Там, где всему этому конец

      Ранним утром, осторожно поглядывая на циферблат окольцевавших левое запястье часов, и как-то неосмотрительно несколько раскачивая дипломатом в правой руке, Сонхун снова обнаружил себя на работе. Была ему точно неизвестна сила сперва выталкивающая его из оков лёгкого одеяла, на белом полотне заходившемся грубыми складками, отсчитывающая шаги, а после подхватывающая его едва ли только тяжёлое от усталости тело и именно она затягивала в триаду «чашка кофе на голодный желудок-салон машины-утренний трафик». Всё это представляло для него ход привычных событий, описывающихся крайне скудно, однако всё ещё очерчивающих его неизменную — и вряд ли точно когда-либо поддавшуюся коррективам — рутину, и точно прогнозируемых поворотов, где изменяемым оставались только мелкие детали. Детали эти оказывались настолько непримечательны, что другими едва ли замечались, потому другие люди, отчего-то отчаянно желающие возложить ненужные надежды, называли сонхуново существование одним только тривиальным уделом трудоголика, сам же Пак с ними не мог соглашаться, однако подмечал и собственное безразличие к омертвевшим изменениям, совсем ничего в самом деле не значивших.       Ему удавалось проводить бессонные ночи, наблюдая, как ласковый рассвет подвигался к окнам и карабкался сквозь неплотно задвинутые шторы, позволяя свету лампы — ранее настолько яркой — меркнуть и растворяться одним только неровным прямоугольником, скользя по полу, голым стенам и редким очертаниям фоторамок на них. За стёклами более не было снимков, и там, где ранее оставался неизвестно запечатленный момент их светлой свадьбы, питающее всё вокруг той любовью, которая тогда была между ними, мелькали одни только неоднородные разводы то лунного, то солнечного света, расходящихся в переливах. После подобные долгие скитания, очертившие для Сонхуна собственную слабость, сменялись лёгкой дремотой, которая в конце своём настигала его призрачной ночью, и в подобном, разменивая одну луну за другой, Пак отсчитывал, как сменялись безликие дни. Точно не наполненные событиями, теперь они казались однородным безобразием серости существования, позабыть о которой Паку удалось так скоро, что вновь привыкать к ней считалось невыносимо.       Едва ли только он в самом деле желал с этим соглашаться, Сонхуну верилось, что у него не оставалось выбора. Дни смешивались в неоднородную кашицу взаимозависимых событий, где на каждое действие удачно удавалось находить противодействие, и Пак, осторожно растворяясь в серости окружавшей его реальности, позволял времени осторожно утекать сквозь пальцы. В конце, то, подобно его юности, которая вот уже как три года прошла, представляло собой неизвестную величину, отыскать разгадку которой он уже бросал попытки.       Сквозь разъехавшиеся в разные стороны двери клиники, впуская внутрь помещения не только Сонхуна, осторожно растворившегося в окружении всех других лиц, точно неизвестных в своём существовании, в холл здания протиснулся крадущийся по пятам тяжёлый воздух с улицы. Он наполнил всё тяжёлой жарой, точно оседающей на коже, под лёгкими и в венах, скользящей то переливами жара, то искусственной и оттого мнимой прохладой, слишком приятной для души, однако эфемерной в своём недолгосрочии. В озарённом блеклым солнечным светом холле мешались лица, представая перед взглядом и сознанием одним только неоднородным набором расплывчатых черт какого-то усреднённого образа, звучали голоса, точно похожие один на другого, среди которых удавалось отличить только два вида, относя их к половой принадлежности, и всё вокруг, подобно потакая чужим настроениям, вбирало в себя что-то окончательно являющее собой подобие согласованного спокойствия. Спокойствие это, однако, не являло собой ту дозу умиротворения, которую желалось находить, оно было призрачным и слишком ненадёжным, оттого существовало только в виде социальной маски, иногда применяемой в случаях глубокого внутреннего потрясения. В тоже время своим существованием Сонхуну она казалась знакомой и совсем им не осуждалась, однако одновременно с тем в разуме изредка зарождалась мысль, что всем им, включая его самого, стоило хоть раз позволить себе отказаться от глупого кривления душой. Однако, смотря на это с высоты собственного опыта, Пак точно знал, что подобную жадность в самом деле могли позволить себе лишь те немногие, относить которых удавалось к вымирающему под социальным давлением виду.       В наполненном незнакомцами холле Сонхун осторожно плыл по течению, словно уже знакомая, однако точно малообъяснимая сила привычки толкала его вперёд, тянула на себя и манила. Он чуть приподнимал подбородок, едва ли только вместе с тем замечая, как несколько расправлялись его плечи, и взгляд неосторожно скользил вдоль чужих лиц, миновал макушки и терялся в светлых стенах клиники, вдохнуть в которых жизнь удавалось только посредственно. Не желая останавливаться и только на периферии замечая, как в толпе окружавшего разнообразия мелькали белые халаты, точно подобные тому, в который он готовился облачиться совсем скоро по прибытии в собственный кабинет, Сонхун осторожно приветственно кивнул, совсем не желая задерживаться и не желая знать, как коллеги делали подобные действия в ответ. В стенах клиники, более и точно напоминавшей замысловатый лабиринт из поворотов, лестниц, дверей и длинных коридоров, Пак плыл по потоку, словно в самом деле лёгкое течение поднимало его сперва вверх по лестницам, отзываясь в ответ нежеланию провести долгие минуты в ненужном ожидании лифта, в подобный жаркий день не напоминавшего ничего, окромя консервной коробки. Оно приносило Сонхуна вдоль коридоров, а те только вытягивались, подобно тому, что не желали отпускать, и заходились глубокими тенями, таившими неизвестные секреты, разгадывать которые в ранее светлое утро, подобное этому, Пак не желал.       Он оказался напротив дверей собственного кабинета, настолько привычного, что едва ли только вызывающего какие-либо чувства, кроме осторожной подступи привычки, которая, взмахнув его руку в воздухе, осторожно уронила ту на вытянутую ручку. Мнимый холодок латуни лизнул кожу и поторопился раствориться, смешивая с безучастной жарой стоявшего дня, а Пак, осторожно отсчитывая собственные движения, едва ли только замечая, насколько те были угловатыми, приоткрыл дверь. В кабинет из коридора ворвался свежий воздух, неизменно поступающий из поочерёдно приоткрытых в коридоре окон, и он несколько закружил вокруг, унося тяжёлый, нагретый кислород из помещения и заменяя его более лёгким. Лёгкость эта, однако, замечалась мало, но Сонхун, более не обращавший на это должного внимания, не считал необходимым думать об этом более десяти отсчитанных секунд. В конце, его голова непременно оказывалась занята совсем иным, и мысли, то исчезая, то возрождаясь, завлекали его в новый мир не существовавших сюжетов, описавших для самого Пака территорию «если», покинуть которую он пока что остерегался, точно зная, что тогда у него более не будет возможности кривить душой.       Как бы то ни было в самом деле, оставаясь хоть немного честным с собой, Сонхун признавал, что он всё же поддастся моменту, случится это рано или поздно, и тогда ему придётся столкнуться лицом к лицу с результатами собственных решений. Ему верилось, что когда подобный момент в самом деле настанет, он останется достаточно смел душой, чтобы выстоять это сражение с собственным страхом и остаться верным своим — таким новым и непривычным, оттого и животрепещущим — чувствам. Однако пока ему удавалось считать, что достаточным мужеством он всё ещё не обладал, оттого Сонхун неудачно не замечал, как принятие — столь свойственное людям его склада ума — уже мелькало на периферии, облачённое в серые цвета загадки, ответ к которой, впрочем, всегда находился на поверхности.       Сонхун осторожно проскользнул в открывшийся дверной проём, улавливая, как стук собственных невысоких каблуков только несколько изменил звучание. Дверь за его спиной поторопилась закрыться, притянутая Паком с внутренней стороны, и щелчок замка отделил для Сонхуна пространство, обозначив для него жалкий островок собственного спокойствия, где властвовать разрешалось исключительно ему самому. Он прокрался вдоль стены, мгновением погодя роняя дипломат у вытянувшейся примитивной вешалки, и белый халат, повисший на деревянных плечиках, точно скрывшихся за тканью, нависал над полом, подобно очертанию неизвестного приведения, скользнул и упал Паку в руки. Ткань ощутилась под пальцами грубоватостью хлопка, и ранее неосторожно сложенный воротник замялся, принимая незамысловатую форму изгиба, на самой поверхности изделия заходившегося грубым переломом, избавиться от которого, как Сонхуну верилось, удастся только посредством долгих попыток отпаривания. Он не имел достаточного желания соблюдать приличия, потокая воссозданным условностям поведения, оттого позволил себе вольность забыть о подобной детали так, будто той никогда не существовало, когда в отточенных привычкой движениях натянул халат на скрытое лёгкой тканью одежды тело, секундами погодя, к собственному сожалению, осознавая, что в подобную жару просидеть вот так может оказаться невыносимо. Как бы то в самом деле ни было, чувство собственного долга говорило громче желаний, оттого Пак только немо принимал собственную участь, мгновениями погодя более об этом не вспоминая.       Сонхун шагом разрезал комнату, точно заливаемую ласковым летним светом, исторгавшем из поверхности пыль и растягивающийся на отполированной плоскости стола причудливыми бликами; тот скользил по педантично ровно сложенным стопкам бумаг, громоздким бременем отяжеляющих стол, а после остатком и по открытой сонхуновой коже, нагревая места соприкосновения. Пак осторожно отодвинул кресло, и колёсики того на краткие секунды наполнили помещение шумом, отъехав; как сменился миг. Сонхун неторопливо опустился в кресло, ощутив, как спина соприкоснулась с мягкой спинкой и как после дрожь от расслабления медленно пробежала по телу, вскоре, однако, растворившись, будто совсем не существуя.       Потакая привычным манерам собственного поведения, расслабляясь в кресле, Сонхун шумно вздохнул, материализовал в груди тихое мычание, наполняющее комнату на мнимые секунды, а после неторопливо, однако всё ещё опасливо осмотрелся, будто в сознании скользнула тень догадки, что в краткий миг отгораживающие его стены исчезли, и он, подобно зверушке в зоопарке, остался предоставлен для всеобщего потешения. Вскоре подобные мысли, завертевшись в водовороте собственной глупости, оказались наречены сонхуновым сознанием ничем более, чем простым фарсом, отчаянно граничившим с безрассудным, и Пак смог отогнать их. Вскоре на замену им последовали другие, и они завертелись, разносясь противоречиями и истинным откликом израненной души, осторожно окуная Сонхуна в пучину невозвратного. Он противился им, однако только мало, в каком-то смысле, нарекая тот поистине тривиальным, находя в этом для себя необходимость.       Пак считал, что ему стоило разобраться со всем тем, что творилось у него в душе, раз за разом приводящее только к новому безрассудству, на которое, как ему отчаянно верилось, он никогда способен не был. Однако всё повторялось, описывая цикличность истории, и Сонхун знал, что должен был позволять себе моменты, подобные этому. В томности стоявшего жаркого дня сознанием неумолимо рисовало сюжеты, они яркими картинками представали точно перед глазами и сменялись отрывчатами кадрами, подобно были оставленные на устаревшей киноплёнке. Воспоминания ведениями появлялись в его сознании, они кружили и властвовали, окрашиваясь новыми красками сонхуновой растерянности, так отчаянно ему самому напоминавшую симпатию — то, на что, ему казалось, он более не был способен.       Ему казалось, что он влюблялся, однако в израненном душевными потрясении естестве всё неминуемо скрашивалось серостью сомнения, тянущая Пака на шаг назад в ответ сделанным трём вперд, подобно тому, что пыталась удержать на месте. Однако что-то, точно ему казавшееся известным, надломилось ещё тогда, как Шиму удалось затащить его в пучины проявляемых чувств, увлекая в поцелуй под бризом мостовой, и Паку уже тогда удавалось соглашаться с мыслями, что далее не останется пути назад — всё это неминуемо подводило его к мысли о том, что былым устоям собственного поведения, теперь более напоминавшие привычку, вскоре придёт конец. Вопреки собственным нерешительным скитаниям, долгими бессонными ночами ему удавалось соглашаться со всем тем, что звучало, точно безумство. Однако безумством, как казалось Сонхуну, всё это было для того Пака, в светлой юности затерянного в любви к девушке, оказавшейся слишком алчной для того, чтобы оценить истинную ценность подобных чувств. Тогда же, как подобные мысли осторожно лили в его теле уже знакомое тепло, Сонхун поддавался временной слабости, найденной всего недавно, и в сознании вновь всплывали таявшие в воспоминаниях ощущения, неминуемо и точно связанные с присутствием Джейка в них.       Сонхун всё ещё помнил, как ощущалось тепло его кожи, когда он покоил свою голову у него на плече, и такси, чуть расшатываясь из стороны в сторону, увозило их прочь от отеля «Грейс», в своих стенах запечатлевшее разделённую между ними слабость; Пак всё ещё берёг в памяти те моменты, когда чувствовал касание чужих губ на своих, как чувствовал тепло дыхания Джейка, как, крепко прижимаемый к чужой груди собственной грудью, ощущал ускоренный сердечный ритм, вскоре точно сливавшийся с собственным. Он помнил это всё и одновременно с тем мало только замечал, как подобные воспоминания окрашивались в яркий свет собственных чувств — настолько безрассудных, однако, стоило принять, подлинных, — и Сонхун осторожно льнул к ним навстречу, подобно мотыльку, уже ранее спалившему собственные крылья, однако осторожно желавшему испытать это вновь.       Он потерял свой взгляд в предметах, сейчас приобретающие одни только отдалённые очертания в своём расплывчатом безобразии, прежде чем затерял лицо в ладонях. Касание на коже ощутилось блеклым теплом, вскоре смешавшемся и не выделяющимся, и он снова жадно потянул носом кислород, вдоволь наполняя лёгкие, подобно тому, что дышал в последний раз. Мысли снова заходились в хаотичном танго, смешиваясь с чувствами, и Пак не пожелал останавливать это преждевременно, всё точно зная, что в конце все его старания всё равно подведут его к мысли, которая поможет удостовериться в том, насколько же сильно оказались задеты его чувства. Мало тогда Сонхуну удавалось знать, что всё это непременно давало начало взаимозависимым процессам, следствием которых в конце станет то, что, удостоверившись, он более не станет искать противоядий. Каким бы в самом деле волнительным это ни было, оно не подлежало рациональному анализу, и Пак, точно определивший новую зародившуюся глубоко в душе собственную сладость, осторожно поддавался ей, пока стены собственных убеждений покрывались паутиной трещин и шли надломами. И виной всему этому Сонхуну неизменно удавалось определять Джейка, явившегося в момент сонхуновой слабости, точно красивый своей нежной любовью, всё ещё казавшейся до невероятного безрассудной, однако глубоко желанной.       Сонхун не думал, что мог без прирекательств соглашаться с этим, однако уже тогда он понимал, что погряз в этом, подобно оказавшись застигнутым штормом, и этот неизвестный шторм вдруг материализовал всё то, что скопилось в разбитой, израненной душе. Пак не знал, хватит ли ему однажды смелости ответить той неподдельной, чистой любовью, которой награждал его Шим, однако в те секунды, когда он на время переставал кривить душой, он точно оставался уверен в том, симпатия Джейка — слишком трепетания в своём проявлении — находила отклик в его естестве, сперва осторожно залечивая раны, а после ломая стены предрассудков, которые, в отличии от кристально прозрачных оков иллюзий, не поддавались так легко. Впрочем, Сонхуну верилось, что Джейку удастся найти подход ко всему, и вскоре то, что казалось невозможным, подобно всему вокруг поддастся трепетному безрассудству, разделить которое Паку, наконец, хватит смелости.       Он выпрямился на месте, секундами погодя всё же возвращая себе контроль над собственными действиями, и блеклый факел угасающей мысли всё же иссяк, растворяясь приторно-сладкой пеленой, разнося осторожную поступь душевного тепла. Сонхун в скором движении уронил пальцы на круглую кнопку, разделяя мгновения, прежде чем та засветилась неярким бледным, и монитор, занимавший место по правую от Сонхуна сторону, заиграл переливом красок. Бегунок загрузки игриво затанцевал на экране, на мимолётные секунды приковывая свой взгляд, и пока в подобном растянулись нескладны мгновения, Пак осторожно потянулся к одиноко заброшенной бутылке с водой. Он открутил крышку и жадно отпил, чувствуя, как ощущение жаркого дня давило менее прежнего, и тогда по телу неторопливо разлилось умиротворение, вызванное одной только готовностью Пака углубиться в рутину, описывающую для него знакому триаду взаимозависимых событий.       Белый свет монитора неприятно зарябил перед взглядом, однако позже Паку удалось привыкнуть. Тогда, меняя недолгие, призрачные секунды, Сонхуну удавалось наблюдать, как столбцы таблицы неторопливо выстраивались в ряды, прерываемые вертикальными линиями, где после в ограждённом мнимом пространстве вписывались имена — блеклые, знакомые или совсем новые имена, от которых в сознании то вспыхивали чужие лица, то гасли, сменяясь другими. Сонхун точно видел в этом собственный долг, и пациентов, находившихся под его руководством, он помнил в лицо, в подобных деталях замечая ничего более проявленного уважения: оказавшись здесь, в клинике, месте, куда попадали пропащие души, точно знающие об неизбежности собственного увядания, которое можно было разве только отсрочить, они заслуживали хотя бы этого — простого уважения, обеспечить которое Пак мог, не прилагая больших усилий.       Сонхун неторопливо скользил взглядом по таблице, несколько раз педантично проверяя правильность выбранной даты, и пока столбцы приёмов сменялись, Пак осторожно прокручивал колёсико мышки, опуская белый холст всё ниже и ниже, пока тому не удавалось встретиться с конечной границей. После он проделывал это вновь, теперь отсчитывая время до ближайшего приёма или внесённой в его график запланированной операции, будто находил в этом попытку морально подготовить себя к предстоящему дню, отяжеляющей грозовой тучей нависающим над ним. Перед взглядом скользили буквы, вскоре формировавшиеся в слоги, а те — в осторожно вписанные имена; они проскальзывали перед глазами, контрастом чернея на белом поле, и всё повторялось вновь, только изредка позволяя пустым столбцам чередоваться с заполненными.       Пак разменял мгновения, и те ускользнули призрачной пеленой, только позже, как остановился его средний палец, ранее неуёмно подталкивающий колёсико мышки, вытянулся миг, заставивший его остановиться. Он немо терял свой взгляд в ярком экране, отблески света от которого находили своё отражение в редких, хаотично разбросанных бликах на тёмной поверхности стола. Сонхун не испытал удивления, точно зная, что всё это представляло собой одну только расписанную последовательность взаимозависимых событий, имевших своё начало долгие одиннадцать месяцев назад, однако он всё же замер, краткие секунды немо смотря на контрастирующее имя и осторожно оставленное рядом с ним «осмотр перед операцией», значившие для Пака только то, что ему вновь придётся смотреть в лишённые жизни глаза и терять себя в попытках найти подходящие слова, дабы не ранить и без того поддавшуюся жизненным терзаниям душу.       Сонхун коротко взглянул на время, часы, расположившиеся точно напротив его взгляда, не заставили даже оторвать головы от монитора, осторожно сменяя секунды и подталкивая выписанные цифрами минуты. Пак немо отодвинулся от стола, сперва цепляясь ладонями за его острый край, а после чувствуя твёрдость в ногах. Он поднялся со стула, и тот, поддавшись действию извне, чуть завертелся, поворачиваясь по оси, однако позже останавливаясь. Сонхун выровнялся, и отбрасываемая тень вытянулась у него под ногами, расстилаясь по безжизненному полу и едва ли точно настигая дверей, будто норовя улизнуть в небольшую щель под ними. Он стряхнул с себя неизвестные пылинки, мгновениями погодя разглаживая белый халат, свободно свисающий с плеч, будто точно игнорировал существующие складки и уделял всё своё внимание мнимым, сущестоввашвим в одном только его сознании. Когда же Пак выпрямился, осторожно расправляя плечи и в порыве собственной уверенности, наполнявшей его тело, точно переплетающееся с привитым профессионализмом, только несколько вздёрнул подбородок, подставляя лицо под приятные лучи летнего солнца, он в скором, мимолётном и точно наполненным неизвестной необременительном лёгкостью движении подхватил тонкими пальцами авторучку, представляющую собой неизвестную величину, истинный смысл обретавшую исключительно только в пределах его рабочих обязанностей, а после она поспешила скрыться в глубине нагрудного кармана. Из-под ткани оставалась выглядывать только тёмная верхушка продолговатого корпуса и осторожные, однако уже поблекшие серебристого напыления буквы, особого смысла в самом деле не несущие.       Только после Пак обогнул стол, проделав это всего за три размашистых шага, и, замерев с левой стороны, остановился. Сонхун осмотрел нагромождённую стопку папок, документов и личных больничных карт пациентов, хоть и разложенных в привычной системе, научиться которой ему удалось ещё со студенческих времён, детали подсматривая у Джея, в этом точно считая его старшим, всё ещё представлявших собой едва ли только осмысленный беспорядок. Он истратил долгие мгновения, кончиками пальцев монотонно поднимая края креплённых или одиночно лежавших бумаг, внушительных размеров папки откладывая в одну сторону, а переданные только недавно, всё ещё запечатанные результат анализов — в другую. Теряя себя в громоздкой отчётности, Сонхун точно знал, что желал найти, а потому для него самого это осталось только делом времени, прежде чем перед глазами мелькнёт нужное имя, и он ухватиться за него не только сознанием, а и подушечками пальцев.       Это произошло только несколько позже — быстрее, чем мог предполагать сам Сонхун, однако медленее, чем это могло бы быть. Осторожно вписанное лаборантом имя неровными буквами затанцевало перед взглядом Пака, и Сонхун только приглушенно усмехнулся собственной находке. Пока в тягучести жаркого дня растаял его ранее неосмотрительно брошенный смешок, Пак выудил прикреплённый к больничной карте не вскрытый конверт и, придерживая оба предмета предплечьем, плотно прижимая документы к телу, чтобы в неосторожном движении не выронить их, вернул мгновенно образовавшемуся беспорядку привычный вид.       Сонхун покинул свой кабинет, только позже соглашаясь с мыслью, что ему не удалось задержаться там надолго, измеряя расстояние лёгким, возможно даже, упругим шагом, несколько отличавшегося от привычного, ранее свойственного и будто точно вобравшего чужие привычки. Сонхун подобному воздействию не противился, точно находя это занимательным: насколько всё же сильно Джейк мог влиять на него, и тогда он мало ещё знал, что граничил с тем, дабы от подобных чувств стать зависимым. Собственным решением он вызволился из оков пространства кабинета, представляющего собой островок беспристрастия в кипящей жизнью клинике, точно зная, что покидал собственное рабочее место раньше положенного. Случай благоволил просто не сравнительный, и Пак, точно посчитавший, что ему не стоило терять время впустую, находя этому рациональное объяснение, неспешно искусственно подталкивал время ежедневного обхода, провести который Сонхун пожелал несколько раньше установившегося правила, в самом деле представлявшего собой ничего более выработанной работой привычки.       Он точно знал, что стоит только Джею прознать об этом, главврач непременно бы выказал ему собственное недовольство, вызванное, однако, ничем более, кроме как новым остервенением Сонхуна похоронить себя за неподъёмным грузом работы, однако же Паку не без объяснений казалось, что всё будет в порядке, пока лучший друг будет таять в неведении. Непривычный в своём подобном поведении Джей теперь меньше уделял ему внимание, и пока самому Сонхуну удавалось искать для этого объяснение только в том, что лучший друг не менее прежнего был загружен задачами. И Пак не был слеп, чтобы не замечать, как после затяжных разговоров с директором Кимом Джей вспыхивал, подобно спичке, однако же всё же пытался решить навалившеся проблемы. Сонхуну удавалось знать, что загнанный в угол собственными обязанностями, друг не станет просить помощи, оттого лучшим, что он в самом деле мог ему предложить, было обеспечить Джея отсутствием хотя бы мелкого ряда внешних проблем.       Ноги неспешно понесли Пака вдоль безликого коридора, вдохнуть жизнь в который удавалось только крайне посредственно. Он миновал повороты, таившие в себе только новые растягивающиеся туннели коридоров и нарези дверей подписанных табличками кабинетов, а после перед взглядом расстилались лестницы, и всё торопилось повториться в обратной последовательности. Преодолевая расстояние, более напоминавшее незамысловатые катакомбы, он встречался взглядами с высокопочтенными представителями клиники и коллегами по совместительству. Подобные короткие в собственном существовании встречи заставляли его только осторожно натянуто улыбаться в знак проявленного уважения, и прерывисто кивать головой в лёгком поклоне в ответ на проявленное почтение. В конце, подобные ситуации никогда не вели к разговору, и Сонхун, точно вторя чужим настроениям, скоро отводил свой взгляд и торопился разминуться во избежание возможного напряжения.       В моменты, подобные этим, ему удавалось удостоверяться в том, что жизнь онкологического отделения, текущая неспешно, однако прерывисто, едва ли только могла быть нарушена изменением одной её составляющей, и в этом Сонхуну неизменно удавалось находить лёгкую пыль размеренности окружающего бытия.       Клиника в его сознании снова предстала чередой извилистых коридоров, укромных местечек поворотов и вьющимися этажами чередой аварийных лестниц, выбирать которые, в противовес душным лифтам, Паку желалось более. На четвёртый — верхний — этаж он поднялся пешком, и здесь, в коридоре северного корпуса, кажется, вдруг предназначавшегося только ему одному, он ощутил, как привычный ход дел взял своё, и события засеменили на периферии. В северном корпусе жизнь останавливалась, подобно тому, что сперва попадала в зыбучие пески, улетучивалась и, в конце, незбежно иссякала. Он заключал в себе всё то, что Паку удавалось ненавидеть в собственной работе. Светлые коридоры, нарези дверей и постоянные палаты — одиночные, на четырёх или шести пациентов — таили в себе всю боль тяготимого существования. Здесь оказывались те, вкус жизни для кого уже давно оказывался утерян, и это место собственной трагичностью порождало властвующий траур, и он неизбежно впитывался: поглощался бетонными стенами, мебелью и, кажется, подобно пыли, оседали на коже, всё время желая проскользнуть в естество и очернить его.       У Пака под ногами растягивалась собственная тень: она вторила его движениям и торопливоо бежала вперёд; Сонхуну не удавалось её настигать, и та только игриво растворялась на ровной поверхности, только некогда искривляясь, падая на одиноко разбросанные предметы на своём пути. В нос осторожной поступью вбивался медикаментозный запах, услышать который можно в любом подобном коридоре клиники, однако отчего-то израненному укором привычки сознанию Паку казалось, что здесь — именно там, где тяжелобольные отживали свои дни, разделяя те с мучениями и призрачными надеждами на выздоровление, новый медицинский прорыв или простое чудо — он казался наиболее невыносимый: вязкий, приторный и вместе с тем совсем несладкий, он впитывался в одежду, кожу и даже естество.       Скользя вдоль коридора, Сонхун встречался взглядами с больными, на плечах которых свободным одеянием висела больничная одежда, и кто всё ещё находил в себе силы вставать на ноги — возможно, не без помощи родных. Все они, в основном, неторопливо прогуливались в сад; покидали свои палаты, занимали недолгие минуты ожидания лифта призрачными разговорами с тем или иным представителем младшего или старшего поколения, а после запирали себя в душной кабине и скользили вдоль этажей вниз, миновали холл, огибали внутренний дворик и, игнорируя ограждённую парковку, выходили на задний двор — туда, где растения вдыхали в территорию больницы жизнь. Для самого Сонхуна больничный сад всё ещё представлял собой неизвестное явление: он остерегался появляться там, однако не потому, что боялся быть замеченным, отгуливающим от выполнения своих рабочих обязанностей, а всё ещё чувствовал призрака старой вины, возвращавшего его к неисполненному желанию, выполнить которое он уже более не сможет.       Больные, встречавшиеся ему на пути, порой, облегчённо вздыхали — точно так, будто вдруг нашли решение непосильной задачки, долгое время терзавшей их умы, а после их губы трогало отдалённое подобие натянутой улыбки. Сонхуну не доводилось знать, была ли в ней настоящая благодарность, однако он благоволил собственной жадности и желал думать, что в самом деле всё было именно таким. Он осторожно улыбался им в ответ, однако же происходило это только тогда, как он устанавливал зрительный контакт, а если же подобного не происходило — кивал в знак уважения.       Сонхун, подобно неоднородному явлению, представляющий собой частую фигуру в списке посетителей северного блока, то скоро нырял в глубину одной из палат, неторопливо открывая двери в сторону, снова встречаясь с медикаментозным запахом, точно разным для каждой палаты, а после выныривал обратно в коридор, разрезал шагом метры, и скрывался вновь, пока всё не спешило повториться в привычном порядке. С момента прошлого сонхунового визита четвёртый этаж северного крыла не утратил своих привычных черт, вместе с тем изменениям не поддались и детали, и всё это в своём свойстве продолжало поддерживать призрачную картину неизменного. И все вокруг, подобно одному, разделяли мнения, что в онкологическом отделении не было ничего хуже перемен. Подобные настроения приходилось разделять и Сонхуну, соглашавшемуся, однако всё равно остававшемуся скептичным.       Сонхун, снова скрывая собственное «я» за профессиональной врачебной маской, находя в этом простой только отголосок привычки, осторожно обходил палату за палатой, он не позволял себе вольностей, и собственно установленный не превышающий пяти минут осмотр заканчивался ровно по времени. Это скоро пододвигало Пака к назначенному приёму — вписанное в таблице всегда следовало ставить в приоритет, однако подобных мыслей Сонхуну разделять не удавалось и, расценивая оба события равноценными, он желал распорядиться собственным временем самостоятельно. Стрелка часов торопливо подталкивала его, из последних палат, заключивших в себе наиболее лёгких пациентов, буквально вырывая за считанные минуты; минуты эти, однако всё ещё оставались продуктивными, и, точно узнавая, что пациенты не имели жалоб на собственное и без того отягощённое самочувствие, он удалялся, одаривая их лёгкой улыбкой и обещанием вернуться вновь следующим днём. Это обещание работало, точно подобно заклятию: в себе оно удачно заключало лёгкую надежду отсрочить миг встречи до установленного максимума, а это, в свою очередь, означало, что день должен был протечь точно так же, как и все предыдущие, где сонхуново врачебное вмешательство не было необходимым.       Покидая последнюю на его пути палату, Сонхун ненадолго замер в коридоре. Останавливаясь в нём, подобно каменному изваянию, Пак склонился над бумагами, неизменно то зажатые в руках, то прижимаемые к телу, и осторожно выписана всё тем же практикантом цифра четыре мелькнула перед его сознанием, подобно тому, как сделала ранее, когда, руководимый рациональной экономией времени, он миновал обозначенную палату, всё равно зная, что вернётся. Он проделал пару шагов, и ноги поднесли его к нужной двери. Сонхун остановился, точно нерешительность пробила его тело, однако подобные чувства иссякли так же скоро, как и появились, и Пак, искусственно воссоздавая на собственном лице профессиональное добродушие, осторожно толкнул локтём дверь.       Конструкция поддалась давлению, и вскоре из двухместной палаты с прошлой недели более не заселённую, в коридор пробежал конус солнечного света — настолько яркого, что, встретившись с вытянувшейся на полу сонхуновой тенью, он полностью испепелил её, и та иссякла, подобно тому, что никогда ранее не имела права на существование. Одновременно с проблеском ясного июльского утра, которые бывают только тогда, как июль торопиться влиться в август, Сонхуна окружил и едкий запах медикаментов, он смешивался с привычным последствиями постоянной дезинфекции и, по мнению Пака, в подобные моменты смотрящего на ситуацию как человек, совсем не как врач, всё это нещадно убивало последние остатки жизни — слишком редкие в своём появление в местах, подобных этому.       Когда Сонхун светлым пятном собственного халата скользнул в палату, лежавший в кровати парень его заметил. Его измождённое тело бренным грузом покоилось на койке, прикрытое лёгким одеялом, оно всё равно не скрывало детали. По истончившейся коже ползли грубые пятна гематом, исцелявшихся, однако не до конца, и ранее молочная кожа казалась мертвенно бледной. Только его лицо выражало проблеск восхищения и лёгкого волнения, вскоре заменяющегося смущением, что находило отражение в неярком блеске его только слабо приоткрытых глаз и несчастных попытках выдавить улыбку.       Неподвижно замерев, парень провожал Сонхуна взглядом, и Пак, встречаясь с карими глазами, утратившими свой юношеский живой блеск, только неторопливо опускал голову в поклоне, замирая в дверях на жалкие секунды, прежде чем позволил двери за его спиной закрыться. Он смотрел точно на юношу, и вскоре замечал, как под давлением усталости взгляд, ранее всего на секунду показавшийся живым, утрачивал этот блеск и неминуемо грозился стать безучастным, отрешённым и одновременно с тем сожалеющим.       Пак Гонук, как значилось по документам, а для Сонхуна просто — младший, находился под его наблюдением скоротечные одиннадцать месяцев. Начало этому положили события, произошедшие для самого Пака чрезвычайно неожиданно. Тогда в его неокрепшем сознании твёрдо закрепилась мысль, что судьба перестала сводить его с ранее знакомыми людьми: все они растворялись в пучине беспристрастия, точно окружающего всю сонхунову жизнь, и Пак едва ли замечал, как это происходило. Однако в тот день он встретил Гонука, совсем точно считая, что шансы их подобной встречи должны были оказаться равны нулю.       Сонхуну не удалось узнать его с первого взгляда: изнеможденный, обессиленный и уже поддавшийся болезни, он не был тем сослуживцем с военной подготовки, которая забрала его юность долгие годы назад, — однако Пак отыскал его имя в памяти, и то отозвалось едким чувством дежавю, скривившим его естество и мгновенно наполнившим то сожалением. Сонхун точно знал, что должно было существовать несоизмеримое множество поводов, когда судьба снова могла преподнести их один другому, однако та выбрала самый ожесточённый. Пак Гонук, подверженный болезни, медленно и мучительно забирающей у него жизнь, оказался перед Сонхуном как пациент, нуждающийся в помощи. И тогда, несмотря на то, что в облике израненного юноши он более не узнавал того стеснительного парня, импульсивно бросившего университет ради военной подготовки и, как оказалось, так его и не окончившего, которого ему когда-то удавалось знать.       — Ты пришёл, старший, — голос Гонука осторожно прокрался в сонхуново сознание, и Пак заметил, что юноша больше не давил улыбки, точно мгновенно утопая в поглощающем его обречении.       Он позволял себе подобное только за закрытыми дверьми. Именно здесь, за за дверьми палаты, ранее знакомство их обличало, мгновением погодя освобождая от условностей поведения и титулов. Друг для друга, как давние знакомые, они были только былыми товарищами, встретившимися из-за жестоких игр судьбы.       Гонук заёрзал на месте, и неспешное движение снова пробило его тело, когда Пак неторопливо приблизился, разрезав палату несколькими широкими шагами. Юноша двигался неспешно, точно превозмогая боль, бренным грузом копившуюся в теле, и делал это так, как делали те, для кого жизнь уже утратила краски. В его впалых щеках, точно утративших юношеское очарование ранее резвившейся молодости, под острыми очертаниями костей, болезненно выпирающих в ключицах и на плечах растворялись проблески недуга; оставались только утрачивающие блеск глаза — совсем ещё юные, не видевшие настоящую жизнь глаза — в которых проблесками в редкие моменты, подобные этому, мелькали искры поддерживаемой жизни.       Он заковорил с Гонуком глубоким, серьёзным голосом, показавшемуся на краткие мгновения совсем незнакомым, и слова растаяли в воздухе, неторопливо смешиваясь с шумным дыханием:       — Как ты сегодня, приятель?       Сонхун возрос рядом с ним в два дополнительных шага и заметил, как собственная вновь материализовавшаяся тень упала на его болезненно бледное лицо тёмным пятном. Пак смотрел на него сверху вниз, подмечая, как кривились чужие губы в натянутой улыбке, и Сонхун точно не мог теперь знать, была ли она настоящей или одной только попыткой юного Гонука освободить Пака от сожалений. Он вскользь осмотрел юношу снова, подмечая, как на шее проявлялась новая гематома, нуждающаяся в вовремя приложенном холоде; всё это заставляло Сонхуна думать о том, что слишком усердный в собственных стараниях Гонук истрачивал последние силы на попытки снова встать на ноги и сделать болезненные шаги, прежде чем бренно падал, ударяясь об расставленные предметы, пока болезнь снова не приковывала его к постели на долгие трое суток. Когда находишься в палате всего несколько часов, никогда на сможешь заметить, насколько в ней в самом деле много предметов, способных причинить физический вред; однако совсем по-другому смотришь на вещи, проведя в заточении долгие месяцы, вскармливая собственное сознание новыми надеждами на выздоровление.       Сонхун одарил его новым взглядом, а после сменился миг, тогда его рука описала в воздухе дугу, и тонкие пальцы обвились вокруг пластиковой спинки лёгкого стула. Пак приподнял его, мгновением погодя опуская рядом, и его бренное тело рухнуло у койки Гонука. Теперь Сонхун не испытывал былой дискомфорт, какой порождал в его душе отвращение, когда он смотрел на изнемождённого парня с высоты собственного роста; Гонук только осторожно сильнее прежнего поворачивал голову, и их взгляды снова встречались.       — Мне кажется, я в порядке, старший, — Гонук стал говорить, и его голос поддавался хриплению. Осторожно и неспешно роняя слова, он остановился, и его лёгкие издали неоднородный хрип, отозвавшийся порывом кашля, прежде чем ему удалось остепениться и закончить: — Я имею в виду, всё не так плохо, как могло бы быть.       — Нам бы очень хотелось докопаться до истинных причин, которые привели тебя сюда, — Сонхун покачал головой, и волосы, чуть растрепавшись, поддались импульсу, рассыпавшись на лбу. Теряясь в собственных мыслях, в подобных ситуациях непременно ведущих его к тому дню, когда сослуживец оказался у него на приёме впервые, Пак прикусывал внутреннюю сторону щеки, в самом деле совсем не отдавая себе в этом отчёта.       — Моё пребывание здесь символично, — размеренно, однако вместе с тем будто надрывисто протянул юноша и выдержал недолгую пазу, немо смотря Сонхуну точно в глаза. Он продолжил только несколько позже, всё не отводя взгляд, точно устанавливая контакт, и тогда его голос стал другим, обретая черты беспристрастия, слышать которое Паку опротивело: — Что именно оно символизирует, я думал, ты уже знаешь, старший.       — Ты болен, — машинально ответил Сонхун и только после в осознание сказанного поджал губы.       — Я знаю, — на выдохе и более поникше, нежели прежде, неторопливо сказал Гонук, и Сонхун только раздосадованно отвёл взгляд. — Но я не понимаю, что это такое, на грани чего я окажусь? Все только приходят и говорят об этом, но никто так и не хочет сказать мне прямо.       Парень говорил, и его голос — точно уставший и поникший — заходился лёгким, однако всё ещё ощутимым переливом надрыва. Пак видел, как раздосадованно брови юноши ползли к переносице, как поджимались поблекшие губы и как в неоднородном темпе стала вздыматься грудь. Ощутимые проблески гнева — неподдельного смятения, спрятанного за обречением, точно граничащей с яростью — сбивали и без того утяжелённое дыхание, и Гонук, только снова теряя свой взгляд в сонхуновом лице, никакую точно эмоцию не выражающего, едва ли только знал, насколько ярко мольба плескалась в переливе карей тускнеющей радужки.       Сонхун ничего не ответил, однако вновь замечая проблески отчаяния, точно находившие отражение на чужом лице, он посчитал, что стоило бы. Он шумно вздохнул, и в лёгкие вновь пробрался пропитанный медикаментозным запахом кислород, вытесняя другой, едва ли только отличающийся. Пак выделил краткие секунды — собственное молчание теперь ему казалось отяжеляющим, и оно давило на плечи ответственностью — а после неподвижно замер, точно даже не морга. В голове роились мысли, сперва оттягивающие Пака и заставляющие медлить на краю истины, подбирая место для манёвра, а после являлись другие, точно и безапелляционно заявляющие, что Гонук имел право знать.       Момент иссяк только позже, тогда, как Сонхун, осторожно проделав в воздухе дугу ладонью, уронил ту на гладковыбритую щеку. Он водил пальцами по молочной, мягкой коже, ощущая её тепло, вдруг задумываясь, была бы настолько тёплой безжизненно белая, впалая щека юноши, всё не пожелавшего прервать зрительный контакт. Меняя секунды под недолгими касаниями кончиков пальцев к собственному лицу, он торопливо поджал губы, будто всё ещё противясь настоящим желанием. Голос совести, однако, оказался громче и разнёсся в сознании гулким эхом, сперва заставившем распустить губы, а после приоткрыть их. Голос вырвал из груди слова и окрасил их в отрешённо сожалеющий, когда Сонхун размеренно промолвил:       — Ещё более тяжкая болезнь.       — И только?       — И только, — он повторил и ощутил, как неприязнь к собственным словам вскрыла старые раны. Он не хотел лгать Гонуку, однако ему казалось, что только так ему бы удалось в самом деле унять мысли, занимашие чужое сознание. — За гранью, о которой они говорили, только хаос и сумятица. Я не хочу читать тебе лекции, Гонук, мы оба знаем, что эти физические мучения вместе с тем приносят и душевную боль.       — Это не так, — юноша вдруг зашёлся протестом, однако его слова поспешили иссякнуть, стоило Сонхуну перевести на него взгляд.       Тогда он мало знал, что в собственных глазах переливом читалось огорчением, смешиваемое с равномерностью его голоса, которое точно давало Гонуку вразумить: Пак знал; знал обо всём — о попытках ходить, когда ноги едва ли только удерживали тело, о появлении новых гематом и травм, и даже о попытке побега из клиники. Сонхун знал обо всём, и от этого голову снова терзали мысли, точно очерняющие своим содержимым.       Гонук более не говорил, пока Сонхун молчал, и в эти секунды ему точно удавалось видеть, как осознание замельтешило водоворотом мыслей в чужой голове — они находили своё ясное отражение на лишённом красок лице, и Пак подмечал, как губы парня неторопливо поджимались и распускались, как замирали в попытке сказать что-либо в собственную защиту, а после плотно сжимались, когда невозможность придумать аргумент стегала по подсознанию. Заключённые в подобном молчании, осторожно вбирающем медикаментозный запах помещения, точно оскверняющий, они обличали друг друга: Сонхун — страхи юноши, всё ещё желавшего прятаться за скорлупой собственного нрава, а Гонук — истинное желание Пака спасти.       В молчании, осторожной подступью окутывающем их и разделяющем призрачные мгновения, им удалось провести не долго. Сонхун перебирал в голове фразы, которые мог сказать, но ничего дельного на ум так и не спешило приходить; все они переплетались, резонировали, а после растворялись, точно наречённые подсознанием полнейшим фарсом, никак не подходящем ситуации. В нём не играл страх, вероятно, место в такой ситуации было лишь приглушенному профессиональной этикой сожалению, не дававшему Паку заблуждаться в собственных чувствах, однако он всё ещё замечал, как переживания стегали по чужому сознанию, как обречённость поступью очерняла все мысли, непременно зарождающиеся в голове.       Пак Гонук терялся в собственном горе, точно порождённым страхом и желанием жить, и Сонхун мог не многое, однако даже так неподдельное желание успокоить неспокойную душу стегало его сознание, и неугасающий факел мысли вспыхивал вновь.       Пак оказался тем, кто осмелился прервать молчание. Тогда он в неторопливом движении убрал руку от лица, та соскользнула по коже и мгновением погодя взмыла в воздухе. Секунды прервались, а после восстановили свой бег. Мгновениями погодя, пронизываемая пристальным взглядом парня, в котором играло неподдельное беспокойство, в осторожном, аккуратном касании, точно боясь причинить боль, ладонь упала на чужое плечо. Не скрытое лёгким одеялом и прикрытое одной только тканью больничной пижамы, исхудавшее тело юноши под пальцами ощущалось переливом острых выпирающих костей, болезненным теплом и будто ощутимо увядающей жизнью. Всё в нём — казалось, абсолютно всё — отзывалось протестом болезни, однако она властвующе брала своё. Для них — Сонхуна и истерзанного Гонука — оставалось немного, однако разделяемое стремление задержать жизнь в этом измученном теле настолько, насколько вовсе было возможно.       Осторожно сжимая чужое плечо, точно остерегаясь причинить боль, Сонхун неторопливо заговорил. Голос разовал дребезжащую тишину и затанцевал вокруг них, рассекая пространство и лаская чужой слух переливом успокаивающей размерности. Паку не удавалось называть её поддельной, однако точно удавалось считать, что истинности в той было слишком мало, и когда собственный голос срывался и груди, самому Сонхуну он казался незнакомым:       — Мы поставим тебя на ноги, слышишь? — он говорил, излучая призрачную надежду, ставшую откликом на чужую мольбу во взгляде, и продолжал, точно подыгрывая своим былым словам, осторожно роняя слова: — У тебя есть моё обещание.       — Но… — неуверенно начал Гонук, и Сонхун поспешил его перебить, осторожным и точно будто граничащим с ласковым голосом, сказал:       — Вскоре для тебя всё встанет на своё место, — Сонхун говорил так, будто не слышал ранее сделанных замечаний парня, и, не торопясь останавливаться, размеренно бросая слова, продолжал: — Мы все должны стараться быть разумными, Гонук.       — Мне страшно, старший, — Сонхун понял, что парень сдался, точно более не имея возможности противиться собственным переживаниям, и тогда, как сперва сорвались одни слова, вскоре поспешили раствориться и другие, медленно таявшие в напряжении израненного душевными терзаниями голоса: — Не могу понять, почему это со мной, но мне страшно.       — Потерпи ещё немного, — Сонхун неосознанно сжал чужое плечо чуть сильнее прежнего, и Гонук перевёл на него растерянный взгляд, когда Пак продолжил: — Совсем немного, и всё закончится. Мы проведём операцию, и после реабилитации ты снова будешь в строю. Тебе не стоит думать, что всё потеряно.       Пак смотрел на парня, и в разменных мгновениях, переплетающихся сами с собой, Сонхун замечал, как сглаживались черты чужого лица, как былые проблески паники, вдруг поглотившие Гонука, отступали и вскоре искусно заменялись иными чувствами — настолько отдалёнными в своём проявлении, что будто незнакомыми. Сонхун осторожно сжимал чужое плечо, игнорируя факт того, насколько хрупким теперь оно казалось, будто от того Пак Гонука, которого он знал долгие пять лет назад, осталась только болезненная оболочка. Ему не желалось принимать это, однако уже тогда они оба знали, что это было именно так.       Сонхун терял свой взгляд в чужом лице и подмечал детали: губы разжимались и на нескладные мгновения глаза медленно прикрывались. В краткие моменты, когда юноша лежал вот так, будто точно ничем не тревожимый, Сонхуну казалось, как умиротворение, вторящее смирению находило проблеск на его лице, вскоре впитываясь в естество и успокаивая зашедшуюся ураганом душу.       Паку казалось, что в подобном положении: лёжа с прикрытыми глазами, когда яркий свет летнего утра всё равно норовил пробраться под веки, восстанавливая привычный темп дыхания и поддаваясь заходящимся гулом мыслей — Гонуку удалось бы провести необъятное количество времени; одни минуты бы на скорости врезались в другие, подталкивая течение времени, однако юноша бы оставался этим не тревожим. Какими бы в самом деле ни были рассуждения Пака, конец всему оказался положен относительно скоро, и тогда всё вновь встало на свои места, осторожно и не скоро окрашиваясь привычной серостью болезненного отрешения.       Гонук лениво открыл глаза, и подрагивающие длинные ресницы пустили тонкие паутинки теней на белые щёки, вскоре его карие глаза мелькнули перед сонхуновым взглядом, и Паку удалось найти в себе силы посмотреть в ответ. Привычный ход вещей, точно описанный условностями поведения и сущностью чужой души, восстановился тогда, как перед сонхуновым взглядом снова мелькнула лёгкая, однако всё ещё мученическая улыбка, — та, которая самому Паку уже казалась знакомой, и одновременно с тем та, которая каждый раз играла чем-то новым, будь то очерняющее беспокойство или уже привычное очуждение. Только после костлявая, худощавая рука выбралась из оков лёгкого одеяла, в жаркий день, подобный этому, положенного более для благоволения привычки, нежели необходимости, и лениво рассекла пространство.       Превозмогая боль, материализовавшуюся только в нескладном, однако существовашем совсем не долго шипении, инстинктивно вырывающимся из груди, Гонук осторожно проделал ладонью дугу в воздухе. Она бренным грузом приземлилась точно на сонхуново запястье, и тогда ранее наложенные медсёстрами повязки коснулись его кожи неожиданной грубостью, вскоре не показавшейся настолько шокирующей. Юноша натянул на лицо новую улыбку, чуть сильнее прежнего растягивая уголки губ, и в ней Паку точно удалось найти переливом заходящуюся благодарность. Гонук осторожно, будто прикладывая все имеющиеся силы, сжал сонхуново запястье, а после скоро уронил раскрытую ладонь в постукивании. Тогда же Сонхуну и удалось не только вразумить, а и наглядно увидеть, что ранее брошенные им слова, собравшись в неопределённый поток мыслей в чужой голове, всё же нашли отклик, и юноша, перебарывая собственный страхи, теперь отыскивал путь к успокоению встревоженной души.       Сонхун на мгновения растерялся, едва ли только зная, как в самом деле мог достойно ответить парню на подобное проявление благодарности. В защиту собственных глубоко раненых чувств, описываемых одним только людским и неподдельным сожалением, Пак рационально рассчитал, что для них будет лучше, если Сонхун позволит юноше найти спокойствие в подобных мнимых деталях. Оттого Пак не решился торопить события и, будто не ощущая течение времени, теряя свой взгляд в чужой карей радужке, тянул улыбку, совсем не похожую на ту, которой его одаривал младший: она была мимолётной, однако всё ещё подлинной, точно заключившей в себе весь тот калейдоскоп чувств, растворяющихся в его душе.       Мгновение для них иссякло, растворяясь в полотне реальности одновременно с невозвратными минутами, которые им удалось провести подобным образом. Сонхун ссилился заговорить только тогда, когда ему удалось заметить, что преступления былого животного страха в чужих глазах смеркли и не поспешили возвратиться. Рука Гонука соскользнула с сонхуновой ладони, кончиками пальцев спотыкаясь об выпирающие костяшки, и юноша шумно вздохнул. словно в подобном жесте нашло своё точное отражение желание избавиться от гложивших сознание мыслей. Об результатах подобного действия Сонхуну узнать не удалось бы, ведь он точно знал, что спрашивать о подобном оказалось бы фатальной ошибкой, однако с врождённой внимательностью подмечая детали, ему удалось заключить, что юному Гонуку если и не удалось полностью избавиться от водоворота пагубных мыслей, он точно набрался сил и мужества взять их под контроль.       Сонхунова рука скатилась с его плеча и чуть позже осторожно легла на оставленные на коленях документы, когда, одарив Гонука новым взглядом, едва ли только точно зная, насколько тот оказался пропитан инородной в своём существовании поддержкой, скрывающейся за проблесками заботливого тона, он проговорил:       — Утром я получил результаты твоей диагностики, — Сонхун неторопливо поднялся с места, будто лёгкая, однако всё ещё неизвестная сила, потянула его вверх, ухватив за воротник халата. Пак возрос над юношей, нависая над ним во всю длину собственного роста, выписываясь перед его взглядом привычным белеющим пятном халата. — Позволь мне осмотреть тебя, прежде чем мы сможем отправить тебя на операцию чуть позже днём.       — Кто мой оперирующий врач, Сонхун? — Гонук будто попятился, однако остался недвижим, и в этом сонхуновому сознанию удалось увидеть новый, однако слишком быстротечный в собственном существовании проблеск страха, исчезнувшего так же скоро, как и явившегося.       Пак остановился, замирая тенью, вновь нависшей над прикованным к постели усталостью Гонуком, и Сонхун осторожно натянул на собственное лицо лёгкую улыбку. он раскачал головой, мгновением погодя отвечая, однако не позволяя себе дать чёткий ответ, будто в подобном ему удавалось видеть возможность увильнуть от дальнейших расспросов, которые, по мнению самого Пака, едва ли вывели их к нужному в подобной ситуации диалогу:       — Я дал тебе своё обещание, помнишь?       Гонук не нашёлся, что ответить, и в глубине души Сонхуну удалось посчитать это справедливым; собственное сознание противилось винить больного за подобную жадность, и причины тому описывались достаточно коротко. Пак знал, что парень, затерянный в болезненном бреду и более не верящий в собственное возможное выздоровление, нуждался в поддержке, оказать которую Сонхуну удавалось нарекать частью собственного долга. В конце, это было меньшее, что Пак в самом деле мог — и точно намеревался — дать юноше, ранее, долгие пять лет назад во время несчастного случая на учениях, поверившего в него.       Всё же посчитав необходимым дать хоть какой-либо ответ, Гонук только согласно кивнул, и мгновением погодя лишённые живой розовости губы оказались поджаты, превращаясь в тонкую линию у него на лице. Сонхун покачал головой из стороны в сторону, а после осторожно опустил документы на стул, ранее который ему доводилось занимать. Он обошёл койку юноши, и тот, точно зная, что от него требовалось, по крупицам собирая остатки сил, приподнялся на локтях, выталкивая себя сперва из оков одеяла, а после из койки. Когда Пак возрос рядом с Гонуком снова, он ссутулившись сидел, придерживая себя руками, и его свисающие с края ноги, на некоторых участках снова исписанные бурыми пятнами гематом, не сильно раскачивались из стороны в сторону.       Из палаты Гонука Сонхун вышел только десятью минутами позже, крепко придерживая заключение об надлежащем состоянии пациента, распологающем для проведения операции. Он оставил краткий, неровный и прерывистый росчерк на бумаге, мгновением погодя пряча ручку в нагрудный карман, более не беспокоясь о том, чтобы та оказалась неподвижно зацеплена о ткань, а после, обмениваясь скорым взглядом и приветствием с юной девушкой, скучающе застывшей за столиком ресепшена северного крыла, ровным и безэмоциональным голосом приказал подготовить пациента из палаты номер четыре Пак Гонука к операции, назначенной сегодня во второй половине дня.       Только позже, белым пятном собственного халата скользя по коридорам, Сонхун удалился, растворяясь сперва в тени нового поворота, а после и в редком потоке людей. Тогда для Пака вся утренняя рутина повторилась в обратном порядке, и сперва мелькнули нескончаемые повороты, потом витиеватая аварийная лестница, наполненный голосами, взглядами и всхлипами холл, и, наконец двери собственного кабинета, точно изолирующего его от чужого вмешательства. захлопнувшиеся за спиной двери отделили для Сонхуна пространство и он, широким шагом рассекая кабинет, бренно рухнул на чуть прокрутившийся стул. Медицинская карта Гонука упала на стол с хлопком, вскоре поспешившем раствориться, и Пак замер, прислушиваясь к затихающему водовороту сумбурной мысли. От прошедшего получаса в памяти оставался только неясный гул и отчётливый перелив уверенности, в общем своём отсчитывающей время.       Разменянные за рутинными обязанностями, часы для Пака сменились незаметно, будто влились один в другой и закружили, переливаясь только отделёнными моментами. Они вместили в себя два отказа, когда Сонхун сперва отказался от предложения Джея удалиться на недолгий обеденный перерыв, а после перенаправил практиканта к директору клиники, точно желая снять с себя обязанность. Мысли более не тянули Пака в незнакомые стези, и круг тогда его тревожащих интересов снова описывался одной только рабочей отчётностью, бумажной волокитой лежавшей на рабочем столе бременем.       А после пробил час, и Сонхун, вновь бросая осторожные взгляды на часы в своём кабинете, замечая, как светлое зенитное солнце вскарабкалось по стеклу и расходилось отливами радуги, только мысленно отмечал, что ему стоило идти. Операцию Пак Гонуку назначили на два, и Сонхун, долгие часы точно не сумевший расстаться с этой мыслью, почувствовал на себе самовозложенную ответственность не упустить и это. И пока остальные детали ловко ускользали из его виду, мысли Пака только изредка посещала та шумная, что снова и снова напоминала ему о мольбе в чужих глаза, о неподдельном страхе и немыслимом единством мысли: Гонук желал жить, вместе с тем более не желал терпеть подобного унижения.       Прямой коридор вытягивался перед Сонхуном и скрывался в тени, точно казался нескончаемым. Сюда Пака привели полупрозрачные двери, несомненно уродовавшие находившиеся за ними фигуры в размытые силуэты, проблески света и теней и неизменные нарези дверей. Там, в самом конце, он скрывался мраком теней, заходившихся переливом тёмного и непроглядного, будто вытягивался далеко вперёд, не имея в самом деле ни начала, ни конца. Однако же Сонхуну точно удавалось знать, что всё это было одной только иллюзией, и вскоре, как только он скроется за новыми дверями, отделяющими для него пространство, яркий алый свет «операция» разрежет темноту, нальёт всё вокруг переливами красного, будто так тривиально свидетельствующего о пролитой крови.       Он разрезал пространство широким шагом, и гулкое цоканье невыского каблука осчтитаывало для Сонхуна секунды; оно вбивалось точно в сознание и разносилось гулом, а тот в свою очередь наполнял грудь знакомым чувством уверенности. Сонхун не испытывал страха, точно поддавшись профессиональной этике, он хорошо научился держать настоящие эмоции в узде, и те своё проявление находили только в чрезвычайно редких случаях, когда Паку удавалось давать себе слабину. За долгие годы удачной медицинской практики, он более не боялся операционного вмешательства, и чувства эти были ему уже привычны: скальпель в его руке не дрожал, и он оставался точно уверен в собственных действиях. В конце, Сонхун знал, что у окружавших его людей были весомые причины звать его блестящим специалистом.       Сонхун пересёк коридор, в конце растворяясь белым пятном во мрачных тенях, а после, натянув на шее бейдж, приложил ключ к замку. Он проскользнул в раскрывшийся проём, и впитавший в себя едкий дух дезинфектора воздух скорым потоком окружил его, скоро пропитывая не только одежду, кожу, а и неминуемо впитываясь в лёгкие. Его уже ждали, без него всё это не имело бы смысла. Санитары осторожно подготавливали поверхности, и Пак знал, что вскоре должен был появиться и сам Гонук. Переживание окружало Сонхуна лишь только потому, что ему казалось, что эксцентричный парень снова встанет на своём и вопреки всем правилам захочет дойти до операционной без чьей-либо помощи.       Он позволил этим мыслям улетучиться так же скоро, как они явились, и, окидывая всех присутствовавших взглядом, замечая, как в их скрытых масками лицах, в осторожно подвязанных халатах и в них самих находило отражение всё то лучшее, что могло заключаться в смешавшемся поколении Кореи. Они заметили его, и вскоре их тело пробило движением, когда, сгибаясь едва ли не под ровным углом, они неторопливо поклонились. Сонхун тихо зашипел смущённое «не стоит», пожелав отчего-то отбросить привычные манеры, однако когда те всё же поспешили выровняться; он одарил их коротким приветственным кивком. После на недолгие мгновения Пак снова утратил для них интерес. Зазвенели приборы, запищал включённый, однако всё ещё не подключённый аппарат, и воздух снова наполнился новой дозой проливаемого дезинфектора.       Сонхун скользнул за стену, протискиваясь в приоткрытый проём, отделявший операционную за комнатой, расположенной точно за ней. Только после он встретился с непривычно зелёным взглядом чужих глаз, и на краткую секунду это поразило его. Джонатан послушно стоял в стороне, неосторожно возясь с перчатками, выкидывать которые приходилось одну за другой. Парень нервно вздыхал, и его тёмные брови ползли к переносице, когда пухлые губы кривились в ухмылке. Сонхун отметил старания юного аспиранта, точно делая замечание на его старательности, однако вместе с тем делая мимолётное разъяснение, что этим днём к пациенту он допущен не будет. Подобный расклад ранее его самого — в долгие годы собственной практики — огорчал, однако сейчас, занимая должность, Сонхун находил это справедливым.       — Джонатан, — осторожно окликнул он его, и юноша сперва бросил скорый взгляд через плечо, а после, остепенившись, повернулся торсом. Именно тогда латексная перчатка больно стегнула по руке, выскользнув из пальцев, и юноша зашипел, точно схваченный неожиданностью.       — Доктор Пак, — Джонатан чуть рассмеялся, точно реагируя на собственную былую неосторожность, и после ему всё же удалось облочить светлую ладонь в мутный белый латекс перчатки.       — Нужна помощь? — Сонхун говорил, однако голос звучал, точно наполненный излишней учтивостью.       — Не стоит, — парень замотал головой и улыбнулся, а после его рука взлетела вверх, и он, точно символически, раскачал ею в воздухе, смущённо сказав: — Кажется, я справился.       Сонхун, оставшись удовлетворённым ответом, только раскачал головой, одарив юношу только несколькими скорыми кивками, а после его шаг разрезал небольшую комнатушку. Сюда не так сильно сочился запах дезинфектора, окутывая спиртовым дурманом, и всё здесь более напоминало заброшенное обаяние. Пак остановился напротив небольшой раковины, и сенсоры, считав движение, пролили воду на протянутые руки. Пока ладони заходились в монотонных, однако всё ещё тщательных движениях, сперва растирая мыло, образовывая на руках пушистую пену, а после осторожно от неё избавляясь, Сонхун рассматривал собственное отражение. В несколько забрызганном неосторожно попавшими каплями зеркале играли переливы искусственного света — сюда и в операционный блок не попадал яркий солнечный, оттого всё вокруг озарялось холодным переливом искусственного освещения.       Пак замечал, как былые проблески усталости, ранее так обременяющей его существование, всё мение и менее находили отражение у него на лице. В этом ему непременно желалось искать одно только рациональное объяснение какого-никакого отдыха, получить который ему удалось, в то время, как нерациональное подносило его мысли к Джейку, непременно оставившем в сознании след.       Сонхун отошёл от умывальника, отпрянув от него всего на половину шага, и после высушил руки. Влага испарилась, и недавний след мыла растворился на коже. Тогда рядом мелькнула тень Джонатана и он возрос рядом, в блеске изумрудных глаз Паку удалось найти не скрытое желание выслужиться перед старшим, и в подобном на краткий миг юный американец напомнил Сонхуну его самого — те далёкие десять лет назад, когда его юность ещё не ушла. Юноша распустил розовые губы, осторожно выписанные на его лице алым, и после с тех неторопливо сорвались слова, в конце найдя свою материализацию в предложении, повисшем в воздухе, однако скоро растворившемся.       — Позвольте лучше помочь вам.              Сонхун не стал отказывать, находя в этом дань привычки, и Джонатан, точно обрадовавшись сонхуновому согласию, не нашедшего выражения в словах, однако подтверждённое нескладным мычанием и сопроводившим его кивком, закрутился вокруг. Тонкие юношеские пальцы подхватили край его халата, и Сонхун осторожно вынырнул из ткани. Услужливо кружась рядом, юноша в скором движении повесил белый лоскут ткани на одинокую вешалку, и халат запарил над полом, подобно примитивному приведению. Вытянулся миг, прежде чем Пак скоро просунул руки в накидку, и Джонатан обвязал нитки поясков на талии, плотно затягивая их, однако всё же проверяя, не стесняли ли они движения.       Пак оказался в плотных оковах латекса секундами погодя, и тогда тот неприятно прилип коже, мгновенно нагреваясь от соприкосновения. Джонатан выпрямил ещё одну, и Сонхун неторопливо просунул пальцы в другую перчатку; латекс неприятно отдался сопротивлением, не желая скользить, однако после ему не осталось выбора. Когда Джонатан отошёл, Сонхун осторожно перебирал пальцами, разминая те, и перчатки отдались шелестом, более напоминавшем хруст. Подняв свой взгляд на юношу, Пак только благодарно кивнул, а тот, в свою очередь, посчитал, что этого было достаточно, и, не произнеся более ничего в сонхунову сторону, поспешил удалиться из комнаты, оставляя Сонхуна наедине и в дребезжащей тишине на нескладные секунды.       Он не торопился выходить, отчего-то мало объяснимо даже для себя желая задержаться тут чуть подольше; возможно, ему удавалось признавать, дело крылось в запахе дезинфектора, слишком раздражающего рецепторы, если только не искало причину совсем в другом. Как бы то ни было, когда настал момент, и в операционной замельтишили голоса, смешиваясь и перекликаясь, резонируя и проникая один в другой, среди всего этого сумбура, более напоминавшего хаос и сумятицу, ему удалось услышать знакомые переливы другого — совсем не похожего на остальные — голоса. В нём Паку сразу удалось узнать Гонука, и пока он не имел возможности видеть, остался ли тот всё же упрямым или поддался уговорам не совершать глупости, Сонхуну верилось, что всё должно было пройти гладко.       Когда он вынырнул из тьмы дверного проёма, лампы, окружившие операционный стол, неоднородно подмигнули и вспыхнули светом. Он озарил комнату ярким переливом, сполз по предметам, плечам помощников, вытягивая грубые, глубокие тени, растягивающиеся на светлом полу. Зашуршали бахилы, наполняя комнату дополнительным звуком, и Пак, разрезав пространство мелким шагом, скользнул в операционную. Подобно притягиваемый неизвестной силой, будто магнитом, взгляд Гонука нашёл его сразу. Тот лёг точно на сонхунову фигуру и вскоре замер на лице.       Вопреки собственным опасениям ему удалось обнаружить юношу в сопровождении медицинского персонала, покорно взбирающегося на операционный стол. Он принял сидячее положение и осторожно свесил ноги с краю, только несколько несильно ими раскачивая, и тогда, подобно тому, как это было ранним утром, на его лицо легла благодарная улыбка. Он одними только губами прошептал заветное «старший», и Сонхун в ответ ему осторожно кивнул. Тогда они смотрели друг на друга в последний раз, нося титулы «старшего» и «младшего», прежде чем стали «хирург» и «оперируемый», и для Пака отчего-то этот момент стал заветным, словно все существующие титулы в миг утратили своё значение.       Сонхун прервал зрительный контакт с Гонуком тогда, как тень Джонатана снова мелькнула рядом с ним, она вскоре материализовалась в фигуру рослого парня рядом, и его зелёные глаза в подобном ярком искусственном свете заиграли новым, Паку самому неизвестным переливом. Сонхун поднёс обе руки к лицу, и в нос вбился до боли знакомый запах латекса, в два слоя плотно обтянувшего его ладони; Пак поднял маску, и вскоре та, придерживаясь тонкими нитями на ушах, скрыла эмоции с его лица. Осознав это, Гонук, будто точно испытывая досаду, смущённо огляделся вокруг: все они, облачённые в одинаковые одежды теперь казались юноше двойниками, копирующие движения и вторящие один другому. Для Сонхуна же всё это являло собой неизменно работающий организм.       В переменчивое мгновение вместилось несколько событий. Словами Джонатана Гонук оказался уложен на операционный стол, Сонхун был уверен, что яркий свет непременно неприятно резал глаза, будто те наполнялись песком, однако он утешал себя, будто точно ожидая, что Гонук сможет прочесть его мысли, что этот дискомфорт будет временным. Тогда он мало ошибался. Юношу подключили к детекторам, и ранее молчавший аппарат стал издавать размеренное пищание пульса, отдававшееся в ушах спокойным ритмом.       Чей-то голос завитал вокруг, а после растворил брошенную фразу «приборы работают, господин», и Пак, преодолевая расстояние короткими шагами, возрос рядом с операционным столом. Взгляд Гонука снова проскользил по его коже, будто желая оставить ожоги, и тогда, скрытый за маской, Сонхун ласково улыбнулся. Улыбка эта вобрала в себя всё то, что ранее он пытался объяснить юноше словами: поддержку, в которой тот нуждался, спокойствие, точно призрачное в своём проявлении, и обещание будущего, которое его ждало. Пак избегал всё то, что в собственном сознании подчёркивалось необратимым «если», точно зная, что и без того затерянному в страхе Гонуку это едва ли только поможет. Они оба разделяли основные сведения: в результате успеха операции, парень получит новую жизнь, и успех этот приравнивался к солидным семидесяти процентам, вселяющих надежду. Однако, точно рискуя расположением парня, Сонхун осторожно умалчивал остальные детали: новая жизнь останется скрашена постоянной триадой «реабилитация, проверка, лучевая терапия», если только им желалось избежать ремиссии. И все эти нескончаемые «если, если, если» постоянно гложили его сознание, однако Пак точно знал, что без этой операции Пак Гонуку, только недавно достигшего возраста двадцати пяти лет, оставалось жить не более трёх месяцев, пока прогрессирующая болезнь, пока она окончательно не метастазирует в лёгкие, приводя к коллапсу, не продолжит мучительно подводить к концу, на грани которого не было ничего, окромя хаоса и сумятицы.       Он навис над Гонуком, точно зная, что маска удачно скрывала все те эмоции, проблеском находившие своё отражение, и только немо кивнул ему в ответ. Только позже Пак перевёл взгляд на размеренно заходившейся звуком и измеряющий пульс прибор и бегло оглядел показатели. Гонук был в норме — однако именно так говорили цифры, — и для Сонхуна больее не оставалось поводов для переживания. Он чуть отошёл, отдаляясь едва ли на полушаг, и Джонатан, восприняв это как призыв к действию, осторожно подтолкнул тележку с инструментами, и те неосторожно грубо зазвенели, чуть подпрыгнув на месте.       Пак бросил скорый взгляд на фигуру, замершую в отдалённом конце, и пригласил его взглядом. Только после, когда раздались чужие шаги, и анестезиолог тенью возрос рядом, Сонхун снова заговорил, обращая свои слова к Гонуку, находящего в тех утешение:       — Не переживай, — осторожно говорил он, не прерывая зрительный контакт. — Всё закончится быстрее, чем ты думаешь.       И Гонук одарил его новой улыбкой — столь неподдельной и мало объяснимой в своём существовании, а после чужие пальцы крепко схватились за его край его рукава, плотно сжатого резинкой на запястье. Сонхун промолчал, посчитав, что любые комментарии оказались бы излишни, и только позже, как пальцы юноши разжались, он отошёл, уступая место коллеге.       Анестезиолог только недовольно хмыкнул, провожая Сонхуна безучастным взглядом, и Пак посчитал делом собственной чести оставить это незамеченным. Хуже всего было превратить операцию в поле боя, и Пак точно об этом знал, оттого он только немо наблюдал за тем, как в руках мужчины, лицо которого уже тронули морщины, мелькнуло несколько ампул. Там, в ярком свете белых ламп, Сонхун заметил, как замельтешили перебираемые колбы, отследил, как мужчина схватил ту, с чёрной этикеткой, выглядевшей совсем непривычно, и Пак задержал своё внимание, читая выведенное золотым название.       «HANUL Pharm» замелькало на периферии, и Сонхун истратил недолгие секунды на бесполезное скитание по собственному сознанию, однако ничего подобного в своей памяти ему найти не удалось. Только позже, заключив, что поставка анестезии была совсем новой, он скоро забегал взглядом, только сейчас подмечая, что все препараты оказались заменены — как давно это произошло, блуждая по чертогам собственной памяти, ему узнать не удалось, однако Паку не без оснований показалось, что произошло это долгие три недели назад. Сонхун не стал задерживаться на этих мыслях дольше, рационально рассчитав, что сейчас время оказалось неподходящим, и заключив, что при встрече с Джеем он поинтересуется у него, если выдастся надлежащий случай.       Мужчина-анестезиолог разменял моменты, смешивая жидкости, и когда разминулся миг, плотно прилегающая маска повисла над лицом Гонука, и только после командующий голос раздался в помещении:       — Глубоко вдыхайте, — отрешённо и как-то беспристрастно произнёс он, и юноша послушался.       Он жадно вдыхал подаваемый в аппарат кислород, и тот, смешиваясь с препаратом, скоро проникал в его лёгкие. Рассчитались секунды, прежде чем пальцы Гонука стали терять хватку, и его тело расслабилось, будто поддавшись истоме. Мужчина отсчитал ещё секунды, прежде чем убрал маску от лица парня и, заметив, как стали тяжелеть его веки, выключил приборы и отошёл. Операционную он покинет только несколько позже — тогда, как Гонук перестанет шептать что-то невнятное и неразборчивое, точно всё сильнее утопая в бреду анестезии, и тогда же Пак возьмёт на себя руководящую должность.       Всё случилось именно так, как благоволили события, и пятью минутами погодя, когда Гонук оказался расслабленно лежать на операционном столе, точно лишённый сознания, а подключённые аппараты давали размеренный ритм, мужчина, фыркая что-то себе под нос, удалился, будто в неосторожном жесте задевая сонхуново плечо. Пак не стал задерживаться на этом, точно даже не оказавшись душевно раненым подобным вопиющим поведением, определённо весящим моветоном, и, вскидывая руки в воздухе, сквозь маску кинул скорое «давайте приступим».       Растянулись секунды, в которые вместился новый блеск изумрудных глаз Джонатана и переливающийся ему в ответ сонхунов. Усилиями двоих позже, когда Паку удалось снова повернуться к операционному столу, Гонука осторожно уложили на живот, его податливое тело не зашлось протестом, и, восприняв это в подтверждение собственным догадкам об полном действии анестезии, Сонхун разменял ещё несколько мгновений, прежде чем все подключённые провода детекторов оказались поправлены.       Позже всё произошло для Сонхуна чуть быстрее привычного. Больничная пижама Гонука оказалась осторожно разрезана точно по шву вдоль позвоночника, и молочная кожа, всё ещё несколько усеянная пятнами гематом, забелела в искусственном свете. Сонхун замер у стола, и протянутые руки, окаймлённые светлым латексом, повисли точно над раскинувшимся перед ним телом. Пак осторожно скользил взглядом по острым бугоркам выпирающих позвонков, и всё его естество отчего-то отдавалось протестом. Протест этот был весьма малообъясним, однако Сонхуну удалось его разгадать: чувства, вдруг налившие грудь свинцовой тяжестью, не были страхом, точно так же, как и не являли собой его ужаснейшее проявление; тогда его голову занимали мысли, слишком тривиальные в своём ключе, ему желалось оказать Гонуку помощь, и только Пак в самом деле мог знать, насколько это было необходимо.       Вытянулся миг, прежде чем тело Гонука прикрыли тканью, не скрытым от сонхуновых глаз остался только небольшой участок шейного отдела — точно там, где ранее при диагностике обнаружили злокачественное образование. Шелест чужих шагов стих, и операционный блок наполнился размеренным пищанием аппарата; тот не отбивал сердечный ритм, однако раздавался шумом на пиках. Замирая на месте, Пак перевёл взгляд на монитор, подсвечивающиеся ярким зелёным, цифры посмотрели на него в ответ, и в этом Сонхуну удалось найти успокоение, вызванное одной только привычкой. После вытянулся миг, и время закружило, представ неясной субстанцией, то скоро утекающий сквозь пальцы, то совсем недвижимой, подобно покрывшемся льдом озеру.       Присутствие Джонатана Сонхун ощутил рядом, когда шелест его шагов раздался слишком близко, заставив Пака вновь вернуть себе контроль над ситуацией и рационально рассудить, что ему более не стоило отступать от регламента. Всё вокруг не показалось для Сонхуна новым, когда, чуть мотнув головой, точно желая, чтобы с подобным движением растворились и все глумящиеся мысли, он вытянул правую ладонь. И хотя присутствие Джонатана оказалось весьма тривиальным, собственную роль и полномочия осознать ему удалось скоро. Юноша торопливо подхватил пальцами скальпель и схватился за ручку настолько крепко, что латексные перчатки захрустели. Переменился миг, прежде чем металл скользнул в сонхунову руку, ощущаемый в той только весом, и Пак, точно руководимый выработанной привычкой, зажал тот между указательным и большим пальцем.       Он остановился, с жадностью заменив только несколько секунд, когда взгляд скользнул на вытянувшееся собственное отражение. Тогда ему удалось задуматься о том, как же в самом деле много предметов способны изуродовать тени, однако он не задержался на этих мыслях дольше, чем, ему казалось, было дозволено. Сонхун осмотрел собственные руки, и причина подобным его действиям была лишь только в том, чтобы убедиться, что их не пробивала дрожь; увидеть её точно значило бы признать собственное поражение. Однако, вопреки собственным опасениям, он был твёрд рукой.       — Давайте приступим, — приглушенные тканью маски, плотно прилегавшей к лицу и касавшейся губ при их движении, сонхуновы слова разлетелись по ярко освещённой комнате, тая в полумраке в самых её углах.       Паку не ответили, посчитав, что указания хирурга считались безапелляционными. В короткое мгновение, точно отделённые собственным дыханием — таким размеренным и спокойным в собственном существовании — в естество Сонхуна вобралось всё то, что он мог и, возможно, не мог испытывать. Эмоции оказались заключены в плотно закрытый короб беспристрастия, и тогда место имел исключительно холодный профессионализм. Адамово яблоко Пака подскочило, а после поторопилось опуститься, и тогда, как слюна проскользила по горлу, смачивая его, Сонхун поджал губы.       Блестящее синим переливом, словно подмигивающее и резвящееся в искусственном свете, лезвие скальпеля разрезало воздух и пространство. Тогда неровное отражение Пака перед его взглядом смеркло и иссякло, и инструмент поторопился замереть точно в сантиметре от мертвенно белой кожи шеи Гонука. Сонхун поднёс свободную руку к телу юноши, и его плоть — слишком безучастная и неподвижная — ощутилась под пальцами рядом острых позвонков. Пак сосчитал их все, отсчитывая сперва в прямом, а после и обратном порядке, прежде чем ему удалось мысленно наметить точку и неотрывно приковать к той взгляд.       Пак остановил движение, и в краткий миг ему показалось, что всё вокруг замерло; движимым остался только переливающийся звуком и неотрывной линией кардиограммы аппарат. Сонхун затаил дыхание, найдя подобные собственные действия более исключением, нежели правилом, и тогда, как металл соприкоснулся с кожей, алая капля, найдя своё отражение в переливе скальпеля, заиграла блеском в ярком свете ламп. С того момента, как на белой коже контрастом заиграли переливы крови, Пак более не стал останавливаться. Ровная линия надреза разрослась, будто точно подталкиваемая натяжением, и Сонхун, замечая, как алые переливы чужой крови неминуемо мазали мутные перчатки пятнами, чуть отпрянул, с небольшим усилием отрывая скальпель от тёплой плоти.       Пак замер на месте, оборачиваясь вполоборота и мгновением погодя опуская скальпель на подставку рядом. Персонал вокруг замельтишил, их шуршащие шаги наполнили комнату шумом, и в сознание врезались тихие переливы чужих голосов. Пока Сонхун немо наблюдал за размеренными движениями персонала, вокруг всё напомнило ему отлаженный механизм, где каждый точно знал свой последующий шаг и то, что следовало после него. Сонхун чуть склонился над неподвижным телом Гонука тогда, как алые переиливы крови, всё ещё резво играя бликами в ярком свете, стали струиться по трубкам: они уходили витиеватыми бугорками, стремясь вниз, точно к подключённому аппарату.       Сонхун подхватил со стойки зажим, одновременно с тем, как воодушевлённый, и вместе с тем напуганный Джонатан прерывисто вздохнул, будто в миг весь воздух сдавило в лёгких отрицательным давлением. Раздвигая кожу, нащупывая под пальцами живую плоть, Сонхун зацепил её зажимом, неподвижно зажатая, та стремилась вырваться, однако оказывалась остановлена. Мужчина напротив промолвил короткое «давайте я», мгновением погодя хватаясь за округлые рукоятки, и Сонхун позволил ему. Придерживая зажимы, он позволил Паку продолжить.       Перед взглядом мелькнули новые руки; облачённые в непрозрачные перчатки, они были совсем неотличимые от других. Сменился миг, прежде чем на мониторе чуть вдали перед сонхуновым взглядом замелькали очертания; плоть вокруг позвонков плотно прилягала, и Пак знал, что далее для них не было права на ошибку — одно неосторожное движение при разрезе, и для них всё станет неисправимо, для Гонука — фатально.              Сонхуну подвели микроскоп. Оборудование пятном мелькнуло перед взглядом, а после обрело чёткие очертания и границы. Пак осторожно вздохнул, и прежде, чем сменился миг, и перед глазами с ново силой закраснели очертания острых позвонков, Сонхун в последний раз позволил себе остановиться на мысли, что он должен был вернуть юному парню его счастливое будущее, о котором Гонуку ранее так долго удавалось мечтать.       Время вытянулось и предстало перед Паком чередой взаимозависимых событий. Всё вокруг напоминало разыгранный сценарий — слишком прогнозируемый, оттого и успокаивающий в своём роде. Пелена момента растянулась перед Сонхуном и вместила в себя задребезжавший получас, от которого в памяти осталось не более отголоска привычки, где каждое движение оставалось непременно осторожным, и гула подбирающегося нетерпения в груди. Его руки снова неизбежно пачкались алыми пятнами крови, и та собиралась подсыхающими липкими каплями, ощущавшимися будто через отделяющий барьер латекса.       Сонхун более не думал, не позволяя себе подобной оплошности, более не давал чувствам свободу, точно зная, что не мог рассчитывать на подобную жадность; тогда его голову наполнял только размеренный перелив звуков, издаваемый приборами, краткие фразы, срывающиеся то с собственного, то с чужого горла, и осторожные перешёптывания Джонатана, замершего в стороне, немигая бегая глазами с предмета на предмет. Сонхуну казалось, что в подобной идилии им удастся провести ещё неопределённое количество часов, и тогда минутные стрелки станут подталкивать часовые, и всё вокруг зайдётся в ритме жизни, прежде чем розовеющий закат подступит к окнам, окружит помещение клиники, и им удастся с прежним облегчением вздохнуть, объявляя об успешном проведении операции. Тогда же для Гонука начнётся его новая желанная жизнь, всё ещё, однако, осквернённая последствиями реабилитации, однако не настолько пугающая нежели прежде.       Мало тогда Сонхуну удавалось знать, что у них не было будущего, и всё то, во что ему удавалось верить, было ничем иным, как искривлением реального прозаичными стенами иллюзий. Это произошло тогда, как минутная стрелка неторопливо встала на позицию тройки, а секундная неустанно продолжила свой бег. Необратимое ворвалось, закружило в дьявольском танце, разрезая полотно реальности — той реальности, в которой ранее Паку удавалось быть уверенным, — и забирая желанное.       Сонхун не осознал это сразу, вытянулись мгновения, прежде чем слуха коснулось обличающее пищание. Застанный врасплох, он перестал дышать, грудь замерла в полувыдохе, и Сонхун испуганно перевёл взгляд. Щипцы, ранее плотно зажатые в его руке, разрезали пространство и вскоре выпали, ловко улизнув из скользких, испачканных алыми переливами крови пальцев, и с грохотом рухнули в стерильную металлическую миску. Звуки перемешались, отдались в сознании грохотом, и когда Паку в самом деле удалось осознать, он, игнорируя неподдельный ужас, подобный собственному, застывший в чужих округлившихся глазах, играющих то переливом тёмного карего, то едва ли не чёрного, и только единожды — плянящего зелёного, резко мотнул головой. Его взгляд проскользил по предметам вокруг, и те утратились свои ясные очертания. Мгновением погодя ясность мира вокруг оказалась возвращена, и Сонхун, нервно вздыхая, встретился взглядом с неподвижно застывшей, на самом же деле неотрывно спешащей вперёд, ровной линией.       Выписанные круги нулей смотрели на него, подобно глазам, и Пак, точно осознавший происходящее, терялся.       Всё, что было дальше, происходило будто в пьяном бреду. Чужие шаги замельтешили, переплелись и смешались голоса, разносящиеся помещением и таявшие в тёмных углах, эхом отбивающиеся в сонхуновом сознании. Он слышал собственное дыхание, слышал, как замирало сердце, и в груди всё наливалось свинцовой тяжестью. Рядом пронеслось переодичное «чёрт бери, чёрт бери», разразившееся полустоном отчаяния, окончательно втянувшее Сонхуна обратно в реальность. Тогда его тело пробило дрожью осознания, и адреналин забурлил в крови, разнося ту по венам жаром. Его кинуло обратно к Гонуку, будто притянуло и подтолкнуло неизвестной силой, когда, во всём его виде: широко раскрытых глазах, сведённых к переносице бровям и плотно поджатых губах — нашло своё отражение его неподдельное переживание, так тонко граничившее с животным страхом.       Взгляд Пака хаотично скользил по лицам вокруг, падал на мертвенно бледную кожу, подданную минальновидному разрезу, а после останавливался на ровной линии, слишком страшащей собственным состоянием. Его не обуяла паника, однако чувства показались схожими, и в голосе снова закрутились мысли, они окутывали его водоворотом, и новые проблески собственного безнадёжия заставляли только скоро вскидывать пробиваемыми ладонями дрожью в воздухе. Чьи-то слова настигали его, и ранящее «мы его теряем» ударило по плечам, подобно наковальне, и Сонхун, кажется окончательно сломался, поддаваясь обречению, разлившемуся в груди мраком.       Только после кто-то оттащил его — нейрохирурга, вот-вот готового провалиться в бездну безнадёжия, — крепко хватая за осунувшиеся плечи. Силуэт реаниматолога мелькнул тенью, заскользил рядом и оставил после себя один только шлейф тающей надежды. Джонатан придерживал Пака, и Сонхун тогда ещё мало об этом знал, однако позже он останется ему за это благодарен. Мужчина, лицо которого уже давно познало проявления наближающейся старости, находящей своё отражение в глубоких морщинах, в поседевшей недлинной бороде, оказался рядом с Гонуком за два скорых шага. Он остановился точно перед Паком, собственной широкой спиной загораживая обзор, и Сонхуну удавалось видеть только малое: как его облачённые в латекс руки то вспыхивали в поле зрения пятнами, то гасли, и так повторялось вновь и вновь, пока все вокруг, подобно Паку самому. прислушиваясь к редким командам, замерли на месте.       Сонхун смотрел перед собой, едва ли только зная, как взгляд наполнялся отрешением. Ровная линия вспыхивала проблеском надежды, снова заходясь пиком, а после так же поспешно гасла, и аппарат вновь и вновь азаходился обличавшим ровным звуком. Всё это продолжалось будто бесконечно долго, подобно тому, как время замедлило свой бег, растягивая секунды в часы, и Сонхуну удавалось только малое: в период подкатывающего к горлу, удушающего беспокойства он оказался заперт наедине с собственными мыслями, где в памяти вспыхивали воспоминания, красившие улыбки Гонука в прощальные, будто ещё тогда — тем днём, когда им удалось встретиться впервые в стенах клиники — он уже знал, что обречён. И однако даже если это едва ли только имело подлинного смысла, сонхуновому сознанию, точно поглощённому отчаянием, более не было до истинности удела.       Мир вокруг померк для Сонхуна, когда спустя долгие, болезненные минуты, в самом деле описавшие миг, руки мужчины соскользнули с операционного стола и бренным грузом упали вниз, ровняясь по швам. В груди Пака разрослось отчаяние — то неподдельное, мрачное безнадёжие, вновь откликающиеся проблеском своих обещаний, и Сонхун, испытавший липкое чувство дежавю, непременно им поддался, отрешённо теряя собственный взгляд в силуэте перед собой, точно не зная, как в скорый миг почернел его взгляд. Сонхун видел только перед собой фигуру реаниматолога, и мужчина, точно желавший принять поражение, безучасно обвёл присутствующих взглядом, в размеренном движении склонил голову и глубоко вздохнул, только после неодобрительно раскачивая головой — и тогда Сонхун уже знал: это был конец.       Смерть Пак Гонука была констатирована тёплым днём в конце июля, когда с сожалением во взгляде его бездыханное, лишённое последних проблесков жизни тело, осторожно скрытое за белой простынёй, было вывезено из операционной северного крыла. Жизнь для него трагически оборвалось с рассветом в двадцать пять юных лет, не оставляя Сонхуну ничего большего, как неизбежность принятия его утраты.

* * *

      Одиноким днём в коридоре клиники было непривычно тихо, и, казалось, ещё тише становилось после ярко освещённого променада в саду. Подобное увлечение Сонхуну казалось тривиальным в своём проявлении, однако вместе с тем ему удавалось соглашаться, что здесь — в окружении расцветающих гортензий — теплилось некое спокойствие, найти которое удавалось слишком редко, и именно оттого оно казалось Паку волшебным. В отделённом пространстве, точно здесь представлявшее собой неизвестную величину: будто скопированный с Эдема, он носил исключительно блеклый характер. Здесь больные находили утраченные остатки собственного желания жить, и пока расцветающие цветы для одних становились символом их скорого выздоровления, другими же они нарекались точно вампирами, обозначающими, что жизнь здесь — в клинике — всегда начиналась со смерти.       Сонхуну точно не удавалось знать, какие настоящие силы всё же смогли уговорить его спуститься и выйти в сад всего на несколько минут. Тогда в голове переливом играл только факел неугасающей мысли, непременно приводящий его к кончине Гонука, случившейся двумя днями ранее, и Сонхун, точно напуганный, сторонился подобных чувств. Воспоминания вызывали в нём досаду, и Пак испытывал это каждый раз, как имя юноши крутилось у него на языке и готовилось слететь полушёпотом — в конце, в схватке со смертью Сонхун оказался бессилен.       Раскидистые тени высоких деревьев укрывали от жары стоявшего дня; она казалась едва ли только перебарываемой, отяжеляла воздух и усложняла дыхание. По призрачно чистому небу только изредка скользили редкие полотна облаков, исчезающие так же скоро, как и появляющиеся. Воздух вокруг вбирал в себя ароматы, цветущая гортензия смешивалась с липой и перекликалась увядающим жасмином — всё это непременно наполняло всё вокруг сладостным ароматом жизни, и самому Паку воспоминаниями ненадолго удавалось возвращаться в года собственной юности, кампусовскому озеру и подобным чувствам, тогда его одоляющими. Пак подозревал, однако не мог назвать точной причины, почему ранее, долгими месяцами ранее, отказался от прогулок здесь. Самому ему желалось винить во всём собственный статус, объясняя это тем, что его подопечные навряд ли бы почувствовали себя спокойно в его присутствии даже в подобном уединённом месте, однако Сонхуну доводилось знать, что всё это долгое время его останавливали только рамки собственных убеждений.       Вытянутая аллея — совсем небольшая в собственных размерах — представляла собой для Пака островок собственного спасения. Здесь, где осторожно разбросанные, ровно выстроенные деревянные конструкции лавочек укрывались в тени под деревьями — точно напротив осторожной круглой клумбы, откуда непременно доносился сладкий аромат цветов, — к собственному удивлению, ему удалось найти спокойствие. Спокойствие это, впрочем, было вызвано отвлечением. Там, в пыльном кабинете, ограждающем пространство неподступными стенами, он чувствовал себя ущемлённым. Вероятно, именно эти чувства и стали причиной, отчего-то он пожелал отказать себе в обеденном перерыве и вместо этого занять себя недолгой прогулкой.       Выходя из кабинета, Сонхун снял халат, рационально рассчитав, что в подобном виде станет менее примечательным, и вскоре, проскальзывая в разъехавшиеся двери, встречаясь с жаром улицы и переменчивым лёгким ветром, ему удалось наречь подобное собственное решение здравым. Пространство вокруг наполнялось магическим блеском — впрочем, именно так Паку и верилось, — и яркое зенитное солнце заходилось то яркими переливами света, то глубокими тенями, только несколько скрывающими от пронизывающих лучей. Одновременно с тем всё вокруг отражало осторожные проблески запертой жизни: голоса переливались, наполнялись живостью родственников и детей, слишком сильных перед социальными требованиями и сдерживающие проявление собственной необратимой грусти глубоко в душе; перед взглядами мельтешили улыбки, ставшие неподдельным выражением благодарности и звучали новые и новые слова, желающие продлить момент, день, жизнь.       Сонхуну всё это напоминало сбаланстрованный хаос, ожидать который ему удавалось мало. Он скользил мимо людей, растворяясь в толпе белым пятном надетого костюма, а после ютился в тенях. Пак нашёл собственное пристанище у раскинувшегося дерева липы, она окутывала призрачной дымкой сладкого цветущего запаха всё вокруг и предстало забытым, отдалённым островом в конце и без того небольшой аллеи. В собственном одиночестве, точно находя его необходимым, Пак провёл минуты, те бесповоротно растворялись в бытие, чужих голосах и собственных сонхуновых мыслях, в самом деле более ничего не знающих.       Тогда скрываясь в тени, он выудил из глубокого кармана штанов пачку сигарет. Зажигалка заблестела в свете ясного солнца, а после разразилась подрагивающем в танце небольшим огоньком — излучающий тепло, он напомнил кусочек летнего дня, точно запертый в железных стенках зажигалки и прерванный со щелчком закрывшейся крышкой. Выпускаемые клубы дыма танцевали перед его лицом, растворялись щупальцами, неизменно впитывающимися в кожу, и Сонхун продолжал делать затяжку за затяжкой, осторожно осматриваясь по сторонам и стряхивая пепел одним только постукиванием указательного пальца по никотиновой палочке. Смешиваясь с табачным дурманом Парламента, его мысли безучастно переплетались, подобно выпускаемому дыму: сперва тянули его к недавней кончине Гонука, всё ещё давящую на грудь редкими проблесками безнадёжия и разочарования, а после возвращали к Джейку, несомненно захватывающего все последние мысли.       Паку не удавалось точно сказать, с каких пор так продолжало случаться, что едва ли не все до единой мысли вновь возвращали его к Джейку, к долгим встречам и поцелуям. И хотя ответ всё, как прежде, покоился на поверхности, загнанный в рамки собственными переживаниями Пак только косился в сторону того, так и не желая принимать. Уже тогда Сонхун знал, что всё, что имело место между ними, подводило их к безумному и безвозвратному, и, одолимый этими чувствами, Пак едва ли противился погрузиться в это. В конце, Сонхун не был невежествен, чтобы игнорировать всё то, что непременно имело окрас очевидного.       Укрытый тенью ясного дня, точно исторгающем из узких дорожек пыль, Пак выкуривал сигарету, медленно меняя мгновением за мгновением, пока Парламент не растаял в его руке пелом, и Сонхуну не осталось более выбора, как осторожно затушить конец, небрежно опуская тот на железные перекладины конструкции. Через минуту он встал, разменяв мгновения и лишь на то, дабы в последние секунды насладиться собственным нетревожимым одиночеством, приятной истомой, приносимой мыслями о Джейке, неизменно занимавшего его сознание, и тем умиротворением, которым, мешая в себе разные запахи, его успел обволочь пеленой сад клиники.       Сонхун вернулся в клинику тем же путём, которым раньше спустился в сад. Через растянувшиеся минуты с залитой солнечным светом аллеи, он свернул к боковому входу, отчего-то пожелав проигнорировать главный, и исчез в темноте, но грохот чужих голосов ещё долго растворялся в воздухе, как бы окутывая его и заявляя, что пара дюжин усталых посетителей всё же имела чать его заметить, однако не суметь сказать что-либо в комментарий. В конце, все они вскоре отошли на второй план, скрывшись из вида, оставшись позади наслаждаться своим мимолётным великолепием. Пак скользнул в коридор, а после скоро протиснулся в кабину лифта, мысленно обрадовавшись, когда в ней удалось оказаться в блаженном одиночестве. Одиночество подобное было мимолётным, однако даже так Сонхуну удавалось находить в нём красоту.       Пак отрешённо шёл коридорами этажа, будто совсем не имея цели. На деле же подобные его действия имели точную закономерность; заключив в себе секунды, они пытались отсрочить время. Всё это, однако, позже оказывалось под повешенным подсознанием ярлыком фарса и мгновенно утрачивало свой смысл. Заложив руки на груди, Сонхун прятался в тени, и его белый силуэт плохо скрывал сонхунов присутствие. Он облокотился на стену, мгновенно упираясь в ту спиной, чувствуя, как от подобного чуть расправились плечи, и ранее несколько ссутулившийся позвоночник выпрямился. Пак запрокидывал голову, в самом деле только несколько приподнимая подбородок, и терял собственный скользящий с предмета на предмет взгляд в беспристрастном потолке, усыпанном только россыпью ламп, слишком отрешённый в собственном существовании. Изредка он переводил взгляд на кабинет, остановиться у которого ему точно завелил случай, судьба и собственные чувства, и карие глаза, будто готовясь метать искры, приковывались к светлой табличке, где громоздкими буквами оставалось выведено «главврач», застывшее, словно старое клеймо.       Сонхун знал, что, вероятнее всего, оказавшись у двери в кабинет лучшего друга так внезапно и одёрнув ручку, он останется ни с чем. Думать о подобном его заставляли ранее подмеченные детали, непременно возвращавшие Пака к тому моменту, как перед собственной прогулкой в саду, он видел Джея, скоро скрывшегося в компании директора. Сонхуну верилось, что между ними, непременно, завязался новый исчерпывающий себя диалог, и лучшему другу не оставалось ничего, кроме как поддаться авторитету директора клиники и уйти с ним в его кабинет. Однако, даже несмотря на собственную осведомлённость, Паку желалось испытать удачу, лишь только бы воочию увидеть, что та более совсем не была на его стороне.       Он покорно ждал, точно как пёс ждёт хозяина, меняя минуты не имеющими смысла движениями. Грудь тогда свинцовой тяжестью наполняло переживание, урезонить которое ему никак не удавалось самому, однако ему верилось, что Джей справиться с этим, ведь точно всегда справлялся. Мысли роились в голове, переплетаясь смыслом и в основном твердщим только об одном и том же, будто сонхуново сознание медлило, оказываясь на краю истины, и Пак только подстрекал подобный расклад вещей, совсем не выступая против него. Все они снова возвращали Сонхуна к недавней смерти Гонука, а после возвращали к предстоящей позже днём новой операции, и как бы Пак в самом деле не желал противиться этому, всё это имело над ним контроль. Он не мог знать, было ли что-то в самом деле рациональное в том, что ему удавалось чувствовать, и сомнения порождались лишь только потому, что посредством усилий Джейка, его сладких речей и тёплой любви, оставшейся на губах, Сонхуну в самом деле удавалось сомневаться в подлинной природе всего, что имело место в его разбитой и заново склеенной душе.       Ожидание казалось Сонхуну долгим, и после, как вытянулись минуты и переменился миг, он вдруг посчитал, что всё это, что он делал, не имело никакого смысла. Сонхун шумно вздохнул, распуская руки, осторожно отошёл от стены на половину шага и уже готовился уйти прочь, в конце соглашаясь с собственным уделом оказаться запертом в душном кабинете в гложащем и всё равно необходимом одиночестве, когда чужой шаг, выделяясь в пустынности коридора, настиг его слух. Паку не требовалось поднимать головы, дабы узнать, что тем, кто скоро рассекал пространство, будет его лучший друг — слишком много их связывало, — однако он всё же перевёл в его сторону взгляд. При ходьбе белый подол его халата раскачивался, заходясь неоднородными волнами и чуть подрагивая с каждым новым сделанным шагом. Джей терял свой взгляд в документах, руки придерживали раскрытую папку, хватались за края осторожно и педантично ровно вложенных листов, и привычно сидевшие на переносице едва ли только видимые в оправе очки несколько норовили съехать, вынуждая Джея поправлять те каждый раз, чередуя интервал.       Разрезая пространство своим гулким шагом, высокой фигурой виднеясь там — в противоположной части длинного коридора — Сонхуна Джей не видел. Паку удавалось замечать, как лучший друг всё сильнее углубляся в чтение, ив подобных деталях Сонхуну в самом деле удавалось находить неизменность чужой сущности. В конце, Паку казалось, что Джей был тем же, кого он знал долгие тринадцать лет назад. Своим громким шагом, в полной мере разносившемся только размеренным цокотом небольшого каблука, лучший друг отделял для Сонхуна моменты. Тогда Пак замер на былом месте, не пожелав сдвинуться с места, будто точно желая испытать, как же много времени понадобится лучшему другу, чтобы среди всех глубоких теней узнать сонхунов силуэт, чтобы после заметить его и подлететь навстречу. Подобные рассуждения занимали его голову достаточно редко, однако в моменты, подобные этому, в подобных он находил утешение.       Всё закончилось вскоре, тогда, как Джей, чуть вздёргивая подбородок, приподнял газа, и тогда тёмные угольки его радужки заблестели в ярком солнечном свете, а после, будто не видя препятствий расстояния, встретились и поникли с сонхуновыми. На лице друга растянулась удивлённая улыбка, вскоре поторопившаяся иссякнуть и сникнуть, и Сонхун отметил, что впервые за долгое время ему удалось увидеть, как на уставшем лице Джея своё отражение нашли проблески негодования и гнева. Пак не был дураком, чтобы не догадаться, что причиной таких эмоций друга, был недавний разговор, состоявшийся только для них двоих: Джея при исполнении своих обязанностей главврача, и директора Кима, всё ещё пользующегося собственным статусом.       Лучший друг возрос рядом с ним тенью только несколько позже, и тогда, как в переливе тёмных глаз заиграл вопрос, он остановился рядом. Они немо посмотрели друг на друга, прежде чем Джей затерял ладонь в глубоком кармане собственного халата. В дребезжащей, обличающей тишине звякнула связка ключей; металл забился друг об друга, пока Джей терялся в поиске необходимого ключа, а после сменился миг, прежде чем нужный скрылся в замочной скважине, и замок резво клацнул, открывая проход. Лучший друг неподвижно остановился рядом, и только после со взмахом руки, точно в приглашающем жесте, проговорил:       — Проходи.       Сонхун не стал перечить, точно так же, как и не нашёлся, что ответить, и послушно, потакая собственным желаниям, изначально привёдшим его к двери кабинета лучшего друга, нырнул в комнату. Джей последовал точно за ним, и сменился миг, прежде чем Пак услышал, как где-то за ним клацнул замок, отрезавший для них пространство и укрывший от других глаз. Сонхун не имел склонности к самовольности, однако в подобной обстановке, точно освобождающей от условностей поведения, не стал дожидаться дальнейших приглашений друга, точно зная, что Джей не осудит. Пак разрезал пространство тремя широкими шагами, и после, как переменился миг, он осторожно уронил собственное бренное тело на кресло напротив пустующего места друга. Тогда их отделяло бы одно только отполированное полотно рабочего стола, подобно сонхуновому заставенное со всех краёв бумагами, документами и отчётностью, неизменно напоминавшим об обязанностях.       Пак слышал, как, всё оставаясь чуть поодаль Джей хмыкнул, промычав что-то невнятное, и когда их глаза встретились снова, Сонхун заметил привычные эмоции, скользившие тенью по лицу лучшего друга. Джей улыбнулся ему, приподнимая только один уголок губы, и его глаза заблестели масляным блеском — столь привычным для Пака в своём проявлении, однако в совокупности со всеми деталями совсем незнакомым: был ли он настоящим, или нет, Пак знать так и не смог. Джей проскользил за сонхуновой спиной, обогнув громоздкий стол, на котором бликами играл дневной свет, и вскоре его силуэт снова мелькнул перед взглядом Сонхуна. Друг с шумным хлопком опустил так ранее занявшую его папку на стол, и сменились секунды, прежде чем та скрылась от сонхунового взгляда за изобилием других, ей подобных, так и не позволив Сонхуну хотя бы только испытать удачу предположить, что же могло быть её содержимым.       Джей неторопливо опустился в собственное кресло, теперь оказываясь точно напротив Сонхуна, и их взгляды снова встретились. Тогда же, точно находя в этом необходимость избавить Пака от излишних скитаний по собственному сознанию, Джей стал первым, кто заговорил:       — Давно мы не виделись, — он говорил, и сожаление, слишком призрачное в своём существовании, смешивалось, а в последствии и скрывалось за лёгкостью добродушия, которое, как казалось Сонхуну, для Джея было неизменным.       — Ты прав, — на выдохе и будто точно ощущая собственную вину в этом, сказал Сонхун.       — Многое произошло, всё в порядке, — Джей замотал головой, и в переливе его голоса Сонхуну удалось услышать понимание. В конце, Пак всегда знал, что друг останется на его стороне, и видел в этом неизменную черту.       Молчание повисло между ними, однако Сонхун не счёл его давящим. Тогда он следил за лучшим другом взглядом, и видел, как отрешение в карих глазах, ранее так неизменно блестящих масляным блеском, находило своё проявление в их черноте. Затерянный в собственных мыслях, едва ли только в самом деле находящих своё отражение в поведении, Джей чуть отклонился, и тогда, как его спина соприкоснулась с мягкой спинкой его кожаного кресла, заходившемся светлым лоском дорогой мебели в лучах яркого летнего солнца, лучший друг расслабился. Паку верилось, что чувства Джея ему удавалось разделить, и тогда друг непременно чувствовал, как усталость разносилась гулом в конечностях и как освобождались мысли.       Джей заговорил первым, не позволил звенящей тишине продлиться дольше и осквернить и без того с усилием давней привычки завязавшийся разговор. И тогда, как голос друга завитал вокруг Сонхуна, поступью вбиваясь в уши, точно скрашенный проблесками знакомого сожаления, Паку не потребовалось ставить под сомнение то, что с самого начала — со встречи в безлюдном коридоре — Джею уже удавалось знать, что именно привело Сонхуна к нему.       — Я слышал за Гонука, — Джей говорил спокойно, и в этом Паку удавалось видеть неизменное. Витавший вокруг, голос друга показался непривычно низки, точно вобравшем всё переживание, на которое он бы способен. Джей остановился на недолгие секунды, и после, прежде чем голос вырвал из груди слова, он подался чуть вперёд, с призрачным блеском переживания произнося: — Ты в порядке?       Друг не двигался, неподвижной фигурой застыв на собственном кресле, однако его взгляд неторопливо скользил вдоль всего сонхунового силуэта, и Пак не находил в себе силы взывать против. Прозвучавшие, наполнявшие воздух слова неторопливо растворялись в тягучести кислорода, пеленой ползли вдоль сознания, пока не забивались в самые углы, находя отклик в израненной душе. В тот краткий миг, когда подобное происходило, Сонхун не мог предполагать, что если бы только он смог увидеть себя в зеркало, тогда с отражения на него глядел бы разбитый человек — раненый точно в самый центр мрачнеющей души.       Скрытое глубоко в естестве переживание отозвалось на поникшие слова друга, и Сонхун ощутил, как всё то, что переливом напоминания изредка посещало его мысли, точно пытаясь застать врасплох, нашло своё проявление в том, как скоро забегал сонхунов взгляд, а призрачная поступь сожаления неприятно уколола точно в солнечное сплетение. Чувства, тогда обуявшие его, не были отчаянием, и Паку хорошо удавалось это понимать; самим Сонхуном они назывались объяснимым сожалением собственной беспомощности, преследовавшей его долгие годы, однако ощущашвшейся слишком сильно в моменты, подобные этому.       Сонхун чувствовал взгляд лучшего друга на себе, однако остерегался смотреть на него в ответ. Вместо этого сонхуновы глаза скользили по плечу Джея, по ровному шву белого халата и терялись далее — в очертаниях предметов на полке, точно за чужой спиной. Протянулись мгновения, прежде чем Пак силился унять разочарование, разползшееся в груди свинцовой тяжестью, и точно тогда, как собственный голос разрезал тишину, ему удалось осознать — всё то, что он чувствовал, в конце, оставалось переменчиво:       — Возможно, — он обессилено вздохнул, а после отрешённо закончил: — Я не знаю.       — Не знаешь?       — Всё это сложно, — Пак поджал губы и раскачал головой из стороны в сторону.       Тогда взгляд упал на лицо Джея, и Сонхун заметил, как-то несколько вытянулось, будто все былые чувства Пака вобрались в воздух, а после ударом настигли чужое естество. Только сейчас, неотрывно и, казалось, не мигая, смотря на друга, Сонхун замечал, насколько усталым был его вид. Усталость эту Паку удавалось находить в деталях: в поникшем взгляде из-под прозрачных линз очков, в неторопливых движениях и мышечном напряжении, державшем спину ровно, однако не плечи.       — Я понимаю, — сказанное сорвалось с его губ на выдохе, и Джей в согласие легко закивал. Россыпь его темных волос по инерции зашевелилась, и несколько прядей ниспали на глаза, заставив сперва поправить их, а после и съехавшие на переносице очки. Он продолжил только несколько позже, будто истратил мимолётные секунды на сомнения, прежде чем сказал: — Слышал, вы вместе проходили военную подготовку. Дошедшие до меня слухи говорили, вы были близки.       — Не совсем, — Сонхун неуверенно поджал губы, а когда распустил те, готовясь продолжить, оказался застан врасплох старой привычкой. Затерянный в раздумьях, он провёл кончиком розового языка по верхнему ряду зубов, спотыкаясь об острые клыки. — Я имею в виду, он был моим младшим — ничего более, — и я сожалею, что давал ему обещания так скоро. Теперь даже не могу посмотреть в глаза его невесте.       — Рак беспощаден, — точно вскользь заметил Джей, шумно вздыхая и опуская голову. Взгляд его покосился на папки на собственном столе, и Сонхуну в краткий миг причудилось, что в тёмной радужке заблестело сожаление.       — Ты прав, — Пак согласно кивнул, и будто пожелав, чтобы продлился миг, заставил на губах растаять уже повторяющееся: — Беспощаден.       Сорванные собственным голосом слова растаяли в недосказанности, и Пак не стал этому противостоять. Джей поник, и Сонхун точно считал, что не был слеп, чтобы не заметить, как пождались его губы, превращаясь в тонкую розовую линию у него на лице. Охваченный интересом, порождённым желанием узнать, что в самом деле занимало голову лучшего друга, торопливо отравляя и очерняя его мысли. Сонхун проследил за взглядом Джея, точно воссоздав траекторию, и вскоре перед глазами замелитишили паки — бледное их разнообразие, отличавшееся только толщиной вложенных в них листов. Эмблемы клиники блестели переливами в лучах летнего солнца и гасли, оказываясь в проблесках глубоких теней.       Они возвышались над тёмной поверхностью стола Джея, точно подобно неустойчивой конструкции, вот-вот норовившей развалиться на составляющие, непременно превращая всё вокруг в поддельное подобие хаоса и однообразия. Разбросанные в хаотичном порядке чёрные печати то появлялись, то скрывались, и Сонхуну точно удавалось знать, что всё это значило. Пак знал традиции, точно так же, как хорошо знал процедуру, а оттого мало понимал, отчего лёгкая поступь удивления сдавила в груди.       На столе Джея оказывались личные дела уже скончавшихся пациентов, и Сонхуну удавалось верить, что вместе с тем — в растущем изобилии новых — рядом где-то непременно лежала и медицинская карта Гонука, тело которого родным передали двумя долгими днями ранее. Сонхун молчаливо поджал губы, и вскоре зубы подцепили нижнюю, медленно её распуская, и в эти краткие секунды он оценил высоту бременем возлежащей на столе стопки. Папки складывались одна на другую и несколько заходились неровными торчащими углами, выбивающимися из иллюзии, которой в самом деле никогда не существовало. Пак заключил, однако точно не имел надлежащих доказательств, что за последний месяц смертность в клинике повысилась, однако он, вскоре затерянный новым уколом совести, пожелал более об этом не думать.       Мысли вскоре закружили в его голове водоворотом, намереваясь утянуть в новую — казалось, совсем точно неизвестную — стезю, и тогда воспоминания вспышками замелькали в сознании. Мелькнула тёмная этикетка, золотые буквы и ворчание анестезиолога, и вопрос, который ранее посетил сонхунову голову в операционной, снова разжёг дребезжащей факел не угасающей мысли. Тогда же Пак шумно вздохнул, дополна наполняя лёгкие кислородом, будто оставался к этому жадным, а когда в сопровождающем жесте шумно выдохнул, чуть поддавшись торсом вперёд, сокращая расстояние, его выписанные на бледном лице алые губы раскрылись, голосовые связки задрожали, и из груди выбился голос, точно скрашенный поддельными нотами непринуждения и настоящими переливами животного интереса:       — Там, во время операции, они использовали новую анестезию, — Сонхун говорил, осторожно роняя слова, и воспоминания снова тянули его к событиям двухдневной давности. — С каких пор мы стали использовать продукцию Hanul?       — Клиника подписала с ними контракт.       — Они заменили все анастезийные препараты? — Сонхун спрашивал, точно не зная, был ли его вопрос скрашенный нотками риторического. Ему казалось, что ответ он и без того знал, однако желание утвердиться в этом оказалось сильнее. В конце, Сонхун признавал, что всегда был таким: верил собственным наблюдениям только тогда, как мог удостовериться в их правдивости холодным расчётом фактов.       — Ещё не совсем, но, я предполагаю, что в скором времени, будет именно так, — голос Джея раздался непривычно низко, и в нём заиграл металлический холодок расчёта.       — Они же новички на рынке, — недоумённо протянул Сонхун, а после, вскидывая бровями, чуть более непонимающе промолвил: — О чём только старик Ким думает?       Он отвёл взгляд, и вид директора клиники неосознанно замелькал в сонхуновом сознании. Пак замотал головой, пожелав от этого избавиться, и тогда, как растянулся неоднородный миг и его взгляд встретился с тёмной радужкой Джея, Сонхун заметил чужих глазах что-то, ему самому непременно напоминающее сожаление. Всё прояснилось только мгновением позже, когда Джей без запинки проговорил:       — Это я дал распоряжение.       Он поднял на Джея недоумённый взгляд, и ранее брошенные лучшим другом слова зазвенели в воздухе, точно его разрезая. Сонхун не мог этому противостоять, и недоумение ярко нашло отражение у него на лице: брови живо потянулись к переносице, образовывая неглубокую складку на коже, а взгляд его остановился, точно изучая лицо друга. В краткий миг, вскоре названный собственным сознанием безрассудным, ему показалось, что Джей не был серьёзен, оправдание этому ему удавалось искать в ситуации, и лишь только позже Пак в самом деле согласился, и назвал подобные мысли нелепым абсурдом, точно граничащим с тем, чтобы стать невообразимым фарсом. Он скользил взглядом по чертам знакомого лица, и не видел в нём перемен.       Джей был серьёзен, и это мгновенно пресекало всё то, что Сонхуну удавалось себе вообразить. Он нашёл силы урезонить собственные мысли, и тогда на место недоумения встал интерес, заигравший проблесками неутихающей мысли в переливе миндального цвета радужки глаза. Сонхуну всё ещё не удавалось знать, что таще всего его взгляды говорили больше, чем он силился сказать сам.       — Но почему, Джей? — голос разразился в дребезжащем, тяжёлом воздухе, вновь скрашенный уходящими нотками непонимания.       — У них есть… — друг замялся, разменяв только несколько мгновений на раздумья, прежде чем несколько тише прежнего закончить: — Потенциал. Директор настаивает на том, что для процветания клиники нужны изменения. Я не могу пока предоставить ему много, но и сидеть сложа руки мне не позволят.       — Старик Ким всё ещё давит на тебя? — Сонхун кинул скорый взгляд на всё возвышающиеся хрупким изваянием сложенные в стопку карты, и Джей точно заметил этот его взгляд. Когда Пак снова посмотрел на лучшего друга, он заметил собственное блеклое отражение в линзах чужих очков, и оттого, насколько уставшим был вид того, кто крылся за ним, Сонхуну сделалось досадно. — Он слишком требователен к тебе.       — Есть проблемы, с которыми мне стоит разобраться, — Джей раскачал головой из стороны в сторону, чуть опуская её, и голос его не скрасился надрывом. Всё такой же спокойный и меланхоличный, он окутывал Пака привычными нотками.       Вытянулся миг, в котором рука друга проделала в воздухе дуги, мгновением погодя ладонью приземляясь на поверхность стола. Сменился миг, прежде чем взгляд Сонхуна метнулся к раскрытой белой ладони, замечая лёгкое подрагивание в кончиках пальцев, и Джей, не роняя более слов, схватился за неоднородную башню медицинской документации. Он придвинул стопку к себе ближе, и та зашаталась, прежде чем Джей разделил её на две стопки по меньше.       Медицинские карты скончавшихся за последние три недели крылись из сонхунового поля зрения чуть позже. Джей осторожными движениями переложил их в ящик собственного стола, и стоило только скрыться последней увесистой папке, скрывающей в себе тайну не одних лет непрерывных исследований, томографии и операций, как зазвенел небольшой ключ, и ящик пленил в себе истину, Сонхуном так и не найденную.       Он оставил эти мысли, и вскоре они растворились, пеленой окутывая сонхунову голову. В глубине души таял вопрос, однако Пак не ссилился его задать, посчитав, что лишняя любознательность была ни к чему — в конце, он уважал личные границы Джея. Вместо этого сонхуново сознание ухватилось за остатки растаявшей фразы, и тень догадки скользнула в душе. Когда Сонхун заговорил, слыша, как собственный голос поддавался переливу волнения, скрывшегося за призрачным спокойствием, и он, наперёд зная, каким будет ответ, всё же спросил:       — Ты не станешь просить помощи, не так ли?       — Не стану, — согласно признался Джей, а после сразу продолжил: — Тебе не стоит переживать обо мне.       — Если это тебя изматывает, тебе следует сказать об этом, я попробую помочь тебе, — он стоял на своём, и во взгляде находило отражение лёгкое недовольство. Недовольство это, впрочем, было вызвано не Джеем — Сонхун придирался к самому себе за невозможность помочь другу точно так же, как тот невообразимое количество раз спасал его.       — Я не могу, Сонхун, — на выдохе в ответ бросил друг, и его губы тронула мученическая улыбка, вскоре поспешившая исчезнуть. — Я должен закончить то, что начал, и сделаю это самостоятельно, — Джей ронял слова, точно окрашивая их в настойчивые нотки, однако даже так его голос всё ещё по прежнему был спокоен.       — Старик Ким заставляет тебя?       — Не в этом дело, — Джей несогласно покачал головой в ответ. — Мне просто нужно хорошо выполнять свою работу — никто не станет требовать более. Я не смогу позволить тебе погрязнуть в этом точно так же, как сделал я.       — И на этом всё? — Сонхун склонил голову чуть набок, и вскоре поджал губы, пока на тех растворились сорванные ранее слова, растаявшие в воздухе, окрашенные проблеском интереса.       — Других причин нет, Сонхун, — растягивая, признался Джей.       Пак посчитал, что спрашивать далее стало бы неприлично, и оттого все новые мысли, заходившиеся в голове чередой новых вопросов, который он мог озвучить, желая услышать ответ, померкли и иссякли, будто совсем никогда не существовали. Сонхун болезненно прикусил кончик розового языка, и перелив недолгой боли вернул ему холодность рассудка. Он кидал в сторону друга вопросительные взгляды, точно надеясь, что сможет узнать, что же в самом деле беспокоило его разум, однако он так и не видел ответов. В конце, всё непременно сводилось к тому, что Пак терялся, точно не зная от чего: подобного привычного и в той же мере нового поведения друга, или в его замеченных попытках потворствовать собственным желаниям. Чем бы это в самом деле не оказалось, оно встретилось со своей неминуемой частью, и потеряло значение, когда сонхуново уставшее сознание повесило на это яркий ярлык бесполезного упрямства.       Молчание повисло между ними и удручением надавило на плечи. Сонхун терял свой взгляд перед собой, замечая только то, как разные эмоции — самим Паком названные только разрешённой частью от тех, которые ему позволяли видеть — тенями скользили на чужом лице, неизменно заостряя линию челюсти, переливом усталости заходясь в темнеющей радужке и неосознанно сводящихся к переносице бровях. Джей смотрел на него в ответ, и Сонхуну хорошо удавалось замечать, как размеренно вздымалась и опускалась грудь лучшего друга при вдохах и выдохах, как поджимались и распускались губы в смятениях.       Мало тогда Паку в самом деле удавалось знать, что подобные — однако не идентичные — эмоции находили своё отражение и на его лице, впитываясь в естество, однако вскоре всё поторопилось закончиться. Миг поддался изменениям тогда, как ладонь Джея проделала в воздухе петлю, неоднородную дугу, а после тонкие пальцы коснулись невесомой оправы его очков. Друг зажмурил глаза, будто чувствуя от этого едва ли не болезненное облегчение, и пальцы стянули очки с лица. Те проблеском отзеркалили в себе солнечный свет, зайдясь ярким бликом, а после, посредством движения руки Джея, рухнули на стол. Только после, как те с неосторожным постукиванием коснулись поверхности, друг шумно вздохнул и раскрыл глаза, несколько секунд часто моргая, прежде чем снова установить с Паком уже более неразрывный зрительный контакт.       — Послушай, Сонхун, — Джей оказался тем, кто сдался в этих жестоких играх с испытывающей тишиной, и его голос разнёсся помещением, поступью настигая сонхунов слух, — я буду в порядке. Ты не должен беспокоиться об этом.       — Упрямство погубит нас двоих, — с болезненным смешком, выбившимся из груди хмыканьем, тихо заметил Сонхун, находя в этом болезненную правду.       — Я в самом деле должен с этим согласиться? — губы Джея тронула усмешка, и впервые вместе со словами из груди выбился и лёгкий разряд прерывистого смеха.       — Тебе бы стоило, — подхватывая манеру, заметил Пак.       Джей более не сказал ничего в ответ, и Сонхун поддался его выбору и вместе с ним замолчал. После брошенные слова растаяли в воздухе, а былые проблески смеха сникли — не осталось ничего более дребезжащей, поглощающей тишины, которая словно глумилась над ними, создавая вакуум, в котором они оба терялись. Оставшись наедине с подобными чувствами, Пак испытал лёгкую поступь досады; та была невежественна в своём существовании, и Сонхун убеждал себя, что ему не следовало чувствовать подобное, однако проблески стихающих чувств всё же укоризненно кололи грудь.       Время протянулось призрачной завесой, и яркое зенитное солнце переливом заблестело в окнах, расходясь замысловатой паутиной лучей, наполняющих всё вокруг. Сонхун задержался в мгновении — в том, наполнившем его грудь всплесками призрачного спокойствия, — прежде чем привычный ход вещей не вернул свой ход, представляя собой только череду взаимозависимых и точно прогнозируемых событий. Для Сонхуна момент, разделить который ему удалось с Джеем, иссяк тогда, как протяжный стук наполнил комнату шумом. Сонхун резко обернулся, совсем неряшливый в собственных движениях, и едва ли только заметил, как невообразимый ужас, смешавшийся с едва ли только перебарываемым удручением, отразились в яркой радужке глаз лучшего друга.       Пак кинул скорый взгляд на монолитную дверь, отделяющую пространство, а после, как стук поспешил разразиться вновь, и чьи-то неспокойные руки задёргали ручку, он осторожно повернулся обратно к Джею. Тогда его бровь вопросительно изогнулась, а взгляд замер.       — Прости, — поджимая губы, промолвил друг, и в его глазах Сонхун увидел яркие проблеск досады. Момент оказался резко прерван и оттого испорчен, потому Джею не удавалось подавить все те чувства, вызвавшие раздражение.       — Всё в порядке, — понимающе отозвался Сонхун, а после руки вытолкнули его с кресла. — Мне всё равно стоило идти.       Джей поднялся за ним вслед, и Пак замешкался на недолгие секунды, ожидая, пока фигура лучшего друга выскользнет из-за стола, и он не сократит расстояние, их разделяющее. Джей остановился точно напротив него, и прежде, чем их тела пробило шагом, раука лучшего друга разрезала пространство, непременно находя своё место у Сонхуна на плече. Джей не стал быть многословным, прошептав одно только «всё будет в порядке», однако успокаивающие похлопывания по плечу, ставшие слишком привычными для Сонхуна, говорили о большем, чем в самом деле скрывали в себе. В конце, по мнению Пака, Джей, которого он знал, остался прежним — изменению поддались только малозначительные детали.       Пак не нашёлся, что сказать ему в ответ, оттого только согласно кивнул, и друг посчитал, что этого оказалось достаточно. Он выдавил напоследок натянутую улыбку, и Джей поспешил озарить его подобной в ответ. Всё это произошло в нескладные мгновения прежде, чем тяжесть чужой ладони растаяла на сонхуновой коже, и они вместе подошли к двери, разрезая пространство ровным гулким шагом, стучащим, точно в унисон.       Джей подлетел к двери быстрее, чем сделал это Сонхун, и они обменялись скорыми взглядами. Тогда воздух больше не наполняли голоса, осквернил молчание только новый, будто бы непрерывный, стук и лёгкое клацанье замка. Джей ухватился за металлическую ручку, непременно вытягивающей и одновременно стягивающей пространство отражаемого помещения, и вскоре осторожно толкнул дверь. Та приоткрылась, выпуская в коридор утонувший в тенях лучик света, и Сонхун кивнул другу на прощание.       Когда его взгляд скользнул сперва по белым монолитным дверям, а после пожелал устремиться дальше — туда, в конец коридора, точно к лестницам — заалевший высокий силуэт перекрыл ему путь. Перед Сонхуном стояла женщина, совсем ему незнакомая и точно не знающая о том, кем был он сам. Её лицо выражало недовольство, розовые губы дулись, подобно тому, как делают дети, а взгляд торопился метать молнии. Всё в ней было непривычным: алый костюм, который, как Паку помнилось, он, кажется, как-то уже видел в стенах клиники; её коротко остриженные волосы, бросающееся в глаза дорого обручальное кольцо и постоянное недовольное постукивание острой шпильки, будто точно вбирающее в себя всё её негодование. Недовольство это, как Сонхуну удавалось рассуждать, было вызвано только рядом тривиальных причин, в конце сводящихся только к тому, что Джей заставил незнакомку ждать.       Пак не пожелал задерживать на ней взгляд и после рационально рассудил, что ему в самом деле стоило удалиться. Он шепнул короткое «спасибо», зазвучавшее в ответ на ранее нашедшие отклик в его душе слова Джея, а после его тело поддалось неизвестной силе, ощутившейся тяжестью чужого, ему совсем незнакомого взгляда на коже, и он торопливо скользнул в дверной проём. В собственной неосторожности он задел девушку плечом, и та только недовольно фыркнула, заставив Пака кинуть привычное «прошу прощение», а после удалиться, оставляя после себя только амбровый шлейф собственного одеколона.       Гулкие шаги понесли Пака прочь, отдаваясь переливом размеренного цоканья собственного невысокого каблука, смешиваясь с гулким цокотом чужой шпильки, доходившей до Сонхуна только отголоском.       — Хо Юнджин, — чужое имя разрезало пространство голосом Джея, и Сонхун не пожелал повернуться. Всё вокруг для него потеряло свой интерес.