Погибший росток

Последняя инфузия была перенесена, как тогда выразились, с большим успехом и отличной восприимчивостью организма. Без видимых побочных эффектов в виде тошноты, рвоты, головных болей и чего-то еще, что оказалось слишком сложным в произношении. В конце концов, эта медицинская терминология и дополнительный говор сверху, к счастью, почти и не запомнились вовсе, а главное, совсем не воспринимались. Иначе бы напугали до стремительного поседения зеленых прядей. Пара синяков осталась на месте частых в последнее время инъекций, состав которых не был озвучен губами всеведующего лекаря, но имели или прозрачный, или мутный белесый вид. Можно было лишь догадываться о седативном назначении по соответствующему угнетающему эффекту и несколько странным проявлениям в лице неожиданной легкости, будто легкое опьянение, какое испытывалось редко в повседневной жизни. Иногда снижалась реакция, на место которой приходила страшная заторможенность, однако чаще становилось странно, безразлично и сонливо. А если к препарату, уже бегающему по венам вместе с кровью, прибавлялись неприятные на вкус белые таблетки, за которые сначала проводились войны, чтобы не принимать их, то сознание утекало в долгий и беспросветный сон. Перед глазами не мелькали бредовые картинки разума, погруженного в насильственный медикаментозный отдых. А если и появлялись, то всегда без исключения тревожные кошмары, от которых приходилось сквозь удушье просыпаться и ощущать себя в липком поту, бешено бьющимся сердцем и нередко с желанием тошнить. Шевелиться было слишком тяжело, а думать о таких мелочах, как выпить хотя бы воды, не выходило, поскольку все захватила своей безграничной властью патологическая усталость. Она подавляла и самым натуральным образом обезоруживала и так голые руки, давно не державшие ни лука, ни какого-либо вшивого мелкого клинка, помогавшего в лесных дозорах: где-то им удобно было распарывать рыбье брюхо, а где-то срезать мешающиеся заросли плюща, душащие своими длинными стеблями слабые молодые деревья. Не было возможности срезать то же, но с себя, избавившись от плотоядного вредителя, прорастающего в форме длинных пальцев в коже перчаток. Они ожесточенно пропихивали в глотку спрессованные в пилюли светлые порошки и накрывали собой рот, не давая сплюнуть медикамент обратно. Они же заставляли раскрывать рот и для порошков, когда появлялась угроза подавиться небольшими круглыми бляшками. Скорей всего, препарат один и тот же, но разных форм, однако светлая пыль имела вкус куда более резче и убойней по наблюдаемому позднее эффекту. Впрочем, не всегда форма лекарства зависела от поведения пациентки — какая-то закономерность, скорей всего, была, но голова совсем ничего не запоминала, смешав каждый такой прием в один большой и длящийся уже слишком долго, чтобы можно было оставаться со здоровой печенью не разрушенной токсикологическим действием чего-то настолько же сильного, как и дрянь, текущая в сосудах. Могло статься и так, что великий ум решится подсунуть в один из таких приемов что-нибудь отравляющее? Просто чтобы позабавиться, как он то любил, или «определить резистентность к разным группам ядов», как то нравилось проводить на досуге в прошлом, но на совсем иных и давно сгнивших в годах лицах? Или то окажется новая форма принятия останков, о которых речь не заходила подозрительно давно, чтобы тревожиться время от времени. Странно и то, что кровь и без того отравлена чужой, оскверненной и ненормально древней, усваиваемой сравнительно легко, если верить чужим наблюдениям. Если же судить по своим наблюдениям, то можно было ограничиться узким «тяжело» и «больно» без иных дополнительных пояснений, которые попросту невозможно или крайне затруднительно описать человеческим скованным языком. Эти два противных фактора пропали совсем неожиданно и стали лишь странным воспоминанием из недалекого прошлого, как и двойник, больше не объявляющийся ни перед глазами, ни в тонком слухе. Теперь весь досуг состоял из постельного режима, пришедшим вместе с препаратами, принимаемыми с Докторских рук. Против своего места разложения нельзя было ничего противопоставить, как бы сильно не хотелось возвратить прежнюю активность, а не тупеть с каждым глотком белой отравы и не ощущать, как вокруг лодыжек тяжелеют незримые, все равно что тюремные оковы. Они давили и не позволяли противиться роли узника матраса, простыней и убивающей изнутри чудовищной слабости, накатывающей необузданно и всеобъемно. Хотелось бы вскочить на ноги, как прежде, и бездумно бежать, а не быть частью неподвижного и под гнетом времени разлагаться презренно, долго и тяжко. Однако ко всему вырабатывается привыкание, и неважно, быстро или несколько замедленно — она привыкла, легко прогибаясь под установленный режим, глотая, что дадут. Возможно, дело могло быть в Порче, будто впавшей в долгую спячку. Может, в методах действительно потрясающего лечения Доктора, состоявшего из радикальных мер пресечения и действенных препаратов. Как бы то ни было, а фальшивка больше не посещала черных картинок перед глазами при сне. Не пыталась возвратиться к девочке, будто хищник, растерявший интерес к раненной, живой, но больной добыче. Единожды появившись, двойник бесследно растворился в руинах головы, а все, что напоминало об зверском знакомстве — шрам и несколько изменившиеся органы чувств. Они обострились, но не настолько сумасшедше сильно, как в момент пика буйства демонической гадости. А так деликатно, будто всегда так все слышалось и ощущалось от момента рождения. Зрение осталось неизменным, если, конечно, не считать почерневших оболочек органа, в растерянность от которых пришел даже сам Предвестник. Он только рассмотрел внешне поменявшиеся глаза и сделал пару-тройку заметок в тонкой карте, а потом предложил это ужасное и заставляющее бледнеть «Имеет смысл изъять один для исследований?». И противно рассмеялся, как от хорошей шутки, когда пациентка перед ним застыла и почти перестала дышать от паники, направившей на уже потом привычную одышку и ледяную испарину. Коллеи перевернулась со спины на бок, когда поднятые над собой руки устали. Из пальцев легко выскользнула на скомканное одеяло светлая ткань, не желавшая никак оставлять девочку, закрепившись в скромных четырех стенах в качестве едва ли не единственной личной вещи. Всего-лишь платок, оставленный когда-то Дотторе, с несколькими крупных капель плохо застиранной крови и чего-то еще, что выделялась из анатомических отверстий по ходу экспериментальных методов. Та осталась с обильного кровотечения после прихода в себя и мокроты при лихорадке, если это «в себя» можно было толком назвать. Просто кусок наверняка дорогой ткани, а напоминал об ужасном одолжении и злой издевке, когда были впитаны этой же материей и слезы ранее. Насколько ранее, она не могла никак судить, не имея ни календаря с зачеркнутыми клетками отжитых дней, ни активных черченых линий на стенах. Такие были в активном ходу у других больных в прошлом, а рисовались чем придется: кровью, грязью, любой жидкостью, идущей с носа, глаз, рта или еще откуда-нибудь. Иногда они царапались ногтями до обломанных пластин и изодранного ногтевого ложа. Одному лишь Дотторе известно, как много времени, не имея вида на улицу, на холодное в Снежной солнце, она уже провела в четырех стенах все равно что презренный заключенный. Вина заключалась лишь в том, что родилась больной и заимела неприятное знакомство по вине несведующих родителей. Мерой пресечения в «темнице» стало возобновление методов из прошлого и изоляция с одним единственным собеседником или собой в бредовых диалогах, или с самим «надзирателем». Большая часть воспоминаний, приобретенных в мужской компании, смазаны и совсем нечитаемы. А каждое пробуждение, будто не разные дни, как думалось с натяжкой, а просто дневной сон в разное время слишком долгих суток. Неужели она застряла в петле, из которой теперь не может выбраться, а каждый новый день — продолжение того, что пленил еще при сделке в разгромленной в пух и прах Академии? Она не видела внешних изменений в себе, кроме новых шрамов или свежих ран, как те, что остались на плече из-за оторванных от плоти частичек болезни. Вместе со временем, наверное, остановился и элеазар, ставший совсем ленивым и отмирающим из-за такой же пассивной Порчи, должно быть, последовавшей за меланхолией хозяйского сосуда. Подумать только, три проклятья в теле, одно из которых жизнь, которую даровали родители, просто спустив один в другого — примитивная мерзость, перенятая из разговоров врача. Нельзя ни при каких условиях отзываться так о тех, кто буквально воссоздал это больное, но все же тело. Однако Коллеи все чаще и чаще ловила себя на паскудных размышлениях и с горечью искренне корила себя за непозволительные мысли по отношению к матери, желавшей лишь здоровья своему ребенку, и отцу... Такая несусветная чушь, потому что эту жизнь теперь живет не сама девушка, а Доктор, распоряжающийся, как пожелает того гениальный мозг в угоду сомнительным решениям. Хотя стоило бы выразить ему свою благодарность за избавление от мучений и применение симптоматического лечения — настоящее чудо, в которое пришлось уверовать. Абсолютно дико, но боли и все-все странности пропали, и девочка смогла в секундном размышлении ощутить себя не истязаемой жертвой взаперти, а самым обычным пациентом самого обычного врача на профилактике хронической болезни. Положение все еще незавидное и отвратительное, но хотя бы так пришел покой и совсем крохотными, но шагами, уходила убивающая изнутри тревога. Таковая сохранялась и по сию пору, нещадно уничтожаемая частым сном, неприятными на вкус каплями и, что оказалось настоящим удивлением, простой пищей, а не тем, чем ее кормили. Безусловно, Предвестник не стал изощряться с рационом острого больного, отдав предпочтение пользе, а не вкусу и виду, но от тех кусочков фруктов глаза готовы были заслезиться до сих пор, рот же густо наполняться слюной, и только тогда язык подталкивал цельные куски пищи к зудящим зубам. От такой подачки зародилось дополнительное чувство предательства, продажности и отождествления себя с прирученной ко кнуту и прянику собакой: пнешь — перекатится на другой бок, оскалив зубы, а стоит накормить разок-другой чем-нибудь, что не отравит, и вот он весь расплывается в улыбке и забывает старые обиды. Немного погодя подставляется под хозяйскую руку и с забитой страшными мыслями головой старается изо всех сил, чтобы не испортить достигнутого хрупкого равновесия дрессировкой — такое самочувствие оказалось в разы лучше и пусть мрачнее, но противоречиво приятней. Снова она перевернулась обратно на спину и бездумно вытянула над собой окрепшие ноги. Широкие одежды, комично подвернутые у самого низа, заскользили по коже и обнажили ее перед низкой температурой помещения. Плоть не то бледная, не то нормальная, не то совсем эксцентричная из-за рассосавшегося пигмента в сосудах, тем не менее все еще присутствовавшего в виде темнеющих клубков тонких пораженных сосудов. Скорее уж серая, но не в цвет чуть отдающих в синеву вещей и точно не в грязь шерстяных носок на стопах, появившихся с тех самых пор, как Доктор похоронил большинство помещений во льдах своего Крио Элемента.

«Если не стабилизировать низкую температуру тел, то тепло от того же отопления, что есть, заставит гниение быстрее сжирать трупы, Коллеи. Кстати, ты знала, что при разложении температура растет?..»

Подумать только один человек сумел самостоятельно заморозить все те скорченные и грязные от спекшейся крови тела, чтобы предотвратить их разложение, сопровождаемое мерзко-сладкими и затхлыми запахами и тем, что могло бы распространиться по коридорам всего учреждения Фатуи в лице хвори. Тогда он выглядел увлеченным и, будто в приподнятом настроении. Расслаблен, как тигр ришболанд, набивший желудок теплым мясом дичи. Коллеи никогда не видела его таким одновременно скошенным усталостью, от чего внешний вид его приобрел что-то схожее со студентами Академии, готовящихся к сдаче серьезных выпускных экзаменов, и воодушевленным не грубыми вмешательствами в человеческие тела, а чем-то настолько неподъемно тяжелым и, безусловно, ответственным. Немудрено, что после применения сил льда такой силы, мужчина временно стал куда более немощным, насколько можно было судить по его нетвердой походке и немного рассеянному взгляду. Это пугало больше, чем его мания и особая озабоченность чем-то или кем-то в лице той же девочки, например. Куда проще существовать с этим непредсказуемым существом, чем с тенью, имеющей аналогичную личину, но ставшим вдруг призраком того великого и несокрушимого научного ума Снежной. Закономерно и Коллеи ощутила растерянность в некоторой степени, а немного позднее и вполне объяснимое беспокойство из-за таких радикальных изменений в Предвестнике, на которого по прежнему падали подозрения о двойничестве. Извращенные перемены продолжались до тех пор, пока глаза не зацепились за первые шаги «утилизации», которую обозначили всего парой размытых и поверхностных слов. Но всякая речь перетекает в действия, если говорящий не рядовой любитель чесать языком, да и только. Сначала насторожились уши, услыхавшие непонятные посторонние звуки в коридоре, и только потом к слуху подключилось зрение, когда в распахнутой двери всего на пару мгновений мелькнул Второй и причина этого не дающего покоя скрежета Крио. То было небрежно волочащееся тело, лежащее в кожаной перчатке живого только ногой, пока в другой была пожухлая стопка бумаги, всецело притянувшая внимание врача. До сих пор перед глазами мелькал грязный след на ледяной корке и звук потрескивающего льда под тяжелыми каблуками. Непроизвольно пронзило холодом насквозь, будто свое тело было не теплым и живым, а стало тем мертвым срезом с местами проросшими насквозь острыми кристаллами Элементальной силы. Даже руки легли на плечи и растерли плечи сквозь толстые шерстяные нити. Не хватало только блеклого пара из рта, в котором беспроблемно проглядывались бы микроскопические капли влаги, растворяемые в жестоком холоде. К счастью, площадь пораженных морозом коридоров сокращалась по мере того, как скоро лекарь расправлялся с последствиями массовой гибели клонов. С теми не должно было быть много возни, как бы ужасно это ни звучало. Будто те никогда не жили, а всегда были какой-то вещью, которая в связи с возможно долгой службой вышла из строя. Но что насчет других «пациентов», не считая скромной девичьей персоны, не обделяемой вниманием даже в такой неудобно обостренной ситуации? Девушка давно не слышала ни единого звука сквозь стены, в которых стала добровольно содержаться без возможности выйти на лед самостоятельно — жегся все так же знакомо и разъяренно потрескивал, живя своей жизнью. Не мог же Дотторе в своем единственном экземпляре работать и над очищением помещений, и занимать свое время уходом за заключенными здесь же людьми. А если и не мог, то не было ни слышно, ни видно ни единой живой души, которая в теории могла бы взять на себя обязанности сестры милосердия, оказывающей нужную поддержку их жизнедеятельности. Собственно, эскулап не мог и избавиться от всей раздобытой плоти Сумеру разом по своей прихоти и нежелании как-то заниматься этим определенно немаловажным вопросом. Впрочем, не было должного желания как-то расследовать всплывший в голове вопрос или как-нибудь изловчиться, чтобы убедиться в том, что те по сию пору живы. Рассудка хватало не идти добровольно на Крио Доктора, как и точно не станет шевелиться в виду последнего приступа и пристыженности перед, казалось бы, всеми, кто мог дотянуться взглядом. Нечто невидимое, как одна из дополнительных к существующим стенам, не давала сделать смелого, но опрометчивого шага еще раз. Еще глупости сверху она не вынесет, как и Дотторе, без того великодушно щадящий каждую такую дурость, что в здравом, что нет рассудке. Тошно внутри от пресмыкания и добровольного отведения взора от Сумерской горячей крови соотечественников, напавших пусть и в галлюцинации, но все равно сделавших это. Те двое не существовали вовсе или уже прекратили жить, если сомнительное видение оказалось верным, а Доктор достаточно в плохом расположении духа, чтобы проявить снисходительность к напуганным беглецам. Отсюда казалось, что нет надежды сбежать. Лаборатория держала в стальных оковах до самого конца всякого, кто оказался здесь по воле хозяина кровавой научной бойни. Он же и выследит, как поисковая собака, и мягко улыбнется. А оскалившись, насадит грудь на ледяной шип до самого его основания, разрывая им сердце с поражающей точностью опытного анатома. Тогда опять настанет непроглядная темнота, а позади тяжелые шаги двойника, заполучившего абсолютный допуск на измывательства в бесконечном течении времени на другой стороне жизни. Живот невольно скрутило в месте полученной своими же руками травмы, злостно напоминающей о совершении роковой ошибки, извратившей неосязаемую установку-другую в разуме. Только знать бы, что конкретно было изменено до неузнаваемости... Все осталось прежним: прежняя она, даже если внешность претерпела совсем небольшие изменения, и прежний, с поправками, распорядок «дня». Но что-то да не давало покоя. Хоть убейся, хоть расшиби голову о стену и дай мозгам вытечь сквозь черепные трещины, а ничего не приходило на пустующий и вязкий ум. Благословенная пустота так радовала и одновременно заставляла ощущать тошноту от невозможности мыслить так же свободно и быстро, как до лечения, что появлялось на периферии сознания желание принять лекарство вне графика дозирования только ради забвения во сне и побега от терзающего презрения к своему дотошному существу. Ноги упали с шумом на кровать, рука обессиленно свесилась с края без страха быть схваченной выдуманным чудовищем под кроватью, пугавшем в давно утекшем детстве. Потолок белый и без единой детали, за которую можно было бы с любопытством зацепиться взглядом или хотя бы веревкой. А Коллеи будто бы все равно подвешена петлей за шею к нему: мучается в агонии, синеет от острой дыхательной недостаточности, но упорно не умирает. Смиренно наблюдает потухшим фиолетовым за застывшей во времени обстановкой и сжирающей каждый улавливаемый звук. Могло же статься и так, что все они нереальны, а генерируются головой, чтобы дать иллюзию чужой жизни и не дать сойти с ума от изолированности? Визиты с контролем состояния и обязательным принятием всего с врачебной руки далеко не в счет — приелось. Это присутствие толком перестало ощущаться из-за частого посещения и повторяющихся манипуляций из недолгой подготовки и уже непосредственно выполнением задуманного с редкими разговорами из разряда «о самочувствии и беспокойствах». Какие могут быть дополнительные «беспокойства», кроме оторванности от внешнего мира, копошащихся дуростей в голове и дрянного привкуса во рту после разведенного бурого порошка с жидкостью на языке? Может, сходящий с ума Глаз Бога, уподобившийся хозяйке? Не имеет значения. Всего раз или два зашел разговор об отторжении родной руки артефактом, и все они сводились к сухому заключению об интересном феномене, свидетелями которого они вдруг стали. Самостоятельно что-то думать и решать не хватало духу, будто свой же Дендро мог поползти цепким плющом по руке и, дойдя до шеи, удушить, если не решит пустить густое облако из токсичных спор, прорастающих с бешеной скоростью внутри груди.

«Временно придется откашливать черную мокроту. Не стоит беспокоиться, твои легкие почти в порядке, как и все бронхиальное дерево в целом...»

Дотторе всегда говорил страшные и нелицеприятные вещи о человеческом теле, критикуя хрупкое строение и неполноценные механизмы. Но Коллеи грязно, совершенно безбожно соврет себе и всем вокруг, если осмелиться сказать, что слушала невнимательно и не восприняла ни крупицы из своего же анамнеза, плавно перетекшего в краткую сводку об анатомии. Всегда казалось и думалось, что легкие — два дыхательных мешка плоти, без каких-то сложных «деревьев» внутри... Стыд настиг озверевшими псами за необразованность и за жалкие детские желания и мечты о метком прыжке с разбегу в медицину, о которой осмелилась даже признаться в одном из своих писем Эмбер... Отвратительно от своей болтливости в прошлом и вплоть до настоящего момента перед близкой подругой, от вопросов которой об этом трудном пути кожа покрывалась ледяным потом, а рот болтал, что ботаника столь же необходима, как и основы врачевания, до которых так и не смогла дойти. Если бы не произошло всех тех ужасов, разодравших в клочья, то смогла бы она обратиться за помощью в познании к настоящему врачу с долгой практикой не только в человеческой направленности, призванной спасать, но и в искусстве механики? Мелькнула секундная обида, злость, в конце концов, на Тигнари, обучавшего одному только связанному с растениями и малому о человеке. О том, что принять при отравлении, мигренях, болях разного происхождения, но не более, если не считать некоторых познаний об оказываемой помощи в экстренной ситуации в дозоре при ранениях, например. Но даже так мудрость наставника давалась с трудом, разочарованием и грязными после письма руками, заплетающимся языком от произношения незнакомых слов. От мыслей о своем учителе в таком ужасающем ключе должны были заставить уши запылать ярко-алым, а глаза стыдливо опуститься в пол, как при выговорах за недостаточные усилия на поприще ученичества или за безрассудную оплошность при новой вылазке в лес. Нельзя так думать, а от его учений пытаться отказаться в угоду своим паршивым убеждениям в момент слабости. Даже под угрозой смерти она не посмеет высказать в лицо Тигнари что-то настолько злое, поскольку не имеет права обесценивать и втаптывать в грязь то, что было ей дано с быстро летящими годами, балансирующими на краю пропасти. Не вздумает выкинуть из головы теорию, практику и время, что терпеливо уделялось ей в свободное от травничества мастера. И, являясь ужасной ученицей, и не подумает о том, чтобы выбросить ботанические науки из своей действительно пустой головы и прибегнуть к унизительному дезертирству на сторону животной биологии. Поэтому руки не притрагивались к справочникам, принесенным Доктором, чтобы «скрасить досуг полезным делом». Ни за что на свете не примет его действительно еретические и жестокие учения. Легкие не без усилия раскрылись, булькая в бронхах темной мокротой, а из ноздрей вышел тяжелый вздох, вытолкнувший из тела всякие размышления и очистивший голову до идеальной белизны. Веки единожды сомкнулись, и через секунду решение временно их не раскрывать было принято.

***

— Пожалуйста, хватит! Я больше не могу!.. Тело распласталось по полу где-то в дальнем углу, из глаз нескончаемо шли слезы. Мышцы попеременно напрягались и расслаблялись с такой сильной болью, что будто бы изводили далеко не судороги, накатывающие, как Инадзумские беспокойные волны, а ножевые лезвия разной степени заточки. Одно острое, другое тупое настолько, что невозможно отрезать и куска яблока. Третье и вовсе испоганенное настолько, что изошло красной ржавчиной, царапающей пласты мяса при проникновении в самые глубины дрожащего тела. Опять накатило состояние, когда все, что ощущается клетками тела — удушливый и изворотливый страх, вдруг взыгравший в голове и заскребшийся острыми когтями внутри полостей тела. Именно он напоминал о положении, в котором девочка оказалась, и он же приказывает не брать ничего из Докторских рук, и не важно что это: пилюли, капли или инъекции. Да будь то хоть избавление от всех болезней ее тела — все равно не возьмет. Со своей постели она, как умолишенный пациент, подрывалась и бежала до тех пор, пока ноги не вспоминали о слабости, а голова не начинала кружиться. Когда же падала без признака на малейшее преследование, то всегда кончала свою вылазку содроганиями на полу с горькими слезами и тягучей слизью из ноздрей, ползущей по лицу, как след крупного брюхоногого. Нередко те были с красными прожилками. Боль и любое иное страдание было не реальным вовсе — эфемерным, как дымка пара из рта, что не мешало пронзать не хуже копья, пущенного прямо в грудь сильной рукой. Лучше бы оно же и убило, наконец, трепещущее от ужаса сердце, готовое разорваться с каждым болезненным сокращением. Повалило до конца и безвозвратно, чтобы лекарь не сумел больше ничего сделать с остывающим телом драгоценного эксперимента. Все равно его игра в «Бога» была бессмысленна и презренна, когда цеплялся за девочку, пребывавшую в шаге от смерти, отчаянно боролся с настигающей гибелью и ставил на ноги только для того, чтобы позже самостоятельно их подкосить ласковой рукой. Может, и оружием она никаким не должна была стать, а вынуждена носить клеймо выносливого пациента и страдать до тех пор, пока Дотторе питает интерес к ее организменным особенностям и может так изощряться со скверной? А может... Может, это и есть наилучшее применение ее плоти и разума? Ни умом, ни оболочкой не выдалась, так стоило бы быть благодарной даже за такую роль, отведенную в короткий жизненный срок? Шаг вперед со стоическим намерением и два шага назад с проломленным под ногами льдом над черным озером. Трещины схватывались расширенными безднами зрачков, пока пугающее трещание оглушало. Тело цепенело и не могло сделать ни одного спасительного шага в сторону от белесых прожилок. Исход один — провалиться да наглотаться воды всей полнотой легких до обжигающей боли и судорог. Все, что остается идти медленно, но верно к самому дну, и уже на песке, среди камней и длинных водорослей бездушно смотреть наверх, где видна дыра в слое льда и прозрачные осколки, плавающие вокруг. На поверхности поджидает у самого берега Доктор, а на дне уже рвут мощными челюстями чудовища, подозрительно похожие на него. — Уходите... Мокрый всхлип и тряска привычно поприветствовали неспешно подошедшего Дотторе на шумы раненной души. С каждым посторонним шумом Коллеи внутренне умирала по сотне, а то и тысяче раз. Поразительно дурно от всего и глаза совсем не хотят открываться, чтобы увидеть единственного оригинала среди сегментов и двойников, жадных до ее плоти. Нужно совсем иное, чтобы убедиться, что он настоящий и не разорвет на куски, хотя бы не зубами. — С радостью. Только вот не могу оставить тебя в таком виде, Коллеи, — мужчина остановился совсем рядом и девочка обнаружила его в опасной близости от лица. — Выглядишь жалко. Да что уж там, смотреть противно на человека, разрывающегося сразу между десятками путей. Так сложно выбрать что-то одно, а не метаться от одного к другому и получать раны в разы страшнее, чем были до дезертирства? И нечто отличительное для подтверждения подлинности она получает со снятой перчаткой и прикосновением стертыми и обожженными химикатами пальцами к щеке. Они же и смахнули капли. — С годами ты утратила не только свой невинный детский вид, но и животную ярость. Куда делось твое отчаянное желание жить и истребить каждого, кто приложил руку к твоим шрамам? Он усмехнулся, стоило Коллеи поддаться вперед за рукой и в отчаянии стиснуть в кулаках его одежды на груди, потянуться к нужному и ненавистному присутствию. Важнее всего его близкое тепло и голос, оскорбляющий все уши вокруг. — Это не... Не... — Ну, конечно. Я ни секунды не сомневался, Коллеи. Лекарь прижал ослабевшую спиной к себе и поудобней сложил руки замком на ребрах, ходящих соответствующе поверхностному дыханию. Он склонился к ее лицу так низко, что светлые пряди его длинной челки смешались с темными зелеными и защекотали часть плеча кончиками. Вьется кольцами вокруг, как хищное чешуйчатое, а человека в нем выдают только круглые зрачки, а не узкие щели среди алого. Пока она у его тела, никто не попробует навредить, благоразумно опасаясь ученого Фатуи. Если беда придет нестабильной Порчей на другой стороне дуэльной дорожки — эскулап укротит гадюку, взяв за голову и растянув во всю длину второй, как безобидного ужика. А покончив со змеей, возьмется и за девчушку, которую спас от одной напасти, только готовя для другой в своем лице. — Расскажешь мне почему ты...

***

Коллеи раскрыла глаза, тусклым взглядом устремляясь в стену, лбом в которую почти что упирдась. Уснула, как и все то множество раз, что были до этого неловкого нового раза, а на ресницах едва ли ощущалась густота — дурная привычка рыдать что во сне, что на яву, все еще темной мутью. Благо, они впитались мягким одеялом с плеч, которым перед сном не укрывалась даже. Жаль, теперь оно грязное. — Ох... — Коллеи тихо вздохнула, растирая заспанные глаза с неприятным ощущением «песка» под подушечками пальцев от подсохшей раздробленной слизи, и отвернулась от скучной стены, в которую по пробуждению смотрела. — Как давно Вы здесь? Она верно распознала чужое присутствие, пребывавшее рядом, наверное, не так давно, но с самого того момента, как она погрузилась в долгий и беспокойный сон. Не сказать, что тот оставил за собой особенно сильное волнение, какое бывало до принятия медикаментозных методов Фатуи, ощущаемых на вкус уже не так противно, чем было до смирения. Но девочка может сказать с чистой совестью, что совершенно не выспалась, а перед глазами все это время видела не то бред, не то что-то, что действительно когда-то было и происходило с ней. Трудно сказать после всех тех неприязненных вещей и побитой памяти, наотрез отказывающейся работать сообща с разумом. — Не сказать, что давно, — даже голову не отвел от книги в своих руках, давая глазам и дальше скользить по чернильным строкам. — Тебе, кажется, снилось что-то беспокойное? Коллеи не ответила. Около заготовленные слова и без того были у него на ладони, а спрашивал лишь из удовольствия поиграться с болезненным рассудком и начала очередной бесполезной беседы со своей пациенткой, укрощенной и прирученной в очередной раз новым подходом. — Так кошмар или видение? — Вы, — девочка с тяжестью выдохнула, прикрывая все еще тяжелые после сна веки. Хотелось бы опять заснуть, да вот только голова будет расстреляна болью и с поражающими слух звуками разойдется по черепным швам. В конце концов, просто тяжело спать при мужчине, занятым книгой. — Ответ стоило бы дополнить, — толстый том в темной обложке оказался захлопнут и сложен на колени сидящего неподалеку Дотторе. — Надеюсь, я был достаточно устрашающим... — Вас убили, — девочка закатила глаза, беззлобно ответив очевидной, не приносящей удовольствие ложью. — Это невозможно, — мужчина не выглядел заинтересованным, говорил ровно и совсем отстраненно. — Четвертовали. — Что ж, мне очень приятно, что от такого зверства на твоих глазах все еще присутствуют слезы, — он скучающе подался вперед и, уперев локоть в свое колено, подпер голову ладонью. — Но это опять же таки невозможно. Пациентка с неизмененным выражением лица поспешила сесть прямо, не сбрасывая одеяло, поскольку имела риск от такого радикализма немедленно озябнуть. Или встретить неприятный комментарий, взгляд, смешок, вообще все, что угодно, потому что находилась исключительно под зорким взглядом Предвестника и его слишком активной в мыслях головой. — Ваши срезы, наверное, тоже невозможно было убить... — Коллеи. Свой же рот моментально закрылся, душа в полости, окруженной слизистой, все то, что не успело сорваться с языка. Говорить пренебрежительно с Предвестником выходило до первого предупреждающего имени, произносимого низко, коротко и с усилием. Закономерно что-то неприятно потянуло глубоко в груди. — Мне нравится твоя оживленность, но будь добра теперь рассказать что-нибудь, кроме выпадов мимо. Коллеи прикусила нижнюю губу, запоздало ощутив легкое переживание. — Вы успокаивали меня, — все же сдалась она. — Какая досада. — Вы правы, — честно кивнула девочка, невольно признавая, что обычный и издевающийся Доктор не на много, но все же лучше, чем тот, которого она видела во сне. От выжидающего взгляда Доктора неприятно полз мороз вдоль позвоночника, а кожа фантомно улавливала прикосновения. Одно под грудью, другое вдоль бедра и подтягивающее ближе. Руки не то холодные, не то горячие, как расплавленный металл у кузнеца за работой или как только-только простерилизованные инструменты в пламени спиртовки. — Сон или видение? — Предвестник задумчиво склонил голову к плечу и скоро забарабанил кончиками пальцев в перчатке по толстой книге, задумчиво смотря куда-то сквозь девушку. Коллеи невольно передернуло от вопроса, ставшего звучать слишком уж часто. Каждый раз, когда мужчина замечал беспокойное состояние при сне, он сначала интересовался в лоб и допрашивал, а если ответа так и не следовало из рта, не смевшего выдать хотя бы часть увиденного, то дело переходило к пыткам. Не в их общем понимании, но тоже малоприятным, затяжным и выматывающим. — Я не знаю... — неуверенно призналась она, цепляясь пальцами за одеяло на плечах до белеющих костяшек фаланг. Беспокойно, когда она знает что-то, что может понадобится врачу, но когда в голове нет ни единой мысли, или мозг разрывается между двумя догадками, имеющими свое вполне законное место в голове, то становилось до невозможности плохо. Страшно, однако недостаточно, хоть изнутри и начало потряхивать. — Было похоже на что-то, что происходило совсем недавно... Еще немного сонную голову разрезала легкая, но слишком навязчивая боль, стреляющая где-то у височной кости насквозь. Действительно ли то было наяву, или Коллеи в очередной раз забредила и напридумывала, прямо как все и говорил лекарь? Она не может найти ничего толкового в своем черепе, никакой зацепки, которая могла бы привести к истине то ли забытой, то ли несуществующей. Неудивительно, ведь память стала хуже. Пальцы Предвестника прекратили дробь по обложке. — Имеет ли это значение? — поинтересовался он, закинув поудобней ногу на ногу. — А Вы как думаете? — Нет. Нет, если ты говоришь, что это происходило. Я же должен хоть изредка доверять тебе? Пациентка поджала губы так, что те стали похожи на тонкую тетиву лука. Не хотелось ни шевелиться, ни вставать из под нагретой воздушной подушки под шерстяной материей. Предвестник издевается и не доверяет, поэтому несчадно каждый раз проверяет, как бы неприятно то ни было, будто от ее «галлюцинаций» что-то в действительности зависело. Или, например, было достаточно точным и важным для его преступной деятельности в качество Второго из Фатуи. Непривычно то, как сильно лекарь цеплялся за любую возможность применить вновь открывшиеся возможности постепенно восстанавливающейся девочки. Как человек, хватающийся за соломинку, находясь в глубоком состоянии отчаяния. Однако Доктор определенно не выглядел отчаявшимся, а скорее слишком уверенным в себе и самодовольны, хоть весь его внешний вид и говорил об обратном. — Зачем? — Коллеи осторожно приподняла тонкие брови и опасливо покосилась на врача. — Потому что мы вынуждены выстроить хотя бы подобие доверия.

Зачем?

Она не осмелилась спросить еще раз, рискуя загнать себя в еще больший тупик этими бесполезными расспросами и такими же ответами Дотторе, получавшего, должно быть, удовольствие от того, как сильно девочка прогибалась под натиском недоговорок и абсолютного состояния заложника. — Почему ты не притронулась к книгам? — он неожиданно бросил ревностный взгляд в сторону манипуляционного стола с нагроможденными на него бумажными собраниями. Пациентка растерянно уставилась сначала на книгу в руках Доктора, а следом на него самого, не совсем понимая, чем точно тот не был доволен. Неужели он действительно рассчитывал, что пожухлая бумага будет изучена должным образом, а извилины с жадностью впитают хотя бы часть из прочтенного? — Потому что... — она тяжело вздохнула, собираясь с силами. — Я все равно ничего не пойму, потому что они ведь не о ботанике... Девочка крепко зажмурилась, страшась раскрыть глаза и обнаружить на мрачном лице натянутые от злости шрамы, мелкие мимические морщинки и обнаженные из под губ острые зубы, никак не похожие на человеческие. Страшно и от фантомно занесенной руки над головой, готовящейся обрушить все раздражение в один короткий и увесистый миг. Долгая, на ее взгляд, тишина, душила, и Дотторе, который ее же и породил, безмолвно зафиксировал свой задумчивый красный взгляд на девочке побледневшей на оттенок-другой. — Для этого я принес справочники, поясняющие часть того, что ты могла бы не усвоить, — он скучающе хмыкнул, вставая со стула, видно, принесенным откуда-то из рабочей зоны. Идя против страхов девочки, он не стал ступать ближе, что-то говорить или критиковать. Мужчина ненадолго встал только за тем, чтобы легким скольжением руки поправить чуть помявшиеся брюки. И только следом за чем-то настолько непривычным глазу, потому что то не было решением вмешаться в очередной раз в плоть и заняться «наукой», раскрыл книгу в руках где-то на середине и забегал глазами по строкам, больше ничего не говоря. Будто ответ его не удовлетворил и, будучи глубоко разочарованным, он нашел себе занятие куда более интересное, чем пожирание взглядом пациентку. Коллеи понятия не имела, по какой причине Дотторе оставался рядом без каких-либо дополнительных пунктов в лечении или уходе. Однако хорошо, когда он молчит, и плохо, когда он есть том же помещении, где есть она, с обостренным слухом, с жадностью воспринимавшим и шуршание тканей одежд, и слишком громкое перелистывание страниц, и размеренное спокойное дыхание. В отличие от ее, оно не ходило хаотично и не заставляло испытывать убивающее головокружение и часто потемнение перед глазами, когда за серией коротких шел глубокий насыщающий вздох. И пошевелиться невозможно, даже при условии, что не было встречено прямого острого взгляда или слов, например, запрещающих что-то. Причина, по которой тело не меняло своего положения, а глаза упорно смотрели в ноги Предвестнику, заключалась в неясном оцепенении и настороженности — вдруг совсем не тот, кто должен быть на месте... Но только лицо изуродовано, а манера говорить та же, а все звуки, воспринимаемые ушами, сливались воедино и омерзительно заставляли трещать голову по швам и беспокоиться за выход мозговых тканей через разрывы в костных сочленениях. Ее смогли поставить на ноги в очередной раз, но смогут ли привести в чувства вслед за просочившимися наружу мозгами или нет? Что-то подсказывало, что скорее да, чем нет, зная чудовищные возможности и экстремальные методы мужчины, но часть сознания противилась этой мысли и подкидывала нелицеприятные потертые воспоминания с найденной разможенной лягушкой на дороге. У бедняжки были выдавлены все органы наружу, а часть разорвана, как и череп, откуда вязким сгустком показывался бледный мозг, надъеденный мухами. Она еще не успела начать дурно пахнуть смрадным разложением, а только утеряла свой влажный блеск цветастой кожи, и внутренности подсохли. Она долго на нее смотрела под слишком громкое стрекотание насекомых в траве близ трупа животного, а тонкой хворостинкой решилась позже пихнуть бездыханное тельце. Ничего интересного и ни единого сопротивления от уже нерабочего и даже совсем не целого организма. И она станет такой же, а пихать раздавленное тело будет уже Предвестник. Может, оставит тело, каким оно и осталось, а может, изощрится и растянет конечности в разные стороны, приколет острыми спицами и стравит ткани мышьяком. — Расскажешь мне, почему ты выбрала живот? Тушка амфибии перед глазами пропала и появилась своя собственная в худшем состоянии, граничащим не просто с обвалкой, а с фаршем. Или хотя с тем, что остается вслед за моментальным разложением. Потому что он уже тогда спрашивал, точно вопрошал и задумчиво рассматривал при пальпации срощенных тканей нутра теми же пальцами, что был внутри и ощупывал теплые границы органов. — Быстрее всего. Она ответила до того быстро и легко, что показалось, будто ее потянул за язык кто-то совсем другой и, потираясь дулом мушкета у виска, ожидал, когда желанные слова окажутся в воздухе сорванными с языка. Это уже было. Почему Доктор выглядит так, что ничего и не знал о выборе своей пациентки, а та, в свою очередь, будто и никогда и не рассказывала о своем решении и точном ударе. — Ты побледнела, — сухо подметил он, оторвавшись таки от книжки. — Как мне это расценивать: неприятная тема или что-то куда большее? Колеи в отрицании затрясла головой. Это никак не стоило понимать, особенно ему, особенно те ужасы, что вспоролись под острым языком и вытекли гноем из тела. — Н-нет, это... — она коснулась своего рта. В самом деле, почему такая паника из-за частично ложного видения, если его стоило бы проглотить, чтобы не дать лекарю ценных наводок. — Неважно себя чувствую. — Лишь часть правды. Испуг пронял с головы до ног, и Коллеи неловко натянула на себя непонимание, словно она не при делах, а мужчина говорит совсем несуразные и глупые вещи, о которых слышала если не в первые, то относилась как к бреду. Лжет. Но какая разница Предвестнику, для которого такая бредятина не имеет ни малейшей ценности? — Мысли, Коллеи, — он загадочно усмехнулся, постучав пальцем по своему виску. Абсурд! Он не мог, хотя бы потому, что девочка не была частью погибших срезов и ее нельзя было столь же легко понять и «прочитать». По крайней мере, она надеялась на это. — На корабле Вы говорили то же самое, — напомнила она, опуская ноги на пол. Ужасно хотелось бежать прочь и как можно дальше от зловещей фигуры медицинского узурпатора. — Вы не можете... Ощутила она себя глупо: засомневалась в правдивости слов Доктора и тут же усомнилась не только в обратном, но и в себе же самой. А вдруг все же связаны? Вдруг слышал все те молитвы себе же и своим силам о том, как бы поскорее он свернул себе шею, неуклюже оступившись. Или просто скончавшись при неясных обстоятельствах — желать смерти очень, даже слишком плохо, но пациентка готова быть плохой, чтобы избавиться от ученого. — Не могли Вы услышать меня! — Тогда почему ты так встревожена? В чем дело? Думала о всяких жестокостях со мной в главной роли? О, или здесь стоило бы предположить тошнотворные грезы о героическом возвращении на Родину следом за моим падением к твоим ногам, воинственная дева? Коллеи едва ли успела вскочить на ноги, но неуклюже упала на постель со знакомым тошнотворным головокружением и писком в ушах. Руки самостоятельно потянулись к ним, чтобы закрыть от назойливого и причиняющего боль звука, содержащегося главным образом только в черепной коробке самой же девушки. Среди воплей мозговых извилин отдаленно послышался и хохот Доктора, совсем глубоко в слоях нервной регуляторной ткани, пока оригинал перед глазами держал рот плотно закрытым. Лицо девочки исказилось резкими чертами от глубинных премерзких чувств. Глаза широко раскрылись, пронизывая взглядом тьму, вдруг окружившую со всех сторон. Она слышала стоны и вопли, но не могла найти ни единого источника шума перед глазами, в поле зрения которых был один лишь Дотторе среди омерзительно пустой затемненной комнаты. А ведь мгновение назад глазные яблоки жгло от яркого света и мерзкого белого отсвета от всего, что было светлым. Глотку совсем привычно стянуло в сковывающем спазме, подавляющим не только трепещущие голосовые связки, но и легкие, замеревшие от бессилия перед своей основной и главной функцией. Зубы заскрежетали, но не свои собственные, сжатые так плотно, что поднижнечелюстные суставы изнывали, а того, кто, как она считала, был достаточно насыщен человеческой плотью. Смрадное от железистой вони дыхание коснулось затылка, заставляя забегать пилоэрекцию по всей коже. Новая острая боль раздалась прямо под двумя первыми, совершенно изящными шейными позвонками, и до омерзительного неприятно зажгло, будто на месте выжигали раскаленным докрасна тавро, приобретшим вид длинного и слишком горячего языка. От повторного ощущения подвижной мышцы скрутило в отвращении и боли живот. Коллеи вцепилась в глубокий шрам руками, беспокоясь за сохранность своих, возможно, уже выпущенных из брюшной полости внутренностей, верно ощущаемых еще внутри. Словно она и не сидела, и не тряслась на постели слабым листиком, а все еще находилась и разумом, и душой в тех злосчастных руинах. А ведь все просто глупое наваждение, развеянное с громогласным выстрелом — голосом Доктора и его руками на запястьях, сразившими зверя насмерть, так, что его громадная длинная туша пала с последним гадким вздохом. Таким же, как и собственный, вслед за возможностью продышаться в паническом удушье и частом смаргивании слез с глаз. Свои пальцы сжали мужские в отчаянном давлении и рывке сначала от себя — испуг чужой, что примечательно, голой кожи, а не дотошных темных перчаток, затираемых чуть ли не на постоянной основе спиртом или еще каким-нибудь пронзительно пахнущим чистящим средством. Только изучив в новый раз слишком сухую кожу, загрубевшие местами фаланги от трудов и выступающие на поверхности плоти соединительнотканные рубцы, девочка замерла. — Коллеи, — настойчиво позвал Дотторе, не пытаясь вырваться из ладоней пациентки. Фатуи, напротив, переплел одинаково охлажденные фаланги, придвинулся ближе и с интересом рассматривал отбросившие краску дрожащие губы Коллеи. Лицо ощущалось лишенным кожи под цепкими, узкими сегодня зрачками, среди алых топей складок меланина на задней стенке передней камеры глаза. Как будто глазные яблоки вдруг обзавелись длинными крохотными руками, подлезающими под слои мимических мышц, натягивающих так, чтобы подлезть взглядом под их темноту до скрытой кости скул или челюстной нижней дуги, ходящей в щелканье зубов. — Я просто пошутил. Сорванный всхлип сопроводил усмешку Дотторе и его плавно освобожденную руку, легшую подушечкой большого пальца под глаз на темную пигментацию. Дистальная костяшка смахнула соленую каплю и зацепила длинные слипшиеся ресницы, из-за чего око рефлекторно закрылось вместе со вторым, что оставалось в приятном покое. Не было никакой уверенности в том, что продолжением убогой шутки не станет мучительная энуклеация голыми руками, без использования какого бы то ни было вселяющего ужас инструментария. Чтобы пальцы Доктора не заползли под тонкое веко, нужно держать его руки в своих и крепко жать, искренне надеясь на милость здешнего Бога в лице единственного живого врача. Но он будто бы и не собирался делать что-то даже отдаленно похожее. Только выпутался из мокрых ладоней девочки и вместо своих кистей вложил в ее руки помятую пуховую подушку с постели. Он усмехнулся крепкому тиску Коллеи. Злая улыбка, сквозь которую были видны сточенные острые зубы, обычно не внушающих доверия своей неествественностью и вполне себе угрожающей остротой. Примитивно столь же сильно, как и у хищников, населяющих не один только Сумеру — дентин такого вида удобней всего применять: рвать и дробить то, что залегало в глубинных слоях мяса. — Стоило бы чаще лить слезы не по траурному поводу. Мокрой щеки коснулась мягкая ткань, стремительно впитывающая весь выделенный секрет железистых участков глаза. От ровных слов глаза обожгло только сильнее не то от соли, не то от черни. — Посмотри, Коллеи, вполне себе полезный механизм, но в нем имеет место быть больше стресса, чем, скажем так, пользы... Он выставил перед глазами не какую-нибудь салфетку, не кусок приподнятой простыни, не даже свой рукав, а платок, хранимый то под подушкой, то под матрасом — в зависимости от силы терзаемой паранойи о возможном обнаружении незатейливой вещицы, на которой теперь были и грязно-черные разводы вместе с постепенно выцветающими каплями. — Ее столь же мало, как и от этой испорченной тобой тряпки. Красные глаза с пренебрежением рассмотрели замызганную ткань с коротким инициалом, пока пальцы растирали влажные следы того, что успело выйти с краев глаз и застрять между длинных ресниц. — Я не... Коллеи подала совсем слабый голос, думая, что сможет сказать хоть что-нибудь, но вышел до того тонкий и протяжный скулеж, что наилучшим решением оказалось закрыть свой лицо врученной подушкой. Была ли это обида на свое жалкое состояние, не дающее и слова сказать, или дело в злополучной ткани, полученной неизвестно когда еще во время неприятной болезни от холодного и буйного нрава заснеженной страны. — Ну-ну, Коллеи, — лекарь опустил ладонь на девичью голову и едва ли ощутимо провел только поверхностно по потускневшим локонам, идущими в концах сечью. — Конечно, ты этого не хотела, но и я ничуть не упрекаю.