, как вишни — должны захватить свое внимание синие гематомы где-то ниже пупка и у правого бока. Кадык дернулся.              — Нравится? Свои.              — Не сомневаюсь.              И вы замолчали. В неловкой тишине ты подошла чуть ближе, давая тому разглядеть нанесенные тебе совсем недавно свежие травмы, вряд ли совместимые с жизнью. Он внимательно вглядывался конкретно в синяки, инстинктивно потянувшись, чтобы коснуться кончиками пальцев, но мгновенно одернул себя — одумался.              — Все-таки сдохнешь…              — Не знаю. — С горькой грубостью от понимания зловещей истины ты ответила не своим голосом, присаживаясь рядом. Просверливая дыру в полу, погрузилась в непонятные думы — то ли сожалея о чем-то, то ли прикидывая, насколько новоиспеченный знакомый мог быть прав.              — Алчность погубила тебя, — он, как демон, оголивший, наконец, свои свинцовые крылья приспустился, наклонился и зашептал шепотом из Преисподние. Все потому, что этот засранец, как назло, был прав. Ты сухо усмехнулась, — больше ничего и не оставалось. — Я был таким же, в точности. Только выжил.              Где-то на краю грязного дивана небрежно валялась упаковка мальборо с ярко-розовой зажигалкой.              — Как понять? — тебя еще едва потряхивало, а сигареты выглядели чересчур соблазнительно, чтобы оставить в покое идею о завладении вожделенным косячком.              — Как хочешь. Тоже подрабатывал в борделе, потому что денег не хватало. — Мягко пожал плечами, заметив, как ты вожделенно косишься в сторону табака. — Меня трахали во все щели только так, наверное, похлеще, чем тебя.              — Твоя внешность привлекательна, — несмело улыбнулась, взглянув на тень, упавшую на его лицо. — Почему-то тебе верится. Хотя хотелось бы наоборот.              И ты все-таки потянулась за пачкой — медленно, осторожно, будто боясь ту спугнуть, как дворовую, зашуганную до смерти кошку. Вытащила одну, подожгла бумагу и втянула одурманивающий, въевшийся запах в кожу рук сожжённого фильтра, травы отравы и дернистой смоли. Сгорбилась, сложив одну ногу на другую, выдыхая дым тонкой струйкой. Вокруг словно по-прежнему кружились невнятные воображению образы; все-таки действие подмешанной в стакан алкоголя дряни никак не хотело отпускать. Комната вращалась как на карусели.              — Как тебя?.. — зашептала, потому как голос — предатель — снова покинул тебя, связки ослабли, охрипли, но как же сильно превозмогало желание не выглядеть в его глазах еще более жалкой — в глазах других ты была неприступной каменной стеной, к которой не подступишься и не сломаешь. Он же в мгновение смог сделать и то, и другое.              — Ли Минхо, — отозвался мужчина, поправляя воротник деловитого пиджака. Едва потрепанный вид после встряски его ничуть не делал менее привлекательным в твоих глазах: было что-то в этом Ли притягательное и страшно обаятельное. Пока не до конца ясно что... Схожесть?..              — Если ты не заливаешь, то в нас больше сходства, чем могло показаться на первый взгляд.              Беспечный смешок. Размозжив почерневший выкуренный бычок в пепельнице, ты встала, направившись к выходу.              — Куда ты? — спокойно отозвался Минхо, но нервозность выдала его дернувшаяся коленка, инстинктивно желающая поднять своего хозяина с насиженной задницы. Ты улыбнулась.              — Еще увидимся. Спасибо. — Шоковое состояние медленно отступало, голова начинала трезво и легко мыслить, а нестерпимая боль напоминала о себе теперь там, где были повреждены внутренние органы: действительно ли такие травмы совместимы с жизнью?.. При подобных мыслях раньше ты бы тонула в омуте тревоги и отчаянного желания цепляться за эту самую жизнь. Но имела ли она отныне, в твоем алчном, пропитанном желчью, досадой, окурками прошлого и несбыточного будущего сердце? И кто-то способен ли изменить неизменяемое?              — Постой, — мужчина все-таки встал, остановив тебя и преградив путь своей крупной, массивной фигурой. На его выступающих ключицах из-под кромки расстегнутого ворота рубахи просвечивались прозрачные капли пота. Сердце билось так, что было способно вот-вот покинуть твое тело. У него, наверное, тоже. — Если все-таки подлатаешь себя и выздоровеешь, то вот.              Протянул из неплотного картона небольшую карточную визитку. Ты недоуменно взяла ту из его рук, приподняв одну бровь.              — Позвони мне, как надумаешь сбежать из этого ада. Считай подарок на Рождество.              — Сегодня какой день недели?.. — Ты обвела глазами комнату, словно все еще находясь в пленительном для сознания трансе, не желала из того все выходить: на потолке скромной дугой красно-зеленая обводка, больше схожая с карамельной тростью. У двери — высохший цветок, на засохших тусклых ростках которого красовались желтые пятна мишуры. Сверху дивана — рисунок коварно ухмыляющегося Санта-Клауса. Глаз совсем привык и замылился на такие простые вещи — поэтому из головы и вылетело преддверие католического празднования. Логично.              — Пятница. Двадцать пятое.