Телеграф

Ах! если любит кто кого, Зачем ума искать, и ездить так далёко? А. С. Грибоедов, “Горе от ума”

Вила каждый день ходит к телеграфу. Когда небо становится сизым, и на горизонте колеблется алое брюхо заката, она неизменно появляется в маленькой комнатке, отведенной под телетайп. — Здравствуйте, Марья Павловна, — говорит она одни и те же слова. — Для меня есть телеграмма? Телеграфистка смотрит на ее фигуру, завернутую в фиолетовые тени комнатки.  — Сегодня ничего.  Из раза в раз их диалог одинаков. Марья Павловна даже удивляется, как Вила не устает каждый вечер с самого октября захаживать в эту тусклую комнату. Из окна всегда видна ее фигура — вечная энергия походки ближе к закату сменяется кроткой усталой ровностью. Конечно, Марья Павловна знает, кого она ждет — не сама ль ждала заветной телеграммы так же, наивная? Много лет назад конверт принес ей, беременной, лишь полынную горечь — “Не жди назад”.  Марья Павловна каждый вечер вздыхает, провожая Вилу взглядом с потаенным страхом. Однажды в марте Вила не приходит.  Ветрянка рассыпается по Раяшкам медленно, но неотвратимо. Вскоре Марья Павловна замечает, что дневные улицы необычайно пустынны — дети, их вечные обитатели, сидят дома, перезаразившись друг от друга. И Вила, бедная Вила, столь часто втягиваемая в водовороты их игр, тоже подхватила заразу. Доктор проводит в спальне больной несколько часов, но наконец хлопает дверью, сгорбленный. Марья Павловна замечает, что лицо его бледно; в груди ее зарождается смутный страх. Вчерашний студент, совсем недавно закончивший медицинский, он непривычно мрачен.  — У нее осложнения. Судя по симптомам, пневмония, — скупо говорит он и рваным жестом протирает пенсне. — Вы сможете ее вылечить? Если нужна сиделка, я могу… — испуганно предлагает Марья Павловна.  — Я даже не уверен, что это именно пневмония. Она наполовину русалка, я понятия не имею, как работают ее легкие, — голос врача нервно взлетает. — У меня еще полгорода больных детей, я физически не могу уделить ей достаточно внимания, у Коли из третьего дома осложнения, а Даша, кажется, еще и с ОРВИ, и я хотя бы… Он вдруг осекается, будто на шее его сомкнулась проволока удавки. — Хотя бы знаете, как именно их лечить, — шепчет Марья Павловна. Они молчат с полминуты. Тишина наконец трескается — но голос врача надтреснут тоже: — Все, что я могу предложить, — это антибиотики. Пыльные темно-коричневые шторы пожирают весь свет, и в комнате даже в полдень царит глубокая полутьма, в ней путаются и шаги Марьи Павловны, и тяжелое дыхание Вилы — оно увесистыми бусинами скатывается по постели, мокрой от ее горячечного пота. Волны жара исходят от ее вздрагивающего тела, распаленного лихорадкой и мыслями. — Почему она не пришла? — слабым голосом шепчет Вила, глядя в стену. — Кто? Марья Павловна тревожно вглядывается в иссеченное сыпью лицо. — Виндсонг. Я отправила ей столько телеграмм, но она не ответила ни на одну, — в легких Вилы что-то натужно свистит с каждым словом, ее голос трескается, — может, с ней что-то случилось, может, ей самой плохо, может, она вообще… Губы Марьи Павловны сжимаются в тонкую нить.  Виндсонг. Ее тень будто всегда где-то рядом с Вилой, то и дело роняющей о ней пару нежных слов. Целая кипа неотправленных писем свила гнездо в ящичке стола (она прочитает, когда приедет, всегда говорит Вила), одинокая фотокарточка, где Виндсонг напряженно сощурилась над какими-то записями, висит на стене в трогательно застекленной рамке, по подоконнику рассыпались старые карты и записи — ржавчину чернил Вила бережет, будто золото.  Марья Павловна понимает Вилу, понимает живо, так, как может понимать только брошенная невеста.  — А может, и не вернется она, — свистит шепотом ее горло в тупой, отчаянной ненависти. — Наверняка нашла себе другую бабу, а то и мужика.  Вила не должна была услышать. Русалочий слух слишком остер.  Она смотрит на Марью Павловну так, будто та ударила ее по лицу — и Марья Павловна чувствует, что давится собственным свинцовым языком.  — Прости, голубка моя, это я сдуру, — частит она. — Приедет, обязательно приедет, куда ж денется… Стеклянно-холодные глазные яблоки Вилы скрываются за веками.  — Хорошо. Можно мне поспать, пожалуйста? — голос ее ровен, как зеркало, и Марье Павловне становится страшно. Она шаркает на полутемную кухню и со смутной тревогой в душе вливает в цветы стаканов десять воды, ища, чем занять беспокойные руки. За стеной в комнате больной почему-то ужасно тихо. На следующее утро Вила не приветствует ее улыбкой, как делала всегда.  И через день — тоже. Мягкий сноп пшеничных волос расплескивается по подушке, дыхание становится все надсаднее. Болезнь развивается неотвратимо стремительно, и Марья Павловна не замечает, в какой момент Вила начинает мучительно втягивать в себя воздух открытым ртом — по губам постепенно расползается кракелюр суховатых трещин.  Марья Павловна едва вкладывает в них антибиотики.  — Запей, голубка, запей… Вила берет стакан, покорная, как ребенок, глотает воду — но ее глаза следят за мутными образами на стене. Стоит ее голове оказаться на подушке, она жалобно шепчет, невидяще скользя взглядом по потолку: — Виндсонг… Это имя — огромная тень в углу комнаты, запах пота, которым пропитана кровать, гной в легких, — неумолимо преследует ее. Марья Павловна с тревогой вглядывается в искаженное мукой лицо, а Вила всхлипывает все громче и громче, одно бесконечное “Виндсонг-Виндсонг-Виндсонг” барабанят губы, не смыкаясь, утомительно и монотонно, будто тяжелое жужжание над летними полями, — но вдруг монотонность сменяется резкостью, Вила в горячке сбрасывает с себя одеяло и дергает за пояс халата — ткань съезжает с плеч, обнажая уязвимо обнаженную грудь, дрожит крылатый размах-разлет вострых ребер, и горькая капля пота катится по коже. — Жарко, жарко, — жалуется Вила кому-то невидимому, — у тебя холодные руки, а мне так жарко пожалуйста, вернись, притронься ко мне, пожалуйста, пожалуйста, я ведь!.. Болезненный кашель подрубает ее всхлипы, будто деревце. Вила захлебывается им, хрипит, крупно вздрагивает, ловит ртом душный воздух, как тонущая, и собственный сухой белый язык будто душит ее, корчится огромной пиявкой между губ.  Марья Павловна вдруг спохватывается, выдергивает одеяло из-под мечущихся конечностей и чуть ли не силой завертывает в него отчаянно рвущуюся из рук Вилу.  — Спи, моя рыбонька, — виновато бормочет старуха. — Вернется она, чего ж ты так…  Вила будто не слышит, а может, не слышит и в самом деле, накрытая душной ватой болезни, и перестает ворочаться только к утру. Больше она не двигается. Слезящиеся глаза неумолимо глядят в стену, в веере ресниц запутались смутные образы — Вила шелестяще зовет их сухими горячечными губами. — Ты даже не прислала мне телеграммы, ни одной, даже не сказала мне, что захотела другую, — в выцветших глазах тлеет слезливое упрямство пополам с упреком, — ты могла бы сказать мне, чтобы я не ждала тебя, ты могла, могла!  Рука в алой сыпи вырывается из-под одеяла, истончившиеся пальцы, корчась, хватаются за воздух.  — Пожалуйста, только напиши мне телеграмму, только напиши мне телеграмму, пожалуйста, хотя бы строку… Ты так любила мои волосы, а у твоей новой женщины они темные, темные-темные-темные… И вдруг широким вздохом на мгновение Вила стряхивает кольцо химер, глаза ее обретают быстротечный фокус, бесцельные пальцы вцепляются в юбку сиделки. — Марья Павловна, нет ли мне телеграммы, Марья Павловна?  — Нету, милая, нету, родная, — растерянно бормочет в ответ Марья Павловна. Вила обреченно всхлипывает. Потолок бесцельно качается перед ее глазами, будто мираж, и она отталкивается от него маленькой лодкой — жар поглощает борта, доски кормы плавятся. Она тяжелыми, рваными движениями груди выхрипывает из себя воздух и едва-едва втягивает его назад. Перед зрачками дрожат черные пятна, Вила дрожащей рукой отгоняет их, мух-падальщиков, пытаясь соскрести со стучащих висков утекающий образ с белыми волосами… — Виндсонг… Жар отступает от одной мысли. Тело Вилы становится холоднее и холоднее, перед уставшим взглядом услужливо расползается успокаивающий черный, горячечные метания слабеют — у нее цепенеют конечности. Вила застывает, неестественно недвижная. Утром Марья Павловна подымает горестный вой. Дверь комнатки телетайпа хлопает, и Марья Павловна вскидывает голову — жесткая ткань траурного платья неподатливо шуршит. — Где Вила? Марья Павловна глядит на Виндсонг, как на призрака. Она почти не изменилась — разве что к сумке прибавилось ведерко, пахнущее клубникой, да ртутной энергичной текучестью налились конечности. Виндсонг даже не замечает горечи в чужом взгляде, широко проходится по комнате, рукавом задевая подоконник, и быстро говорит, сияя улыбкой: — Наконец дали отпуск, слава богу, я думала, умру от тоски, а сейчас наконец увижу ее… И я хотела сказать вам, заметила по пути — у вас порвана линия телеграфа.