Великолепный лжец

             «Как он это терпит всё? Как его от себя не тошнит? И он же…»       Пауза затянулась секунды на три.       «Он ведь любит меня, Кать. Он заботился обо мне всегда. А я теперь даже в зеркало взглянуть не могу. Ладно он сам привык всех наебывать, но меня он почему не пожалел? Я же его брат. Я беременной в лицо врал, а она плакала. Саша сказал, и я ей лапшу на уши вешал. Меня от себя тошнит. Почему ему не тошно? Я бы уже давно повесился, если бы столько раз…»       К его счастью, на этом сообщение обрывалось.       В глазах застыли тошнотворные слезы, и он зло стер их. Голос Олега звучал измученно, и Влад был почти стопроцентно уверен, что парень в стельку пьян. Ничего не стоило откреститься от этой записи, даже фамилии не прозвучали. Просто сделать вид, что это не про них, и зажить спокойно.       На экране совсем недавно прокручивалась как раз серия с этой беременной, которая, очевидно, и надломила что-то в Шепсе-младшем. Оно и понятно: неравноценно сравнивать просмотр записи с видеокамеры отеля и… это. Пусть Олег и сказал многое из того, что должно было успокоить девушку, но ему пришлось врать. Выучить наизусть заранее подробности чужой жизни — и про оставленный на могилке томик Маяковского, и про испуганную девочку, и про покойную бабушку, — и использовать чужое горе как инструмент.       «Меня он почему не пожалел?»       Глаза Влад зажмурил до цветных кругов перед ними, но тщетно, Олег четырехлетней давности восставал из памяти и всё повторял и повторял эти слова.       Господи, Шепс-старший мог выброситься из окна. Или наглотаться таблеток и лечь спать, или отправиться в мир иной любым другим способом, только не через повешение. Что пережил его брат в тот момент, когда понял, что слова, брошенные в отчаянии и пьяном угаре, стали пророческими? Как можно было поступить так жестоко?       Никто в здравом уме, испытывающий хоть толику любви, не способен на причинение такой боли близкому человеку.       Олег ошибался насчет старшего брата — в последнюю очередь Александр помнил, что любит его.

***

      Чурикова Елена Евгеньевна оказалась приятной женщиной средних лет, которая встречала его у дневного стационара Городской Психиатрической Больницы номер один ровно в одиннадцать утра, как они и договорились.       Туда-сюда шныряли больные в куртках поверх пижам, задумчиво уставившись перед собой.       На удивление, гнетущего ощущения внутренняя территория не производила. Приятные кленовые аллеи с лавочками, припорошенными снегом, свежий асфальт и виднеющийся купол пряничной церкви не имел ничего общего с распространенным мнением о мрачности таких заведений.       Его провели в корпус, отгороженный от внешнего мира проходной, затем в кабинет, усадили на мягкий диванчик и, благодушно сев напротив, с мягкой улыбкой попросили удостоверение.       Возможно, спустя час он полез бы на стену, если бы не собирался уходить. — Тимофей Руденко, тридцать четыре года. Одиннадцать лет назад вы выставили ему диагноз шизофрения, — поспешил перейти к делу он.       Как обычно, к семи утра он уже был в участке и успел перелопатить кучу информации, чтобы выяснить о Руденко всё, включая адрес проживания и лечащего врача.       Пришлось бить себя по рукам, чтобы не разбудить подполковника и не вытребовать у него номер Шепса, который он, идиот, так и не взял. Остановило только одно — у него не было подходящих слов. Не было выражений, которые бы достоверно передали всю его жалость, всё возмущение и поддержку. А если бы и нашлись, то он опоздал и так с ними на четыре года. — Минутку, — женщина удалилась, оставив его маяться одного. Он успел пройтись по всем дипломам и абстрактным ярким рисункам, украшающим стену за креслом психиатра, когда она вернулась обратно с внушительной историей болезни, — Да, параноидная шизофрения с позитивной симптоматикой. — А можно поподробнее? — медицинская абракадабра ему была совершенно ни к чему.       Женщина устало сняла с себя очки в тонкой оправе. — В первичном осмотре одиннадцатилетней давности слуховые галлюцинации, бред, повышенная возбудимость. Мания величия, проявляющаяся в представлении себя окружающим тем, кого выбрали умершие для передачи информации. На контакт не идет, критическое мышление ослаблено. Признаки депрессивного состояния. Помещен на стационарное лечение.       Портрет выходил неутешительным. — Он мог… казаться нормальным? — с сомнением спросил Влад.       Психиатр удивленно приподняла тонкие брови: — Нет конечно. — А после лечения?       Страницы зашелестели, и Елена остановилась в конце истории. — С две тысячи восемнадцатого года находится в стабильной ремиссии, признаков депрессии нет. Вполне, если не поднимать в разговоре триггеры.       Влад забарабанил по столу в знакомом ритме детской песенки, чуя след. — А если поднять? Если вдруг напомнить ему, что призраки говорят? — Реакция может быть любой. От отрицания до агрессии.       «Агрессии, в которой можно прикончить человека?» — задался вопросом Влад. И спланировано же прикончить.       Жернова в его голове перемололи свежую информацию, заставив строить цепочки для размышлений.       Но одного звена всё же не хватало. — Нет ли у вас сохранившегося плана лечения в препаратах? — не унимался он. — Да, конечно, — женщина снова зашуршала страницами, возвращаясь назад, — Курсы рисперидона, солиана, амитриптилина и валиума, — огорошили его, — Последний курс в две тысячи девятнадцатом, с тех пор мы не встречались. Собственно, если ремиссия до сих пор держится, это можно засчитать как победу.       «Да неужели?» — подумал про себя Влад.       Схема помощи психически больным в стране, как оказалось, хромала на обе ноги — если пациентов не привозили в смирительной рубашке, то автоматически те считались стабильными.       Поди найди доказательство того, что в свободном плавании они сохраняют рассудок, если никто не следит за ними. И опять же: — Кто-нибудь живет с ним? — Имеет постоянного партнера с две тысячи восемнадцатого, что, кстати, положительно повлияло на депрессию, но дальше Тимофей не распространялся, — пожала плечами психиатр.       Как-никак, а таблетки он глотал шесть лет назад, включая злополучный валиум. Кто его знает, что случилось за эти годы.

***

— У тебя нет прав соваться туда! — шипела Лина, быстро раскусив его дальнейший план, — Твоя теория яйца выеденного не стоит! — У тебя есть что-то получше неё? — парировал он.       Хоть убейся об стену, а он прав, как бы Джебисашвили не трусила. Он-то и сдал намечающийся план ей так легко только оттого, что знал, что в итоге ей придется поддержать идею.       Все их метания оказались бессмысленными. Участковый, вскрывший замок квартиры Лейлы, как и ожидалось, был простым идиотом, влезшим не в свое дело; соседи по лестничной клетке так часто видели приходящих к ведьме клиентов разного возраста, пола и внешнего вида, что выделить особенно необычных посетителей не смогли; фото Руденко ни о чем им не говорило; сотовый телефон жертвы, увы, не помог.       Последнее Череватого знатно удивляло — зачастую самые запутанные дела разрешались, стоило открыть историю телефонных звонков. — Нужна хотя бы логичная причина, чтобы заявиться домой к этому шизику, Влад, — не сдавалась напарница.       Причины запереться домой к Руденко так, чтобы не светить корочкой, у него действительно не находилось. А вот у Шепса была.       Если Тимофей хотя бы в глубине души всё ещё верил, что является медиумом и видел новости четырехлетней давности, то у него не должно было возникнуть вопросов, зачем Олегу к нему приезжать. История складывалась будто самостоятельно — младший братец отчаянно хотел поговорить со старшим, а сам оказался мошенником, не способным на это и нуждающимся в помощи. Жестоко, конечно, по отношению к Руденко напоминать ему о затихшей болезни, но не имеет значения, если так они поймают убийцу.       Оставалось всего одно «но»: даже имея согласие психолога на руках, Влад точно знал, что вспоминать брата тому будет очень больно.       Больно Олегу, казалось, было перманентно. Физиологически человеческий организм должен стараться избегать этого чувства, — может, оттого сам он и шел вперед, никогда не оглядываясь на прошлое, — но психолог предпочитал мазохистически терпеть, и Череватый догадывался, почему.       Шепс-младший будто был соткан из концентрированной, чистой вины, от которой не было спасения. Вина была его балластом, не дающим сбросить с себя груз прошлого и перевернуть страницу, начав заново. Вина была его клеткой, в которой он добровольно закрылся в одиночестве, и Владу теперь хотелось протянуть руку помощи, а вместо этого нужно было подбрасывать угли в эту топку. Парень мог сам себе бесконечно твердить, что выход скоро найдется и все наладится, но в глубине души как-будто хотел наказания для себя. Оттого и заперся в доме, полном болезненных воспоминаний, оттого согласился на эту авантюру.       Да, он хотел побыть с Олегом рядом. Да, ещё пару дней назад хотел посмотреть, как психолог изображает из себя кого-то другого. Но всему свойственно меняться.       Вчерашнее глупое желание оборачивалось острой необходимостью. Одно он знал теперь точно — стоило приложить усилия, чтобы Олегу стало хоть чуть легче. — Периодически я задаюсь вопросом, какие демоны тобой руководят, — вторя его мыслям забурчала напарница, очевидно, признав наконец его правоту.       Демоны всегда брали над людьми вверх. Демоном его отца стал алкоголь, сожравший рассудок, демон, завладевший его матерью, звался равнодушием. Демоны злости, алчности и гнева регулярно доводили людей до убийства, демон уныния толкал других людей на суицид. Демон Олега высосал из того все жизненные силы, оставив ни живым, ни мертвым, и имя ему была вина. Демон самого Влада лишил его самого ценного, и все они, все до единого приходили на слабость, беря всё в свои грязные руки и, привязывая их безвольные лапки к ниточкам, играли с ними.       Он больше так не хотел. И не был слишком белым и пушистым, чтобы бросаться грудью на амбразуру и стараться их подчистую искоренить.       Он хотел лишь получить своё и сохранить это, согласившись с ними на взаимовыгодную сделку. — Прикрой меня перед начальством, — он потянулся за курткой, — Мне нужно съездить в гости.