Переступая

***

      [От: Алекс, 05:15 РМ]       Я зайду, не против?       Кейт застывает перед открытым шкафом. Смотрит на бардак на полках так долго, что ей начинает казаться, что бардак смотрит на неё. Злобно и ехидно смотрит.       Когда-то здесь красовались аккуратные стопки, а одежда на вешалках была отсортирована по категориям: зимнее, летнее, демисезонное, спортивное, чёрное, белое, розовое…       Теперь всё это бесформенной кучей валяется на дне шкафа — и приходится долго копаться, чтобы найти хоть что-нибудь приличное. Кейт терпеть не может бардак, но бардак есть — и ему явно насрать на то, кто и по каким причинам не может его терпеть. Сейчас, в моменте, это угнетает. Угнетает так сильно, что мышцы слабеют. Кейт опоминается, когда слышит глухой стук — это телефон, выпавший из пальцев, приземляется на ковёр прямо ей под ноги.       Она охает и опускается на корточки. На дисплее ни царапинки, зато плюс три в «непрочитанных».       [От: Алекс, 05:16 РМ]       Ээй! Ау!       [От: Алекс, 05:17 РМ]       Ну ты где там???       [От: Алекс, 05:17 РМ]       Не хочешь — не говори, всё равно приду (это угроза)       «Вы, сударь, знаете толк в извращениях», — хочется сказать, но вместо этого получается только:       — Вот чёрт.       В чём Алекс точно знает толк — так это в эффектных появлениях. Особенно, особенно тогда, когда его не ждёшь. Кейт может поклясться, что в её окно сию минуту прилетит осколками щебня, служащего импровизированным ограждением для растений у дома. Это у Алекса такой способ сообщить, что вот он, тут, и уходить никуда не собирается. Кейт смотрит на зияющий распахнутыми дверцами шкаф, на ворох вещей на дне, на окно. Охватывает паника. А потом она слышит звонкое:       — Здрасьте, миссис Коннорс! — и паника уже не просто охватывает, а хищными когтями сдавливает горло.       Алекс с сияющей физиономией материализуется у двери через пару минут. Он сегодня явно изощрён в своих ёбаных эффектных появлениях ещё больше, чем обычно.       — Ты что тут делаешь? — хрипло спрашивает Кейтлин и захлопывает дверцы шкафа. Испуг скрыть не удаётся.       — Я же писал тебе. Писал, что приду, а ты не отвечала. Ну и вот я тут. — Алекс невозмутимо, по-хозяйски входит в комнату. Окидывает её быстрым взглядом — таким, будто в этой самой комнате живёт. — У-у-у…       Кейт там, в углу, у шкафа, после этого «у-у-у» хочется спрятаться в ворохе вещей.       — Не думал, что у сумасшедших педантов вроде крошки Кейти может быть такой срач.       — А ещё о чём ты не думал? — Кейт рычит и находит, наконец, себя в этом припадке тревожности. Приходится метафорически бить по щекам наотмашь, чтобы найти, но оно в конце концов того стоит.       — Да лан, лан, не заводись, — усмехается Алекс и присаживается на край кровати. — Не, а если серьёзно — чё за бардак, как будто тут атомная бомба разорвалась?       Кейт хочется орать на него — ура, ей хочется орать на него! — за бестактность, за то, что он вообще, сука, делит с ней квадраты её комнаты — единственного, можно сказать, спасения в этом доме, но он хочет объяснений — и ей приходится объяснять.       — Завтра бал, а мне надеть нечего, — бросает сначала слова, а потом — что-то, что должно быть платьем, ему в лицо. Попадает.       — А, ну так я это, помочь могу. — Алекс придирчиво оглядывает злополучное платье. Заключает: — Реально херня какая-то. — Отбрасывает в сторону, к остальным таким же — тоже, похоже, не прошедшим проверку на «приличие».       — Ты нахрена припёрся-то вообще? — бурчит Кейт, снова распахивая шкаф. — Я не ждала.       — Пиздишь как дышишь, — Алекс самодовольно хмыкает и встаёт. — Не справишься же без меня.       И прежде чем Кейт успевает обработать сказанное и найтись в новом колком ответе, он хватает её за руку и тащит за собой:       — Погнали в ТЦ, пока ещё работают, подберёшь себе чего-нибудь. Я оплачу, не ссы. Давай-давай, шевелись!..       Она во всплеске энтузиазма его почти тонет, не может возразить, ругает себя за то, что позволила себе растеряться вот так — но подчиняется, потому что спасательный круг — у него тоже. Потому что только он знает, что хочет сказать вот этим своим импульсивным решением.       Что-то типа «я могу помочь» в новой интерпретации; в той, которая отказов не приемлет — как и господин Алекс Севилл сам по себе, в общем-то.       Маргарет провожает их своим фирменным взглядом из-под бровей и Кейт понимает — не к добру. Но Алекс уже трещит без умолку — про то, как ненавидит смокинги и «эти тупые кожаные ботинки, в которых ногам теснее, чем яйцам в джинсах скинни, — кто вообще придумал джинсы скинни? А ботинки эти уродские? Морду бы им обоим набить!»; про то, что с укладками у него вечные проблемы; и про то, что ей, Кейт, платья, вообще-то, идут — так что пусть выберет самое-самое офигенское!       Он так сильно почему-то горит идеей помочь — и ещё кучей побочных идей, — что… отпускает. Её основная стратегическая задача сейчас — выбрать платье. Самое-самое офигенское.       В торговом комплексе орут под потолком колонки с их застревающими в голове хитами, люди снуют туда-сюда толпами, эскалаторы движутся вверх-вниз. Где-то в стороне гогочут подростки и воет двухлетка в прогулочной коляске.       Кейт не была в торговом центре, по ощущениям, лет сто. Скопление людей вселяет какой-то парализующий ужас, не поддающийся объяснениям, и она неосознанно жмётся к Алексу ближе. Не в прямом смысле, конечно, но расстояние между ними сокращается довольно заметно. От того, чтобы вцепиться в его предплечье, ей удаётся удержать себя почти чудом.       Алекс не замечает — или делает вид. Он в каком-то своём мире, глазеет на витрины восторженно, хочет зайти в десять мест одновременно — и забывает об этом едва ли не сразу. Зато об изначальной цели помнит хорошо — тащит Кейт в самый большой отдел женской одежды, учтиво улыбается консультантам на входе, а потом поворачивается к ней:       — Выбирай, — велит, а потом молниеносно скрывается в рядах, выделенных табличкой «платья».       Здесь, в магазине, людей куда меньше, и Кейт успокаивается. Вдыхает-выдыхает и начинает скрупулёзно перебирать.       Алекс её методичного подхода не разделяет совершенно — и уже через минуту появляется сразу с тремя платьями в руках.       — Примерь, — протягивает сразу все.       Кейтлин хлопает глазами. Этими своими прекрасными голубыми глазами.       — Но я ещё даже не выбрала! — вырывается у неё возмущённое.       — Зато я выбрал. — Алекс настойчиво впихивает ей вешалки. — Вон примерочная — давай, дуй. Не понравится — ещё чё-нить найду, ты объясни только, какое.       Кейт фыркает, но слушается. Запахивает штору и развешивает платья на крючки на стене, чтобы наконец рассмотреть.       Удивляется. Удивляется тому, как сильно подобранные наряды сходятся с её вкусами: пастельные оттенки розового, средняя длина и изящная красота в простоте.       А потом осторожно выглядывает из кабинки и примечает Алекса копошащимся в вещах и о чём-то оживлённо беседующим с девушкой-консультантом.       «Чего ещё я о тебе не знаю?», — думает, стягивая флисовый пуловер через голову.       Потом она меряет платья и ещё долго не может определиться — странным образом ей нравятся все, что, конечно, прибавляет Алексу одну самодовольную победную ухмылку: «говорил же — понравится».       В конце концов она останавливается на приталенной модели пудрового цвета с рукавами три четверти и юбкой-клёш. Замирает у зеркала и любуется так же долго, как не могла определиться.       А ещё старается не думать о ценнике.       Но Алексу, похоже, цена до лампочки — она это понимает по тому, как он тащит ей балетки в тон и цепочку под золото на блестящей глянцевой картонке.       — Красота цен не спрашивает, — поясняет, предвосхищая все аргументы против, и оплачивает всё без тени сомнения на лице.       Кейтлин завидует его самоуверенности.       Своей красоте она неожиданно тоже завидует, когда дома снова вертится перед зеркалом. Считает благословением, что у матери в кои-то веки хватает ума не задавать вопросов.       Маргарет, отчихвостившая дочь за интерес к этому наглецу Севиллу меньше недели назад, где-то за стеной закатывает глаза. Стойкая, непробиваемая упёртость, всколыхнувшаяся в Кейтлин с исполнением шестнадцати лет, кого-то ей слишком сильно напоминала.

***

      — Какой ты красивый, — восхищается Бриттани, поправляя ворот рубашки и поглаживая — будто совсем невзначай — сына по плечу. Ласково, успокаивающе. — Все девчонки сегодня твои.       — А то. — Алекс гордо вскидывает подбородок и зачёсывает ещё влажные волосы назад.       И неважно, что пятью минутами ранее он проклинал сначала гель для волос, потом — царапающие кожу швы, а потом — чёрт знает куда затерявшуюся бабочку, обнаружившуюся в итоге на самой дальней полке шкафа. Сегодня Алекс вспоминает, почему всю жизнь ненавидел официальные наряды, и уже мечтает снова натянуть толстовку.       А потом панель уведомлений начинает сыпать отметками «нравится» на только что выложенное фото в инсте — и он думает, что ради этого даже готов потерпеть. Не каждый же день, в конце концов, твоим преданным подписчицам выпадает честь узреть тебя во фланелевой рубашке в клетку и брюках вместо толстовки и джинсов. И если у кучи девчонок пунктик на суровых статных парней — он сегодня именно такой.       Алекс понятия не имеет, есть ли пунктик на суровых статных парней у той, с кем этим вечером ему предстоит танцевать, но разобраться с этим он решает на месте. В конце концов, нет пунктика на полированное великолепие, такое, что хоть тёмные очки надевай, — значит, есть на что-нибудь ещё. На острый, развязный язык, например. Или на дерзкую ухмылку. Хоть на что-нибудь — должен быть, этим все девчонки страдают. Им в их пубертатном аду что-то обязательно нравится слишком сильно, а раз Кейт девчонка, то и в её пуленепробиваемую душу хоть какая-то мелочь, сущая ерунда о нём, но должна запасть. Слишком сильно.       Над городом уже повисли сумерки, поэтому пришлось великодушно принять предложение отца подбросить его до школы и, садясь в машину, получить от матери напутствие: «хорошо тебе повеселиться!». За окном проносились плохо различимые в полутьме виды на родной квартал, в котором он помнил, кажется, каждый закоулок. И пусть привычность эта его успокаивала, где-то в животе, тем не менее, зародилось странное беспокойство. Как будто он, чёрт возьми, по-настоящему волновался перед этим дурацким балом, как волнуются первоклашки перед первым учебным днём.       Нога на полу начала быстро, неровно отбивать ритм о видавший виды резиновый коврик. Чувство, ни с того ни с сего надавившее Алексу на самую макушку словно вместе с крышей машины, было до одури неестественным, чересчур пронизывающим и уже чересчур реальным для того, чтобы просто от него отмахнуться.       У него уже были девчонки, и их до Кейт было примерно с десяток. Всем им он мило улыбался, учтиво пропускал в коридорах, звал гулять — очаровывал, не прилагая усилий, а они таяли, как пломбир в разгар июльского зноя. С кем-то из них он даже пробовал целоваться, но совершенно ничего не почувствовал и быстро остыл. Наверное, он и в принципе ни к одной из них не проникся — лишь западал на внешнюю красоту и подчинялся желанию овладеть. Вниманием, томными взглядами, мечтательными вздохами — овладеть так, как хочет овладеть новой дорогущей игрушкой упрямый трёхлетка. И точно так же, как упрямый трёхлетка теряет интерес к новой дорогущей игрушке, едва она окажется у него в руках, а родители скорбно распрощаются с частью зарплаты, Алекс терял интерес к каждой, кто поддавался его обаянию. А потом он бросал их, жил дальше, как будто ничего и не было, пока они то заливались слезами, то посылали его ко всем хуям.       Кейтлин Коннорс не поддавалась. Не поддалась ни разу, а ведь он знал её уже довольно давно — прошло уже почти четыре года с того дня, как им случилось познакомиться. За четыре года изменилось многое, но колючая, холодная Кейт будто совсем не изменилась. Ему не удалось заарканить её за четыре года, тогда как другие оказывались брошенными уже через пару-тройку недель.       Чем больше Алекс позволял себе думать об этом, тем сильнее себя ненавидел, а до школы оставалось всего каких-то несколько сот метров.       — Эй, ты что-то притих. Нервничаешь? — неожиданно раздаётся голос отца, заставив вздрогнуть.       — А? — отзывается он, судорожно начиная искать отговорки. — Да всё норм, па. Никаких проблем.       Элвин усмехается — по-доброму, — и выкручивает руль, намереваясь парковаться, и Алекс готов вцепиться ему в горло за эту ёбаную усмешку.       Уже стоя на пороге школы и провожая взглядом красный «Киа», слегка покрытый то ли дорожной пылью, то ли налётом старины, Алекс делает вдох-выдох. От накатившей нервозности — тупая нервозность, в рот он её ебал, — а может, и от выпитой незадолго до отъезда банки колы хочется отлить, и он надеется, что уж возле мужских туалетов с Кейт вряд ли столкнётся. Не станет же она там, вся такая роскошная, в новом платье и с причёской, подпирать стены, не станет же она его ждать. Тем более, что танцевать, когда можешь думать только о том, когда всё это закончится и как бы не обоссаться, такое себе удовольствие. Ну и время потянуть можно — вдруг эти несчастные полторы минуты в уединении ему жизнь спасут и вернут уверенность в себе.       Уединения не случается — помещение полнится мальчишеским хохотом, тупыми подколами, галдежом и дымом от электронок. Выглядеть как хреновы ряженые франты из высшего общества — и в красках описывать, как ебёшь порно-актрису со здоровенными буферами в своём идиотском влажном сне; боже, какая ирония! Алекс закатывает глаза и скрывается в ближайшей кабинке, нарочно громко хлопая дверью. В любой другой момент он бы только ухмыльнулся происходящему здесь безумию, но вот именно сейчас ему почему-то вдруг делается мерзко — будто сам он таким вовсе не был.       — Ты чё, Севилл, внимание привлекаешь типа даже когда ссышь? — ржёт один из одноклассников, когда после этой выходки на пару секунд шум стихает, и у Алекса руки чешутся тут же прописать в табло, но он отвечает только лаконичное:       — Иди нахуй.       Радует одно: Кейт нигде поблизости он действительно не находит, а эти несчастные полторы минуты, пусть и не в уединении, действительно почти в прямом смысле спасают ему жизнь — дышать становится легче, паника больше не душит и можно снова беспрепятственно пользоваться любимым оружием — обаянием. Даже если в неравной борьбе с Кейтлин Коннорс оно вдруг подведёт.       Найти её в как никогда сияющей лоском отутюженных рубашек и шуршащих платьев толпе школьников, которым посчастливилось найти себе пару не за два часа до начала бала, оказывается той ещё задачкой со звёздочкой, но в конце концов он справляется — примечает её у входа в зал.       — Привет, — здоровается первым и обворожительно улыбается, надеясь сходу произвести должный эффект. Надежда не стопроцентная — так, где-то семьдесят на тридцать в пользу того, что она отреагирует хоть как-то. — Ну чё, как ты? Нервничаешь небось, а?       О том, что сам он не так давно нервничал не меньше, Алекс решает смолчать.       — Привет. Да нет, не очень, — пожимает Кейтлин плечами и разглаживает складки на платье. Том самом, которое они вместе выбрали не далее как вчера.       В «не очень» поверить не получается — Алекс видит, что она нервничает, по тому, как взгляд опускается в пол, и чувствует, как она нервничает, по повисшему в воздухе напряжению. У напряжения запах её духов — сладких, с оттенками пудры, и запах этот маскирует искрящую гарь, которую источают её натянутые нервы-провода.       — Да не боись, — старается успокоить и кладёт ладонь ей на плечо. — Прорвёмся.       Кейт отрывает, наконец, глаза от пола и носков своих новеньких туфель, и спрашивает с какой-то отчаянной надеждой, которую, видит бог, ей ничем не удаётся замаскировать в дрогнувшем голосе, и она презирает себя за это:       — И забудем всё как страшный сон?       — Забудем.       Свет в зале приглушённый и холодный — Алекса бесит, но он терпит, сцепив зубы, и сосредотачивается на аромате «пудра-ваниль», которым за этот вечер абсолютно точно пропитается каждая клеточка его бренного тела. Присутствие Кейт, обозначенное этим ароматом, сегодня до страшного близкое, и оно пьянит, сводит с ума. Сегодня всё не как обычно — она не в леггинсах, не притащила с собой спортивную сумку, она стойко пахнет духами и не посылает его ко всем чертям, а ему не хочется её провоцировать, чтобы увидеть, как на дне двух небесно-голубых озёр зародится волна злости и запляшут бесы. Сегодня она хрупкая, как хрустальная ваза, то и дело оглядывается на него, будто ищет поддержки, и шуршит подолом платья.       Он не знает, как бешено, как мучительно она борется с собой в эти минуты, потому что панический страх перед толпой, который нагнал её вчера в торговом центре, внезапно возвращается. Но она напоминает себе: они чисто деловые партнёры и у них сделка. Даже если ради этой сделки он купил ей охренительный наряд за охренительную, по её меркам, сумму денег.       А панический страх почему-то вдруг сдаёт позиции, как только танец начинается и он кладёт тёплую ладонь на её обтянутую атласной лентой талию.       Сердце перестаёт сумасшедше выстукивать барабанную дробь, возвращается холодный рассудок и вспоминаются все до единого чётко отработанные, доведённые до автоматизма движения — как что-то знакомое и оттого успокаивающее.       Они договаривались просто пережить. И вот, наконец, пришло время.       Кейт впервые, наверное, в жизни видит Алекса таким — во-первых, чертовски красивым, а во-вторых — чертовски сосредоточенным. И ей сложно поверить, что этот Алекс Севилл — тот же самый, с которым ещё пару недель назад она скандалила напропалую каждый раз, как ему что-нибудь не понравится в ходе их поначалу тяжёлых, изматывающих репетиций. А теперь посмотрите-ка: двигаются почти в унисон, чувствуют друг друга, танцуют перед десятками других таких же пар и плевать хотели на то, что уже завтрашним утром по школе поползут слушки об их несуществующих отношениях.       — А ты неплохо двигаешься, — ухмыляется Алекс вполголоса, когда принимает её в одну из поддержек.       Кейт в этой ухмылке узнаёт его прежнего. Это её расслабляет. Расслабляет куда лучше, чем мог бы расслабить стакан пунша, которого здесь сегодня в изобилии.       — Спасибо за комплимент, — она отвечает так же, вполголоса, и хлопает длинными накрашенными ресницами так, что не разберёшь, был это очередной сарказм или она взаправду польстилась на красивые слова.       Кейтлин Коннорс бы не польстилась — Алекс знает эту её черту даже слишком хорошо.       Когда танец заканчивается, у них обоих голову ведёт то ли от усиленного движения, то ли от близкого присутствия друг друга. Присутствие, в этом приглушённом свете, который Алекса бесит, кажется уже не просто близким, а каким-то… интимным, что ли. Алексу в импульсивном порыве хочется спрятать её, Кейтлин Коннорс, эту неприступную скалу, в самом дальнем и тёмном углу переполненного зала. Хочется охранять от чужих любопытных глаз. Хочется, о боги, понять, насколько мягкие у неё губы и гигиеничкой с каким вкусом она пользуется. Ему неловко признаваться в такой острой, как лезвие ножа, по которому он, очевидно, ходит уже слишком долго, правде, но у него, чёрт возьми, сносит от неё крышу.       С этими мыслями хочется побыть наедине, обмозговать и понять, насколько они близки к действительности, а не к очередному помутнению разума, но не получается.       Кейт жалуется на духоту, и он почему-то не придумывает ничего лучше, чем предложить выйти на улицу сразу через чёрный ход. Почему именно так, его никто не спрашивает.       На улице темно, влажно и уже пронзающе-холодно, но им обоим плевать. Кейт стоит к Алексу спиной, нагоняет побольше воздуха в лёгкие и не признаётся, что жарко ей стало не потому, что в помещении спёртый воздух.       А ему, кажется, совсем не нужны объяснения.       Холод бодрит, но желание узнать её губы поближе никуда не девается.       Блядский боже. Они собирались «просто пережить», а теперь всё это смахивает на какое-то ёбаное безумие. Сладкое, подстёгивающее любопытство безумие, от которого едет крыша — и никто даже не пытается её догнать.       — Ну как, — прерывает, наконец, Кейт молчание, — довольна твоя душенька? Если, конечно, ты понимаешь, что я имею в виду.       — Где-то на девяносто девять из ста, — отвечает Алекс и прищуривается так, как делает это всегда — с этим своим огоньком азарта в глазах, который, Кейт знает, не предвещает ничего хорошего.       — Хм, что же я сделала не так… — тянет она в притворной задумчивости.       — За тобой должок, малая.       Кейт совершенно не понимает, к чему он клонит, но считает обязательным его осадить:       — Не смей так меня называть, понял?       — Всё-всё, молчу, — Алекс вскидывает руки, как бы сдаваясь, но хитрая искра из его взгляда исчезать даже не думает. — Но за тобой всё ещё должок, ладно?       Кейтлин шумно выдыхает через нос. Вот он, Алекс, которого она знает и который так мастерски, со знанием дела выводит её из себя.       — Я не понимаю, о чём ты…       Он не даёт ей договорить и совершает бессовестный налёт на её губы, повинуясь импульсу, выносить который больше оказывается не в силах. Целует не очень умело, зато совершенно искренне, и весь горит-горит-горит изнутри, заражаясь теплом её тела, непримиримо близкого и ставшего таким уже привычным.       Когда он отрывается от неё и отступает на шаг, она смотрит на него как на ненормального, но о том, что он ненормальный, не орёт и даже не даёт пощёчину — может быть, заслуженную.       — Ты задолжала мне один поцелуй, малая. — Последнее слово он нарочно выделяет, смакует — и внимательно наблюдает за реакцией.       Кейтлин дышит загнанно и где-то там, на задворках сознания, проигрывает одну маленькую войну с самой собой. Говорит на выдохе:       — Ты… невыносим.       — И тебе это нравится. — Алекс хочет подумать, прежде чем сказать ещё кое-что, но его мозг думать не хочет, и «кое-что» произносится как-то само собой. — А ещё… мне вроде как нравишься ты.       Задворки сознания капитулируют без дальнейшего сопротивления.       В тот вечер Алекс узнаёт, что её губы на вкус как вишня, и обещает себе однажды повторить этот подвиг.       Кейт обещает себе ненавидеть его до конца жизни, но знает, что у неё не получится.