Фениксы

История "Фениксов" закончена. Перед Вами Финал, мои дорогие, мои прекрасные Фикридеры. И еще немного рефлексии от автора. Можно, естественно, пропустить. В первый день осени 2024 года я выложила на ФБ Пролог и Первую главу. А через пять дней наступит весна. Почти полгода прошло. И все эти месяцы, каждый день и почти каждую ночь, и каждую свободную минуту в моей жизни были «Фениксы». Вся работа, от и до, была написана с колес. Я знала только самые основные моменты. Пару предложений. Я точно знала, каким будет финал. Самый последний кусочек. Где Юнги и Чимин. Где, в определенном смысле, Закон Сансары. Но только в хорошем смысле. Я начинала "Фениксов" как миди, планируя другой фик. Я не могла и подумать, что ЮнМины-"Фениксы" затянут меня на полгода. Я не могла подумать и близко, насколько стеклянным будет этот фанфик. Сколько сил и эмоций он заберет. Сколько он даст позитива даже сквозь слезы. Потому что работать над ним было так же больно, как и радостно. Мои прекрасные девочки-Читательницы. Я не скажу ничего нового. Но опять и снова – как я благодарна Вам за поддержку. В онлайн-словаре синонимов русского языка к слову «спасибо» 58 альтернативных вариантов. Один из них – неистово благодарен. Я серьезно. Так вот, я неистово благодарна тем, кто был со мной и поддерживал все эти месяцы. А ведь ни в одной прежней работе я не теряла столько Читателей. Я переживала, и очень. Но уходить – это ведь нормально. Это правильно. Потому что нельзя читать то, что вызывает любой дискомфорт. Наверное, была осень и мрак. В такое время нужны теплые светлые работы. А у меня, как и моих фф-ЮнМинов, тоже была осень. И мрак. И слякоть. А потом зима, холод и снег. И красное на белом. Да много чего было. Но у меня никогда и в мыслях не было оставить эту работу. Я знала, что доведу своих фф-ЮнМинов до счастливого финала, иначе не могло быть. Я знала, что сделаю это, даже если никто не будет читать. Разве Юнги и Чимин не заслужили быть счастливыми после всего, что выпадало им «щедротами» автора? Девочки, мои сильные-слабые фикридеры, которые плакали тоже и говорили, что больно, что вхлам, что на разрыв, что невозможно, но шли, поддерживали, подбадривали. Вам – мое неистовое спасибо. В октябре у меня появился ТГ. Как же я боялась его заводить. И сколько раз потом сказала себе спасибо за это решение. На ФБ я могла общаться только под главами, не могла делиться многим из того, чем хотела бы. Не могла поныть, когда было не очень, чтобы очень. А в ТГ я получила такую возможность. Спасибо Вам. Помните главу, где Юнги не успел в Пусанский аэропорт? Мне казалось тогда, что я не вывожу, что нет сил, нет слов, что я пустая, выжатая. Что загнусь нахрен. Я плакала. Но и вы плакали, прочитав.  И писали об этом в ТГ. И на ФБ. И Ваши слезы и эмоции были моим лекарством. Всегда были им. И улыбкой. И воздухом. И все-таки очень важным мотивом. Значит, не зря это все. Значит, мои «Фениксы» нравятся кому-то. А я любила их просто. С самого начала. И до точки финала. Спасибо Вам. За отзывы. Из главы в главу. Больше тысячи отзывов. Результат нашего с Вами общения). Последние части? Писать их было невероятно тяжело эмоционально. В этом была главная сложность. Передать всю силу боли, которая выпала Фениксам. Искренне. Так, чтобы Вы поверили. Я не просила об отзывах к этой главе. Я боялась, что не справлюсь. Но, кажется, ошиблась. Я – это не верить себе, не верить в себя, не доверять себе. Но я просто офигевала от Ваших эмоций. От Ваших слов. К предфиналу - особенно. Как и к самым важным для меня главам. Да, они все были важными, по чесноку. Не обижайтесь и поймите. Я не буду называть имена. Потому что боюсь не назвать кого-то из Читателей. Забыть. Пропустить. СПАСИБО каждому. СПАСИБО – это не формально. Это так искренне, как могу только. Спасибо тем, кто поддерживает на Фикбуке. Спасибо тем, с кем мы общаемся в моем ТГ. Спасибо огромное за донаты и монетки. Я и подумать не могла, что кто-то придет читать оставшиеся несколько глав на Бусти. Вчера я просто офигела, когда Фикридер, после прочтения предфинала, пришел туда, чтобы на сутки раньше прочесть финал. Какой же это комплимент! А сколько их было от вас за эти месяцы. Финал. Я держу кулаки за фф-Юнги и Чимина. За Хосока и Намджуна. За Юнбина и Хенсу. За маленького Юни. Небо! Я не думала, что Вы подарите этому малышу столько тепла, любви, нежности, сострадания! Как объяснить, что ты чувствуешь, когда за героев из твоей фантазии переживают, как за настоящих? Сколько позитива, сколько слез радости это вызывает.  Объясните это мне. Почему так? Но как бы ни было. СПАСИБО! Я отпускаю к Вам своих «Фениксов». Я не отпускаю их. Пока не могу. Все, мои прекрасные девочки. Я жду. И читаю с Вами. ФИНАЛ – Намджун-щи… Как?.. Откуда?.. – Ким в себя приходит, чувствует ладонь Юнги на плече, удивление и растерянность в коротких вопросах альфы. А потом секундное молчание и еще большее изумление, хотя дальше и так, кажется, некуда. – Нами… Нами?.. Нет, этого просто быть не может. Намджун поворачивается, кивает без тени улыбки. Говорит негромко: – Хотел бы я при других обстоятельствах вот так, как Нами, познакомиться с вами, Юнги. – Но ведь вы же… Я один раз видел только, много лет назад. Тебя… Вас… – Можно уже привыкать к «тебя», Юнги. Я очень надеюсь, что можно. Мин кивает: – Около школы. Вы Чимина встречали, хромали очень сильно. А сейчас… – Пять лет назад в Токио отец моего мужа, – Намджун поднимает осторожно заплаканного Хосока с колен, обнимает, – сделал мне операцию, а потом еще одну. С тех пор я вполне себе уверенно стою на ногах. – А у меня, Намджун, они подкашиваются сейчас, – слабо улыбается Юнги, и сам на колени опускается перед кроватью, ладонь Чимина сжимая осторожно, чувствуя впервые за много часов, как слабо подрагивают пальцы омеги в ответ на его прикосновение. А потом Чимин снова со слезами, с болью: – Мой малыш… Мой Юни… Не трогайте… – Чимина, хороший мой… Я здесь, я с тобой, мы с тобой… Намджун и Хосок здесь… Все хорошо, хорошо… Ты в безопасности… – Юнги гладит щеку бледную, ладонь Чимина подносит к своим губам. – Он очнулся перед операцией на минуту, он сам тянулся рукой к моей щеке, – Юнги не знает, зачем говорит это, но и молчать не может. Он слишком долго молчал. О боли. О любви. Об одиночестве. – Я чувствовал всю боль Чимина… Когда с ним делали это… Мой Феникс, он огнем горел… Мне только однажды так же больно было… Когда… Рукой шрама касается. – Вот эту рану нанес кто-то? – вздыхает Хосок. – Да если бы только эту… – Юнги глаза опускает, а Намджун, которого другое зацепило, спрашивает осторожно, понимая, чувствуя: не просто можно, нужно спрашивать. Юнги, который в своем коконе из боли, одиночества и молчания сидел долго, кажется, готов сейчас если не выйти, то хотя бы попытки к тому предпринять. – Юнги, вы говорили, Феникс горел. Как это понять? Мин переводит взгляд на прикроватную тумбочку, и Хосок, и Нами смотрят туда тоже, сейчас только замечая… – Небо, Юнги-щи, – Хоби просто не может не плакать, – Феникс, которого вы Чимину подарили на шестнадцатилетие. И тот, что они с Юджином для вас сплели. – Вам Намджун рассказал все о нас, Хосок-щи? – Мне Чимин рассказал. Я был его куратором в медуниверситет в Токио, мы почти сразу подружились. А потом донсен познакомил меня с Намджуном. – Феникс... Юнги, вы сказали, что почувствовали боль Чимина, – Нами очень важно убедиться в правильности того, что он подозревать начал. – За час до того, как Чимина в клинику привезли, мой Феникс, знак истинности, под левой лопаткой… Хосок тихо вскрикивает, рот рукой прикрывает, а глаза Намджуна становятся на блюдца похожи, но Юнги, кажется, не слышит, не видит ничего, погружаясь в недавние воспоминания: – Его будто ножом резали. И в какой-то момент я понял, что с моим соулом, которого я не знал, никогда в жизни не видел, что-то ужасное происходит. Что я его боль, как свою, чувствую. А потом меня в клинику вызвали, куда привезли безымянного омегу в тяжелом состоянии. Мин смотрит на Чимина – любви и боли пополам во взгляде. – Когда операция закончилась, у донсена под лопаткой на коже появилось кровавое пятно, и под ним я увидел Феникса, такого же и в том же месте, что и у меня. Чимин – мой соул и любимый омега. Вот только нужен ли я буду ему, когда он в себя придет, поправится? – опять сомнения, опять страх. – Почему вы думаете, Юнги, что может быть иначе? – осторожно спрашивает Хосок. Мин задумывается, сжимает губы, сглатывает тяжело, а потом говорит глухо, на щеку искалеченную показывая: – Вот этот шрам, что превратил меня в урода, не один. Есть другой. Пьяный придурок, который покалечил мне лицо, потом еще и в пах ножом заехал пару раз. Хосок ахает, Нами рот ладонью прикрывает. – Там, внизу, я мало что чувствую, а подарить омеге ребенка у меня в буквальном смысле один шанс на миллион. Муж ушел от меня к своему соулу, когда я в реанимации лежал. Но это неважно, это потом все… И я ушел. Для меня личная жизнь закончилась в ту ночь. – Вы поэтому пропали год назад? Юнги осторожно кладет ладонь донсена на постель. Поднимется, к окну подходит и Намджун с Хосоком смотрят на него, не отрываясь. – А кому я такой нужен был? Шрам на лице, а там, внизу… Правда, сегодня, прикоснувшись к Чимину, я ощутил… Не раз и не два… В общем, что-то поменялось. Вот только что-то – это не наверняка. Но если бы Чимин дал мне шанс. Мы ведь истинные. И я люблю его. Вот только понял это слишком поздно. Я не знаю, в каком состоянии будет омега, когда проснется. Но если он не прогонит… Люблю тебя, мой маленький донсен. Всю жизнь любил тебя одного только… Всю жизнь врал себе… Чимин глаза открывает, в себя приходит медленно. Гул в ушах, перед глазами дымка, сознание в тумане. Он лежит, не двигаясь, вспомнить пытается что-то. А что – и сам не знает. Но он вспомнит. Очень скоро. Оно все рядом, на поверхности. Сейчас, сейчас… Юнги замолкает, смотрит на альфу внимательно, говорит ровно. Но в этом, лишенном сейчас всяких эмоций голосе, столько боли и отчаяния, что Намджун не знает, не понимает, кого из двух соулов сейчас хочет обнять, прижать к себе и жалеть, и шептать слова утешения. – Я только сейчас понял. Юни… Чимин ведь не меня звал все это время… Глупо было думать… Это его альфа? Быть может, отец его ребенка?.. Так и не родившегося ребенка… Так и не родившегося ребенка. Маленький ночной магазин в Макпхо. Миндальное печенье. И живой аромат любимого альфы. Будто Юнги поблизости. А Чимин? Зачем он ехал в Макпхо? К друзьям. Но до этого? Одному побыть. Переосмыслить. Ван. Совсем другой. С другим. Женат на другом альфе. А Юнги? С ним случилось что-то. Его изуродовали. Покалечили. И у него нет и никогда не будет детей больше. А у Чимина есть. Любимый Юни. От любимого альфы. И еще одно маленькое зернышко. Оно внутри пока. Ему расти еще, сил набираться. Его отец… Это не Юнги, нет. Другой кто-то. Зеленое, что-то с зеленым связано. Растение или цвет глаз, или форменная одежда. Зеленые брюки и рубаха свободная. Хирург. Хирурги. Они режут, чтобы спасать. Они режут, чтобы калечить. Убивать. Чимина тоже калечили. Нет, не только его. Еще кого-то, кто с ним был. Дождь. А потом мрак. Воронка черная затягивает. И лютый холод бетона, на котором лежит омега. Почему так? Почему руки связаны? Почему невозможно ноги свести? Когда так надо сделать это, чтобы защитить. Чимин должен был защитить что-то крошечное, невинное, теплое. Что обрекли, приговорили. И самого Чимина тоже. Но пусть бы только его одного… Холод бетонного пола, холод движущегося внутри тела металла. А потом… Боль, такая невыносимая, такая страшная, смертельная. Для маленького, беззащитного. Оно услышало родное, знакомое что-то. И потянулось к нему доверчиво, молоком и ванилью поцеловало аромат. Чей аромат? Зеленая трава, глаза зеленые. Альфа. Он между разведенных ног Чимина стоит на коленях, металл проталкивает в нутро омеги. Чтобы убить. Убить свое. Убить своего... – Юни?! Небо, Юнги! Да что вы такое говорите! Отец нерожденного малыша… Его зовут Ше Шивон. Он погиб сегодня ночью в ДТП, разбился на машине, когда в Сеул возвращался. В звенящей тишине, что после этих слов в палате воцаряется, тихий, но громче любого вопля, хриплый, срывающийся, переполненный слезами, голос Чимина звучит. Если бы боль целого мира могла говорить, она говорила бы сейчас голосом Чимина. Если бы боль целого мира могла плакать, она плакала бы слезами Чимина. – Все правильно, все верно… Ше Шивон. Я помню… Я вспомнил… Это он убил моего малыша… Своего сына… И ни слова больше, ни звука, ни движения. Словно это воспоминание ужасное убило самого омегу. Юнги замирает на мгновенье, а потом к Чимину. Он не знает, что сказать. Не придумано еще в мире слов, чтобы успокоить ими боль, что испытывает сейчас Чимин. Омега, который много лет был другом и возлюбленным альфы. И его соулом, его предназначенным с того момента, как на свет появился. Хосок и Намджун из палаты выходят. А Юнги? Он на коленях стоит перед кроватью, руку омеги сжимает в своей, гладит дрожащими пальцами. У него сейчас особая форма амнезии: он вообще все почти слова, что в мире существуют, забыл. Но шепчет ласково, нежно лишь те несколько, что память сохранила: – Чимин, любимый мой. Единственный. Мы вместе. Мы ведь вместе теперь. Мы будем вместе оплакивать твою потерю. Мы не забудем ее, нет. Мы просто будем пытаться пережить ее вместе. Я люблю тебя. Люблю. Пожалуйста, не отталкивай. Хотя бы сейчас. Альфа замирает. Он, может, и хотел бы сказать еще что-то. Но все слова позабыл. Тонкая рука тянется к покалеченной щеке, касается видимого грубого шрама и, кажется, всех невидимых тоже. Слабые, едва ощутимые прикосновения теплой ладони с крохотными мизинчиками. Мягкие, невесомые. И едва заметный кивок омеги. И Фениксы обоих источают тепло тоже. И надежду вместе с ней, одну на двоих: альфа и омега не забудут боль, что пришлось испытать каждому. Но вместе справятся с ней. Не сразу, не вдруг. Но со временем – непременно. Фениксы по-прежнему наполняют покалеченные души и тела двоих мягким, уютным теплом. Пальцы переплетаются, и веки тяжелеют. Намджун и Хосок, которые заглядывают в палату спустя несколько минут, тут же и выходят из нее бесшумно. Чимин спит сейчас спокойно, не мечется, не стонет, не зовет. И, на край кровати склонив голову, в невозможно-неудобной позе крепко спит Юнги, который так и не отпустил руку Чимина. И Небо, и истинность, и стоящие на прикроватной тумбочке Фениксы охраняют этот сон. Двоим о многом еще предстоит поговорить. И Юнги не знает пока главного. Но новая жизнь для обоих началась нынешней ночью. Та, в которой они вместе? И рядом? *** Намджун заглядывает в палату к вечеру. Чимина, даже если он спит, в любом случае разбудить придется. Потому что за последний час Намджуну дважды набирал папа Чимина и трижды маленький Юни. А Нами, костяшки пальцев закусывая от волнения, смотрел в экран мобильника то на фото улыбающегося Юнбина, то на хохочущего, в обнимку с папой сидящего омежку, и вызов не активировал. А потом отправил поочередно омегам Пак сообщения в Kakao, обещая перезвонить в течение часа, как только консультативный прием закончит. Никакого приема у него сегодня и близко не было. И операций плановых тоже, а то бы он наоперировал! Альфа сделал обход своих пациентов, провел не утреннюю, а дневную планерку, на которой больше молчал, ловя на себе заинтересованные взгляды коллег. Вопросов не задавал, ответил на несколько, ему адресованных, и улепетнул в очередной раз в омегологию, где в маленькой палате по-прежнему спали Юнги и Чимин. Намджун уныло побрел в кабинет, потом заглянул к себе, в травматологию, сползал в неонатологию к мужу, где ему сказали, что Хосок-щи – чудо какое! – ушел домой, едва рабочий день закончился. Рабочий день главврача закончился тоже, но Нами, само собой, из клиники уходить не планировал. А Хоби, как оказалось, собирался вернуться вскоре. Намджун, как беспокойный дух, метался по родной больнице, нигде не находя себе места: он за все, с Чимином случившееся, испытывал чувство вины такой силы, словно и в самом деле был причастен к произошедшему. А едва вспоминал просьбу Юни присмотреть за папой, и вовсе начинал подвывать тихонько, запуская свои сильные длинные пальцы в волосы и замирая так на мгновения. Зато, по чудесному стечению обстоятельств, просьбу маленького Юнги в каком-то смысле выполнил его отец. Он не смог защитить Чимина от беды, но спас от смерти. И от бесплодия тоже. Намджун в который уже раз посыпал голову пеплом, когда раздался первый звонок от Юнбина. А потом дедушка и внук Паки звонили ему по очереди. Намджун отправил сообщения в Kakao и отправился в омегологию, положив предварительно в карман хирургички что-то, что, как он чувствовал, может пригодиться донсену. Бао, заполнявший на посту документы, сообщил ему, что Мин-ним по-прежнему спит, а господин Пак, когда медбрат менял ему капельницу, проснулся. – Как он чувствовал себя? Вы интересовались? – Да, разумеется. Сказал, что неплохо. Но, кажется, – медбрат вздохнул, – собирался заплакать. Намджун поблагодарил и отправился в палату. Замер перед дверью, волнение, по обыкновению, клубком в животе заметалось. Открыл дверь. В полутемной палате тихий плач звучит так пронзительно-громко, и всхлипы, и слова горькие от стен осколками острыми рикошетом отлетают. И снова в сердце, в душу бьют. Тому, кто произносит, тому, кто рядом. И так по бесконечному пока кругу. Вылетают и возвращаются снова. – Мой маленький, мой хороший… Он же здоров был… Он был полностью здоров… Я же люблю его… Я сразу, сразу любил… Как только узнал… Все не так… В этот раз все не так было… Я говорил ему все время, что люблю… Что мы справимся… Даже в эти несколько дней… Когда Шивон… Сказал… А потом… убил… Лучше бы и меня убил тоже… Чимину нельзя сейчас плакать, нельзя напрягаться. Но что делать с этой болью? Говорить о ней, плакать, чтобы пережить, перегоревать быстрее. И омега плачет, плачет, плачет. И гладит живот, и чувствует плотную перевязочную ткань, и возвращается туда, где не смог спасти. Где сам лежал беспомощный, где умирал и воскресал, и умирал снова… Намджуну хочется малодушно закрыть уши. Он рядом и ему невероятно больно. Но он корит себя безмолвно за слабость и говорит, что в этом круге чиминова горя непременно появится брешь. Тепло, внимание и забота тех, кто рядом сейчас, пробьют ее. А еще, и прежде всего, любовь. Истинного, который молча сидит рядом и держит за руку. Намджун не видел, как проснулся Юнги, как начал плакать Чимин. Но омега не оттолкнул альфу сразу, хотя мог. Он свое горе, самые первые, самые тяжелые и страшные моменты полного осознания случившегося разделил с Юнги. У них прошлое одно на двоих. И в нем столько радости и боли намешано. И вот, горе свяжет их еще крепче, чтобы потом связала радость. И держала крепко. Горе Чимина сделает сильнее Юнги. Горе, которое Юнги все еще переживает один? Намджун не верит, что оно оттолкнет Чимина. Что Чимин оттолкнет Юнги. Намджун не знает, зачем донсен ехал в Макпхо. Не знает, что Чимин от Вана узнал о том, что случилось год назад с альфой. Пусть без подробностей, но самое главное, самое тяжелое господин Шин выплюнул в лицо омеге. И Чимин отправился в крохотный знакомый городок, чтобы переварить и обдумать услышанное, а потом и с друзьями поделиться, посоветоваться, как и где искать Юнги. И вот нашел. Но цену заплатил непомерную. Намджун идет к небольшому столику, включает стоящий на нем ночник. Подходит к кровати. А Юнги встает, осторожно размыкая их с Чимином пальцы. И Намджун замечает, как блестят глаза альфы. И знает, что и его собственные блестят не меньше. Он наклоняется очень низко, обнимает Чимина, застывая, пока тот отвечает слабыми объятьями и слезами. – Чимина, радость моя, – из кармана хирургички достает свой фирменный огромный носовой платок, – вот. На всякий случай захватил. А Чимин плакать перестает, всхлипывает: – Нами, я… Тогда, три дня назад… Я потом расскажу все. Я думал, что мне не хватает тебя, твоих объятий и платка огромного-о-о-о… Когда Шивон сказал, что мы… Что я… Что малыш не нужен… – Хороший мой. Донсен любимый. Ты нам очень-очень нужен. И мне, и Хосоку. И вот… Потом оглядывается на Юнги, говорит негромко: – Чимина, Юнбин звонил за последний час дважды. И еще… кто-то звонил. И омега не может сдержаться: – Юни… Мой Юни… Нами, он же угрожал. Он говорил, что я могу обоих потерять… Обоих… – Обоих… – альфа Мин Юнги на автомате, эхом бездумным повторяет. – Обоих, – вдумываясь в слова омеги, осмысливая их. – Обоих? – изумление, потрясение, шок. Юнги застывает, брови уходят верх, и глаза, и рот широко открываются. А потом отмирает, сглатывает: – Ты же говорил, Чимини, у тебя нет никого. И не было… А потом рот рукой прикрывает, и шрам под ладонью прячет тоже, шепчет-лепечет: – Прости, Чимин, прости, дружище. Не мне удивляться… Не мне спрашивать… Я же сам... Ты, конечно, имел право на личную жизнь… Ты… Прости… Я просто не ожидал... Я пойду… – А ну – стоять! Стоять, я сказал! – главный врач издает поистине царственный рык. Гневный, требовательный, раздраженный. Такой степени громкости, что и в коридоре больничном, наверное, слышно. Такой силы, что и Царя зверей заставит себя котенком беспомощным почувствовать. – Хватит уже, набегались! Сядь в кресло, Юнги! – Мин рот открывает от удивления, не сводя глаз с главврача, послушно направляется к креслу. – Нет, стой! Чимин, Юнги остаться? Чимин смотрит на альфу с изумлением, даже плакать перестает: – Я… Я не знаю. – Я знаю. С моего телефона ты не позвонишь. Вопросов будет слишком много. – Их и так сейчас много будет, – слабо всхлипывает Чимин, глядя на замершего в кресле Юнги. – Согласен. Но тебе вообще-то хватит на сегодня разговоров, – тон меняется в мгновение ока. Намджун, кажется, сам тушуется от того, что и как сказал минутами ранее, и мягко, спокойно. – Позвонишь с юнгиева и не по видеосвязи. А потом я уйду… А Юнги останется. Да? Юнги и Чимин кивают молча, в унисон. Мин протягивает телефон начальнику и замирает снова, не в состоянии думать ни о чем. И только вопросы короткие помимо воли в голове крутятся: «Как? Когда? С кем?» – Пап, привет, – Чимин изо всех сил старается говорить ровно и звучать, если не весело, то спокойно. – Да, прости, прости, пожалуйста. Я телефон потерял. Ну вот, да… Сам не знаю, как. Да, может, кто-то найдет и вернет. Я только заметил. Да, у коллеги попросил. Завтра куплю к вечеру. Да не слабый голос, пап. Устал просто очень… Где я?.. Я? Пап… – всхлипывает, сдерживаясь, чтобы не заплакать. А Юнги в кресле приподнимается, готовый к донсену бежать, потом смотрит на Чимина растерянно и присаживается вновь. – Иди, иди к нему, – шепчет нетерпеливо Намджун, и Юнги тотчас торопится к омеге, усаживается около кровати. – …я в больнице, пап. Ну, как в какой? В своей… Да, пап, плачу… Потом что… Да, да… День сложный очень был… Да, давай, я тоже без него соскучился, – слезы бегут по щекам. – Юни, зефирка моя маленькая, любимая… Да, все хорошо. Просто устал… Да, малыш был в тяжелом... состоянии... Конечно, спас... Нет, не обманываю... Как ты, мой хороший? Юнги слышит в трубке детский голос. Высокий, звонкий. Тот самый таинственный Юни. Маленькое нежное имя. Альфа не слишком-то разбирается, но ребенок, который говорит так чисто и правильно… Ему ну никак не меньше пяти лет, а по идее, ближе к шести должно быть. Это что же? Чимин, едва прилетел в Японию, встретил кого-то? Омеге в октябре двадцать три исполнится... Если он родил в восемнадцать… Да как такое возможно? Да как бы он учился?.. Да когда он вообще успел? Сын. У Чимина есть сын. Как поверить в такое? – Я не могу включить видеосвязь, Юни, зефирка моя, у моего коллеги очень старый телефон. Да, я куплю новый завтра. И мы увидимся… Я тоже ужасно соскучился. Ну, прости, что заставил поволноваться… Да, я останусь в больнице, Юни. Я тоже люблю тебя. Очень. Деду привет… Чимин разговор завершает. Не глядя на Юнги, отдает ему мобильник, переводит растерянный взгляд на Намджуна, вздыхает: – Нами, принеси мне, пожалуйста, – тихо-тихо, только Киму, – ту фотографию. – Чимин, может быть, отложишь разговор на завтра? Тебе бы сил набраться, поспать. Омега вздыхает: – Я весь день спал… Я еще три дня назад, до той встречи с Ши… с альфой, подумать не мог.. Я потом расскажу… И ты расскажешь, как Юнги здесь оказался… Или он сам… – Чимина, нам разговоров теперь на много недель вперед хватит, хороший мой. Ты расскажи Юнги о том, что важно тебе сейчас. И отдыхай… Отдыхайте. Я, как я счастлив, что с тобой все хорошо. Юнги, Небо, неисповедимы пути его… Когда начмед сказал… Ладно, все потом... Дверь открывается, Хосок с пакетиком, источающим запах ароматного куриного бульона, заходит в палату. На стол ставит. Идет к Чимину, обнимает: – Не плачем, Чимина, радость моя, мой любимый мужественный друг, мы не плачем… И плачут оба, пока Намджун кладет руку Юнги на плечо, кивает в сторону двери. Альфы выходят в коридор. Юнги на Намджуна смотрит, губы закусывает: – Вы… Ты… Этот ребенок. А Намджун – серьезно, спокойно: – Юнги, Чимин расскажет все. Дай омегам пару минут, подожди меня. Я приду скоро. *** – Допивай бульон, Чимина. Вкусный? – Безвкусный, – вздыхает горько, смотрит в лицо другу, а потом взгляд помимо воли на его плоский животик опускает, но тут же, чтобы не смущать друга, отворачивается, шепчет. – Ты как, Хоби? – Хорошо. А сейчас, когда ты рядом и в безопасности… И, знаешь, для омеги, который… В общем, твое состояние намного лучше, чем я в самых смелых мечтах мог допустить. – Физическое – да. Сам удивляюсь. Мне не больно почти. Хотя это, наверное, благодаря капельнице, анальгетикам мощным. Но тут и другое что-то: я в целом чувствую себя достаточно бодро для того, кто перенес полостную операцию, а перед этим… – всхлипывает, руками лицо прикрывает. – Я любил этого ребенка, Хоби. Все было не так, как с Юни... Замолкает, задумывается и меняет тему разговора резко: – Я немного знаю о том, что с Юнги случилось, почему он пропал. – Откуда? Когда альфа успел рассказать? – Не он, Хоби. Ван. – Ван? – глазами широко раскрытыми смотрит. – Я встретил его в «Асане», и он сказал, что у Юнги не только огромный шрам на лице, но хена вообще покалечили сильно, и у него детей никогда не будет. И я поехал к вам. Хотел рассказать о Юнги, посоветоваться, где его искать. И вот нашел одного. И потерял другого. Я ведь так и не поговорил с хеном толком. Вообще не поговорил. Помню, очнулся ненадолго на столе операционном. Не знал, не понял, где я. Думал, опять там… Где Шивон, где его отец. Там так холодно было… Я не знал, от чего умру раньше. От боли, от ужаса, от холода… Да, мне все равно уже было. Только быстрее, быстрее, – глаза закрывает, дрожит. – А потом я подумал, что брежу. Потому что, когда глаза открыл, Юнги стоял надо мной. В маске, но я узнал. Я бы узнал, даже если бы она на глаза была надвинута. А потом он прикоснулся… Хоби, он прикоснулся ко мне. Последний раз это было в ту ночь, когда мы зачали Юни. Почти шесть с половиной лет прошло. А мне так тепло, так легко стало в этот момент. Я уснул мгновенно. Проснулся, совсем не понимая, где я, что вообще со мной случилось. А потом вспомнил все. Шивон. Вы говорили, он погиб… После того, что сделал с нашим ребенком… А потом, когда я оплакивал своего малыша, Юнги меня за руку держал, говорил, что мы перегорюем, переживем вместе. Тут Нами пришел… И устроил нам с хеном… Ты спроси, он расскажет потом, – Чимин улыбнулся сквозь слезы. – Ты прямо сейчас расскажешь ему о Юни? – Расскажу. И покажу… Я Намджуна попросил принести то фото из кабинета. – Может, завтра было бы лучше? Вы оба вымотаны эмоционально и физически. – Нет, Хоби. Могу только повторить: сам не знаю, откуда во мне сил сейчас столько, когда двадцать часов назад я думал, что умираю. Хосок задумался, потом его будто догадка осенила. Глаза на мгновения широко открылись. Он провел по щеке Чимина ласково, перевел взгляд на тумбочку, где стояли рядышком два Феникса. – Я думаю, Юнги тоже будет, что тебе рассказать, чем удивить. И вот этот твой прилив сил непонятный, ему есть объяснение. Чимин глянул удивленно на Хосока, проследил за его взглядом. И снова со слезами, с изумлением, с болью: – Фениксы, наши с хеном Фениксы… Альфы вошли в палату. Ким протянул омеге небольшой плотный пакет, взял Хосока за руку. Спустя секунды Мин Юнги и Пак Чимин остались вдвоем. Юни подошел к тумбочке, на ладонь посадил два огненных «пятнышка», устроился на стуле рядом с кроватью. – Твой Феникс всегда был со мной. Когда я уходил от Вана… Когда Ван бросил меня… Я попросил у него, расставаясь, только нашу с тобой фотографию. Ту самую, что и у тебя была много лет. И Феникса. И он великодушно вернул мне то и другое. Вот только рамка была поломана, а фотография смята. И Феникс покалечен прилично. Но я, как мог, реставрировал и снимок, и ваш с Юджином подарок. Вот только, – сказал, возвращая птиц на место, – никак не мог подумать, что и ты сохранишь моего, Чимина. – Твой Феникс, Юнги, и фотография, и старая фиолетовая лента – это все, что я хранил до вчерашнего дня как память о тебе, и все, что осталось мне от тебя после того, как я ушел в ту ночь. Я унес тогда еще что-то очень важное. Самое важное… Но эти вещи… Они всегда были рядом. А потом еще твой шарф. Лента и шарфик лежат в моей сеульской квартире. Но уезжая оттуда вчера в Макпхо, я забрал с собой именно фотографию и Феникса. Я вернулся за ними специально, когда понял, что забыл. Мне плевать на приметы было… Чимин дрогнул, собираясь с силами. – Вчера в «Асане» я встретил Вана. Он рассказал мне, что случилось с тобой. О шраме и о том, что у тебя… – сжал руку Юнги, – что ты не сможешь иметь детей. И я понял, почему ты исчез год назад. А ведь я искал тебя, где и как мог… В Сеуле, в Пусане. Когда Ван рассказал мне… Юнги, мне только одно нужно было: найти тебя любой ценой. Как же ты мог подумать, что не нужен мне? Как мог лишить нас всякого шанса быть вместе? – Давая шанс себе, я забирал твою мечту о большой семье, о детях. Год назад я не просто бесплодным стал, – усмехнулся горько, – одной лишь оболочкой своей остался альфой. Я запретил себе даже надеяться, рассчитывать на какие бы то ни было отношения. Работа – все, что мне оставалось. Я не знал, что у тебя есть ребенок. Но даже год назад узнав об этом, я поступил бы так же. На что тебе калека? Я и сейчас не уверен, что поступаю правильно. Но у меня есть надежда, Чимин. То касание в операционной... – Мне стало так тепло и спокойно, Юнги… – И мне, Чимина… Я почувствовал тепло там, где все было мертво и холодно. И потом, после операции… У тебя кровь выступила под левой лопаткой. Мы осмотрели тебя осторожно… – Там Феникс, Юнги. Знак истинности. Я чей-то соул, всю жизнь любивший одного единственного альфу. Своего соул-друга... Юнги не сказал ни слова. Встал, снял свободную голубую хирургическую рубаху, спиной повернулся к Чимину, спустя мгновения услышав глухое «ах», ощутив осторожное прикосновение теплых пальцев и то, как они вели неотрывно по контуру птицы, и Феникс оживал, теплом наливался. И вновь тепло, тяжело, сладко становилось в паху. Альфа вздрогнул, отстранился с глухим коротким мычанием, и его природный аромат дал знать о себе так ярко и сочно впервые спустя год. И миндальный цветок распустился в небольшой палате. – Когда?.. Когда у тебя появился Феникс? – плача, спросил омега. – Семнадцатого февраля, в день, когда мы расписались с Ваном. Не плачь, мой хороший, мой любимый, не плачь, – целуя ладонь соула, не сдерживая градом катившиеся из собственных глаз капли, просил Юнги. А Чимин пальчиками осторожно, нежно прикоснулся к грубому шраму на щеке истинного, вытирая соленую влагу с него, а потом со здоровой щеки, чувствуя, как вздрагивает Юнги, как на секунды открывает широко глаза и замирает тут же, прислушиваясь к себе. И каждое касание омеги сопровождалось коротким, несдержанным, резким вздохом альфы. А потом Чимин отстранился: – Помоги мне, Юнги, пожалуйста. Я хочу чуть выше подняться. Мин поднял подушку, выполнил просьбу. Омега взял лежавший на кровати пакет, достал оттуда фоторамку, вздохнул, ладошкой вытер нос. А Юнги взял огромный платок Нами, лежавший поверх одеяла, промокнул капли со щек и носа Чимина: – Мой маленький любимый донсен, прошлое как будто оживает сейчас здесь... Чимин кивнул рассеянно, вздохнул, посмотрел на альфу: – Я никогда не думал о том, хен, как скажу тебе это, но сколько раз мечтал, что скажу. Мечтал, не веря. А потом ты пропал… А я встретил Шивона… Впервые за столько лет. Я устал от одиночества, мне так хотелось тепла, капельку любви, нежности… Вот и поплатился… И мой ребенок от Шивона... Ему не суждено было родиться. А это, – протянул альфе рамку с фотографией, – твой ребенок… Наш с тобой… Он родился ночью восемнадцатого февраля, через несколько часов после того, как ты сказал мне, что расписался с Ваном. А Феникс появился у меня под лопаткой в ту единственную ночь, которую я с тобой провел. И Юни был зачат тогда же. Тишина. Ни единого звука. Весь мир погружен в нее. И она почему-то белым окрашена. Ослепительное белое безмолвие вокруг. И Чимин стоит перед альфой в белом. Белоснежная шифоновая блуза с высоким воротником-стойкой и белые скинни, и высокие белые сапожки. И корона на голове. Маленький принц. Жених, который тогда, на сцене, не просто пел, в любви признавался, кричал. Последний шанс давал себе докричаться до альфы. Последний шанс давал альфе услышать. И Чимин докричался, и Юнги услышал. И снова спрятал, забыл. А Чимин дал спрятать. Не стал настаивать. Принял выбор альфы. Принял Вана. Принял учебу. Но и от своего не отступился. А потом списал все на течку, на гон. Белое безмолвие вокруг. Белое легко может ослепить. Особенно, если хочешь не видеть, хочешь ослепнуть. Юнги хотел. Ему так удобнее было. Спокойнее. Понятнее. И все равно прозрел. Годы спустя. И сегодня тоже было белое, а по нему алое текло… Тишина разбивается на тысячи осколков, и альфа тихо скулит, плачет, и рамку серебристо-белую то к груди прижимает, то целует, целует, целует... Чимин и Юнги, Юни… Одинаковые белые шапочки и свитера, и забавные варежки, у каждого только на одной руке. А вторые? Ладонь к ладони. И мизинчики обоих такие крохотные… И аккуратный, со скругленным кончиком, нос отца, и небольшие карие глаза в густых ресницах тоже отцовские. И волосы, чуть волнистые, темные, выглядывают из-под белой шапочки. Чимин обнимает крепко, а Юни улыбается губками пухлыми, как у папы. Еще пухлее, кажется. – Мой сын… Мой… Ты столько лет молчал, Чимин… – Я сам был ребенком. Несчастным, одиноким, влюбленным. Как же я любил тебя, хен! Мне кажется теперь, всегда любил. С того самого момента, как ты отдал мне кролика в нашу встречу первую. А потом столько всего было. И крем от торта на мизинце, и жимолость, тот первый аромат чужого омеги, который я почувствовал на твоем теле. А моя течка первая. Я с ума сходил от боли. А ты принес мне пирожные. И фиолетовая лента пахла тобой. И я не отпускал... Я вдыхал твой запах... Я так пережил ее... А потом умер, когда появился Ван. Я бежал к тебе тогда, с Олимпиады вернувшись, чтобы сказать, что люблю. Чтобы подарить шоколад особенный, с особенным рисунком... Мне надо было сказать, мне казалось, ты тоже... Я больше, чем просто друг для тебя... Больше, больше... А ты... познакомил меня с Ваном. Весь мир рухнул для меня тогда. В беспросветный мрак погрузился. И я жил в этом мраке, пытаясь отпустить тебя, забыть. Иногда мне казалось, что получается. Казалось, Юнги... Я хотел, но ты не отпускал. Ты тек по моим венам... Ты воздухом моим был... Сердцем... Я видел, что ты любишь его... Я чувствовал, что ты... Что я тоже не безразличен тебе... Но ты прятал, скрывал... От себя, от меня. Оно иногда прорывалось только... В словах, в поступках... Во взглядах... И это не я один видел. Ван тоже... Он сам сказал мне однажды, незадолго до выпускного... Я потом расскажу все... Я не хочу о нем сейчас... Но после всего, что он сказал... Я одно решение принял. Одно знал точно: я все сделаю, чтобы хоть частичку тебя заполучить себе. И она бы только моей была. И само Небо помогло мне. Я не спрашивал тебя, хотел ли ты этого ребенка. Я не имел права портить тебе карьеру и личную жизнь… Ты любил Вана. Ты хотел учиться. Ты стал прекрасным врачом. Когда ты говорил, что устроишься санитаром на работу… Что мечты свои отложишь… Это было невозможно слышать. Своим выбором я не имел права лишать будущего тебя. За несколько часов до моих родов ты сказал, что Ван ждет ребенка… – Он обманул тогда… – А сейчас не может забеременеть от своего истинного. И не сможет никогда. Он кричал мне, что ты бесплоден. Я не удержался, то же сказал ему. А он… Он проклял меня, Юнги. Сказал, пусть из меня выльется столько крови, сколько он слез пролил за этот год… Вот только я не знал, что слова так скоро могут превратиться в материю… Ну да Небо ему судья. За все, что сделал… – За все, что сделал?.. Что, Чимина? Чего я не знал? Как много я не знал... – Обними меня, пожалуйста. Мне плевать на Вана, мне на все плевать… Я такую цену заплатил за эти минуты… – За часы, Чимин, за годы, за десятилетия. За вечность. Я и в вечности не отпущу тебя больше… Я никому не отдам тебя. Я тебе не отдам тебя. Ты мой только, мой. – Больше шести лет в разлуке. Это моя персональная вечность, Юнги. Я тоже не отдам тебя никому. – Год, что я молчал, горел, погибал от тоски… Это моя вечность, Чимин. И плата за годы лжи, самообмана. Я любил, но отрицал. Безумие, лицемерие. Твой хен – дурак и ханжа. И собака на сене. Я считал, что не мог, не имел права полюбить того, кто много лет был моим лучшим другом. Кого я оберегал и защищал. Кого... ревновал к каждому альфе. Даже когда рядом был Ван, сама мысль, что ты будешь с кем-то, бесила. Я ревновал к Кегвану, к Гесану, – засмеялся, – а уж к Намджуну. Они все были недостойны моего идеального маленького донсена. Потому что только одна безмозглая, слепая скотина была его достойна... – А когда эта скотина поняла, что любит? Юнги засмеялся тихонько: – В реанимации, Чимин, у меня было много времени, чтобы подумать, рассмотреть и честно ответить себе, кого я любил все эти годы, даже когда был Ван. Да, я любил его и счастлив был с ним. Тебя вот только полюбил намного раньше. Я забыл или не знал, или не позволял себе думать, что дружба может перерасти в любовь. А когда понял... Как мог я, покалеченный везде, где только можно, изуродованный, так поздно прозревший, столько лет проживший с другим, на что-то претендовать? Признаться тебе? Я был уверен, что ты из жалости только, возможно, остался бы со мной. Но мне не нужна была жалость. А то, что нужно было... Чимин прижимается к теплому боку Юнги телом, пальцы сплетаются, альфа подносит ладони к губам, замирает на мгновения. И как к ценности величайшей, хрупкой, губами прикасается к пальцам Чимина. И бегут, расходятся искры по телу, вновь и вновь несут забытое тепло к холодному, мертвому… А Юнги смотрит снова на снимок: – Мой сын, мой сын, – шепчет сквозь слезы. – Ты расскажешь мне все о нем. Он… Чимин… Он знает обо мне хоть что-нибудь? Чимину тепло сейчас, но боль и счастье все равно смешались в один комок неразделимый. Он не спрячет боль, он будет плакать и горевать, пока не выплачет. Но Юнги рядом. И друзья. И маленький сын, чья мечта уже почти сбылась. Чимин глаза закрывает, шепчет, засыпая: – Он знает о тебе многое. Любит тебя. Ждет… – Любит, ждет… Юнги целует омегу осторожно. Бережно, целомудренно касается губами щек, закрытых глаз и лба. И ярко, остро, сладко отдаются внизу невинные прикосновения. Но он отстраняется легко, безо всяких усилий. Поправляет одеяло, подтыкает заботливо. На пост идет, сообщает недремлющему Бао, что капельница закончилась. Торопится обратно. Ему кажется, или за эти минуты короткие воздух в палате напитался сладким, нежным, теплым, медовым. Давно позабытым, прекрасным, любимым. Он бледные тощие крохи аромата Чимина ловил после операции, а сейчас природный феромон крепко спящего омеги заливает пространство небольшой палаты. Медбрат заходит, улыбается. «Я бы подумал, что у пациента течка, когда бы не знал, что это исключено абсолютно. Но, как бы ни было, это хорошо для омеги. Такой здоровый, насыщенный аромат. Да уж, Мин-ним совершил чудо. И, кажется, не только для господина Пака. Но и для себя тоже». Ловко с капельницей справляется, прячет катетер под пластырь. – Спокойной ночи, господин Мин, – выходит из палаты, уверенный, что заведующий, в отличие от него, не уйдет никуда. И присмотрит в случае чего за Пак Чимином. А Юнги подходит вновь к кровати: – Спокойной ночи, любимый. Проводит пальцами по щеке. Фотографию с собой забирает. Смотрит, не отрываясь, касается пальцами щечек, глаз сына. – Знает, любит. Ждет. Небо, спасибо за все. Все можно было перетерпеть. Все стоило того. Все стоило. Засыпает, наконец, безмятежно, спокойно в кресле… Небо сохранило ему Чимина. Небо, спустя столько лет, подарило ему сына. И, вдыхая сладкое в легкие, в паху ощущая сладость, он уверен теперь: и еще подарит. *** Физически Чимин не идет, летит на поправку. Истинность и любовь, нежность и забота чудеса творят, наверное. Но он по-прежнему много грустит, и на ровном казалось бы месте вдруг плакать начинает. И когда полицейские, что нашли омегу той дождливой ночью на парковке, приходят навестить его с гигантских размеров черничным пирогом, заливается слезами тоже. И благодарит без конца, и обнимает, и заранее приготовленным заботливым Хосоком морковным тортом угощает в ответ. А когда двое самых первых и важных спасителей омеги смущенно отказываются, Юнги просит скушать их тортик за здоровье Чимина и его скорейшее выздоровление. После чего в маленькой палате начинается уютное чаепитие. И прекрасно пропеченного черничного пирога, и отменного морковного торта хватает, чтобы угостить и того самого молодого коллегу Юнги, что в момент операции находился с Мином рядом и такие слова необходимые сказал тогда старшему коллеге, а сейчас как раз на суточном дежурстве в отделении остался, и медбратьев, и Нами с Хосоком, которые едва ли не живут все эти дни в клинике. Вся выпечка съедается под очередные воспоминания-рассказы Юнги о кулинарном чернично-пироговом дебюте Чимина. И врачи, и полицейские мило подшучивают над омегой, и сам он смущенно смеется теперь тоже. А Юнги, увидев улыбку на лице любимого, шепчет ему, что готов слопать десяток плохо пропеченных и вовсе без начинки пирогов, если Чимин сам приготовит их альфе. И Пак благодарит за такое доверие, и вспоминает, что он реаниматолог, в конце концов, и сможет откачать любимого, если тот решит умереть, объевшись сырым тестом. Юнги урчит, Чимин улыбается, а полицейские маленького Макпхо, которым об истинности альфы и омеги уже поведал Намджун, сияют: неформальная истинность – особое благословение Неба. И они, спасая одного Чимина, даже думать не могли, что в эти моменты двум влюбленным соулам подарили право на любовь, счастье и возможность быть рядом. И вот на эту улыбку, что найденный ими несколько недель назад полумертвый омега, в спасение которого ни Вичан, ни Гынхо почти не верили, посылает теперь своему альфе, а потом и спасителям-полицейским. Спустя несколько дней во время разговора со следователем, который, по приглашению коллег из Макпхо, приезжает в провинциальный город, все мужество, все силы собрав в кулак, Чимин без слез почти рассказывает о Шивоне, их разговоре в ресторане и об угрозах альфы. И о той ночи страшной. Но главные виновники, господа Ше, мертвы, а «Асан» – банкрот и выставлен на продажу. – Я, знаете ли, скептик и атеист, но в этой ситуации скажу, что само Небо, наверное, покарало тех, кто пошел на такое преступление, господин Пак, – вздыхает следователь. – И огромной ошибкой владельцев центра было скрывать так долго произошедшее. Шансы найти украденные деньги были бы несравнимо выше, если бы господа Ше обратились в полицию сразу. Опыт в расследовании подобных дел у наших специалистов приличный, и успехи не могут не радовать. Но здесь было крайне важно не упустить время. А господа Ше... Они сами сделали свой ужасный выбор. И поплатились за него. – Можно ли в моей ситуации избежать огласки? Меньше всего хотелось, чтобы кто-то узнал о произошедшем со мной, особенно отец и папа. Они как раз в Токио сейчас, и я не говорил им ничего, и не собираюсь, – спросил у следователя Чимин. – Если бы господа Ше остались живы, выполнить вашу просьбы было бы довольно сложно. В ситуации, когда оба мертвы, огласки можно ожидать только со стороны медперсонала клиники Макпхо, в которой вас оперировали. Что касается моих коллег, за их молчание я могу поручиться, – уверенно отвечает следователь. – Равно как я могу гарантировать то же в отношении своих, – не менее уверенно подхватывает Ким Намджун. А Чимину после визита следователя спокойствие и выдержка отказывают, и он заливается слезами, и успокоиться не может очень долго. Юнги усаживает его в коляску, вывозит в больничный сад. Подкатывает к скамейке, пристраивается на ней, гладит молча. А Чимин, выплакав все слезы, рассказывает вдруг Юнги свои сны. Два так похожих между собой кошмара: тот, что много лет назад приснился ему, и недавний совсем. И о зеленоглазом младенце, что на глазах у него рассыпался, и о малыше, что обещал вернуться. И об альфе, что бил ножом в живот. И о прекрасном плачущем Фениксе, который был так похож на того, которого сплел для своего донсена Юнги. Альфа же сидит с открытым ртом и глазами широко открытыми. А потом бережно достает из коляски Чимина, на колени к себе усаживает. И рассказывает о своем давнем детском сне. О том, что видел маленького мальчика, похожего на себя и омегу. И о том, как Феникс, копия того, что сплели ему Юджин с Чимином, царапал Юнги по щеке, и в живот когтями впивался. И плакал. И о том сне, что, в коме находясь, видел. Чимин и зеленоглазый альфа, который бил омегу в живот скальпелем. И о самом последнем кошмаре, что обоим приснился в ту ночь, после которой Чимин поехал в Макпхо. – Вещие сны, Юнги. Ты бы поверил, что такое возможно? Наши Фениксы предупреждали нас. И оплакивали нашу боль. – Как не верить теперь, – обнимает. – Могли ли мы поменять что-то, изменить в своей судьбе, если бы поняли, о чем предупреждали Фениксы? Касается пальцами шрама грубого, а потом губами касается. – Одно Небо знает, Чимина, любимый мой… – Любимый мой. Самый прекрасный, самый лучший. Единственный. Мой Юнги. Мой прекрасный Феникс. – Мой донсен. Мой прекрасный Феникс. Намджун и Хосок стоят поодаль, смотрят. Нами обнимает нежно: – Наши Фениксы возрождаются потихоньку для новой жизни, кажется. Хосок целует, всхлипывает, но с улыбкой: – Кажется, да, мой любимый Феникс. А еще мне кажется, что совсем скоро тебе придется искать нового заведующего омегологией. – Не придется. Юн Духен отлично справится… Да если бы и пришлось, оно того стоит. Альфа неожиданно подхватывает мужа на руки, отчего Хосок совершенно по-омежьи пищит, верещит, а потом и хохочет. И губы обоих соприкасаются ненадолго. Юнги с Чимином смотрят на двух счастливых. Переглядываются молча. Почти счастливые. И теплым блеском сияют глаза обоих. И тепло чиминовой дыни, и нежность цветка Юнги, и любовь согревают двух раненых Фениксов, залечивают их раны. Альфа не отпускает омегу. Закрывает глаза. Чимин так близко, так прекрасно, преступно близко. Так невыносимо близко. Пять лет и четыре месяца. Экран монитора, экран телефона, экран планшета. Огромное панорамное окно в аэропорту. И маленький иллюминатор улетающего самолета. И снова экраны, экраны, экраны. А потом молчание длиною в год. И боль Феникса, боль соула, как своя. И те три часа… И вот Чимин так близко, так прекрасно, преступно близко. Так невыносимо близко. Шесть лет и четыре месяца. Носом в шею, в железу, в теплое, нежное, сладкое. Влекущее невыносимо. Каждую клетку будоражащее. Счастьем переполняющее. Губы касаются шеи. Железы ароматической. И снова невинный поцелуй желание пробуждает, настоящее, живое, горячее. Оторваться, отпустить нет сил. Только прижаться крепче, прижимать осторожно. Снимать аромат, целовать, пощипывать. Отстраниться. Губами найти губы. Не надо больше стекло целовать, как столько лет смешно чмокали. У обоих они теплые, чуть влажные, дрожащие. Своими прикоснуться. Ощутить правду этого тепла, этой мягкости и сладкой влаги. Рядом. Сейчас не надо глубоко, не надо страстно. Просто касаться мягко. И гореть, и сгорать, и восставать вновь. И Юнги горит. И знает наверняка: когда время придет, та ночь повторится. И таких ночей у них будет много. Осторожно в коляску омегу. Катит навстречу друзьям. Теплое мягкое сентябрьское солнышко светит с блекло-голубого неба. Четверо гуляют в молчании, чтобы не расплескать счастье, которым до краев почти исполнены их сердца и души. *** Юнги расспрашивает и переспрашивает о Юни. Каждый день по много раз. Он достал Чимина, он вынес мозг Намджуну, он замучил Хосока. У него все фотографии сына в телефон скачаны из мобильников супругов Ким. И когда Чимин набирает Юнги-младшего, Юнги-старший непременно где-то рядом пристраивается, чтобы голос сына услышать. И говорит, что это самый лучший голос на свете, кроме чиминова. И Юни самый лучший тоже. Потому что у такого папы, как Чимин, может родиться только самый лучший омега на свете. – И у такого отца, – Чимин подходит, обнимая, а Юнги мягко довольно урчит ему шею, но тут же замечает грустно, что он отец никакой, и вот шрам этот страшный, и вообще… – Он ждет тебя, Юнги. Ты представить даже не можешь, как ждет. Ты для него априори самый лучший. И Юнги успокаивается немного, чтобы потом начать волноваться снова. И он каждую свободную минуту подкатывает то к супругам Ким, то к соулу, требуя рассказать, где, как и почему было сделано то или иное фото. Ему все надо знать о сыне. Что любит, чем увлекается, во что одевается. И как он рождался, и как Чимин, такой еще маленький, справлялся с ним, таким крохотным. А Чимин рассказывает. И веселое, и грустное, и забавное, и тяжелое. И про гнездо с Фениксом и лентой, и шарфом Юнги, и про одиночество перед родами, и о той паре супружеской, о муже, что так нежно поддерживал свою половинку, когда Чимин от тоски и боли загибался, и про холод родового зала, и про тепло крошечного тела на своем животе. И про ночи бессонные, и про любовь и поддержку родителей, и про Нокса, про тот страх, что испытал Чимин, прежде чем понять окончательно, как сильно он любит своего Юни. И Юнги то улыбается, то грустит, то обнимает, то просит простить. – Любимый мой, если Небо пошлет нам детишек, я рядом буду. Я никогда не оставлю больше. Я феромонами, как шарфом… Я за руку, мы вместе, – и слезы катятся по шраму, и по душе катятся. И Чимин обнимает, успокаивает. – Все хорошо, Юнги. Все хорошо. А альфа ждет не дождется того момента, когда Юнбин и Юни прилетят из Японии. И какой-то подарок бомбический задумал подарить сыну, о котором только Намджун знает. И ржет, как молодой жеребец, когда Чимин с Хосоком то поодиночке, то вместе пытаются выведать эту тайну страшную. И шипит, и просит омег отстать от него немедленно, и приставать к Юнги. Но Юнги шипит еще громче и тайну выдавать не желает. За несколько дней до выписки Юнги приходит в палату Чимина поздно вечером. Мнется, волнуется, ладони потирает. Чимин смотрит с легким волнение: – Что случилось, хен? А Юнги из кармана хирургички достает футляр белый маленький, вздыхает и робко так, нерешительно: – Выйдешь за меня, Чимина? Чимин вздыхает тихонько, кивает: – Выйду, хен. – А завтра прям вот выйдешь? Чимин всхлипывает: – Завтра прям вот выйду. Альфа вылетает на минуточку за дверь, за которой слышен напряженный шепот Намджуна: – Да вот они! Куда ты полетел, ненормальный? А шоколадка! Хоби, где она? Давай скорее! А потом Юнги появляется на пороге с огромным букетом алых гвоздик. И здоровенной молочной шоколадкой, на обертке которой тоже алая гвоздика. А Чимин стоит в простых шортах сиреневых и такого же цвета майке. Ноги босые, волосы взъерошенные. И губы пухлые трясутся, и слезы текут из глаз, и на носу зависает капля. И он всхлипывает, и ладошкой ее вытирает, и голосом дрожащим: – Ты, хен, знаешь теперь, кому в Японии дарят алые гвоздики? А Юнги подходит с большим носовым платком, нос своему донсену любимому вытирает, обнимает: – Знаю, любимый. И про шоколад. И про гвоздики. – А как узнал, когда? – А тогда же, когда понял, что люблю тебя. – В больнице? Кивает коротко. И тут же Намджун с Хосоком в палату входят, и Нами обнимает, и тоже слезы из глаз. И на носу висит огромная капля. И голос дрожит: – Мой маленький донсен, мой любимый друг. Я так хочу, чтобы ты, чтобы вы самыми счастливыми были. – Нами, – Чимин в грудь ему утыкается, – мы будем. Будем теперь. На следующий день в маленьком ЗАГСе крохотного Макпхо регистрируется в обычной совершенно обстановке брак между омегой Пак Чимином и альфой Мин Юнги. Единственные гости, супружеская чета Ким, ставят росписи в графе «свидетели». *** – Чимина, у нас сюрприз для тебя, да еще какой, – Юнбин улыбается, в монитор глядя. – Завтра сам увидишь. Омега кивает, смеется тихонько: – Пап, и у меня для вас сюрприз. – Хороший? – Лучший, пап… Завтра увидимся. Счастливого полета. Трубку кладет, смотрит на Юнги, который шрам свой потирает и очевидно нервничает. Супруги Мин в Ульсан из Макпхо приехали пару часов назад, чтобы завтра утром вместе встретить Юнбина и Юнги-младшего. – Я очень волнуюсь, Чимин. Очень. – И я, Юнги. Но мы же вместе. Мы не с тем еще справимся вместе. Юнги кивает, привлекая к себе, окутывая запахом, в объятьях сжимая нежно. *** Юнги и Чимин стоят рядом напротив зоны прилета, переплетаясь пальцами и ароматами. И Чимину кажется: он слышит, как бешено стучит сердце его мужа. Омегино так же бьется, от радостного волнения. Он знает, что Юнбин будет счастлив за него. Он знает, что маленький Юни просто будет счастлив. – Папочка, папа! Омежка в голубых джинсах и легкой курточке, в белой футболке с надписью «Лучший сын лучшего отца» и с пластиковой переноской в руках, в которой мечется Шиппер, выбегает из зоны прилета, к папе кидается. – Зефирка, осторожно, мой родной, – Чимин заранее на корточки садится, чтобы омежка на грудь к нему не кинулся. Швы сняли уже, но Чимину тяжести еще поднимать нельзя долго, и живот пока беречь надо. – Я соскучился, очень-очень, пап! А Юнги. Он опускается рядом, потому что ноги подкашиваются в прямом смысле. Но и Юнбин, и Хенсу, что торопятся за шилопопым внуком, успевают увидеть альфу. И замирают. Застывают на месте. А Юни отстраняется от папы, смотрит в лицо альфы, который на коленях стоит на полу с Чимином рядом. Глядит внимательно глазами отца в глаза отцовские, носик смешно морщит. А потом к папе прижимается, прячет лицо на груди и шепчет тихо, со слезами: – Дедушка Юнбин говорил, что будет сюрприз. Это вот сюрприз, да? Это ведь отец, да? Чимин отстраняет сына осторожно, смотрит со всей нежностью и любовью, которую может только вложить во взгляд: – Да, это отец. И вам, наконец, настало время познакомиться. Маленький Юни смотрит на большого Юнги, губки дрожат, и у большого дрожат тоже. Юнги не слышал первый крик своего сына, и его первое слово тоже, и первых шагов, и милых шалостей не видел. Он не гулял с ним в парке и не строил куличики, и не катал машинки, и не читал ему сказки. Он еще месяц назад вообще не знал, что у него есть сын. Что у него есть будущее, несравнимо более счастливое чем то, которое представлял себе. Юнги только сегодня видит первые шаги Юни и слышит его первые слова. Он никогда не сможет наверстать упущенное и время не повернет вспять. Он просто постарается не упустить больше ничего. Он всю любовь отдаст сыну. И все терпение. И все внимание. Он в школе молодых отцов лучшим учеником постарается быть. Хотя маленький омега, судя по забавной надписи на футболке, и так считает его лучшим. А у малыша подбородок трясется, и слезы текут из небольших глаз: – А ты только познакомиться? А потом опять уйдешь от нас с папой? А я молился Небу, чтобы ты пришел к нам, был с нами все время. С папой был, – и слезы утирает, а потом короб протягивает с Шиппером. – Не уходи, пожалуйста, больше. Я вот тебе таракана своего подарю. Большой мадагаскарский. Он шипит здорово. Шиппером зовут. Мне дядя Нами купил. А Юнги закрывает лицо ладонью, сдерживает не слезы, но вой, рыдания, что рвутся наружу. И подошедшие, наконец, родители, и Чимин роняют слезы. Но Юнги находит в себе силы успокоиться. – Я не уйду больше, Юни, – касается осторожно надписи, а потом пухлой теплой щечки. – Как же я могу уйти от лучшего сына? Так что Шиппер остается с тобой. И вот, у меня маленький подарок для тебя есть тоже. Протянул сыну небольшую переноску пластиковую с огромным мадагаскарским тараканом, улыбнулся. – Это Шипучка, сы… сы-нок. Чтобы твой Шиппер не знал больше, что такое одиночество, чтобы ему было, с кем дружить, а тебе за ними двумя наблюдать интереснее было. – Дед тоже хотел купить Шипперу друга, но дедушка не разрешил, – смотрит на отца, улыбаясь немного смущенно. – Юни, а можно... мне... обнять тебя? Мой... мой шрам... Ты не боишься? Тебе не противно? – Юнги глядит на маленького сына неуверенно и спрашивает так робко, тоскливо. А омега смотрит на отца, как на дитя малое, неразумное, теплыми ладошками маленькими гладит по худым бледным щекам, и слезы текут по пухлым щечкам. И с таким удивлением. По-детски искренним. Не по-детски мудрым: – Да разве в шраме дело, отец? Мы так долго ждали тебя с папой... Так долго ждали... И Юнги не выдерживает больше, привлекает сына к себе осторожно, а потом обнимает крепко-крепко, на руки подхватывает, поднимается, не отпуская. И Чимина обнимает. Юнбин с Хенсу подходят, глаза блестят у обоих: – Да у вас, как я погляжу, сюрприз покруче будет, – Хенсу смотрит и говорит строго, а Юнбин его за рукав осторожно дергает, объясняет сыну: – Командировка Хенсу закончилась. Его в Сеуле ждут через месяц. А потом к Чимину, обнимает, плачет, шепчет едва слышно: – Сыночек, что же ты не сказал, родной мой? Что случилось с Юнги? Чимин обнимает папу мягко, отстраняется, вновь прижимается к своему альфе: – Папа, отец, Юнги – мой истинный и муж. Мы расписались неделю назад в Макпхо. Так что я теперь Мин Чимин. И я очень, очень счастлив. – А я Мин Юнги. Как отец. Он же Мин Юнги тоже, – обнимая за шею альфу, довольно улыбается омежка, свободной рукой сжимая переноску. Он с помощью отца быстренько пересадил Шипучку к Шипперу, и в маленьком домике теперь происходит активный обмен любезностями, сопровождающийся громким, на два голоса, довольным шипением. А Чимин смотрит на любимого отца. Самого доброго, терпеливого, понимающего. Который принял почти сразу новость о беременности своего шестнадцатилетнего сына, понял, не упрекнул ни разу. Поддерживал всегда, ободрял. И то его, в палате роддома, в ответ на горькие слезы сына, на мольбы о прощении: – Зайка, зайка, не плачь, все обязательно будет хорошо. И вот теперь сын так робко и неуверенно, с такой мольбой непонятной во взгляде смотрит на Хенсу. Ему так важно знать, что скажет отец. Ему, уже замужнему, истинному своего альфы, нужны по-прежнему понимание, любовь, поддержка одного из двух, самых главных альф, в своей жизни. Хенсу обнимает крепко-крепко, целует в макушку мягко, щеки касается ласково: – Небо услышало наши молитвы, сынок! Я очень счастлив. Отстраняется, руку протягивает Юнги: – Я очень рад за вас обоих. А Юнбин, слыша это, выдыхает расслабленно. Он, Юнги увидев, вместе с удивлением, шоком, испытал еще и страх за альфу, припомнив сразу разговор, который состоялся у них с мужем у постели спящего Юни, когда вся семья Пак еще жила в Токио. Юнбин услышал тогда случайно, как его маленький внук молится, прося Небо вернуть папе мужа, а себе отца. И старший омега плакал тогда долго, а Хенсу утешал, сам едва слезы сдерживая. А потом Юнбин спросил у него: – Хенсу, а если бы Юнги появился однажды на пороге нашего дома, сказал, что любит Чимина и хочет быть с ним? – Я б ему морду набил! – рявкнул тут же любимый супруг, а потом голову опустил, добавил едва слышно. – И сказал, что буду очень рад за них обоих. И вот, глядя на покалеченную щеку Юнги, Юнбин вспомнил те слова любимого мужа. Особенно первую их часть. И даже понимая, что Хенсу пальцем Юнги не тронет, все-таки замер, сжался весь. А альфа Мин Юнги сына ставит на пол, отвечает на рукопожатие. И Хенсу заключают его тут же в короткие крепкие объятья: – Юнги, твои родители знают? О вашем браке, об истинности, о Юни… – Нет, господин Пак. Мы хотели дождаться возвращения Юнбина-щи, а потом рассказать. Хенсу кивает, а Юнбин выдыхает, мужа берет за руку, сжимает нежно и смотрит с любовью и благодарностью. И такой же взгляд, и кивок легкий получает в ответ, словно супруг говорит: – Да разве можно было иначе? – Домой, у меня дел по прилету множество, – Юнбин улыбается теперь, – и к переезду в Сеул готовиться надо. Юнги, а ты где работаешь сейчас? – Дорабатываю последнюю неделю в больнице Макпхо, а через две меня тоже в Сеуле ждут, в Национальной университетской клинике. Мои коллеги и друзья, Кунсу и Мусон, уходят на должности главного врача и его заместителя, а я завотделением оперативной омегологии буду работать. Возвращаюсь на старое место. Только в новой должности. – Я потом тоже к тебе приду, отец. Хочу врачом быть, все об этом знают. Юнги подхватывает сына на руки: – Конечно, зефирка. – Я не зефирка, я Мин Юнги-младший, – задирает свой аккуратный носик омега, а потом вздыхает. – Но для тебя, ладно. Можно и зефирка. – Вы расскажете обо всем, что произошло за этот месяц? – Юнбин счастлив, но сердцем чувствует: его сыну нелегко было, пока они в Японии с внуком находились. А Юнги? Этот шрам многое объясняет. И, прежде всего то, почему пропал альфа. Но сейчас его сын с тем, кого любит. Его любимый – его истинный, отец его ребенка не просто с ним, они женаты даже. А значит, Небо услышало молитвы Юнбина и Хенсу. Супруги Пак, Мин Джоно и Мин Минсок, родители Юнги, узнают почти все. Но Юнги и Чимин, Хосок и Намджун сохранят от них в тайне то, как, годы спустя, встретились альфа и омега и что пережил Пак Чимин той страшной сентябрьской ночью. Той счастливой сентябрьской ночью, когда истинный спас его от смерти и подарил ему и себе один шанс на миллион. И два Феникса сгорели, чтобы возродиться для новой жизни. ***

Год спустя

– Чимина, сиди, я помогу. Юни, выходи осторожно, подожди нас, не торопись! – альфа кричит вслед улепетывающему к кассам зоопарка омежке, выдыхает с улыбкой. – Вот зефир шилопопый! Юнги выходит из машины, спешит к пассажирской двери, подает руку Чимину, сияет: – Дынька моя сладенькая, любимая, давай осторожно. – И никакая не дынька, если только маленькая, – омега надувает губы и, забавно покряхтывая, выходит из машины. У Чимина срок пять месяцев, и животик, в самом деле, не такой уж большой, хоть и вполне уже заметный. – Вот через месяц уйду в декрет, буду лежать все время на диване, с тоски умирать, тогда не то что в дыньку, в огромный арбуз превращусь! И почему это я должен на таком сроке несерьезном с работы уходить. Ведь чувствую себя отлично и с малышом все в порядке. – Чимина, – Юнги вздыхает, – не бузи! Ты же сам все понимаешь прекрасно. Чимин замирает, голову опускает, кивает, соглашаясь, но тут же бунтует немножечко: – Ладно. Тогда к Хоби и Намджуну уеду. Хосок все равно в декрете сейчас. Я ему буду с маленьким Токсаном помогать, а он мне тортики печь морковные. Зато наемся от пуза, – поглаживая себя по животу, смеется Чимин. – Да они же к нам сами в гости скоро приезжают, так что в Сеуле наедайся, пока Хоби тут будет! Придется сейчас неделю жить в тесноте, да не в обиде. Но через год какой-нибудь мы их уже в наш собственный дом пригласим. Только с отделкой и мебелью вопрос остался. Так что наш третий малыш из роддома именно в родовое гнездо пару лет спустя отправится. – Третий! Да дайте хоть с этой дынькой разобраться, господин Мин Юнги! – показательно ворчит Чимин, поглаживая себя по животику. – Непременно разберетесь. Разберемся, – нарочито-строго отвечает альфа и тут же смотрит с обожанием, но по-прежнему сверх серьезно выдает. – Что касается вас, господин Мин Чимин, пока вы в положении, никуда дальше Сеула не отпущу одного. Как потом будет, еще подумаю, но пока, дынька моя, только со мной и только под моим присмотром. И Чимин урчит в ответ довольно, глазами сияет и за поцелуем тянется, немедленно получая с десяток самых нежных. А потом Юнги ладошки мужа целует поочередно, рокочет бархатно и говорит невыносимо сладко, очи возведя горе: – И вообще, тебе скоро гнездоваться. Небо! Как я хочу посмотреть на своего омегу в гнезде! Как бы только не умереть от умиления! И уж в этот раз я ни на шаг не отступлю от тебя. С постройкой, конечно, не помогу. Но феромонов в гнездо напущу невозможное множество, и все наивысшего миндального качества, и каждый с максимальной дозой любви и нежности. И в подтверждение своих слов немедленно цветочные атомы выпускает, привлекая к себе омегу нежно. И снова рокочет, и носом об ароматическую железу потирается, чувствуя в ответ теплое, яркое, медовое. Любимое. Самое любимое. Самый любимый. У них довольно долго не было близости после той операции, хотя все УЗИ и осмотры говорили о том, что Чимин здоров, что все зажило прекрасно. Но Юнги боялся, и Чимин боялся тоже. Да и цикл течек у омеги так и не восстановился. Поцелуи, робкие и смелые ласки, и минет, который наслаждение доставлял обоим. И мягкие нежные стоны Чимина, и хриплые, страстные Юнги. И уютные объятья, когда оба засыпали в обнимку или омега клубком сворачивался, а Юнги прижимался сзади, повторяя контуры тела любимого. А потом альфа с работы пришел вечером – Юни как раз у деда и дедушки в Пусане был. И, едва дверь открыл, ему в нос такой звонкий, будоражащий, особой призывной сладостью наполненный аромат ударил, что Юнги чуть не взвыл у самой двери. Он в спальню летел, как на операцию экстренную. И едва зашел, утонул в медовом, растворился в нем, на атомы распался. Ароматом чудесным течным, густым, тягучим, легкие наполнил, под кожу и в кровь запустил, каждый сантиметр тела напитал. Подошел к Чимину, который на кровати в клубок скрутился, дрожа то крупно, то мелко. – Чимина, любимый мой… – провел по лбу холодному, влажному, по щекам, что огнем полыхали, а потом легких домашних шорт коснулся сзади, на них ощущая особую влагу. Носом особый аромат втягивая. И от этого запаха притягательного, от стонов тихих, нуждающихся, все тело полыхнуло таким жаром, будто альфу в пламя на секунды бросили. Он раздевал, урча, и раздевался сам, порыкивая призывно, громко, в ответ слыша мягкое, слабое болезненное урчание. Он ласкал, дразнил, возбуждал и без того возбужденное тело мужа прикосновениями нежными, поцелуями легкими, почти невесомыми, а потом глубокими, чувственными, страстными. Он пальцами, губами гладил, сминал, пощипывал нежно-кофейные жемчужины-соски. И снова ловил стоны, в которых на смену боли приходили желание и страсть. И альфа своим налитым членом терся о пах и твердый член мужа. И, чувствуя, как напрягается, подрагивает, бедрами подается к нему омега, ища большей близости, большей силы прикосновения, большего трения, подавался сам. И снова терся, и сжимал, и прижимал. И возбуждался еще больше от ответных мягких касаний теплыми пальцами и губами нежными, влажными, от поцелуев беспорядочных, лихорадочных. И, лаская, стонал и хрипел от восторга, от наслаждения. И вдыхал сладость дыни, мешая ее с мягкой горечью цветка, понимая, что и тела сольются скоро, как слились друг с другом ароматы. Их Второй Первый раз. Как тот, что был когда-то очень-очень давно, в далеком прошлом. И вот Чимин на спине лежит, а Юнги рядом, губами ведет по тонкой розовой полоске шрама на животе. И ниже, ниже, где умопомрачительно пахнет густым, медовым. И между раздвинутых ног омеги так притягательно блестит растянутое течкой и долгими ласками пульсирующее кольцо. И густые капли смазки выходят из нутра, и Чимин руку альфы ведет к кольцу, и хнычет, и стонет, и бедрами подается к сидящему меж омежьих ног Юнги. А тот опускается ниже. Длинные сильные пальцы, язык ласкают влажный от предсемени член. И от одних томных, мурлыкающих довольных стонов, от сокровенных движений бедрами, от аромата, который, кажется, достиг апогея сладости, альфа чувствует, что уже на пик удовольствия взлететь может. Но Чимин взлетает прежде. Юнги же сдерживается намеренно. Дает омеге немного прийти в себя, но не дает расслабиться. И пальцами снимает смазку, и входит осторожно в нутро, кружит, ласкает, ищет золотую точку. И Чимин вновь заводится, и стонет, и выгибается, и подается вперед. И за плечи Юнги, и на себя, к себе: – Возьми… Хочу… Войди… И глаза закрывает, и по губам язычком бежит, и пальцами сжимает слабо плечо альфы, а вторую руку к кольцу ведет, и в смазке собственной пачкает руку, и на член кладет, и ласкает себя. И у альфы от одной этой картины звенит натянутой невозможно струной вот-вот готовое взорваться в паху напряжение. Он отводит пальчики маленькие от члена, шепчет, в голос добавляя хрипотцы царапающей и бархатной нежности, как много лет назад. Как в первый раз. Почти, как в первый: – Чимин, открой глаза, посмотри на меня, любимый мой. Любимый. Чимин знает это. Но в момент близости впервые слышит от альфы слово, которого так ждал тогда, в их первую ночь. И вот оно звучит, и слух, и тело ласкает. И омега выполняет просьбу. Из-под полуопущенных век – взгляд чувственный, затуманенный желанием, страстью, ожиданием еще большего удовольствия. И Юнги не ждет больше. Он входит осторожно, плавно. Замечая, как Чимин глаза на мгновения открывает шире, и все тело его напрягается, и подается к телу мужа, и это напряжение током возбуждения отдается в альфийском. И в бархатной глубине любимого, в ее прекрасной, идеальной, совершенной узости так невыносимо, так невозможно, так сказочно хорошо, что кричать хочется, но голос пропал, растворился в удовольствии, в сокровенной сладости. Юнги замирает. Он не верит. Сказка и явь мешаются. Альфа глаза закрывает, вздыхает глубоко. И первый толчок его – плавный, не быстрый. И ответом стон – высокий, жалобный. – Все хорошо, мой любимый, мой сладкий? – Все хорошо… Сладко, с тобой сладко, Юнги… А потом быстрее или медленнее, настойчивее или мягче, плавнее или резче. Сверху ли омега или снизу, стоит ли на четвереньках по-волчьи или на бедрах мужа вниз-вверх движется, одно неизменно – нежность. Муж берет его нежно. Чудесно нежно. Никакой боли, никаких граней и стыков между ней и удовольствием. Быть может, потом будет по-другому. Им обоим нужно будет по-другому. Но сейчас – так хорошо, так идеально, так правильно. И удовольствие, как волны морские, накатывает постепенно, но с каждым толчком все быстрее, быстрее, быстрее. Пока не накрывает с головой, взрываясь в паху обоих. К каждой клетке несется искрами яркими, вкусными. Но Юнги и потом не отпускает, прижимает крепко. И как тогда, много лет назад, омега чувствует, как набухает, растет внутри узел, не давая выйти семени, запечатывая его в теле Чимина. Но омега отстраниться не пытается, хоть и всхлипывает так тонко, обиженно. – Любимый мой, желанный, – альфа бархатом голоса ласкает, поглаживая живот, грудь, по соскам проходясь мягко. А Чимин замирает, потом напрягается, и со слезами, и вновь с обидой, как ребёнок маленький: – Метка. Поставь, Юнги. Своим сделай. И голову отводит, и шею длинную крепкую подставляет. Там поутихла сейчас, но не исчезла нисколько дынная сладость с особыми течными нотками-искрами, что омегу делают стократ более привлекательным и желанным для пары. Что острым, жгуче-сладким желанием наполняют омежье тело. И жгучее, вкусное телу альфы передают. И Юнги вдыхает и, выпуская клыки-клинки, впивается в кожу, прокусывает, сжимает. Чувствует, как знак истинности соула, как собственный знак в этот момент вспыхивают жаром, но он тут же в мягкое легкое тепло превращается. И Чимин урчит-плачет жалобно, а Юнги – рокочет довольно, громко, счастливо. И капельки снимает языком, и вылизывает-зализывает рану, и еще теснее к себе прижимает. Укрывает одеялом Чимина, и любовью, и нежностью цветка, и нежной силой тела. – Мой любимый. Единственный. Мой Феникс. И Чимин, самый теперь счастливый омега во Вселенной, засыпает мгновенно. А Юнги не спит, ни на секунду глаз не смыкает. Он больше шести лет назад уснул после первой их ночи. И на долгие годы потерял Чимина. А эта, вторая, она, как первая. Он лучше не заснет вовсе. Чтобы не потерять. Никогда не потерять больше. *** Семейство Пак почти весь зоосад обошло. И в экзотариуме было, где Юни обошел аквариумы со всеми возможными жуками, пауками и тараканами. И убедился лишний раз: его Шиппер и Шипучка – самые что ни на есть прекрасные представители своего вида. – Юни-и-и? А о чем вы там недавно с Намджуном секретничали. Ты ему еще свою сладкую тараканью парочку показывал и шептал что-то очень горячо, – смеется Чимин. – Надеюсь, тараканов в нашем доме не прибавится? – Пап, мы с дядей Нами имеем право на свои секреты. Так ведь всегда было, если помнишь. У меня теперь есть самый лучший в мире отец и самый лучший друг, – серьезно очень говорит омежка. – Конечно, мой хороший, конечно, – Чимин кивает, переглядываясь с улыбающимся Юнги. Намджун рассказывал супругам Мин, что маленький Юни спустя неделю после того, как вся семья воссоединилась, наконец, позвонил Киму и сказал, что ему все так же важно дружить и общаться со старшим альфой, и секретами делиться, и советы выслушивать. И он знает, конечно, что у Намджуна и Хосока скоро тоже появится малыш, и этому малышу захочется же однажды с отцом секретничать. Но, может, и для зефирки-Юнги у Нами по-прежнему будет находиться немного времени? И Намджун чуть не заревел тогда, а Хосок плакал, услышав. Так что Намджун и Юнги-младший по-прежнему бро на века. Иногда в этот дуэт удается вклиниться Юнги-старшему, но вообще у альфы Ким Намджуна и омеги Мин Юнги куча своих каких-то секретов по-прежнему имеется. И это очень устраивает большого альфу и маленького омегу. А тараканы? Ну, в общем, Чимин не зря беспокоится. И не одни только супруги Мин ждут прибавления в семействе. Но беременному папе Юнги-младшего об этом пока знать необязательно. *** Последняя локация осталась. И маленький омега непременно хочет попасть туда. Потому что только здесь зверюшек можно касаться, гладить, кормить. В небольшом контактном зоопарке – все питомцы небольшие. И неопасные. Ягнята и козлята, декоративные петушки и курочки. И свинки морские, и хомячки разные. В просторных залах людей совсем немного. Юнги оглядывается – родители застряли где-то в зале с шиншиллами. А он торопится в другую часть зоопарка. Он видел там, в вольере, много кроликов. Вислоухих и со стоячими ушками, пушистых и гладеньких, совсем крохотных и побольше. Юни подходит к вольеру, смотрит на все это невозможно милое ушастое разнообразие. Омежка бы всех крольчат перецеловал, перетискал. Но вон того огромного, серого, что в самом дальнем уголке флегматично жует морковку, особенно сильно в руках подержать хочется. Юнги семенит к двери, ведущей в вольер, пытается с замком справиться. Бесполезно – уж слишком конструкция хитрая. Вот зачем такая, спрашивается, в контактном зоопарке?! Юни оглядывается – поблизости нет никого, кто помог бы ему. Разве только вон тот темноволосый, темноглазый паренек-альфа, что идет сейчас, приветливо улыбаясь, навстречу омеге. – Давай, я помогу. Я часто здесь бываю, знаю, как этот замок открывается. Ты какого кролика погладить хочешь? Какого принести? – Вон… Вон того большого, серого, – Юнги указывает на понравившегося зайку, а потом смотрит неуверенно на паренька. Маленький альфа с замком в два счета справляется. И минуту спустя у Юни на руках сидит серый длинноухий комок. А супруги Мин, которые все павильоны уже оббегали в поисках своего зефира ненаглядного, застывают в дверях последнего, с кроликами. – Тебя как зовут? – маленький альфа улыбается дружелюбно. – Юнги, Мин Юнги. А тебя? – А меня – Чимин. Чон Чимин. Хочешь, я принесу тебе еще какого-нибудь кролика? – Нет, Юнги, так не бывает! Этого просто не может быть! – Чимин смотрит на мужа, слезы на глазах блестят. – Чимина, – альфа улыбается, прижимает нежно, – ну, маленький альфа хотя бы не Пак. А будущее? Одно Небо знает его. Не стоит думать о плохом, любимый мой. Пойдем-ка лучше, – замирает, а потом, хохочет, – познакомимся… с будущим зятем. Чимин смотрит на мужа с любовью, с обожанием, с нежностью. И в небольших глазах Юнги видит те же чувства. Проводит мягко по шраму грубому: – Мой Любимый Феникс. Если бы единственный путь, который мог привести меня к тебе, был в точности таким же, как я уже прошел, я проделал бы его снова. – Я проделал бы его снова, Чимин, любимый мой… Фениксы мягким теплом ласкают кожу. Двое улыбаются друг другу, направляются к двоим, чья счастливая история начинается в эти мгновения.