Лабиринтами иллюзий

      Бесит…         Как же все бесит.         Как ты себя бесишь!         Просто – пусть она куда-нибудь, пожалуйста, уйдет. С глаз долой, из мыслей, за калитку, за пределы радиуса поражения, чтобы не достали вздыбленные волны твоего раздражения. За жалкие пару дней превратила тебя в стихоплета, еще чуть-чуть – и...         Нет, нет, пусть остается. Вот так пусть и сидит – прям так, в кресле, с ногами. Пусть.         Сиди. Не уходи.         Алло, это психушка?         Да, это психушка.         Нет, не психушка. На связи Преисподняя. «Ваш звонок (пятьсот двадцать пятый в очереди) очень важен для нас, оставайтесь на проводе. Если вы желаете исповедаться, нажмите «один». Если вам известен внутренний номер абонента, наберите его в тоновом режиме. Нет, с Тимуром Александровичем соединить не удастся, Тимур Александрович в Раю. Обращаем ваше внимание, что все разговоры записываются (мы используем все сказанное против вас), так что хорошо подумайте, что собираетесь нам сообщить».          С трубкой у уха ты который день слушаешь «Полет валькирий».         Ты взрослый, самостоятельный мальчик, сильный и независимый, бла-бла-бла. Направление движения ты определил уже давно и успел выйти на финишную прямую. Какой-то год назад на твоем пути к цели тебе была знакома каждая кочка и выбоина, каждый куст и травинка, и карты не показывали перепутья. Что теперь? Ты заплутал в лабиринте, напряженность магнитных полей изменилась, вдруг проявился полюс притяжения, и стрелка компаса сходит с ума. Куда тебе такое, зачем и за что?          Ты…         Слушаешь «Валькирий», ощущаешь завихряющийся хаос и чувствуешь, как в груди все сильнее припекает. Вестимо, это жар уготованного Ада.         Ты…         Ты взрослый, самостоятельный мальчик, сильный, независимый и все такое. Ага, десять раз. Ты самый больной на свете, самый разнесчастный, изнуренный мальчик двадцати восьми годков от роду. Каких-то тридцать семь и два (вчера было) – а натурально хочется сдохнуть, и кажется, что Костлявая и впрямь вот-вот просочится в твой дом через щелку в форточке, подкрадется со спины тихой сапой и прошепчет ласково в шею: «Ну, здравствуй». А ты и завещание не составил, потому что не планировал помирать.          Ахаха. В башке кисель, и мысли вязнут в нем, не успев родиться.         …С другой стороны, что и кому тебе завещать? Чего ты достиг к своим летам? Давай, положа руку на сердце, признай, чего? Ну?! Сам! Машину купил?         Вот это достижение!         До сеньора дослужился?          Так уже через десять дней будешь свободен как степной ветер. Без работы, должности, привычной ясности, вектора движения и планов на будущее. «И вообще».         И вообще – завещать нечего, но есть кому, вот ведь что удивительно. Ладно, так уж и быть. Завещаешь Янчику щепоть здорового цинизма, всегда пригодится. Память об его отце, которой надо успеть поделиться, собственный школьный опыт, который обязан передать. Десяток ваших с Тимуром селфи, которые не смотрел с февраля. Больше ничего ценного у тебя за душой и нет. Шкода превратится в ржавое корыто прежде, чем Ян дорастет до сдачи на права. А деньги… А что деньги? Бумажки да циферки, счастье на них если и купишь, то краткосрочное и ненадежное. Ну, ок, допустим – откроешь на его имя счет и бахнешь туда что есть, чтобы выучился, чему пожелает.         И отправишься на встречу с Тимуром с условно очищенной совестью. Тимур тебя, дохлика, прибьет – без церемоний. Сначала офигеет, а потом…          Снова не оправдал ожиданий. Как обычно.         Да ты даже не способен уберечь ребенка от простуды, что с тебя взять-то вообще? Сегодня у Яна тридцать восемь и один. Его состояние выплескивается на стены дома свободно, не вступая в противоречие с не успевшими оформиться внутренними запретами. Его состояние неукротимыми волнами нытья и капризов разливается по комнатам и сознанию окружающих (стоит ли говорить, что ты, обязанный держать в узде собственные слабости, ему завидуешь?)          …И только Сене хоть бы хны, ее, кажется, не берет вообще ничего: ни ледяные ливни, ни затяжные прищуры, ни детская плаксивость.         Она здесь. Что после твоих выкидонов кажется еще более поразительным, чем факт наличия наследника.          Все-таки здесь, разбрасывает новые мины на твой раздрай. Ведомая чувством вины, суетится вокруг Яна, купает его во внимании и заботе, а временами по касательной задевает и тебя. В общем-то, иногда это даже приятно, но чаще раздражает, именно потому, что в основном это, черт возьми, приятно!          В основном.          А ты как бы не собирался. Как бы... Ты…          Да.         Не собирался, но особого сопротивления не оказываешь, потому что сил на него нет никаких.          Первые пару суток после грозы еще удавалось изображать бодрячка, вчера наружу прорвался надсадный кашель, сдавший тебя ей с потрохами, а сегодня ты вдруг резко невозможно устал, тебя размазал асфальтоукладчик, ты растекся под катком дымящимся маслянистым пятном и позволяешь себя подчинять. Наружу предательскими бисеринками пота проступает немощь.           …Как был дохликом, так им и остался (да, Тим?.. Нет? В смысле, «нет»?)         …Да, у вас тут лазарет. Красота. А ты всю башку себе уже сломал, как ее сюда заманить. А надо-то было просто-напросто коллективно прилечь на смертный одр (всего делов).         Второй день то знобит, то жарит, душ стал пыткой, и по дому плывешь бесшумной немой тенью, стараясь не шугануть вашу надзорщицу своей пассивно-агрессивной аурой. Надзорщица здесь разве что не поселилась, покидая Яна лишь ради уроков с детьми и по вечерам, а ты (эгоист) и рад. Да нет же, ты торжествуешь! (когда не сатанеешь). И даже не пытаешься убедить ее, что способен справиться с температурящим ребенком своими силами. Положа руку на сердце, скорее всего, кстати, не способен – ты с собой-то в таком состоянии не справляешься. Ты вообще лишний раз предпочитаешь не шевелиться, не отсвечивать, не открывать рот, глаза, не возражать и не дышать, а то еще спугнешь порхающую по твоей норе фею. А еще – еще ты начинаешь подозревать, что само оно уже не пройдет. То замыкаешься, то умиляешься, то нервируешь себя, то смиряешься (рифмоплет, ну!). А как смиряешься – так нервируешь стократ. Давненько тебя так не прихлопывало, а если быть совсем уж честным, никогда.         В основном ты занят игрой в молчанку, «работой», тщетными попытками сдержать потоки воспаленных сумбурных мыслей и приступы кашля и слежкой сквозь полуприкрытые ресницы. Если она читает племяшке «Незнайку», ты слушаешь, делая вид, что не слушаешь. Если спрашивает, как самочувствие, усиленно прикидываешься живчиком. Если приближается, рисуешь в воображении защитные круги. Сначала вокруг нее (от себя), потом вокруг себя (от нее), потом вокруг вас (от них). Если надолго пропадает из виду, то (раз-два-три-четыре-пять) ты идешь ее искать.          Да ты просто молодец (возьми с полки пирожок).         За окном плюс двадцать-сколько-то-там, дождит, пастораль вгоняет в сонливую скуку, и ты развлекаешь себя, возрождая приторно идиллические картинки. Вспоминаешь, например, как ловил ее, перепуганную, трясущуюся, в глухой стене ливня, увязнув по икры в болоте.          «А что значит “романтично”?» — измывается в башке писклявый голосок.         И ведь словил, гений. Словил себе на голову. Она – хуже никотина. Опасный вирус, стремглав распространившийся в крови и проникший прямиком в извилины. Мозг скукожен, поражен и, кажется, мертв. Иначе что это такое?         Она поселила в тебе хаос, теперь хаос – это ты (см. выше, см. ниже).         …Кстати, о смерти. У смерти – женское лицо.          …У жизни, веры, надежды и любви, некстати, тоже.         …Мысли бродят, скачут и пляшут, водят свои безумные сектантские хороводы…          …Яну повезло больше, чем тебе: ему позволительно показывать эмоции... Вот он и показывает, ноя сразу за пятерых – себя, тебя (спасибо!) и ораву своих новоиспеченных друзей… И ничего ему за его поведение не будет. Никто ему в номере телефона не откажет, не намекнет на «отвали», не грохнет дверью прямо перед носом и не пойдет морозиться под град, лишь бы не терпеть его настырное присутствие. Каждый его шаг навстречу будет подмечен, никому и в голову не придет обесценивать его поступки, игнорировать дружелюбные вибрации и играться с чувствами, одновременно транслируя в мозг: «Для меня ты не имеешь значения». С ним посюсюкаются, погладят по головке, в макушку чмокнут и простят любую глупость. А потом еще и мороженое купят.         Это со взрослыми можно по-всякому. А с детишками нельзя. Жаль, что ты не детишка.         …Вообще, ведь действительно хорошо, что за Яном приглядывают, потому как эти дни ты отнюдь не слегка невменько и за сохранность своего подопечного ручаться не можешь. Настолько невменько, если честно, что за единственный день, вчерашний, успел:          а) в очередной раз сморозить херню, сто пудов снова ее обидев;        б) и тут же закрепить репутацию мизогина, осознанно оскорбив дуру за забором. Дура, впрочем, вряд ли поняла, в чей огород то был камень;        в) почувствовать укол ревности, заметив нежелательный интерес к твоей гостье со стороны какого-то шкета, которого Людмила называла «Ромочкой»;        г) напрячь память в надежде вспомнить, что знаешь про «Ромочку», оценить степень угрозы;       д) почувствовать неодолимое желание непрозрачно намекнуть «Ромочке», чтобы прекращал зырить;        е) напрячь память в надежде вспомнить, что Людмила говорила про отношение к «Ромочке» Сени, оценить степень угрозы;        ё) успокоиться;        ж) тут же выбеситься, послать все, всех и вся, начать с себя;        з) принести мысленные извинения всем, кроме себя;        и) укрепиться в подозрениях, что дела твои плохи и пахнет жареным – это пятая точка подгорает от крепнущего осознания, что ты уверенно теряешь контроль над собой и своей жизнью и являешь собой теперь сплошь уязвимости и бреши, в то время как кое-кому здесь глубоко, что называется, фиолетово;       й) на всякий случай напомнить себе, что отношения не для тебя; дожать признанием, что даже если были бы для тебя, не от тебя все зависит;       к) уйти в штопор;         л) высмеять собственный горячечный бред;        м) спихнуть все на подзуживающий голос Тимура;        н) вступить с ним в яростную полемику по данному поводу;        о) с треском в ней проиграть;        п) снова выбеситься;        р) остыть;        с) нахохлиться;       т) засесть в засаде.         Вот и две трети алфавита набралось – и это меньше чем за сутки. Вот-вот добьешь до буквы «я» и придется начинать английский.          В отрезке «ё – пэ рэ сэ тэ» ты сам на себя не похож. Это мягко говоря.           Алло, может, таки психушка?          «Перед вами триста семьдесят пять страдальцев, послушайте “Имперский марш”» (как там Анька, кстати? Вот теперь ты ее, кажется, понимаешь).         В засаде чувствуешь себя лучше всего. Со стороны ты скорее всего выглядишь, как бездомный одичалый щенок – жалко и хочется приласкать, но ведь тяпнет. Иногда ощущаешь на себе пристальный взгляд, однако поймать его получается редко – долго смотреть в глаза она вновь не желает и отворачивается или сразу, или спустя секунду. Ну, понятно все, сам виноват.         …Так или иначе, Ян под присмотром. Вы оба.           …Нет, ну надо было такое ляпнуть… Вот потому ты и ходишь теперь, захлопнув пасть, а то ведь еще один подобный пассаж, и больше ее здесь не увидишь. Прямо чуешь, так и будет. Саднящее горло избавляет от соблазна установить вербальный контакт.                                                                   …Тут мелкий в ночь обниматься пришел, плаксивый и кипятошный, а потом выдал. Ты, Кир, говорит, Сеню любишь больше, чем меня. Потому что, говорит, потому. Не знаю, говорит, как объяснить, но точно.          Ты, что ли, знаешь? Никак.         Наблюдательность 80 lvl.  

.

.

 

      — Давай сюда. Кир?..         Ч-черт…         Протянутая рука застыла над опустошенной чашкой. Оторвавшись от терминала, Кир мазнул взглядом по браслету и поднял глаза на свою мучительницу. Это ее вынужденное внимание одновременно и страшно напрягало, и умасливало орду водящих хороводы бесов, уже успевших огласить приговор. «Остынь и отстань» в моменты, подобные этому, смягчалось до: «Смирись и расслабься».          Во френд-мать-ее-зоне ведь тоже может быть по-своему уютно. Да наверняка. Если ты мазохист. Еще неделю назад себя к данной категории психически нестабильных Кир не причислял. И пока еще ощущал в себе готовность побороться за штиль, душевный баланс и крепкий сон.         — Ты как мамочка, Сень, чесслово, — крепче прижимая руку к телу, а второй плотнее запахивая полу толстовки, протестующе проворчал он. — Спасибо за заботу, но нормально все со мной, я сам могу о се…         Приступ кашля обрубил мысль, и пришлось срочно прикрыться свободным локтем. Длинные фразы ему нынче не давались: голос напрягался и сипел, приложенное усилие раздражало горло, отдавалось в мозгах и оседало свинцовой тяжестью в легких. Может, оно и к лучшему, а то, не ровен час, вывалит ей на голову очередное откровение – из тех, что последнее время так и норовят сорваться с языка. И за «мужиков» так и подмывало пояснить, и за «какую разницу», и за средства связи, и за игнор, «и вообще» – за всякое.          — Градусник, — не отводя руки́, твердо повторила Еся. Склонив голову к плечу, Кир испытующе воззрился на надзирательницу. Термометр он планировал проверить сам. Проверить и заныкать до появления свидетелей его бессилия в поле зрения. Но отвлекся и забыл. И теперь она его террорит.          А вообще – наконец-то. Наконец-то ему представилась прекрасная и очень редкая нынче возможность поиграть с ней в гляделки дольше двух секунд. С чего это вдруг такие выводы? С того, что глазах густого зеленого цвета словно со страницы книги читалась решимость добиться своего. И пока – очевидное и невероятное – она выстаивала в их визуальной перестрелке.         — Слушай, женщина, — тяжко вздохнул Кир, — держалась бы ты от меня подальше.         На пушечный выстрел ко мне не…         Подумал немного и добавил на всякий случай:          — Заболеешь ведь.         Скрипучий, лишенный силы голос звучал отвратно. Ко всему, трещала затянутая туманом голова, ломило кости, плавилась разгоряченная кожа, а кровь, кажется, и вовсе закипела. Кир ощущал себя ходячей бациллой, которую неплохо бы закрыть в карцере, однако изоляция означала признание собственной немощи и исчезновение возможности свободного наблюдения за объектом интереса.          — Градусник, — угрожающе сверкнув глазами, повторил объект свое требование.         М-м-м… Это что, искорки злости?          Рот скривился в надломе вызывающей ухмылки. В который уже раз он убеждался, что гнев Сене к лицу – смелея, она преображалась и раскрывалась с неожиданных сторон. В который уже раз вспомнилась эксцентричная выходка со стремительным исчезновением в серо-молочной дымке дождя. Негодующее дрожание голоса и обиженное – губ. А если добавить сюда апрельское приветствие… И сцену у магазина, когда она за того мальца в глотку была готова ему вцепиться… И…         Очень хотелось прощупать ее пределы. Вроде и правда злится. А вдруг ей все-таки не совсем уж все равно? Своих пределов он думал, что достиг. Однако эти дни показали, что если припрет, красные линии способны (не)слегка отодвинуться.         — А Янчик, кстати, что там делает? — на пару сантиметров увеличив расстояние между своей грудью и требовательно растопыренной ладонью, просипел Кир. — Странная тишина, тебе не кажется? Может, пора прове…          Чертов кашель!          Да что ты церемонишься-то со мной? Мне же разницы, оказывается, нет. Так что просто возьми и пошли меня на хрен. Смотри, какая классная возможность         … … …           Ну же, я слышал, ты прекрасно это умеешь         Ну?..         Нутро раздирали противоречия: не мог он определить, чего хотел больше – чтобы она ушла с террасы к Яну, перестав мозолить ему глаза, провоцировать и подставляться под шальные пули, или чтобы осталась рядом. Уже который день эта дилемма отказывалась решаться, хуже того, с каждой минутой становилась лишь запутаннее. Прямо сейчас все выглядит так, будто ей не совсем все равно, и он намеренно тянет время, одновременно превращая свою затейливую головоломку в мудреный клубок крепко затянутых узлов, которые уже не развязать.          Гений, просто гений.         Еся нахмурилась пуще прежнего, однако с места не двинулась, только руки на груди сложила и глядела теперь на него исподлобья, явно сильнее заводясь. Смотрел бы и смотрел. Бы.         — Ян играет в мой телефон, — изничтожая его не обещающим ничегошеньки хорошего взглядом, уведомила она. — Вот он, этот взор. Огненный… — Не заговаривай мне зубы, Кир. Ты мастер, но… Градусник.         Да какая тебе печаль? Сдался я тебе?         Еле удержался, чтобы не озвучить предложение отобрать у него этот ебучий градусник, раз ей так надо. Даже на секунду представил себе эту фантасмогоричную картину, ощутив теплую щекотку где-то в районе солнечного сплетения. Глупость. Вновь вздохнув, неохотно достал требуемое, однако показаний разглядеть не успел: одним выверенным движением Сеня выхватила термометр из расслабленных пальцев и отскочила на шаг.         — Тридцать девять, — вглядываясь в ртутный столбик округляющимися глазами, прошептала она. — И три. Нет… И четыре… Как ты работаешь в таком состоянии? Тебе нужен постельный режим. Тебе нужно спать, а не... Кир... — подняла Еся беспомощный взгляд.         Первое и основное – все же не настолько все равно. Таки есть какая-то разница, ты смотри-ка, не показалось.         Второе – тридцать девять? Ну, тогда… Тридцать девять объясняет абсолютно всё: все его беспорядочные бредни, припадки агрессии, ревность, вакханалию, аритмию и глюки. Подобной температуры он за собой в принципе не припомнит. Кстати, накануне ощущения были схожими.         — Да я просто в чай его опустил, чтобы тебя попугать, — разворачиваясь к терминалу, буркнул Кир. — Когда в школу не хотел идти, всегда так делал. Нормально мне.          Ослабил бдительность, потому что далее ничего не ждал. Не ждал, что прохладная ладонь неожиданно коснется лба, и это ощутится, словно… Как обещающее скорое выздоровление мимолетное облегчение. И что глаза Есины спустя полсекунды станут как два затянутых зеленоватой дымкой озера.          — Кир, ну пожалуйста. Ну что тебе, так сложно пойти мне навстречу? — протянула она. — Это что, нотки мольбы? Ну надо же… — Почему ты такой упертый? Хуже ребенка! — Не повезло тебе со мной — Ну, подождет твоя работа!         Ладно, похоже, ей не так уж и все равно. Можно и сказать, значит.         — Я уже четвертый день не особо работаю, — защищаясь от пробирающего взгляда, он на миг прикрыл глаза. — Увольнение – оно ведь от слова «воля», да? Ну вот. Считай, я почти на воле.         Выражение ее лица менялось: теперь на нем проступало сомнение и... Сожаление? Смятение? Сочувствие?.. Что бы там не проступало, в его башке проступало призрачное допущение, что той стороне не все равно. Крошечное, невзрачное допущение, что…          Кир поспешно отвернулся к окну. Довольно. Что бы там, на ее лице, не отсвечивало, цепляясь за ее эмоции, он совершал ошибку. Он больше не должен пытаться их трактовать и усугублять свое положение.          Не должен. Своей реакцией она вновь закладывала бумажный фундамент ложных надежд на то, что (он просто себе напомнит) на фиг ему не сдалось.          Не должен. Так во френдзонах и живут (точнее, выживают) – на бумажных фундаментах ложных надежд.         Не должен. Не мазохист же он, в конце-то концов?         Должен… Его желания сменяли друг друга на скорости звука.         — Это же… Ну, в тот день, когда мы в грозу попали?.. — упираясь ладошками в столешницу, тихо уточнила Еся. — И даже не сказал… Кир?         Ишь… Высчитала… Не наплевать…         Заставила-таки к себе вернуться. Сейчас еще и рот открыть заставит.         Длинные каштаново-рыжеватые волны красиво ниспадали по плечам и предплечьям. Кир вроде пытался прекратить обращать внимание на сигнальные огни, запускающие изнуряющее дежавю, перестать считать веснушки и бродить ищущим взглядом по черточкам и изгибам линий, но когда она оказывалась настолько близко, контроль выходил из-под контроля. По состоянию на сегодня он осознал, что ее лицу не хватало чего-то необходимого, чтобы пазл начал складываться. Но чего – нет, не понимал, здесь зияла черная дыра. Заметил за собой, что, если смотреть на левую половину ее лица, мучаешься сильнее, чем когда смотришь на правую. А когда смотришь в упор, можно нечаянно сойти с ума от несоответствия соответствий. Тут многого не хватало, и в то же время… В то же время…         Она и есть черная дыра. Даже свету не хватит энергии, чтобы сопротивляться ее гравитации, а уж живому существу… Однажды он пропадет в ней без вести. Это лишь вопрос времени.          — Вот, говорю, — вновь отводя глаза, пробормотал Кир.          Послышался судорожный вдох.          — Это все из-за нас? — на придыхании уточнила Еся. — Из-за того, что ты побежал за нами посреди рабочего дня? Я тебя подставила?         О, совесть пробудилась? Конкретно из-за этого – напрасно…         — Так, друг Сеня успоко… — очередной приступ вынудил вновь поспешно прикрыться рукавом. Казалось, он вот-вот выплюнет в локоть собственные легкие. — Ни из-за кого. Ты тут вообще ни при чем. Считай, что я уволился три недели назад, когда… Короче, давно. Просто две недели из этих трех мое заявление игнорили. Оно было очень… Хм… Эмоциональным.         Не хотел. Не хотел показывать ей разочарование принятым в «Рэд Дот» решением. До сих пор не желал признавать, что идеалист и что представления об общих с компанией целях оказались не более чем глупой иллюзией. Очередной в ряду. Что оказался, видимо, не настолько ценным сотрудником, чтобы к нему прислушивались. Не хотел выглядеть уязвленным ни в ее глазах, ни в собственных. Он старался не выглядеть, но последние дни все его попытки скрыть шаткость своего состояния положение лишь ухудшали.           — И что теперь? — упавшим голосом поинтересовалась Еся.         — Ничего. Принимаю поздравления. Закатим пати.         (Пушкин недоделанный)          На язвительный комментарий Еся не ответила – теперь она напряженно следила за его неловкими попытками встать с рабочего кресла. В положении стоя тут же зашатало, повело и ошпарило волной жара. В десятый раз за день вспомнилось, как держал ее, насквозь вымокшую, в руках, увязая в мерзотной жиже. Как она холодным носом в шею тыкалась, как вылетала с этой террасы под ливень. Как он пугался и злился, злился и пугался. Тот момент безвозвратно сгинул в прошлом, в прошлом растворилось все, кроме страха, злости и жара. Его закаленная броня оказалась пораженным коррозией решетом.          В спину долетело озабоченное:         — В твоем состоянии разве что пижама-пати. Если хочешь, это легко организовать.         Не начинай… Не хочу… Не надо…         — Пресно… — скучающим голосом отозвался Кир. — Что делать на пижамной вечеринке?         Организуй         — Понятия не имею, — признала Еся. — Кино смотреть? — Кино?.. М-м-м… С тобой?.. М-м-м…  — Какая разница, Кир? Иди, пожалуйста, спать. Пожалуйста!          Идет.         Глаза бы его ее не видели.         Только ее бы и видели.  

.

        …Ну что за жесть? Когда уже отпустит?         «Горизонт событий ты пересек, братиш. Так что смирись. И расслабься».    

***

      — А Киру что, тоже плохо?         Устроив голову на коленях, Ян вопрошающе поднял глаза. Лоб мальчика блестел от влаги, под шапкой густых волос испариной покрылась кожа головы, взгляд был тусклым, в дыхании по-прежнему улавливались ацетоновые нотки, а на щеках горел болезненный румянец. Тишину дома нарушали лишь его слабый голос и надсадный сухой кашель за закрытой дверью в спальню.         — Да, вам обоим нужно больше спать. И тебе тоже. Давай, попробуй, — прошептала Сеня, вновь и вновь зачесывая пальцами взмокшие прядки. — Во сне организм выздоравливает.         Знала уже, что делать, чтобы пригасить в Яне его детскую энергию и заставить покориться. Все оказалось до смешного просто – его просто нужно немного приласкать. В такие моменты он смирнеет, и глаза закрываются сами. Был бы Ян здоров, очень скоро они открылись бы вновь, но в эти насыщенные тревогой дни сил в нем значительно поубавилось, и под ее настойчивой ладонью он засыпал. Вот и сейчас: уже видела, как подрагивают налившиеся тяжестью веки, чувствовала, как медленно расслабляется ослабленное щуплое тельце, как успокаивается дыхание, как…          Распахнув глаза, Ян уставился на нее.         — Очень сильно плохо? — под аккомпанемент кашля из соседней комнаты с беспокойством уточнил он.         Обманывать Еся не умела даже по мелочи, не любила она этого, так что пришлось кивнуть. Тридцать девять и четыре – шутка ли? Даже не представляла, как такое переносится, у нее самой температура до таких значений не доползала никогда. А этот кашель! Страшный… Как бы воспалением легких не кончилось…          Нужно убедить его съездить к врачу. Или убедить себя – игнорировать протесты, которые непременно последуют, – и вызвать скорую прямо сюда.          — Спи, Ян. Если поспишь, вечером у тебя будут силы на пижамную вечеринку, — продолжая прочесывать волны влажных волос, растерянно пробормотала Еся. — Я принесу ноутбук, будем лопать сладкое, пить какао и молоко с медом и смотреть какое-нибудь кино или мультик.           Кир вроде как идею не одобрил, но и в отказ не ушел – после той его вспышки раздражения в воздухе висело остаточное напряжение, и оба они в принципе реже подавали голос. Кир вроде и не одобрил, но Еся все равно зацепилась: ей казалось, что под прикрытием «веселья» процесс лечения этих двоих пойдет бодрее, к тому же, хотелось немного порадовать младшего. Однако в глазах младшего совершенно неожиданно просветилась вовсе не радость. Еще секунда или две – и это «что-то» собралось на ресницах водой, готовой сорваться по щекам.         — Кир ведь не умрет? — дрогнувшим голосом уточнил Ян. А в увлажнившемся взгляде застыл он – необъятный, неохватный, вселенский страх.         Господи!         Сердце чуть не вылетело из груди, когда Еся поняла, что только что по собственной глупости дала маленькому человеку повод заподозрить, что он вновь может потерять кого-то важного в своей жизни. Может быть, теперь единственного по-настоящему важного… У него же, кроме Кира, никого и нет… Конечно, он расценил ее кивок как подтверждение реальной угрозы и испугался!         Потому что она вообще, в принципе, глупая! Здесь Олег был прав! Не соображает, что творит! И болеют они только из-за нее! Из-за нее, дурынды…          — Нет, конечно, нет! —Еся замотала головой, как какая-нибудь ненормальная. — Ну что ты такое говоришь, малыш?! Конечно, нет, это же просто простуда! Ничего не бойся. Совсем скоро вы оба поправитесь.          — Обещаешь?         Голос звучал плаксиво, что вовсе неудивительно в состоянии болезни, но Есе уже чудилось, что сейчас причина кроется не в самочувствии: просто там, за стенкой, находился его близкий, и Ян чувствовал собственную беспомощность. Как и она. Невозможность предсказать развитие событий пугала их обоих.          — Да. Обещаю! Клянусь, Ян! — прошептала Еся, наблюдая, как мальчик вновь прикрывает ресницы. — Все будет хорошо, я все для тебя – вас – сделаю. Засыпай, солнышко…         Раньше ей не доводилось поднимать на ноги целых двух упертых мальчиков, которые мало того что пропускали мимо ушей ее просьбы, а иногда и откровенные мольбы, так еще и выступили единым фронтом, напрочь отказавшись от поездки в чеховскую поликлинику. И сейчас она совершенно не понимала, правильно ли действует, обращаясь к собственной памяти и рекомендациям из интернета, или совершает ошибку, которая может аукнуться осложнениями. Если чуть более сговорчивому Яну становилось будто бы получше, то упрямцу Киру – хуже и хуже. Ян хотя бы временами слушался, и молоко пил, и даже с маслом, и горло с раствором соли полоскал, и спину себе разрешал натирать, и ножки, и ингаляции делал под ее присмотром. Второй же, очевидно, решил доказать всем вокруг, что бессмертный.          А теперь этот жуткий кашель.         Нет, ну какая же дура. Организовала ему проблемы, выкурила в грозу из дома, загнала в канаву, а потом еще и сцену устроила, и вынудила догонять. Под градом! И торжествовала-то как, главное, что побежал – аж второй раз… Что извинился. Никогда перед ней не извинялись неблизкие. Она тогда узрела в этом опровержение своих домыслов. Ей тогда показалось, что это что-то да значит. Что, значит, ему все-таки не все равно. Что что-то у них, значит, происходит. Даже злость ее вся в тот момент куда-то улетучилась: от пылающего костра остался лишь дым тлеющих углей.         С тех пор он ничем не подтвердил ее предположения, наоборот, даже слегка отстранился. В основном молчал, хмурился и больше не требовал номер телефона. Будто бы избегал, но не гнал. Не обвинял. Ни о чем не просил. Наверное, она его разочаровала. Пару раз поблагодарил за помощь с Яном. В отношении себя помощи не принимал. Отбрил Милин выпад. Таня говорила, что и ей от него «за нее прилетело», и что было бы ему все равно, не стал бы защищать… А еще говорила, что…          Таня – фантазерка и вечно видит то, чего нет.         Голова призывала образумиться, но глупое сердце не слушалось. Она падала с обрыва прямо в руки. Снова и снова. Опять и опять ругала себя за готовность выстроить замок из новых иллюзий и в нем поселиться. Напридумывала что-то, нанесла на картину штрихи рассветных лучиков, разрешила себе теплые краски надежды. Дура в квадрате.          В кубе.         — А кого ты больше любишь? Меня или Кира? — распахнулись карие глазюки. Ян выжидающе смотрел на нее.         Что?..         Еся с усилием втянула воздух: этот детский наивный вопрос, застав врасплох, вогнал в ступор, и язык беспомощно отнялся.          — Тебя я очень люблю, малыш, очень-очень, — пробормотала она, теряясь в обрывках шуганых мыслей и ворохе не прозвучавших слов, что сбивали сердечный ритм и, касаясь нёба, оставляли во рту остро-сладкое послевкусие. — Ты мой лучший друг, помнишь? Так что выздоравливай скорее, у нас впереди ужасно много очень важных дел.         Ян сонно улыбнулся: кажется, ответ его устроил.         — А Кир тоже твой друг?          А Кира придется попросить поучаствовать в им же придуманной «вечеринке» хотя бы номинально, чтобы показать Яну, что умирать здесь в ближайшее время совершенно точно никто не намерен.         Непосредственность, с которой этот маленький человек задавал свои вопросы, проверяя прочность связи, подкупала, умиляла и в то же время озадачивала. В возрасте Яна о различиях в видах любви не подозреваешь, не ощущаешь тончайших нюансов и ее не превозносишь. Она для тебя – без условий и рассуждений, естественная, как дышать. Забери – и дышать станет сложно. Но ведь они есть – эти различия. И как объяснить их семилетке? И сможешь ли, если нет в тебе никакой уверенности, что сама испытывала ее разную?         Тебе двадцать семь, прошло почти полтора года с того дня, когда ты выбрала жизнь и себя, а ты до сих пор не можешь точно сказать, была то Любовь или одержимость. Любовь или жертвоприношение на алтарь мечты. Любовь или слепое поклонение созданному образу… Или крайняя стадия опьянения привитой верой. Или затяжное обострение хронической болезни со всем букетом осложнений. Или попытка заполнить зияющую пустоту в душе. Обрести смысл.         Это был долгий, изнуряющий бег от собственной реальности. Смешно – на финише реальность приняла тебя в свои объятия и в них задушила.          — Кир у тебя тоже хороший, — натягивая на обмякающее тельце покрывало, а под голову подкладывая мягкую диванную подушку, пролепетала Еся. — И друг из него отличный. Не бросил нас в беде.          Уже который раз…         — Да… Он учит меня… Как это?... — Ян еле ворочал языком. — Стоять за себя… И не ругается… И похож на папу…         В и без того помутневшем от нездоровья взгляде проступила боль внутренняя, и Есю охватила всепоглощающая растерянность. Так не хотелось бередить сейчас ранимую детскую душу, и в то же время эта душа выказывала потребность сказать.         — Чем?.. — еле слышно спросила она.         — Я точно не знаю… Он говорит, как папа. И делает, как папа. И объясняет почти как папа… — карие глаза смотрели прямо и честно, а в голосе звучало опустошающее смирение с папиной и своей участью. —  И не ругается… — Ну да… — И у него такой же чо… Забыл. Ну, бусы. И он тоже теплый, — Да… — И шутит. Папа всегда-всегда шутил, даже когда я плохо себя вел… И был теплым.         Шмыгнув, мальчик замолк и перевел взгляд на потолок, а в горле увяз ком.          — Как ты думаешь, это хорошо? Что они похожи?          На вопрос Ян лишь кивнул и, нахмурившись, отвернул нос к спинке дивана. Резь в груди становилась еле переносимой, и Есю, задававшуюся вопросом, что же тогда сейчас чувствует Ян, посетило неодолимое желание попробовать отвлечь измученного болезнью ребенка от тяжелых мыслей. «Был теплым». Быть может, она хотела спастись сама. Потому что это… Это… Как это вынести?         — Как там та девочка, которая тебе нравится? — пропуская тугие пряди сквозь пальцы, тихо поинтересовалась она. — Марго, да? Как успехи?         — Она уехала к другой бабушке, — вяло отозвался Ян.         — Ты расстроен?         Ответа не последовало. Припухшие веки все-таки закрылись, а через пару минут до ушей донеслось тихое сопение. Еще через пять приоткрылся рот, Еся осторожно поднялась с дивана и подоткнула под маленькие ножки покрывало.         Горечь за Яна смешивалась с необъятной горечью за несправедливость целого мира. И все-таки она видела утешение: оба осиротевшие, они с Киром оставались друг у друга. Ян находил в нем черты своего отца, а Кир наверняка находил своего брата в Яне. Очевидно, им нужно держаться друг друга: каждый из них способен придать другому сил, показать смыслы и подарить веру, став живым воплощением ушедшего навсегда.          Ян уже это чувствует, а Кир… а Кир… А что чувствует Кир, он не рассказывал.         Все-таки не удержалась: осторожно ступая, подкралась к плотно прикрытой двери. Плавно опустила ручку и заглянула в образовавшуюся узкую щель.         Проверила. Спит. «Похожий на папу» человек, страх за жизнь которого вдруг пробудился в Яне, спит. И нет в воздухе того напряжения, что четыре дня кряду заряжает одно на троих пространство. Воздух спокоен и недвижим, как и тот, на кого смотришь.         Почему в такие моменты люди имеют настолько беззащитный, по-детски невинный вид? Такой безмятежный и мирный? Почему в такие моменты так и подмывает нарушить прозрачные границы, приблизиться и коснуться? Накинуть или поправить плед, приложить ко лбу тыльную сторону ладони и осторожно убрать лезущую в лицо прядь? Послушать дыхание? Пользуясь случаем, зная, что ничего тебе за это не будет, рассматривать черты и черточки?.. Почему в такие моменты кажется, что с ними обо всем можно договориться, что они никогда-никогда тебя не обидят и не обратят в пыль твои доверие и надежду? Почему сердце разбухает и рвется? Почему кажется, что они принадлежат тебе одной?..         Чувствовала себя воришкой. Вуайеристкой. В груди щемило, а в животе щекотало – то ли предвкушением, то ли неопределенностью, то ли стыдом, то ли страхом оказаться застигнутой на месте преступления, а скорее – всем понемножку.         Полумрак затененной ветвями яблонь комнаты укрывал его вторым покрывалом, пряча от чужих глаз то, что видеть им не полагается. Его явно лихорадило: мало того, что он не снял толстовку, так еще и капюшон накинул, зарылся в плед и весь сжался.         Капюшон, впрочем, съехал на затылок, так что удалось разглядеть и длину ресниц, и приставшие ко лбу волосы, и воронье гнездо на голове; оценить изможденный вид, бледность кожи и впалость скул, аристократичные линии носа и четкие – челюсти; сравнить с мальчишкой и прийти к неожиданному выводу, что в душе Кир наверняка сохранил ребенка; подумать, каким горячим, обжигающе горячим он сегодня был; удалось услышать его дыхание, понять, что обнаглела так беспардонно, в открытую пялиться.          Не двинуться с места.             Вчера он «вдруг» обнаружил в ней существо женского пола, о чем во всеуслышание, на радость Миле и заглянувшему к ней Роме, и объявил. Стояла изнуряющая жара, и она не придумала ничего лучше, чем спасаться от перегрева в купленном в Чехове платье-рубашке. «Так ты все-таки девушка, Сень! Ах-ренеть» — вот чем он ее припечатал, стоило ей войти в калитку. Впрочем, отследить собственную реакцию она не успела, потому что из-за забора тут же послышалось саркастичное: «Зрение проверь, чудик». А он отбрил: «Не все то девушка, что верти-попа». И потому обижаться на него всерьез не получается. А Ромка тогда безостановочно отвратительно ржал и как-то косо на них смотрел. Как-то оба они косо друг на друга смотрели. И Кир ледяным тоном поинтересовался, «че надо?», а ей стало не по себе от угрожающих интонаций в его голосе. Она спряталась у Яна в Доме, так что чем кончилось, не знает. А к вечеру Кир сильно закашлял и резко сдал.         Пустая чашка на полу у кровати сообщала о том, что принесенное в последнюю минуту молоко с тонной меда он все же выпил. Испарина на лбу – что организм борется. Тикающие часы в гостиной – что она потеряла берега и пора очнуться. Память – что в свете луны это лицо выглядит иначе. И что руки у него теплые. Разум – что столь щедрый на возможность как следует рассмотреть момент ей больше не представится. А тяжесть, нарастающая в груди, – что жизнь могла и правда сталкивать их раньше.          Нет, не выходило: лица сменялись калейдоскопом, кружились серыми стертыми пятнами и искаженными размытыми гримасами. Сколько себя помнит, перемещалась в пространстве носом в пол, не поднимая головы и прячась от людей за волосами. Сколько себя знает, избегала смотреть в глаза, отводя взгляд раньше, чем успевала столкнуться с другим – как правило, презрительно-насмешливым или полным отвращения, а то и сквозным, обнуляющим.          И теперь могла поднять в памяти трещины асфальта, рисунки линолеума, цвет плитки в туалетах, надписи на партах в аудиториях, объявления на автобусных остановках, но не ли́ца. Возможно, больше шансов было бы узнать его на слух, но и тут нет: голос Кира – с едва уловимой хрипотцой, вельветовый и низкий – совершенно точно был ей не знаком. Такие голоса – они ведь особенные, она бы выделила его из тысяч, если бы он звучал. Ни голос его, ни лицо его, ни запах, ни поведение – ничего из этого не. Родинки, позы, манера держать в плену губу...         Взгляд скользил по лицу, возвращаясь к залегшим меж бровей бороздкам. Сегодня он умудрялся хмуриться даже во сне. Взгляд бродил, не понимая, за что именно должен сейчас зацепиться как за неопровержимую улику. Все ведь объяснимо. Она просто сама дофантазировала, как умеет. Придумала, что что-то «помнит», ухватившись за единственный раз заданный вопрос о том, не виделись ли они раньше. Придумала, ведь надо же хоть чем-то объяснить себе тлеющую тревогу при взгляде на родинки, позу и манеру. Да, все может оказаться лишь плодом воображения – как стали им те двое, давно уже живущие перед внутренним взором, но характеры показавшие лишь этим летом. Младший почему-то давался ей легко, а старший оставался загадкой.          Старший, младший, родинки, чаи, неуловимо знакомые позы, громкое сопение за спиной, разметанное воронье гнездо, кокон из пледа перед глазами… Прислонившись к косяку и не желая шевелиться, Еся ловила себя на обреченной мысли, что все-таки сойдет с ума, и случится это не далее, чем осенью, когда они уедут.          — Кир!         Блин!          Раздавшийся совсем близко крик заставил Есю испуганно шарахнуться от двери и резко обернуться на Яна. Тот мирно спал, успев скинуть с себя покрывало, раскидав руки и открыв рот. Проклиная визитершу на чем свет стоит, Еся метнулась на веранду, откуда было значительно проще определить местоположение источника звука.         Душечкина обнаружилась прямо на придомовой лужайке. Держа в руке бело-зеленый пакет, она растерянно оглядывалась по сторонам в поисках своего соседа. Вот уже и рот вновь открыла, и воздуха в грудь набрала, и…         — Тише, — слетая на ступеньки, прошипела Еся. — Они спят. Оба.         Если Мила и удивилась нежданной встрече, то вида не подала. И намека в предупреждении явно не услышала. Окинув Есю оценивающим взглядом, скривилась в ухмылке.         — Ой, а кто у нас опять тут? Рязанцева собственной персоной. Смотрю, уже здесь поселилась... Прибилась, как блудная собачка.         — Казанцева, — вздернув подбородок, поправила Еся. Мила даже не пыталась играть роль, которую примерила на себя на минутку, извинившись перед ней за наговоры. Права была чуйка. И Таня тоже.         —  Какая разница? — небрежно отмахнулась Душечкина. — Казанцева, Рязанцева… Пофиг. Ты и разговаривать у нас умеешь? Прикольно. Говорящая собачка… Жаль, что бешеная. Зря они тебя взяли, жди беды.          Мирно спящая на ступеньках Жужа подняла голову и утробно зарычала. В глазах плыло и искрило. Все это в разных вариациях, но в одинаково пренебрежительно-издевательском тоне она уже слышала от Милы десятки раз. Десятки! Душечкина нападала сразу, не тратя времени на прелюдии и не позволяя собраться, Душечкина командовала своей своре «фас». А Еся всю жизнь выбирала отмалчиваться, потому что их всегда было много, а она – одна, потому что отбиваться было себе дороже. Но сегодня… Она ведь не одна больше? Больше нет?         — Сколько тебе лет, Мил, а? — процедила Еся сквозь зубы. — Такое ощущение, что до сих пор десять. Мозг в пубертате застыл?         Мила округлила глаза, и неудивительно – ранее с отпором ей сталкиваться не доводилось.         — Что они все в тебе находят, не пойму? — вновь окидывая ее злым взглядом с головы до ног, процедила Мила через губу. — Моль молью, еще и с прибабахом.         Кто «все»-то?...         — Ты повторяешься, мне скучно, — защищаясь от уничтожающего взгляда, прикрыла глаза Еся. Внутри клокотало и сотрясалось, одно небо знало, откуда в ней взялась эта внезапная смелость хоть как-то противостоять. — Что ты тут забыла?          Хотелось бы, чтобы рядом был Кир, как тогда, на дороге. Чтобы объявился сейчас в дверях и избавил ее от удовольствия оставаться с Милой один на один. Чтобы сказал пару ласковых, как умеет, как вчера днем. Спрятаться за его спиной хотелось. Но приходилось самой.          — Ездила в Чехов, купила Киру лекарства по бабушкиному списку, — полным превосходства тоном ответила Душечкина. — Ты-то наверняка по интернетикам лечишь. А она – врач.         Ему купила, Яну – нет. Ну, ясно все с тобой…         Еся в сомнении покосилась на пакет. Бабушка у Душечкиной действительно врач – к ней все СНТ на консультации бегало – и стар, и млад, и с занозами, и с геморроем, и с язвами, и поодиночке, и с внуками. Пренебрегать знаниями специалиста в их ситуации было бы глупостью в ее высшем проявлении.         Могла бы и сама – сама! – до Чехова доехать, но как их бросишь даже на пару часов? Особенно Яна? Эти дни она бежала сюда, не успев глаза продрать. И оторвать ее от температурящего ребенка могла лишь ночь или необходимость провести занятие. Три урока уже перенесла и подумывала над четвертым.         — Спасибо, — сдержанно кивнула Еся. — Оставь на столике.         — Я сама ему их отдам, — возразила Мила холодно. Свое драгоценное подношение она теперь крепко сжимала в руках.          Еся пожала плечами: сама так сама. К этой минуте в ней зародилось подозрение, что эта внезапная забота о Кире не слишком-то похожа на жест доброй воли. Скорее – на желание показать себя с приглядной стороны, как Таня и предполагала. Осознание Милиных намерений отдалось болезненным уколом в груди.         — Как хочешь, — разворачиваясь в сторону веранды, откликнулась Еся. — Тогда вечером.         — Ты ведь понимаешь, что это ты виновата? — не выдержав, вскинулась Душечкина. —Я вообще не представляю, как он мог ребенка тебе доверить!         — Так спроси у него, — с трудом выдавила из себя Еся. — Через забор живете…         Язык отнимался, аргументы в собственную защиту не шли в голову – в том числе и потому, что голова с озвученными доводами соглашалась. Если отбросить все оправдания, если опираться лишь на сухие факты, то конечно – конечно из-за нее. Это она проигнорировала прогноз погоды с предупреждением о вероятности дождя. И доверие к ней после такого должно было резко упасть. Однако Кир будто давал ей шанс. И Еся держалась за него, как за спасительную соломинку.          Мила не унималась:          — Ты же конченая! Это из-за тебя они болеют! Только тебе, ведьме полоумной, вечно все ни по чем!              Интересно, на что рассчитывала Душечкина, впрыскивая в ее кровь свой яд? На то, что «Сеня – Привидение» расплачется и пристыженно убежит с участка? Что никогда больше не высунет носа из своей норки и не придет сюда – в место силы? Что почувствует себя ничтожеством, действительно конченой? Проклятой? На что?         Будто бы ей эти дни мало самоистязаний! Она и так поедом себя ест!         — Не лезь ко мне, Мил. А то порчу наведу.         Окинув соседку взглядом, который, как Еся очень надеялась, выражал угрозу, поднялась на веранду и демонстративно прикрыла за собой обе створки двери. Постояла чуть-чуть у окна, сложив на груди руки и глядя в спину неприятельницы, развернулась, вошла в дом, рухнула на ступеньки и, обхватив себя руками, попыталась унять дрожь, что волнами разносилась по ослабшему телу.         Выиграла она сейчас или проиграла? И что теперь? Она ведь уже пыталась сказать Киру, какая у нее здесь репутация. Уже пыталась рассказать, что ее тут за чокнутую держат. А он ответил, что его не заботит чужое мнение, что как-нибудь обойдется своим. Но ведь самое главное… Главное, что у этих обидных слов есть основания! Время идет, самый опасный период вот-вот останется в прошлом, но она по-прежнему не защищена от дебюта. Ну, сколько там? Пять процентов? Три? Уже один? Меньше? Сколько бы ни было, вероятность сохраняется.         А если Кир узнает… Например, от той же Милы… Если он узнает о перспективах, что тогда? Отвернется, как отвернулась когда-то лучшая подруга? Запретит Яну общение? Или?.. Что?         Не хотелось об этом думать, но интуиция шептала, что однажды карты вскроются – с такой соседкой, как Мила, иначе быть не может. И тогда уповать останется лишь на чудо.         Поднявшись со ступенек, стараясь ступать как можно бесшумнее, вновь заглянула в комнату. Кир и позы не поменял – спал, сжавшись калачиком в своем коконе из пледа и вид имея самый безоружный из всех, что она лишь видела. Развернувшись, достигла дивана и, аккуратно присев на краешек, приложила ладонь ко лбу Яна. Казалось, что температура уходила, и даже болезненный румянец на пухлых щеках стал бледнее. Оба они нуждались в заботе, пусть и от «полоумной ведьмы». Кир не отталкивал, несмотря на то что она предоставила ему прекрасную возможность прочертить жирные границы, а Ян – тот с каждым днем прикипал сильнее, и его «невинные» вопросы в таких выводах лишь укрепляли.          Ее здесь привечали, они пустили ее в свой дом, ей доверяли, их она ощущала лопатками, бодаясь с Милой, и не может взять теперь и…         Подавив зудящее желание вернуться и проверить лоб старшего, вышла из дома вон.               А не пойти ли и Миле тоже?          В задницу.     

***

        — Кир? Кир?.. Дядь Кир! Кир!         С превеликим трудом разлепив ресницы, Кир разглядел в размытом пятне перед собой озабоченную моську племянника. Сидя на кровати в позе по-турецки, тот тыкал в него палочкой, в роли палочки используя собственную тощую ручонку. Налитая свинцом голова гудела и трескалась, тяжелые веки так и норовили вновь схлопнуться, а до кучи тут же накрыло заставившим скрючиться приступом кашля.         — Ты так долго спал… Я уже начал бояться… — плаксивым голоском поведал Ян.          — Чего? — прикрывая веки, прохрипел Кир.         — Что ты умер.         Если бы…         Рука нащупала ногу, и через секунду поверженный Ян валялся в горизонтали, уткнувшись носом в его коленку. Племяннику вроде как полегчало, по крайней мере, горячим он не ощущался и вид, как казалось, имел относительно бодрый. В голове мелькнул справедливый вопрос, смог бы он позволить себе спокойно умирать без друга Сени.          Где она, кстати? Почему так тихо? Ушла? Зачем? А времени сколько?          Кажется, днем его знатно штырило. А потом она ему в комнату молока принесла, с медом, и попустило. Потому что молоко в постель ему только мама носила – в его восемь лет. И засыпал он под шепот угрызений совести и чувствуя себя при всем при этом чуть ли не благословленным. Засыпал он в мире и с ней, и с собой. Последняя мысль, помнит: «Ну, раз ей не все равно, можно дружить».          — Не ссы, прорвемся, — пробормотал Кир. — Сам как?         — Я почти хорошо! — ловко вывернулся из хватки Ян. — Кир, а что это у тебя там на ноутбуке за картинка? Как будто зеленая змейка проглотила желтого слоника.         Змейка?... Слоника?... Ну и воображение у тебя, Янчик… Может, она шкаф проглотила. Упавший         — График нагрузки пользователей системы, — просипел Кир, кое-как подняв в памяти открытые окна консоли. — Слоник был очень жирным — Не спрашивай, я вообще не в состоянии. Надеюсь, ты ничего там не трогал?         Послышался расстроенный вздох.          — Ничего. Значит, вечеринки не будет?         Чего?         — Какой еще вечеринки? — переворачиваясь на спину, простонал Кир. Котелок напрочь отказывался соображать и подсказывать варианты.          — Пижамной! Так Сеня сказала! Она сказала, что вечеринка будет, когда тебе станет лучше и ты сможешь участвовать! Тебе еще не лучше?         Не так быстро, парень…          — Пижамная – значит, в пижамах, — проворчал Кир. — Думаешь, я покажусь людям в желтых утках? Фига с два — Я что-то пока не готов, — И не буду         Спустя секунду Кир почувствовал, что его придавило не меньше, чем двадцатью килограммами: это кое-кто оборзевший уперся ладошками в грудную клетку. Нет бы проявить толику сочувствия к очень больному, между прочим, человеку. Зачем, в самом деле?         — Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! — округляя и без того круглые глаза, заканючил Ян. — Ты ведь говорил, что мы фэмили! Значит, мы должны все делать вместе! Мы с папой все вместе делали.         Мелкий шантажист. Знает, на что давить         — И кто будет в пижамах? — уточнил Кир без всякого энтузиазма.         Интересной эта вечеринка обещает быть лишь в одном случае. И чтобы на это посмотреть, он, так уж и быть, рассмотрит возможность пойти на жертвы. Хотя взглянуть на «такое» одним глазком можно, просто выползя на кухню за чаем. Тогда и позориться не придется.         — Все! — М-м-м — Ки-и-ир! Я хочу смотреть фильм вместе с тобой!          «Все»… Ясненько… Фильм?.. Какой еще?.. А, ну да, что-то говорила про смотреть…         Кир приоткрыл один глаз. Вечерний свет заливал пространство, сообщая о том, что проспал он не меньше трех часов, а то, может, и все четыре. Обещанное мероприятие обещало пройти в формате «детского «вечерника» в лазарете» (очень заманчиво!) Однако посмотреть на Есю в пижаме он, наверное, был бы все-таки не прочь. Даже представить себе не мог, что это может быть: мишки к ней не вязались. Кружевные пеньюары? Ну, нет… Вот разве что клетчатые рубашки до колена, полосатые носки, как у Пэппи, и ленты в заплетенной на бок косе.         — Где твой друг-то? — прислушиваясь к пространству в попытке уловить признаки ее присутствия, поинтересовался Кир. Смиряться последнее время приходилось со многим и, в том числе, с тем фактом, что минули благословенные времена, когда ему было до фонаря, кто, что, где, с кем, когда, зачем и т.д. Тишина дома больше не радовала, звуча подозрительно, давя на виски и отзываясь тревогой в подреберье. Такая тишина стала казаться мертвой. А он хотел другой – той, которая дышит.          — Она на улице, к ней пришла какая-то тетя и какая-то Соня, и они разговаривают, — охотно отозвался Ян. — Я даже выходил посмотреть, но Сеня сказала, что дружить с Соней я буду потом, когда поправлюсь.          Сеня… Соня… Тетя… Туса… Мозг напрочь отказывался выполнять задачи, для которых был предназначен.         Понятно одно: Ян со дня на день поправится, и у их неуловимого, нелюдимого «друга»  исчезнут причины здесь находиться. А значит, стоило бы пользоваться моментом. И пусть после он треснет и лопнет от раздражения на себя самого и на нее, няшу в мишках, это будет потом, а пока… Пока хочется, чтобы рядом. В конце концов, до сих пор не пересчитаны веснушки на левой щеке: та вечно прикрыта волосами.         «Попал ты, братиш», — фыркнул где-то в недрах сознания Тимур.          Что бы я без твоих вердиктов делал?         «Прожил бы невыносимо скучную жизнь»         — Ну, раз все, то и Жужу тоже давайте, а то нечестно, — кое-как заставив себя занять вертикальное положение, пробормотал Кир. — И особо не рассчитывай, что я буду тебя развлекать. Упаду на диван и притворюсь дох… Короче, не надейся.             Яна с кровати как ветром сдуло. Кир слышал бодрый топот маленьких ног по деревянному полу, и топот этот сопровождался дребезжанием стекла в старом серванте. А спустя полминуты участки огласил радостный вопль:         — Сеня! Кир не умер и согласен! И чтобы Жужа тоже в пижаме!         Повинуясь непреодолимому притяжению подушки и пледа, Кир хмыкнул и завалился на бок. Интересно, как они это провернут.    

***

      «Интересно, как я должна это провернуть?» — кипятилась Еся, в сомнении косясь на бьющего хвостом в ожидании чего-нибудь вкусненького щенка. Кир вновь спал, не подозревая, что Ян уже час как облачился в пижаму в ожидании обещанного. В данный момент мальчишка убивал время на втором этаже – конструировал «большой город», а под крышкой сковородки трескался купленный в магазине попкорн. Вообще-то, все нормальные люди готовят попкорн в микроволновке, однако же на этой кухне чуда техники не обнаружилось, так что пришлось проявлять чудеса изобретательности. Зерна кукурузы лопались и стреляли под стеклянной крышкой, а она задумчиво разглядывала Жужу, на которую, совершенно очевидно, ни одну шмотку было не напялить, даже если очень захотеть и постараться.         «Да он просто решил поиздеваться, вот и все», — любезно подсказывал мозг, тут же, впрочем, напоминая, что злиться не стоит, потому что Кир в принципе согласился на довольно спорную, а в его неважнецком состоянии так и просто дикую затею.         Часы показывали восемь вечера, на ее ноутбуке запуска ждал фильм «Назад в будущее», чайник успел вскипеть пару раз, а заварка наверняка уже остыла, как и накрытая пиалой стопка блинов. Мед, лимон, банка малинового варенья и горячее какао для всех желающих и не желающих приютились на столе. А еще там же, отдельной горкой высились тубы витамина С в дозировке для детей и взрослых, пластинки для горла, жаропонижающее, разогревающая мазь и микстуры от кашля, которые прямо к порогу доставила Таня. Она пришла не одна, а с дочерью – очень симпатичной, похожей на нее саму светловолосой, чуть полноватой молчаливой девчушкой, которая, прячась за маму, высматривала на участке Яна и Жужу. Таня пояснила, что это их запасы, что о ситуации узнала из сообщений Милы в дачном чате, что будет рада, если лекарства помогут и что денег за них ни за что не возьмет.  «Пусть поправляются, — сказала, — Соня очень ждет».         Сама Еся, поддавшись уговорам Яна, успела сбегать домой и облачиться в бледно-розовый плюшевый костюм, по ее мнению, вполне смахивающий на пижаму. Этот костюм был куплен еще на заре отношений с Олегом, назван им «детским садом» и вывезен на дачу: избавиться от теплой и уютной одежды не поднялась рука. Мысли в голове вертелись тревожные, а именно, что Кир, глядя на это все, скажет? «Не, Сень, я ошибся: ты не девушка, ты девочка пяти лет» Или: «Сень, вот неймется тебе, да?»  Или ничего не скажет, забьется в дальний угол и весь вечер будет молчать, кашлять и просить держаться от него подальше, красноречиво демонстрируя истинное отношение к устроенному беспределу.          — Милота какая… — раздалось сиплое, слабое и тем выбивающее из-под ног опору. — Тебя еще не затискали? Такую?           Вскинув голову на звук неузнаваемого голоса, Еся застыла с чайной ложкой в руке. Кир, взлохмаченный, сонный и ужасно помятый, замер в дверном проеме.          С альбомом для рисования под мышкой.          В пижамных штанах.          С утками.          С утками, она видела их собственными глазами… В таких же синих штанах с желтыми утками, как у Яна… А из-под ядрено-синей толстовки, которую он не поленился задраить до самого подбородка, виднелись полы пижамной рубашки. И пальцы сами невольно потянулись к браслету.         Не понимала, почему его вид произвел на нее такой оглушающий, деморализующий эффект, но уже который раз за единственный день ощутила резь в глазах. Поспешно отвернувшись, открыла чайник и уткнулась в него носом, делая вид, что проверяет заварку.         — Извини, для Жужи ничего не придумалось, — пробормотала Еся себе под нос, однако голос таки предательски дрогнул. — Слишком мало времени было, если бы больше…         — Я же пошутил, Сень, ну, — встав рядом, Кир заглянул в чайник вслед за ней, а затем приложил ладонь к пузатой стенке. — Смотри-ка, — отойдя на шаг, вдруг распахнул он альбом, — это ты.          Взгляд заскользил по кругляшкам-лицам, и чем больше узнаваемых черт она находила, тем сильнее жгло глаза. Ян изобразил ушастого хвостатого зверька и четверых человечков: больших и маленького. Маленький – это, судя по коричневым спиралькам на голове и фиолетовой кепке, сам Ян. Себя он показывал довольным: об этом зрителям сообщала уверенная дуга рта. По правую сторону от маленького человечка разместился большой. Он держал нарисованного Яна за руку и улыбался до ушей. Его мальчик прорисовал тщательнее, чем себя: с шоколадными волнами по плечи, карими глазами, в белой майке и джинсах, а на шее коричневым же фломастером набросал что-то похожее на короткие бусы.           Слева от маленького – еще двое больших, и оба ужасно серьезны. Тот, что с краю – высокий, кареглазый и уж очень лохматый, в желтых штанах, белой футболке и с чокером, а второй, точнее, вторая, рядом с Яном – усыпанная рыжими точками зеленоглазка в оранжевом облаке волос, безразмерной рубашке и шортах по колено. Вторая протянула маленькому руку, а лохматый держался от всей честно́й компании чуть в стороне. Не настолько далеко, чтобы можно было говорить, что этот человечек гуляет сам по себе, но и не вплотную к рыжей.          В носу и глазах щипало просто невыносимо, Есе казалось, что еще чуть-чуть – и она разревется и всех перепугает. Мало того, что на рисунке она видела всю их семью, так еще и эта рыжая подозрительно кого-то ей напоминала. Может, конечно, мама, но… Но Ян ни разу не вспоминал в разговорах свою мать. И Кир сказал…         Кое-как взяв себя в руки, Еся вскинула глаза. Кир усмехался так невинно, смотрел так открыто и вид при этом имел такой невозмутимый, что язык отнимался. Она не слышала звона прежнего напряжения. Так звучит и выглядит мир.          Кир и был им… Неведанным желанным миром.         — Угу, — сдавленно просипела Еся. — А это ты.         — Похож, — согласно кивнул Кр. — Хаос передан хорошо, — Хаос? — А это Тимур. Всегда улыбался.         Господи, пожалуйста! Просто дай мозгов отойти на шаг. Просто дай сил не погружаться в него еще глубже, дай равнодушия не слышать ямы в интонациях, не видеть, что у них с братом одинаковые чокеры, и не додумывать, будто этот браслет значит, что ее давно уже взяли в их маленькую «утиную» семью. Не осмыслять по какому кругу, что он и Ян и есть очень маленькая, но настоящая, а не поневоле, семья. И свидетельство тому – дико смешные, нелепые штаны, точь-в-точь как у племянника. Кир всегда следит за тем, как выглядит, всегда. Но он, черт возьми, стоит перед ней в этих уморительных штанах. Согласный на устроенный ею «детский сад».         Интересно, понимает ли он, что уже сделал окончательный выбор?..         Понимает ли, что нельзя так близко к сирым и обездоленным? Потому что сирые и обездоленные обещали себе больше никогда не стремиться к теплу.         А что делать, если тепло находит само? Как ему сопротивляться, если нет сил на сопротивление? Если качает и магнитит?         — По-моему, это по меньшей мере признание в любви, — с прищуром рассматривая рисунок и тыкая пальцем в рыжую, буднично сообщил Кир.          — По-моему, он не просто так нарисовал вас по бокам, — кое-как выдавила из себя Еся. — Вы как будто его охраняете.         — Судя по всему, не только его, — отложив альбом на стол и усевшись в рабочее кресло, хмыкнул Кир. Отстучал что-то в ноутбуке и, сложив пальцы домиком на переносице, без особого энтузиазма поинтересовался: — А это что за ассорти для загибающихся?         Еся метнула взгляд на образовавшийся на столе завал, оценивая «ассорти»:         — Это для вас с Яном. Таня принесла, чтобы поправлялись. Там еще у Милы для тебя целый мешок, но она сказала, что отдаст лично в руки.       — М-м-м… Понял, спасибо твоим... Кхм-кхм..         Он закашлялся, лишая ее возможности услышать окончание мысли. Как бы то ни было, Еся чувствовала ставшую уже еле терпимой потребность облегчить придавивший плечи груз, и момент, казалось, был подходящим.          — Кир, прости… Вы слегли, и я из-за этого чувствую себя просто ужасно.         Он лишь фыркнул.         — В детстве я был такой дохлик, что мог схватить ангину от дуновения майского ветерка. Так что расслабься – ты снова ни при чем. Нам очень повезло, что ты с нами.         — А вот некоторые так не думают, — мрачно сообщила Еся. Его слова становились целебным бальзамом на старые и свежие раны, и ей хотелось еще и еще – снова и снова слышать опровержение своим страхам, вновь и вновь убеждаться, что есть ему разница, несмотря на обидные слова.         — А вот некоторых слушать не надо, — в тон ей ответил Кир.         — А знаешь, какого они тут все обо мне мнения? Что говорят?         — А я тебе уже сказал, что меня, — Кир сделал короткую паузу, прислушиваясь к грохоту на втором этаже, но все равно понизил голос до глухого бормотания: — что меня, Сень, не е… не колышит. И тебя не должно. Их заблуждения – их проблемы. Не мои. И не твои.         Это ты сейчас так думаешь…          Пусть бы правда…          — А вдруг это твои убеждения – заблуждение, Кир?  — прикрывая глаза, выдохнула Еся. — Что тогда?         Поняв, какую ошибку совершила, лишив себя возможности увидеть ответ на лице, распахнула ресницы. И обнаружила растянутые в подкупающей улыбке губы, опасный блеск в глазах и расслабленную позу: откинувшись на спинку стула, Кир закинул стопу на колено, сложил на груди руки и оценивающе склонил к плечу голову.          — В этом одеянии ты похожа на плюшевую мимимишку. Так что готовься, — предупредил он вкрадчиво.          Нет, не собирался он в очередной раз опровергать ее страх. Он всю душу из нее собрался вынуть одним лишь голосом и манерами, одним видом. Он же дожмет ее когда-нибудь своими выходками, разворошенным гнездом волос, тягучим карамельным взглядом и упрямым отказом слушать сплетни.         Ребячеством. Пониманием. Доверием. Принятием.         Она сложит оружие, и выбросит белый флаг, и отстроенная крепость падет. Вот только что ему ее капитуляция?          — К чему? — ощущая, как на щеках начинает рдеть румянец, осторожно уточнила Еся.       — А я уже сказал. Готовься быть зверским образом затисканной.          По коже шпарил табун мурашек. Если бы он осознавал степень ее голода по человеческому теплу, понимал бы, что для нее его слова звучат вовсе не угрозой, а призрачным обещанием. Что для кого-то самое желанное, что может подарить другой – простые объятия. А может, он уже все понимает. Просто безропотно замереть в руках и остаться – неужели что-то в этом мире способно переплюнуть по выбросу счастья подобный момент? И пусть это будут детские руки… Но спасительные руки, исцеляющие руки, любящие руки…          …Надежные…         — Я не… — начала Еся. Хотела сказать, что вовсе не возражает, однако запнулась, глядя на гипнотическую улыбку Чеширского кота, что медленно расплывалась по помятому лицу. Две четкие ямочки на бледных щеках поставили два жирных креста на попытках оказать хоть какое-то сопротивление.          — Хана тебе, друг Сеня, — не сводя с нее проникающего взгляда, заключил Кир. — Даже не подумаю его тормозить.          Наверное, он прав.         Раньше или позже, но ей хана.