Виноваты звёзды

      Хёнджин вздыхает, подлезает под оправу длинными пальцами и растирает переутомлённые долгой работой глаза. Они уже покраснели, хотя обычно выглядят… Бледными и серыми. Движение рук замедляется, а затем и вовсе прекращается. Лицо полностью ложится в раскрытые холодные ладони, а шея наконец-то расслабляется, отдыхает.       За окном дует холодный, можно даже сказать морозный ветер. Он гоняет осенние листочки в разные стороны, добавляет ещё больше скорости, становится агрессивным и злым, лишь бы хоть на секундочку заставить их не просто летать, а красиво кружиться, вырисовывать известные только им одним узоры. Проще говоря — танцевать.       Хёнджин поправляет свой любимый вязаный халат серого цвета, кутаясь в него ещё сильнее. Конечно, в доме есть отопление, но…       Но когда у человека последняя стадия рака, когда метастазы есть практически везде, а ноги уже не способны выполнять свою самую главную функцию — отопление тоже не особо помогает. Холод ощущается по всему исхудавшему телу, кожа постоянно покрыта мурашками, а короткие волоски подняты дыбом.       В глазах нет того яркого света, что появился тогда, когда в дверях здания «Буквально сердце Иисуса» ему помог парень с железякой вместо ноги. Нет того яркого света, что сопровождал его всякий день, стоило увидеть в кармане чужой куртки пачку сигарет, каждая из которых никогда не поджигалась. И нет больше того яркого света, что был, когда писался текст про «старые и ржавые качели». Вернее, не так. Текст был другой. Там были «качели, ищущие новый любящий дом».       Тогда всё было иначе. Не как сейчас. И Хёнджин был другим. Не таким, какой сейчас. Ведь сейчас… — Я свечусь, как новогодняя ёлка… — шепчет Хван, несильно усмехаясь и откидываясь на спинку кресла. — Так ты тогда сказал, да, Ликс? — задаёт вопрос в гробовую тишину и поворачивается в сторону рамки с фотографией, сделанной в церкви. В тот самый день, когда он видел Феликса в последний раз. Бледного, с умиротворённым лицом, побелевшими, как мел, губами и потрескавшейся кожей.       Хёнджин подносит руку к рамке, оглаживает кончиком пальца фотографию, скрытую под стеклом, и, не задерживаясь на ней, переводит руку левее. Тут, всегда, изо дня в день, лежит плюшевый мячик. Тот самый, который Феликс любил подбрасывать над собой вверх, когда разговаривал со парнем по телефону.       Длинные холодные пальцы осторожно касаются мягкой игрушки и бережно оглаживают. Он никогда не брал её в руки. Лишь раз, когда забирал из комнаты Феликса. Пять лет назад он поставил её в угол стола, и каждый день, год за годом, она стояла только тут. Как и рамка. Под ними скопилось много пыли, но Хвану плевать. Он никогда не позволит сдвинуть с места эти две вещи. Мячик — вещь, которую Феликс брал в руки очень часто. Он кидал его, пинал, спал с ним — мячик помнит любого Феликса.       И пока кроме Хёнджина и Минхо остается хоть что-то, что помнит любого Феликса, Хван не позволит это разрушить.       Он вслепую находит под столом тапочки, надевает их и ставит ноги на подножку инвалидной коляски.       Обхватывает руками большие колёса и немного отъезжает от стола.       И ему тяжело. Ему очень тяжело передвигаться на ней, тяжело собственными руками крутить эти чёртовы колёса, но автоматическую он не захотел.       Как не захотел когда-то и Феликс.       Когда он умирал.       Хёнджин помнит о нём каждый день. Он никогда про него не забывал. Он часто листает фотографии в телефоне, часто рассматривает мячик и раз в день смотрит на фотографию с похорон. Он ненавидит этот день, потому что именно тогда Вселенная окончательно забрала Феликса из этого мира. Он ненавидит этот день, потому что их «Хорошо» с тех пор произносится лишь из одних уст. Он ненавидит этот день и чёртового ван Хутена, передавшего письмо. Ненавидит за то, что человека заботит только американский рок, алкоголь и… И всё.       Но никакая фотография и никакая вещь не будут так ценны, как воспоминания. То счастья, та любовь и радость, что испытывались Хёнджином рядом с Феликсом, Хван не забудет никогда. Феликс сделал его счастливым всего за пару дней.       Феликс показал Хёнджину, что такое любовь.       И когда Хёнджин ощутил эту самую любовь, Феликс ушёл.       Ведь его роль в этом мире была уже выполнена.       Хван давит руками на колёса, заставляя их перекатываться ещё больше назад, вкладывая в это все свои силы. Сейчас он живёт на первом этаже, в гостиной. Он всё ещё смотрит с мамой глупые шоу, чувствуя, как её тёплая и родная рука аккуратно обнимает за плечи.       Да и баллон всё ещё с ним. Только теперь он крепится на спинку инвалидного кресла, что очень сильно усложняет задачу передвижения. Но Хвану всё равно. Он не хочет сидеть в электрической коляске и нажимать кнопки управления. Ведь как только он начнёт ей пользоваться, он в полной мере ощутит свою беспомощность. И окончательно сдастся.       Его лёгкие не работают, кажется, целую жизнь. Его ноги перестали ходить. Его кожа постоянно холодная. Его глаза серые, мёртвые. Ему часто плохо и его тело часто лежит на операционном столе, потому что метастазы дают о себе знать.       Это не делает его сильным в его же глазах. В глазах других людей — может быть. Но точно не в собственных.       Когда твое тело живёт отдельно от тебя — это ужасно. Когда ты даёшь команду в мозг, а он чхать хотел на твои желания — это ужасно. И кто бы не говорил, что сам факт того, что Хван всё ещё жив, делает его сильным, это далеко не так.       Когда-то давно Феликс научил его думать иначе. Научил любить этот дурацкий баллон кислорода и вечно холодные руки. Научил смеяться с его железной ноги и радоваться, когда дети называют его роботом. Научил искренне хохотать, когда Минхо врезается в косяк двери или садится мимо стула.       Научил видеть людей, болеющих раком, именно людьми.       И после смерти Феликса Хван долгое время держался. Часто подначивал Минхо и слышал в ответ «эй, у меня хотя бы легкие раскрываются», искренне с этого смеялся и правда радовался жизни.       Но с каждым месяцем раковых клеток становилось всё больше и больше. Метастазы уходили от лёгких всё дальше и дальше, полностью заполняя юношеское тело.       Он подъезжает ко входной двери, накидывает на себя куртку, которая всегда лежит на тумбе, а не висит, как родительская одежда, на крючке. Надевает шапку, обматывает тонкую шею шарфом и покидает прихожую.       С трудом доезжает до заднего двора и останавливается на определённом месте. Он откидывается на не очень удобную спинку, старается усесться так, чтобы было как можно комфортнее, и запрокидывает голову, одетую в причудливую полосатую шапку с помпоном.       Руки покоятся в карманах, сжимаясь в слабые кулаки, а глаза, обрамлённые уже как год в очки, смотрят вверх, на небо. Осенью, в загородном доме, выйдя на улицу, часто можно увидеть миллионы звёзд, что рассыпаны по всей ночной палитре. Они красиво мерцают, переливаются и сияют, приковывая взгляд «омертвевших» глаз. Они смотрят на него и ласково улыбаются, чувствуя и зная, что юноша уже очень давно мечтает стать одним из них. Перестать чувствовать боль, перестать ощущать себя беспомощным.       Хочет закрыть глаза и больше не открывать. Просит об этом.       Умоляет.       Единственное, что его здесь держит, это обещание, данное Феликсу: быть счастливым до конца.       Хёнджин медленно прикрывает глаза, ждёт пару секунд и также медленно открывает вновь, возвращая зрительный контакт. Сил моргать слишком часто и быстро нет, да и глаза уже не так сильно сохнут, нежели хотя бы пару месяцев назад.       Зрачки медленно движутся по каждой звёздочке, что мерцает в небе. У каждой своя история, своя правда, своя боль. Каждая из них когда-то пришла в людской мир, выполнила собственную миссию и ушла. Внедрилась в жизнь какой-нибудь другой звёздочки, отдала ей все свои силы и заставила сиять ещё ярче, не оставляя на собственное мерцание никаких сил. — А я новую часть дописал, представляешь? — тихо говорит Хёнджин, смотря не на конкретную звезду, а на целое небо, усыпанное «веснушками». Как и его лицо. — Если честно, я уже заканчиваю. Не знаю, что ещё там можно сказать, — тихо усмехается, — потому что я довёл их до конца, — опускает ненадолго взгляд, — как мы с тобой когда-то этого очень хотели. Помнишь? — чуть повышает голос на вопросе и вновь с надеждой смотрит на небо.       Замолкает.       Рассматривает каждую крупинку, что хранит в себе чью-то целую жизнь, оберегая. — Каждый день прихожу сюда. Каждый день смотрю на всех этих виновников чужой боли и пытаюсь понять, кто же из них ты? — ласково улыбается, задерживаясь на одной, что сияет более тускло. — Каждая пришла, принесла радость, ушла и эта радость сменилась болью. И вот я изо дня в день два года подряд пытаюсь понять: где же виновник моей боли? Где ты, Феликс?       Хёнджин чувствует, как в левом глазу становится слишком влажно. Душа ревёт и мечется, тело — отдаёт единственную свободную воду на то, чтобы сформировать слезинку. Хотя бы одну, но ту, которая покинет это изуродованное и никчёмное тело.       Но ничего не выходит. Даже солёной капельки. — А Минхо вчера сел мимо скамейки, когда мы гуляли, — тихо смеётся. — И напугал чью-то лежащую на лужайке собаку, — растягивает губы в улыбке. — Я так и не научился подначивать его за это также филигранно, как это делал ты. Только ты умел видеть во всем плохом хорошее. Ты был моей звездой, Феликс… — тише добавляет и ненадолго замолкает.       Каждый день «приходит» на это место. На то самое место, где когда-то стояли ржавые качели, ищущие новый дом. Пролежни под ними давно заросли новой травой, поэтому от них остались лишь воспоминания.       Эти качели продал Феликс. Он написал текст, что смог зацепить. Он увидел в них не ржавые и старые качели, а качели, которым просто наскучило в этом доме, и они захотели в другой.              Чтобы продолжать радовать.              Только уже другого человека.       Ещё одно воспоминание о Феликсе. — А ещё мы с Минхо договорились завтра встретиться. Знаешь, — улыбается им, — это так удивительно. Ну, то, как мы с ним сдружились. Он стал мне родным человеком, — ненадолго замолкает. — Знаешь, — шмыгает носом, — я думаю, мы просто с ним две звезды, только одна из них просится на небо, а другая всё ещё с трепетом ждёт свою, ту, которая озарит её саму. Я так хочу, чтобы он нашёл себе эту драгоценность, Феликс… Я так вас с Минхо люблю… — чувствует, как во втором глазу также скапливается небольшое количество влаги, не способное сформироваться в полноценную слезу.       Тонкая рука медленно поднимается к холодному лицу и растирает левый глаз, пытаясь заставить слезинку всё же вытечь из своего убежища. Однако эта маленькая солёная капелька лишь растирается на пальцах, моментально высыхая и посылая ещё большее ощущение холода. — Я даже заплакать не могу, Феликс, — сухо усмехается. — Скажи, разве так выглядит счастливый человек?       Задаёт вопрос в пустоту и отнимает руку от лица, кладя на колени. Смотрит на высохнувшую слезу и не проявляет ни единой эмоции.       Нездоровый.       Поломанный       Никчёмный.       Умирающий.       Напротив коляски стоит невысокого роста парень. Он чуть склонил голову в правую сторону, из-за чего немного отросшие пряди волос начали свободно свисать. Он смотрит на худого ослабевшего телом и душой парня и сильно поджимает губы. Видит, как свет, что был когда-то очень ярким, еле видно.       Потому что он гаснет с каждым днём. — Ты когда-то сказал, что хочешь, чтобы я дал тебе умереть… — вспоминает тот случай в машине, на заправке. — Я не позволил. Вызвал скорую помощь и тебя спасли, — вновь поднимает глаза к небу, что темнеет с каждой минутой. — Теперь я понимаю, каково тебе было. Прости, что не дал тебе умереть.       Парень широко раскрывает глаза и стремительно движется к инвалидной коляске, опускаясь на колени. Он кладёт свои прозрачные, не имеющие материи руки на родные ноги и сжимает, видя, как собственные пальцы растворяются в чужих худых коленях. Он поднимает глаза к любимому лицу, смотря с невероятной болью. Он не может её ощутить, не может почувствовать, не может испытать. Если она физическая. Но боль, которая давит на него сейчас — совсем другая. Та, от которой хочется куда-нибудь спрятаться, чтобы она не нашла тебя. Она сжимает в своих кровавых руках два сердца, наблюдает, как из них вытекает всё, что когда-то приносило искреннюю радость, и смеётся. Упивается чужой никчёмностью и чужим бессилием и маниакально улыбается.       Вот, о какой боли идёт речь.       О той, что хочет, чтобы её чувствовали.       Он открывает рот, что-то судорожно и быстро говорит, словно в бреду, боясь опоздать, однако изо рта не исходит ни единого звука. И язык на самом деле не язык, а полупрозрачная материя. Хочется закричать во всё горло, хочется замахать руками, подать хоть какой-то знак, что он здесь. Хочется, чтобы его не просто помнили, но ещё и видели.       Но он смог выполнить только своё прижизненное желание — его помнят.       Забвение в его жизни было неизбежно, как и в жизни других, но наступило оно раньше. Как и говорил когда-то Хёнджин, сидя в «Буквально Сердце Иисуса».       Он хотел, чтобы его помнили.       И теперь он пожинает плоды собственного желания.       Испытывает боль в сто раз сильнее, чем ту, которую испытывал, когда умирал. Тогда болели органы, тогда кололо тело, тогда надрывалось горло и лились слёзы.       А что же сейчас?       Сейчас он испытывает боль везде, будто бы он не человек, имеющий высшую нервную систему, а примитивное существо, у которого эта система работает по принципу «укололи тут, а болит везде». Она проносится то тут, то там, режет в одном месте и бьёт в другом. Она заставляет широко раскрыть рот, стараясь прокричать, но из него не выходит и вздоха.       Боль за любимого человека намного сильнее собственной физической боли. «Прости меня, Хёнджин, — проговаривает в мыслях, ощущая, как быстро они растворяются в небытие. — Если бы я знал, что всё будет так, я бы хотел, чтобы ты умер первым, — чувствует, как щекочет где-то в районе слизистой оболочки глаз. Там, откуда у обычного человека начинают течь слёзы. У живого. — Я бы очень хотел, чтобы ты не испытывал всего этого…»       Голова со светлыми волосами опускается, когда-то карие глаза рассматривают мыски тёплых тапочек и выглядывающих из-под них вязаных носок, после чего макушка вновь поднимается.       Не хочет не смотреть на него. — Как ты вынес это, Феликс? Как создавал видимость живого человека, когда я не позволил тебе умереть? Я чёртов эгоист… И понимаю я это только сейчас… — шепчет Хёнджин, после чего он обессиленно опускает голову, направляя свой взгляд в продрогшую от осенней погоды землю.       Он машет руками, судорожно пытается схватиться за чужое тонкое запястье и хорошенько дёрнуть, чтобы не смел Хёнджин не то, что говорить, а даже думать о подобном.       Никогда он не винил любимого в том, что позволил посмотреть на этот мир чуть подольше. Никогда не винил его в том, что благодаря его помощи он смог побольше времени провести со своими родителями. Никогда не винил в том, что он лежит весь в испражнениях и собственной рвоте, когда рядом сидел сам Хёнджин и смотрел на него всё теми же глазами.       Все такими же влюблёнными.       И любовь от картины умирающего человека нисколько не умалялась.       «Я не виню тебя! Ты подарил мне вечность… — Ты подарил мне вечность, Феликс… …всего за пару дней…» — догоняет первую фразу вторая, после чего полупрозрачные глаза с болью смотрят в угасающие карие. Так хочется обхватить эти тонкие запястья. Как же хочется их сжать в своих руках, почувствовать этот родной холод и согреть собственным теплом.              Как же больно понимать, что ты можешь лишь смотреть на то, как умирает твой любимый человек.       Так же больно было и Хёнджину, когда умирал Феликс? — …всего за пару дней. Я был так счастлив с тобой, Ликс, — тихо шепчет Хван, аккуратно уложив ладони на острые от худобы колени и чуть сжав косточки холодными пальцами. Ледяная плоть проходит через прозрачные очертания рук, заставляя их рассеяться, а некогда яркие губы в форме бантика сжаться в ровную линию. — Я так хочу к тебе… — договаривает Хёнджин, смотря чётко туда, где могли быть чужие глаза, будь они живыми.       Феликс часто моргает, ощущая, как в глазах скапливается водопад слёз, что не может покинуть собственного заточения. Смотрит в ответ, бегает от одного омертвевшего зрачка к другому, пытаясь хоть как-то показать, что он тут, рядом. Что никуда он не уходил. Ни разу за всё это время. Что проживал он эту боль вместе со своим любимым человеком. Что смотрел за чужими слезами и истериками, когда он только умер. Что смотрел, как Хван стоял на коленях перед гробом.       И что он смотрел, как с каждым месяцем его любимый человек был всё ближе и ближе к собственной смерти.       Феликс поднимает руки и кладёт их поверх рук Хёнджина, не расслабляя мышц и заставляя повиснуть в воздухе. Он не может его потрогать и дать понять, что он тут. Но он может быть рядом душой и сердцем.       Смотрит со всей любовью и преданностью в глазах, видя в ответ пустой взгляд. Холодный. Одинокий.       Мёртвый. — Я бы очень хотел вновь увидеть твои глаза, Феликс, — продолжает совсем тихо, смотря безразличным взглядом сквозь чужой, вовсе не зная, что Ли никуда от него и не уходил. — Когда ты заберёшь меня к себе, звезда? — задаёт вопрос и смотрит будто бы чётко в глаза, вызывая безмолвный шок.

***

— Миссис Хван! Доброе утро! — весело говорит Минхо, машинально закрывая за собой входную дверь дома. Сюда его привезла мама, довела до порога и тут же уехала по делам. Минхо в состоянии сам дойти до комнаты Хёнджина. Более того, он может дойти и до ванной, и до кухни, и до заднего двора — настолько часто он здесь бывает. Да, он ничего не видит. Однако всё его тело помнит каждую мелочь в доме Хёнджина. — Добро, солнце моё, — ласково проговаривает женщина, что вышла к парню с надетым кухонным фартуком и металлическом тазиком в руках — готовила блины на завтрак. — Хёнджин уже собрался, он в гостиной, — не предлагает провести и помочь, знает прекрасно, что Минхо откажется. — Хорошо, спасибо! — ярко улыбается Минхо, а затем раскрывает руки и делает пару шагов вперёд — в ту сторону, где стоит мама друга. Женщина смотрит глазами, наполненными нежностью и бесконечной искренней любовью, отставляет тазик с тестом на рядом стоящую тумбу и обнимает парня, крепко прижимая к себе. — Как твои дела, солнце? — всегда его так называет. Минхо теперь единственный, кто вызывает у Хёнджина искреннюю улыбку и заразительный смех. — Всё хорошо, миссис Хван, — тихо отвечает Минхо, укладывая голову на родное хрупкое плечо и мягко улыбаясь, чувствуя тёплую руку в своих волосах. Женщина ласково перебирает тёмные пряди, нежно прижимая к себе и кутая в своей любви. — Я очень рада, малыш, — отвечает, шепча прямо на ухо. — Ты голоден? Первая порция блинов уже готова. Есть варенье, джем и свежие ягоды, — хочет предложить позавтракать вместе с Хёнджином, однако он не смог съесть и кусочка. Не может. Не чувствует больше голода. Не получается его заставить положить в рот хотя бы немного еды. — Нет, благодарю вас. Я пойду за Хёнджином, — мягко отстраняется. Женщина понимающе кивает и угукает, после чего берёт тазик и уходит обратно на кухню. Чуть задерживается в дверном проёме и видит, как Минхо заходит в комнату и просит Хвана издать хотя бы какой-то звук, чтобы был ориентир. — Я тут, — стараясь сказать как можно громче откликается парень, что сидит на диване уже полностью готовый к прогулке. Уголки губ у Хёнджина поднимаются сами, стоит только появиться Минхо в поле его зрения. Единственный человек, который вызывает у него хотя бы какие-то эмоции.       Безусловно, Хван любит своих родителей. Он общается с ними, он слушает их истории с работы, ему интересно узнать об их друзьях, о соседях и коллегах, но… Но он умирает. И ему очень больно. У него нет сил улыбнуться лишний раз, но почему-то он делает это всегда, когда видит друга. Это происходит машинально и никак не контролируется.       Родители не обижаются. Они всё прекрасно понимают. Они знают, что их сыну с ними интересно. Знают, что, сидя с обычным лицом, он на самом деле улыбается. Знают, что Хёнджин смеётся, когда, по сути, даже не раскрывает рта. — Ты даже свой зад ещё не поднял?! Тебе не стыдно, мелкий ты засранец?! — шуточно восклицает Минхо, заставляя бледные глаза превратиться в форму полумесяца. — Мелкий здесь вообще-то ты. Я выше, — отвечает Хёнджин, и в голосе его слышатся задорные нотки. Парень подползает поближе к краю дивана, на котором спит уже очень долгое время, и спускает ноги, одетые в тёплые вязаные носки на пол. — Выше. Сейчас посажу в кресло для инвалидов и станешь ниже, — отвечает Минхо и с гордостью задирает подбородок, выпячивая вперёд грудь. Хёнджин смотрит на него, не скрывая любви к этому человеку и радости от встречи. И пускай они видятся практически каждый божий день, это не умаляет положительных эмоций. — Смотри не промахнись. А то придётся с пола меня поднимать, — сквозь тихий смех говорит Хёнджин, продолжая сидеть на краю дивана и наблюдая за тем, как друг подходит ближе, вставая напротив. — Сам встанешь. Не хрустальный, — усмехается Минхо, а затем чуть наклоняется, сразу же чувствуя на своей шее холодные руки, что слабо обхватывают её. Он укладывает ладони на чужие исхудавшие бока, несильно, но крепко сжимая их. — Не то, что твои глаза, да? — говорит прямо в ухо другу и чувствует, как он щипает его за пятую точку. Смеётся, прерываясь на кашель, после чего Минхо его подтягивает, помогая подняться с дивана. Крепко прижимает Хёнджина к себе, чувствуя под собственными пальцами сплошные кости. Знает, что друг ничего не ест. Знает, что он даже не пытается.       Хван наваливается на Ли, однако парень даже не чувствует тяжести. Крепко обнимает, заодно приветствуя. Хёнджин укладывает острый подбородок на плечо другу, практически расслабляясь — знает, что тому не тяжело. А Минхо, улыбаясь и «смотря» в стену, ласково гладит по спине, слегка покачиваясь и будто бы успокаивая.       Хван никогда не встречает друга, сидя в инвалидной коляске. Ли нравится помогать Хёнджину, а Хёнджину нравится чувствовать тепло родного тела, что с любовью обнимает, словно старший брат. — Какой ты всё же козел. Понабрался ведь у Феликса, — смеётся Минхо, после чего чуть поворачивается, зная, что коляска стоит именно в той стороне, а затем опуская в неё друга, постоянно проверяя кончиками пальцев габариты, боясь действительно уронить Хвана и сделать больно. Канюля зажимается между двумя телами, однако кислород не перекрывается.       Как только Ли убеждается, что друг сидит надёжно, он отстраняется, а затем заносит руку уже выученным и отточенным движением, впуская свои пальцы в чужие мягкие и чистые волосы, начиная слегка трепать по голове. — Идём? — Да. Только канюли поменяю, — отвечает Хёнджин, а затем вдыхает побольше воздуха и, задержав дыхание, снимает прозрачную трубку, откладывая на диван. Быстро поворачивается к спинке инвалидной коляски, на которой висит «выходной» баллон, достаёт из защитного чехла другую канюлю и быстро надевает, тут же вдыхая воздух. — Мам, продезинфицируешь трубку? — спрашивает Хван, стараясь повысить голос как можно сильнее. Услышав положительный ответ, он оборачивается к Минхо и говорит, что можно идти.       Ли обходит коляску, ощущая габариты руками, лежащими на острых плечах. Затем обхватывает ручки и толкает вперёд, начиная вместе с Хёнджином выдвигаться в сторону прихожей.       Минхо единственный человек, которому Хван позволяет помогать с коляской. Очень редко он разрешает это делать собственным родителям, потому что всё ещё не хочет выглядеть в их глазах беспомощным. Он и так всю жизнь вместо нормального и радостного ребёнка был ребёнком, болеющим раком. Не хватало ещё, чтобы родители всецело ощутили тот факт, что Хёнджин инвалид.       Умирающий инвалид.       В прихожей Минхо ждёт, когда друг оденет тёплую куртку, шарф и шапку, а затем, попрощавшись с миссис Хван, парни покидают дом, выходя на улицу и вдыхая немного прохладный осенний ветерок.

***

      Деревья не очень жалуют осень. Она забирает у них собственных детей, в буквальном смысле отрывая от родителей и унося своим морозным ветром далеко от места рождения. Ветки, что исходят от массивных, покрытых грубой корой, деревьев, расходятся на несколько новых веточек, которые тоже имеют на себе веточки. И на каждой такой большой ветви находится бесчисленное количество листочков, рождённых для того, чтобы украшать, а осенью и зимой — спасать от холода.       Но такова судьба. Одни дети уходят из дома навсегда, а ветер приносит в жилище новых детей, чтобы они согрели своим теплом.       Детей из чужих домов.       Потому что собственные дети не в состоянии согреть.       Инвалидная коляска стоит под одним из таких деревьев. Под колесами можно увидеть пожелтевшие листочки, некоторые из которых имели куда больше цветов — были украшены красными и зелёными оттенками, что делали их более изысканными и удивительными.       Сиденье пустое и уже давно охладевшее — Хёнджина нет в коляске уже около получаса.       Рядом, всё под тем же деревом, находится небольшого размера скамейка, выполненная из белого камня из-за чего она ощущалась как глыба льда с северного полюса. Там сейчас сидит Минхо, услужливо стащив у Хёнджина плед и подушку из коляски и положив их под свою пятую точку.       А вот Хван…       Хван уже тридцать минут лежит прямо на голой, промерзшей холодной осенью, земле. Прямо в том месте, где если глубоко капнуть — будет стоять гроб Феликса. Он лежит сейчас в том месте, где похоронен его возлюбленный. Его душа. Его сердце. Здесь похоронен не просто человек. Здесь похоронен тот, кто забрал жизнь Хёнджина вместе с собой, оставив в израненном раком теле лишь небольшой процент души, которого хватит, чтобы просто существовать.       Но не желать этой жизни.       Хёнджин лежит на спине — отличное место, чтобы простудить себе почки и другие жизненно важные органы. Но когда ты уже в буквальном смысле на сто процентов состоишь из рака, это не так важно. Одной болезнью больше, другой меньше — это ничего не меняет. Максимум, это приближает смерть. Но Хёнджину это будет только в радость.       По приказу Минхо под исхудавшем телом постелено вязаное одеяло, которое хоть как-то могло предотвратить наступление очередной болячки. Понятное дело, что Хван смирился со своей смертью и даже желает её, Ли это прекрасно осознает, но всё равно старается максимально сильно заботиться о младшем, чтобы он не наградил своё тело ещё большими мучениями, чем уже есть.       Рядом с Хёнджином лежит его верный спутник жизни — кислородный баллон, что всё также издаёт уже привычные для всех звуки откачки воздуха. Исхудавшие ноги согнуты в коленях, а на них руки, в тонких и ледяных пальцах которых зажаты листы, скрепленные в левом верхнем углу металлической скрепочкой. — Как и обещал, Ликси, — смеётся Хёнджин, шмыгая носом и выдыхая небольшой клубочек пара.       Парень проводит подушечками по немного шершавой бумаге, наблюдая за тем, как напечатанные принтером чёрные буквы пропадают под собственной кожей. — Я даже не знаю, как я смог это сделать. Ты никогда не говорил, чью судьбу тебе интереснее всего узнать, — улыбается, чуть задирая голову назад и поднимая взгляд на надгробие, где выбиты даты рождения и смерти Феликса. — Мне интереснее всего было узнать, что было с хомячком Сисифусом, потому что это всего лишь маленькое крохотное животное, попавшее в любящие руки, но любовь эта быстро исчезла, — голос под конец дрогнет и вовсе стихает, заставляя договорить шёпотом. Хван поджимает губы, ненадолго отводя взгляд и понимая, как сильно он попал с интересующей его судьбой: ему было важно знать, что стало с обычным хомячком, а не с матерью Анны или Тюльпановым Голландцем. Ему не важно было, оказался мужчина предателем и обманщиком или нет, не важно, что стало с родителем девушки. Ему было интересно знать лишь одно — как маленькое животное смогло пережить потерю любящих рук.       Он хотел знать ответ на этот вопрос.       Возможно, чтобы увидеть в этом совет? — Но я надеюсь, звезда, что тебе понравится то, как вижу это я, — всё же договаривает Хёнджин, после чего, мягко улыбнувшись надгробию, он возвращает взгляд на свои распечатки. Голова лежит на подушке, так же услужливо впихнутой Минхо, который сидел в паре метров и молча ждал.       Приходить сюда каждый раз для Ли — пытка. И дело тут не в том, что это могила его друга, вовсе нет. Он готов приходить к Феликсу каждый божий день, рассказывать что-то новое и интересное, не ощущая боли, потому что понимает: сейчас его друг в порядке.       Но приходить сюда с Хёнджином он никогда не любил. Хёнджин живой, он всё ещё функционирует, думает, мыслит и… Испытывает эмоции. Находиться там, где твоему близкому и родному человеку очень больно и плохо — невыносимо.       Но Минхо никогда не откажет Хвану в походе на это кладбище. Никогда, потому что знает, что если отправит парня сюда в одиночестве — тот просто не вернётся. Он останется лежать прямо на могиле Феликса в ожидании собственной смерти. Потому что нет у него сил существовать. Нет желания, цели, мотива. У него не осталось ничего.       Даже веры. — Ночью, когда небо заволокло чёрными, как смоль, тучами, мужчина решился на это. Облака периодически подсвечивались порождающеюся природой молнией, что озаряла всё небо белым светом. Этих секунд, что сменялись потом очередной темнотой, хватало, чтобы Тюльпановый Голландец смог сделать задуманное, — Хёнджин дочитывает последний абзац на этой странице и, подцепив уголочек коротким ногтем, перелистывает. — Дом был небольшой, и это было невероятно хорошо — за то небольшое количество времени, что он провёл в этом домишке, он прекрасно выучил расположение мебели и предметов. Ориентироваться в такой темноте выходит без особого труда — руки помнят. Мужчина медленно ступает по дощатому полу, стараясь делать это как можно осторожнее, чтобы доски ненароком не скрипнули. Мать Анны обычно спит очень крепко, но сейчас, когда гроза слишком громкая, а молния — яркая, хочется быть особо аккуратным.       Хёнджин отнимает одну руку от листов и, нырнув ею под одеяло, кладёт ладонь поверх холодной земли, начиная ласково оглаживать.       Минхо, услышав паузу, до побеления поджимает губы. Если бы он мог — он с радостью забрал бы всю боль Хёнджина, лишь бы никогда не знать, как часть твоей жизни и твоего сердца не может пережить потерю любимого человека. — Оказавшись на кухне, он безошибочно идёт в сторону гарнитура. Медленно отодвигает верхний ящик, в котором лежат столовые приборы, и достаёт из него нож. Его лезвие поблескивает под светом молнии, в нём же и отражается Тюльпановый Голландец: овальной формы лицо, очерченные острые скулы, чёрные брови и такая же чёрная борода, острый взгляд и взъерошенная от недолгого сна прическа. Мужчина рассматривает себя в отражении ножа, а затем, хмыкнув, поворачивается к туалетному столику женщины. Там она красилась каждый божий день, сидя на небольшой табуреточке, что сейчас задвинута под стол. Он подходит ближе, опускает взгляд к вазе, в которой стоит красивый букет полевых цветов. Днём они особенно красивые, ведь здесь собрано большое разнообразие оттенков, что придают лепесткам невообразимой индивидуальности. Но ему нужен определённый, тот, чей бутон ещё не раскрылся. Тёмные, пропитанные бесчувственностью глаза находят нужный, заставляя губы растянуться в маниакальной улыбке. Он подцепляет необходимый цветок, достаёт из вазы и идёт к столу. Голландская гибискусная хризантема — растение с Родины мужчины. Невообразимо прекрасный цветок, который своей красотой может сделать человеку целое состояние, ведь вырастить его очень тяжело. Однако есть одно «но»: не раскрывшийся молодой цветок — это ядовитый цветок. Сок его стебля — самый настоящий яд, который, если пустить по крови человека, может заставить его мучиться от нестерпимой боли, что в итоге закончится кончиной.       Ветер начинает дуть с новой силой, заставляя волосы Хёнджина развеяться и спутаться, попадая то на лоб, то на глаза. Хван медленно подносит руку к лицу, убирает мешающие пряди и затем возвращает своё внимание к листам на коленях. Парень, что стоит прямо у надгробия, смотрит на лежащего Хвана с восторгом, что мог бы заставить его глаза сиять, будь он живым. Восхищение, что трепыхается где-то в бездушной и бесформенной субстанции, не даёт покоя. Хочется закричать во всё горло, чтобы все на этом чёртовом кладбище знали о том, как сильно он любит Хёнджина. Он обходит парня, чтобы оказаться сбоку от него, медленно опускается на колени, не чувствуя холод, исходящий от продрогшей земли, и поджимает губы. Рассматривает любимые и дорогие сердцу родные черты лица и ничего не может с собой поделать — понимает, что испытывает сильную боль, но не может почувствовать её в полной мере.       Потому что чувствовать нужно не мёртвым.              Чувствовать надо живым.       Осторожно опускает руки на землю, опирается, хотя сам прекрасно понимает, что это невозможно, но продолжает создавать хотя бы для самого себя видимость обычного человека. Наклоняется и кладёт голову Хёнджину на живот, замирая так, чтобы субстанция, в которой он сейчас существует, не растворилась в чужом теле. Верхнюю руку укладывает на грудь, замечая, что та все также поднимается и опускается, как это было несколько лет назад. Ласково улыбается этому, а затем поднимает глаза на свою любовь, завороженно смотря на то, как пухлые, лишённые жизненного вишнёвого оттенка, губы медленно шевелятся, превращая звук собственного голоса в слова. Он смотрит неотрывно, пока до его ушей доносится родной голос, вещавший такой важный для них рассказ. — Он отрезает у стебля кончик, чтобы ткани были свежими, а затем, поднеся к нему лезвие, начинает натирать, наблюдая за тем, как сок впитывается в заточенный металл. Он не знает, зачем ему это, ему никто не рассказал. Он лишь понимает, что это его жизненная цель — для этого он был порождён. Чтобы убивать. Он также медленно и осторожно возвращается в их с женщиной спальню — эта комната была словно из какой-то написанной художником картины: слишком антуражная и атмосферная, пропитанная уютом, комфортом и… Жизнью. Последнего мужчина не ощущает и никогда не ощущал и, наверное, именно поэтому ему так легко и обыденно то, что он сейчас сделает. Тюльпановый Голландец останавливается у кровати, на которой, лёжа на спине, спит мать Анны. Её волосы распластались по подушке, наволочка которой была с красивыми деревенскими рюшечками. Женщина одета в длинную ночнушку белого цвета — подарок от мужчины на незамысловатый праздник.       Хёнджин ненадолго замолкает, прикрывая глаза. Говорить так много нет никаких сил, как, собственно, и воздуха в лёгких. Парень проводит языком по засохшим губам, смачивая их и заставляя обветриться морозным холодом. «Отдохни, любовь моя, я подожду, — проносится в полупрозрачной голове, пока бесцветные глаза рассматривают бледное любимое лицо. — Никуда не уйду, пока ты рядом».       Хван лежал так пару минут, затем он вновь открывает глаза и, смотря сквозь него, продолжает читать. — Мужчина наклоняется и свободной от ножа рукой начинает тормошить женщину в попытке разбудить. К слову, особых стараний не потребовались — громкая гроза заставила спать не так крепко, нежели обычно. Женщина смотрит дезориентировано, но, поняв, кто рядом с ней стоит, поднимает брови в удивлении, спрашивая, почему мужчина не спит. Но он молчит, взгляда не отводит и только лишь показывает нож в своей руке. Женщине бы бежать, кричать во всё горло и звать на помощь, но… Но она будто бы не понимает, зачем ей это делать. Какой в этом смысл, если и помогать ей тут некому?

— Один вопрос. Ты можешь задать всего лишь один вопрос, и я отвечу на него, — проговаривает стальным голосом мужчина, опускаясь одним коленом на мягкий матрас и подминая его под весом своего тела. Мать Анны даже не дрожит, просто смотрит в ответ, не выражая никаких эмоций. Будто бы она знала, что исход будет именно таким.

— Как тебя зовут?

      Мужчина опускает лезвие к вене на запястье женщины, прислоняя острие к коже, но пока что не нанося раны.

— Тогонрак. В простонародии…

— Рак, — шёпотом договаривает вместо мужчины, вызывая у того улыбку.

— Верно, — надавливает, разрезая кожу и вонзая в неё лезвие, пропитанное ядом, что моментально начинает с током крови разноситься по всему организму женщины. — А твое имя как?

— Солиха.

— «Цветок смерти», — хмыкает мужчина, вслух проговаривая значение данного имени…

      Хёнджин продолжает небыстро читать строчку за строчкой тихим и немного осипшим от мороза голосом. Бледные губы потрескались, а кожа вокруг них покраснела, но парню все равно. Он произносит слово за словом, порождая в мёртвом сердце, что лежит на его собственном животе всё больше восхищения. На него смотрят неотрывно, и во взгляде этом читается самая настоящая бесконечность и преданность, которым нет ни конца, ни края.       Он отнимает руку, до этого покоящуюся на родной груди, и подносит её к лицу. Маленькие пальчики бережно «оглаживают» любимые черты лица, задевают острый подбородок, ещё более выделившиеся скулы, густые брови и кончик носа. Губы растягиваются в улыбке — возможность просто видеть Хёнджина — для него самое настоящее счастье.       Хочется показать, что он здесь, что он всё слышит, что он благодарен за такие старания, но почему-то мысль о том, что Хван это и так прекрасно знает, не даёт поселиться беспокойству из-за того, что обозначить своё присутствие он на самом деле никак не может. — … И вот он бегает по своей небольшой клетке, не понимая, почему его запасы еды никто не пополняет. Вода, что всегда была в соседней небольшой мисочке, медленно, но верно высыхает, отчего уровень её с каждым часом лишь угасает. Мохнатые ушки двигаются вправо-влево, улавливая все шорохи и любые другие звуки, но… Но никаких звуков в этом доме нет уже как несколько дней. Чёрные, как ночь глазки бегают из одного угла комнаты в другой, постоянно спотыкаясь о металлические прутья, в которые пушистый комочек был пожизненно заточен. Анна — единственный человек, который позволял ему свободно дышать и чувствовать себя счастливым. Он перебирает маленькими лапками, мечется из одного угла клетки в другой, пытается найти то самое тепло и ту любовь, что обрел рядом с этим человеком, но… Но даже у такого крохотного создания есть мозг, который прекрасно понимает, что…       Хёнджин ненадолго прикрывает глаза, чувствуя, как впервые за огромное количество времени по его холодной щеке скатилась слеза. — … Понимает, что так, как этот человек, его больше никто не полюбит… — дочитывает шепотом, чувствуя, как ледяная слезинка медленно скатывается по коже.       Он смотрит на слёзы любимого с печалью в собственных глазах. Приподнимается и, чуть подавшись вперёд, «ложится» на грудь Хёнджина, «кладя» ладонь в области сердца. Больше всего на свете хочется сейчас услышать биение его сердца. Всё отдал бы за это.       Жаль, что отдавать ему нечего. — И, почувствовав однажды эту самую настоящую любовь, он понимает, что потеряв её, вновь оказывается в той самой клетке, в которой даже пытаться дышать уже не в радость.       Он чуть приподнимает голову, смотря на лицо Хвана. Его губы дрожат, слеза, единственная, что смогла покинуть изуродованное раком тело, уже скатилась к подбородку, уже норовит высохнуть на таком холодном воздухе. Шея покрылась мурашками, из-за чего хочется согреть своими объятиями и дать почувствовать свою любовь, однако есть проблема: Хёнджин настолько привык к холоду, что уже попросту не чувствует его. «Вот, почему тебе больше всего хотелось узнать судьбу хомячка, да, Джинни? — мысленно задаёт вопрос, смотря на увядшего любимого. — Ты изначально чувствовал себя им, — уже не вопрос, а констатация факта. — Не Анной, потому что она не осталась жива… Боже мой, Джинни…» — одна тоскливая и печальная мысль сменяется другой, ещё более грустной и тоскливой. Хочется посмотреть в любимые глаза и увидеть в зрачках собственное отражение, а не сплошную боль и желание умереть.       Но почему-то Вселенная слишком несправедлива к тем, кто этого заслуживает меньше всего. Почему-то она отбирает жизнь у тех, кто достоин жить, и оставляет права на существование за теми, кто этого не ценит.       Хотя, быть может, она пытается научить: пока человек не поймет, что его жизнь — это песок, способный просочиться сквозь его же пальцы и покинуть его бренное тело, он на научится её ценить.       Тогда почему у людей, болеющих раком, это обучение длится так долго?       Минхо, всё это время молча «наблюдавший», не выдерживает. Он поднимается, привлекая тем самым внимание Хёнджина. Хван тут же привстает, так быстро, насколько это возможно, заставляя прозрачную субстанцию, что наслаждалась их небольшим уединением, подорваться следом. — Осторожно! Тут ограждение! — Да помню я, — фыркает в своей манере Минхо и чуть наклоняется, пытаясь рукой нащупать небольшой высоты забор. Как только ему это удается, он спокойно перешагивает, оказываясь на периметре, отведенным под могилу Феликса. — Джинни, — останавливается и зовёт, потому что не знает, куда дальше идти. Не видит. — Я здесь, — кряхтит в ответ и протягивает руки, чтобы подхватить Минхо. Тот ступает осторожно, ориентируясь на голос друга.       Когда полностью промерзшие ладони встречаются с другими — постоянно ледяными, пальцы крепко переплетаются, не давая образовавшимся замочкам разорваться. Минхо, ведомый другом, осторожно присаживается на одеяло, поворачивая голову направо — там по его предположениям сидел Хван. — Как ты? — обеспокоенно спрашивает и смотрит будто бы не в глаза, а в душу. Так бы и было, не будь вместо органов зрения обычных имплантатов.       Забавно. Он окружен теми, кого его любит и кем он любим. Только один не может посмотреть, потому что больше не существует в этом мире, а другой — потому что болезнь отняла у него всё.       Они рядом, но отсутствие зрительного контакта образует между ними невероятную пропасть. Близость можно показать по-разному. Но душа, заложенная именно в глазах, не сможет показаться как-то ещё, кроме как во взгляде, пропитанным любовью. — Я… Люблю его, — отвечает, словно принимая собственное поражение. Хотелось ответить «да, все в порядке» или «я в норме», только это ни черта не так. Почему-то тем, кто близок сердцу, врать не хочется даже в таких вещах.       Наверное, потому что эти люди заслуживают подобного меньше всего. — Я знаю, малыш. «Я тоже тебя люблю».       Хёнджин прикрывает глаза, чувствуя, как сердце обливается слезами. Этого не могут сделать глаза, а вот орган, который единственный во всём этом гребаном теле способен испытывать ещё хоть что-то, помимо боли, может. Парень кладет голову на плечо друга, тянет руку к его руке и обнимает плечо, прижимаясь теснее. Минхо укладывает свою макушку поверх и тяжело вздыхает: чувствует, как чужая жгучая боль пропитывает каждую клеточку его тела.       Он смотрит на двух самых любимых в его жизни людей, сидя перед ними на коленях. Они сидят на его могиле, прямо на том месте, где когда-то вырывали яму для гроба. Всегда сидят именно здесь, никогда не рядом. Именно там, где в паре метров под землёй покоится убитое раком тело. Они обнимают друг друга и прижимаются так по-родному, словно у них одна кровь. Они ищут спасение друг в друге, потому что каждый из них потерял того, кто спасал на самом деле.       Он подползает на коленях ближе, видит устремлённые вперёд — сквозь него — взгляды: один из них безжизненный и мёртвый, а другой и вовсе искусственный.       А искусственное, по определению, настоящим быть не может.

***

      С каждым месяцем в этом году состояние Хёнджина стремительно ухудшалось. И если раньше он мог самостоятельно передвигаться на инвалидной коляске, то теперь он не может этого сделать. Если раньше он мог разговаривать и при желании — выражать какие-либо эмоции, то сейчас он не может и этого.       Недавно пережил ещё одно обострение. И оно стало бы фатальным, но врачи вытащили его буквально с того света. И когда Хёнджин лежал, очнувшись после операции, он задавался вопросом: а зачем его спасли?       Ответ очевиден: чтобы он прожил на пару дней дольше.       Речь о неделях уже не идёт, он это понимает.       В области живота теперь красуется длинный шрам, сделанный во время операции, а чуть левее шрам поменьше — там была трубка, через которую выполняли дренаж.       Достаточно просто подумать о том, насколько изуродовано тело, чтобы ещё больше не хотеть жить. Веры давно нет, смысла и цели — тоже. Но если до этого в голове оставалась хоть крупица сознания, кричащая о том, что жизнь — это подарок Божий, то теперь навсегда замолчала и она.       Сейчас глубокая ночь. Днём, кстати, впервые за месяц зимы пошёл снег. Маленькие холодные хлопушки активно оседали на землю, но практически сразу таяли, ведь для их существования в этом городке слишком тепло.       Интересно, будь они в душе или сердце Хёнджина, они бы тоже растаяли?       Утром Хван проснулся весь в крови — лёгкие перестали функционировать, метастазы, которые распространились по всему телу парня, губят другие органы. Алая жидкость выплёскивалась с каждым новым кашлем, который больше походил на отхаркивание. И да, приступ купировали, но парень, лежащий весь день на спине и смотрящий в потолок, прекрасно понимал — он скоро умрёт.       И вот, проведя этот день наедине со своим собственным организмом, он понимает: он умрёт сегодня.       Сейчас его радует лишь одна мысль — Феликс не видит, как он умирает. Ведь Хёнджин был на месте Ли. Он смотрел в гаснущие с каждой секундой глаза, смотрел, как бледнеет кожа и как ярче становятся вены. Слышал, как садится голос, и как он при разговоре становится всё тише и тише. Видел, как Феликс, любовь всей его жизни, не мог поднять даже руки.       Сейчас Хёнджин совсем не отличается от умирающего несколько лет назад Феликса. Днём родители совсем не отходили от него: постоянно крутились рядом, разговаривали, пытались развеселить, а потом, поняв, что сын нуждается совсем не в этом, просто включили на телевизоре глупое шоу, посадили его, сели по обе стороны и, крепко обняв своего умирающего ребенка, смотрели в тишине.       И смотрели они это глупое шоу до позднего вечера. Завтра отцу рано на работу, а мама, накопив переживаний за этот день на целую вечность и растратив все свои нервы, быстро заснула с сыном под боком. Мистер Хван отнёс свою жену в их спальню, уложил Хёнджина, поцеловал его в холодный сухой лоб и, услышав напоследок тяжелое хриплое дыхание, тихо вздохнул, прикрывая глаза и затем и вовсе покидая гостиную. Уже очень давно аппарат искусственной вентиляции лёгких стоит здесь, на первом этаже, рядом с диваном. Но если раньше звук откачки воздуха был в какой-то степени активным и частым, то теперь он стал очень редким и даже каким-то ленивым.              Нежеланным.       Будто его ребенок вовсе не хочет больше жить.       Интересно, по какому принципу Вселенная распределяет болезни? Почему они достаются тем, кто отдал бы всё, чтобы прожить эту жизнь счастливо вместе со своей семьёй?       О том, что в этот день у Хёнджина был серьёзный приступ, Минхо знал. Ему позвонила миссис Хван, чтобы сообщить эту новость. Однако Ли не приехал, чтобы навестить друга. На этот случай парень взял с него общение: когда ему останется совсем немного, они с Минхо попрощаются наедине, когда не будет никого. Минхо заберёт его и отвезёт в заранее обговорённое место. Там они попрощаются, и там Ли оставит Хёнджина одного.       Да, звучит весьма безумно. Минхо это прекрасно понимает. Но ещё Ли понимает другое: он знает, какого это — умирать. Знает, какого это: когда все люди здоровые и счастливые, а твой организм и твоё тело — не такие. Знает, какого это: когда ты не можешь чего-то слишком банального и, кажется, простого и обыденного для здорового человека. Спортсмены каждый день делают минимум в два раза больше вдохов и выдохов, нежели обычный человек. И в миллион раз больше, чем человек, болеющим раком лёгких. Учёные, программисты и другие профессии, требующие внимательности и хорошего зрения — видят все чётко, в то время как человек, болеющий раком, не имеет двух глаз. У него есть лишь глазницы, внутри которых две дурацкие стекляшки.       Минхо прекрасно понимает Хёнджина. Также он понимал и Феликса. И если последнему было за что хвататься, было, кого любить, и было, ради кого стараться прожить хотя бы на день дольше, то у Хёнджина такого человека нет.       И нет, Хван любит своих родителей. Любит и родителей Феликса, что частенько заглядывали в дом семейства Хван на званый ужин. Он всем сердцем любит своего слепого Минхо, любит проводить с ним время, любит, когда он находится с ним рядом. Но никто из этих людей никогда не заменит Феликса. Потому что ко всем этим людям любовь испытывается абсолютно разная.       Минхо не осуждает. Минхо любит и понимает. И он обещал помочь Хёнджину. Он своё обещание сдержит.       Стрелка часов близится к двум часам ночи. За окном падают красивые хлопья снега, напоминающие больше небольшие кусочки сахарной ваты. Уличный фонарь, что стоит вдоль дороги, подсвечивает заснеженную ветку дерева, заставляя опавшую на неё сахарную вату красиво поблёскивать. Это похоже на сказку, основанную на волшебстве. Жаль только, что мир — не сказка, а лежащий неподвижно парень всё-таки умирает.       Входная дверь медленно открывается, и до ушей парня, устало смотрящего в потолок, доносится скрип. Образовавшаяся щёлочка впускает морозный воздух, что сразу бежит по полу прогретого дома. Минхо переступает порог, закрывает за собой дверь и кладет ключи в карман — у него была собственная связка уже очень давно. Ключи ему дали практически сразу после смерти Феликса, чтобы он мог навещать Хёнджина, когда захочет.       Не снимая уличной одежды, Ли проходит в гостиную: здесь стоял полумрак, освещенный лишь уличным фонарем. Его свет попадал в комнату через пару окон, оседая на пол в виде светлых квадратов. В один такой светлый квадрат попала и инвалидная коляска, оставленная около тумбы, на которой стоял телевизор.       Минхо, ничего этого не видя и лишь самостоятельно дорисовывая в голове картинку комнаты, поправляет шарф, на котором уже растаяли осевшие снежинки и, шмыгнув носом, проходит внутрь.       Диван в разложенном состоянии — собственно, он уже как пару лет не собирался. На нем, среди вороха тёплых пледов, одеял и мягких подушек, лежит Хёнджин. Его лицо бледное, дыхание тяжелое и медленное, а руки, скорее всего ледяные, аккуратно сложены на груди. Он смотрит вверх, будто бы на потолке находится что-то интересное, хотя на самом деле у парня попросту нет сил двинуть зрачками, чтобы они смотрели куда-то, кроме этого чёртового потолка. — Привет, малыш, — тихо проговаривает Минхо, поджимая губы. Он прекрасно понимает, что уже как пару недель всё стремительно движется к концу. Но, когда со слов миссис Хван узнал, как теперь выглядит друг, единственный близкий человек, который знал о нём буквально всё, понял, что на самом деле не готов полностью осознать тот факт, что пора прощаться.       Ли аккуратно присаживается на диван и осматривает неподвижно лежащего Хёнджина, который очень редко и медленно моргал, будто бы в действительности что-то видит. Его волосы были чистыми и всё такими же мягкими — об этом точно позаботилась миссис Хван. Тело, исхудавшее и одарённое большим количеством медицинских шрамов, скрыто под пижамой красного цвета, выполненной из крупной вязки. Её Хёнджину подарила мама Феликса — сама связала на Новый Год.       Минхо знает, что ответа не получит. Прекрасно знает, что у Хёнджина не осталось на это сил. Ли подносит свою тёплую руку к исхудавшей щеке, почти сразу находя её. Раньше она имела прекрасную мягкость. Он осторожно оглаживает ледяную кожу подушечкой большого пальца, а затем чуть поворачивает голову в свою сторону, помогая Хёнджину устроить с собой «зрительный контакт». Не важно, что никакого контакта быть не может. Сам факт — подарить Хвану возможность посмотреть в свои стеклянные глаза последний раз, создает чувство, будто бы они действительно проникают в самую душу друг друга.       Хван смотрит на друга пустыми глазами, в которых отчётливо читается желание умереть. Где-то в глубине души Хёнджин искренне старается и собирает в себе все крупицы оставшихся сил, чтобы изменить свой взгляд, подарить ему эмоции и показать хотя бы глазами, как он благодарен Минхо, но у него… Ничего не выходит. И он прекрасно знает, что не увидит Ли этого мёртвого взгляда. Прекрасно осознает, что незачем столько стараться, но он — его единственный друг. И пускай он не увидит этого, пусть он хотя бы знает: ему был подарен не мёртвый взгляд.       Ли улыбается одним уголком губ. Ласково так, со всей любовью, крепкой, искренней, братской. Смотрит искусственными глазами так, будто Хёнджин его сын или младший брат. Будто Хёнджин его яркий лучик света.       Всё ещё яркий.       Или это у Хвана уже галлюцинации? — Я тебя очень люблю, Джинни, — шепчет Ли, продолжая гладить кожу нездорового цвета. — Очень сильно люблю. Ты многому научил меня, малыш. Твоё отношение к этому миру, к этим людям и к этой жизни — многому научило меня, — всхлипывает и тут же плотно сжимает губы, стараясь подавить жалостливые скуления, рвущиеся из груди, не давая им покинуть грудную клетку. Не хочет, чтобы Хёнджин это видел и слышал. А лежащий при смерти парень смотрит на него никак не меняющимся сквозь секунды взглядом. Его потрескавшиеся губы плотно сжаты, кожа приобрела не просто бледный, а уже трупный оттенок, а глаза, некогда яркие и счастливые — стали практически прозрачными. Хёнджин смотрит, не шевелясь, двигается только его грудная клетка и на это, видимо, уходят все силы парня.       На то, чтобы постараться дожить до того момента, когда Минхо его отвезёт в заранее подготовленное место. — Ты готов, малыш? Едем? — прекрасно знает, что ответить у друга сил нет. Именно поэтому он как можно шире расставляет пальцы руки, что всё ещё покоилась на родной щеке, чтобы уловить любое движение головы, которое могло бы быть похожим на кивок. Но ничего не чувствует, совсем. — Хёнджин, постарайся хотя бы разомкнуть рот. Я почувствую это, — договорив, Минхо большим пальцем нащупывает некогда пухлые губы и замирает, полностью сосредотачиваясь на ощущениях.       Проходит секунда, две, а затем рот умирающего парня совсем немного приоткрывается, но Ли этого достаточно, чтобы уловить это движение. Он почувствовал, как напряглись губы парня, а потому, больше не требуя от него ничего, быстро кивает, отнимая руку от лица друга. — Сейчас я посажу тебя, — говорит Минхо, занося руку под поясницу парня и сдвигая её к лопаткам. — Давай, вот так… — шепчет, вкладывая все силы, чтобы суметь посадить Хёнджина. Голова парня откидывается назад — сил держать её у него попросту не осталось. Минхо это предугадывает и быстро подставляет ладонь под затылок, моментально чувствуя шелковистость тёмных прядей.       Ли облокачивает Хвана на спинку дивана, затем нащупывает ноги и осторожно перекладывает их, чтобы парню было удобнее сидеть. Минхо не видит, но предполагает этот взгляд, наполненный огромным разочарованием к самому себе.       И он абсолютно прав. Хёнджин сидел с опущенной головой, бесцветные глаза рассматривали покоящиеся по обе стороны от худощавого тела руки, через тонкую кожу которых проступали острые кости. Некогда худые пальцы стали ещё в несколько раз худее, фаланги некрасиво выступали, а вены, которых ранее не было видно, теперь сияли ярче звёзд на небе.       Хочется вздохнуть и прикрыть глаза, чтобы не видеть своего ничтожного существования. Но Хван не закрывает глаза насовсем. Если он так сделает, то вряд ли сможет открыть. Не захочет.       А сейчас у него всё ещё есть возможность разглядеть Минхо. Запомнить родные черты лица, одежду, руки, которые касались тела парня только ласково и с любовью. Его голос, наполненный искренностью и заботой.       Хёнджин наблюдает за тем, как его друг по памяти идёт в сторону телевизора, как нащупывает ручки инвалидной коляски и проверяет баллон, который должен висеть на спинке. Нащупывает на сидушке кресла одеяло и подушку и только потом возвращается к дивану. — Давай, малыш, скоро ты окажешься там, — шепчет Минхо, подходя к Хёнджину и закидывая его ослабевшие руки к себе на плечи. Он крепко обнимает парня, укладывая ладони на костлявой спине, а затем поднимается, прижимая тело друга к собственному. Еле слышно кряхтя, Минхо разворачивается, мыском ботинка нащупывает стоящую рядом коляску и осторожно усаживает в неё друга, проверяя несколько раз устойчивость его положения и только потом отстраняясь. — Нас отвезёт туда Джисон, — произносит на выдохе. — Мы познакомились с ним в любимом тобою «Сердце Иисуса», — обходит коляску и встаёт позади. — Меня туда недавно заставили сходить в качестве человека, который пережил весь тот ад умирающего от рака. Просили поделиться опытом с теми, кто не знает, зачем существует, — меняет канюлю домашнего баллона на ту, что тянется от баллона инвалидной коляски. Как это делать — он знает лишь в теории, видел пару раз эти манипуляции в исполнении самого Хвана, когда был ещё один глаз, способный видеть. Первый вдох и звук откачки воздуха свидетельствуют о том, что парень всё сделал правильно и поэтому Минхо, погладив Хёнджина по голове и поцеловав в макушку, движется вместе с коляской к выходу, предварительно накрыв парня тёплым одеялом.       На улице возле своей машины парней ожидал Джисон. Он страдает раком щитовидной железы. Сейчас болезнь находится в «спящем режиме», поэтому особо сильно она не беспокоит тело, в котором поселилась. К сожалению, перед этим она вынудила врачей ампутировать парню руку, но его это мало волнует: богатые родители смогли оплатить дорогой протез, который работает, словно робот. Пальцы могут сжиматься и разжиматься, а сама рука — спокойно двигаться, как если бы это была настоящая живая рука. — Давай помогу, — подрывается Джисон, открывая дверцу заднего сиденья. Подвезя Хёнджина к самой машине, парни вместе пересаживают его, складывают коляску и убирают в багажник.       Дорога до места, в которое Хёнджин попросил его отвезти, заняла не сильно много времени. Уже через двадцать минут автомобиль остановился возле высокого, лишённого листьев дерева, на ветках которого лежат огромные хлопья снега, похожие на толстые мотки ваты. Рядом стоит фонарь, сверху которого образовалась снежная шапочка. Он подсвечивает ночную темноту и снежинки, что кружатся в воздухе. — Почему именно это место? — спрашивает Джисон, оглядываясь. Дерево, как дерево. Вокруг таких полно. Улица безлюдная, город давно спит. Поблизости нет никаких развлекательных или знаменательных мест. Совершенно обычная парковая улица. — Здесь они провели своё первое свидание, — отвечает Минхо, повернувшись с помощью нового знакомого в сторону дерева и сложив руки на груди. — Здесь Феликс рассказал ему очень значимую новость. Хёнджину она была очень важна, — добавляет тише и вздыхает. Джисон смотрит на него с сожалением, а затем поворачивается к своей машине, разглядывая в лобовое стекло Хвана: он сидит ровно в том же положении, в котором его посадили — двигаться и хоть как-то менять свою позу у него совсем не осталось сил. Джисон смотрит парню в глаза и, заметив одну важную деталь, поднимает в удивлении брови. — Хо… — шепчет неуверенно, дёргая рядом стоящего парня за рукав. — Мне кажется, его надо как можно быстрее достать из машины. Иначе может быть поздно, — чувствует, как Минхо дёргается и делает рывок в сторону машины.       Можно было бы не торопиться, если бы парень не заметил одну простую вещь: глаза Хёнджина, такие безжизненные всю дорогу сюда, начали медленно закрываться. Однако в них появилось то, чего за всё это время Хан заметить не смог.       Блеск.       В глазах Хёнджина появился блеск.       Будто бы парень готов потерпеть, готов стараться изо всех сил, лишь бы дождаться момента, когда его отнесут к этому дереву.       Джисон открывает дверцу, координирует движения Минхо, направляя его и помогая как можно удобнее взять Хёнджина. Одна рука Ли находится под спиной, другая под коленями, после чего Хвана вытаскивают из машины. Джисон тут же подкладывает под тяжёлую голову Хёнджина руку, прижимая её к груди Минхо, чтобы она не болталась и не напоминала лишний раз о том, что сил нет даже на такую простую банальность.       Вместе они относят парня к дереву. Джисон ставит разложенную коляску на снег, после чего помогает новому знакомому усадить в неё парня. Затем Хан отходит, замечая, как Минхо задерживается, оставаясь рядом с Хваном. — Малыш, — Минхо присаживается на корточки рядом с коленями друга, кладя поверх укрытого одеялом ноги свои ладони, — я тебя очень сильно люблю, слышишь? Я не Феликс и уж тем более не ты. Я не умею говорить всех этих заумных речей про Вселенную и неизбежное забвение, я… Я в нашей троице просто человек, который… потерял всех? — задаёт риторический вопрос, поражённо опуская голову и чувствуя, как нижняя губа истерически задёргалась. — И я знаю, что Феликса я заменить тебе не смог. Я и не пытался. Пусть в твоей памяти останется два хороших человека, а не один, — Минхо нащупывает под одеялом руки Хёнджина и сжимает их, вновь поднимая голову. — Джинни, ты удивительный человек. И таких людей, как ты, в нашем мире действительно очень мало. Я… Хочу сказать тебе спасибо. Когда я расстался со своим парнем, ты и Феликс были теми, кто всегда находился рядом. Когда я потерял второй глаз, когда навсегда потерял возможность видеть, вы были рядом со мной. И чёртовы яйца кидать в дом бывшего тоже вы меня отвели. Вы были двумя моими звёздочками, малыш, — всхлипывает. — Вы были теми, кто погас, чтобы сиял я, — крепче сжимает родные руки, не видя пристального взгляда сидящего в инвалидной коляске парня. — Вы две мои звёздочки. Вас не будет здесь, но… — Минхо не выдерживает, садится на колени, из-за чего ткань его штанов моментально намокает от снега, лежащего на земле, и опускает голову поверх своих рук. — Но я часто буду выходить на улицу с кем-то, кто будет мне рассказывать про звёзды на небе. Я не могу вас увидеть, но я буду пытаться вас услышать, — продолжает, заходясь в истерике. Меньше всего хотел, чтобы Хван запомнил его таким, но ничего не может с собой поделать. — Я обещаю тебе, малыш, — прижимается к умирающему другу как можно теснее, заставляя глаза напротив видеть чужую боль, а душу — пропитаться этим болезненным, словно порез от острия ножа, моментом. — И ты пообещай мне, — находит в себе силы поднять голову, — что передашь этому одноногому придурку привет, — выдыхает и смеётся, чувствуя, как из груди на самом деле вместо смеха вырываются горькие рыдания.       Поднимается с колен, не обращая абсолютно никакого внимания на промокшие колени, наклоняется и крепко прижимает Хёнджина к себе, ласково гладя по голове. Прекрасно знает, что у парня нет сил обнять в ответ, и это делает ему ещё больнее.              «Видеть» обессилевшего родного человека — очень больно.       Сказав напоследок о том, что он очень сильно любит Хвана, Минхо отходит, начиная идти в обратном направлении. Через несколько шагов его под руку ловит Джисон, помогая отойти. Парни останавливаются около багажника машины. Ли отворачивается от дерева, будто бы он в действительности мог увидеть ту картину, что будет там сейчас происходить. Хан лишь повторяет его действия, поворачиваясь в сторону другой части безлюдного парка.       А Хёнджин остаётся сидеть в одиночестве под деревом в инвалидной коляске. Его руки лежат на ногах, тело укутано тёплым одеялом, а под спиной подушка, чтобы обессиленному телу было удобнее.       Парень находит в себе силы поднять взгляд. Карие глаза медленно ползут по грубой коре толстого ствола дерева, подмечая каждую трещинку. И все эти трещинки были свидетелями чего-то поистине прекрасного: настоящих, чистых и искренних эмоций. Они наблюдали неподдельную радость, свет которой освещал в тот момент все вокруг. Они наблюдали два счастливых взгляда, направленных друг на друга. Видели ангельские улыбки и кристальные слёзы, скатывающиеся по щекам. Видели трепетные объятия, слышали частые биения двух молодых сердец и впитывали это, чтобы если настал момент, когда помнить будет некому, будут они, в памяти которых остались все детали, даже самые незначительные.       Хёнджин доходит до середины дерева, и взгляд его замирает. Парень пытается сосредоточиться, чтобы собрать в себе все силы, чтобы прямо сейчас поднять дрожащие руки с кожей трупного цвета, поднести их к канюле и сдёрнуть её с себя.       Обе руки тут же падают обратно на ноги, а выдернутая из ноздрей трубка остаётся зажатой между ними. Пытаться дышать наконец-то больше нет смысла. Если он не умрёт сейчас, то он умрёт через пару часов.       Почему-то любой умирающий человек чувствует, когда его время на исходе. Хёнджин прикрывает глаза, вновь поднимает руки и укладывает их на колеса. Перед уходом Минхо поставил коляску на статичный режим, поэтому колёса двигаться не будут. Вложив все силы, он поднимает своё тело и наклоняется вперёд, падая на холодную морозную землю прямо возле ствола их с Феликсом дерева.       Чуть приподнимается и поворачивает голову налево. Так и остаётся лежать: в одной пижаме, связанной мамой Феликса, на животе, что был прижат к мокрому снегу, и на щеке, которая по температуре была такая же, как эти белые хлопья, что падают с неба в зимний период.       Мысленно улыбается, благодаря себя за то, что весь день не двигался и не тратил силы. Он смог сохранить их для того, чтобы в последний раз посмотреть на место, где Феликс в очередной раз сделал его счастливым; на то, чтобы снять с себя эту надоевшую за всю эту чёртову жизнь канюлю; на то, чтобы свалиться с этой инвалидной коляски, которая всякую секунду напоминала ему о собственной никчёмности.       Хёнджин чувствует, как лёгкие начинает неприятно жечь. Чувствует, как из груди вырывается рваный кашель, что буквально режет трахею. Чувствует, как разом заболели все шрамы, оставленные врачами, которые каждую операцию пытались продлить это грёбаное существование.       Парень устало моргает, смотря куда-то вдаль парка. Сверху его закрывают от внешнего мира массивные ветви дерева, и он чувствует уединение. Чувствует, как тело впервые за все эти года существования без Феликса наполняется воображаемой энергией. Ощущает, как каждая чёртова клеточка, раковая и нет, тянется к земле — туда, где когда-то сидел Феликс и с улыбкой на губах сообщал радостную новость. Именно здесь, где сейчас лежит Хван, несколько лет назад сидела любовь всей его жизни. В тот день Феликс ведь осуществил очередную мечту парня — он прокатил его на велосипеде.       Феликс вообще всю свою оставшуюся жизнь посвятил на то, чтобы осуществлять мечты Хёнджина.       Будто бы он видел, что внутренняя звезда парня настолько тусклая и лишённая света, что если ей не помочь, она больше никогда не засияет.       И он помог. Отдав весь свой яркий свет другому человеку.       А когда такое случается, смысла оставаться в этом мире уже нет.       Потрескавшиеся бледные губы размыкаются, и из груди вырывается первый хрип. Хёнджин напрягается, старается сделать всё, чтобы превратить новый хрип в слова. Лёгкие не дают — он чувствует, как они вновь наполнились грёбаной жидкостью. Он почувствовал это ещё днём, но специально не сказал родителям — не хотел, чтобы эту никчёмную изуродованную жизнь продлевали ещё хотя бы на день. Он рефлекторно жмурится от боли в области груди и печени — чувствует, как там неприятно жжёт и печёт. Начинает кашлять, не прилагая для этого особых сил — на этот раз его организм справляется с этой задачей на автомате.       Изо рта выплёскивается кровь вперемешку с гноем. Это попадает на некогда белоснежный снег, омрачая его зимнюю сказочность чужой невероятной болью. Хван начинает отхаркиваться, рефлекторно дёргаться и конвульсивно сжиматься, напрягаясь всем телом и не замечая этого. Глаза начинают закатываться, голова дёргаться, а рот раскрывается в попытке сделать хотя бы один маленький, но такой нужный вздох. «Ему было также больно, когда он умирал?» — проносится в голове, которая конвульсивно бьётся о землю. Парень раскрывает глаза слишком широко, взгляд устремляется в небо и сам по себе находит звезду, что сияет тусклее остальных. С кровью, что стекает с губ на подбородок и дальше на тонкую шею, он вымученно улыбается, оголяя кровавые зубы, и чувствует, как из глаз потекли слёзы. Да, от боли. Да, от невыносимой боли. Но они, чёрт возьми, наконец-то потекли.       Перед смертью он смог хотя бы заплакать.       Ведь это в любой момент своей жизни может сделать здоровый человек. Получается, хотя бы перед тем, как умереть, Хёнджин стал похожим на человека? «Я люблю тебя, звезда» — догоняет первую мысль вторая, а потом все мысли куда-то испаряются. Будто бы по щелчку они все разом выключаются, словно в голове их быть и не должно. В одночастье тело наконец-то перестаёт чувствовать всю ту боль, которую чувствовало всю эту грёбаную жизнь. Лёгкие продолжают фонтанировать кровью, перемешанной с гноем; место, где находится шрам после дренажа начинает опухать, что говорит о вновь скопившейся жидкости; а язык начинает западать в глотку — больше он не получает энергии, что удерживала его в ротовой полости.       Доступ к кислороду полностью перекрывается.       Взгляд мертвых глаз устремлён в ночное небо. Сверху падают снежные хлопья, что оседают на умершее тело и пока что таят — не остыло ещё. Все ещё тёплое, словно живое. Рядом стоит коляска, с которой свисает одеяло и трубка — на них тоже оседают снежинки, но только им повезло чуть больше — они не таят. Они покрывают собой всё, что могут, безмолвно намекая: это всё больше не пригодится.       Чёрное ночное небо сменяется копной отросших светлых волос. Они свисают, обрамляя лицо, по которому парень так сильно скучал. По нему всё ещё рассыпано созвездие веснушек, уголки губ всё ещё приподняты, а тонкие брови всё такие же идеально ровные.       Феликс улыбается, хотя во взгляде его читается самая настоящая грусть и боль. Он смотрит в родные глаза и ждёт, пока мёртвый взгляд сменится на другой — непонимающий. — Я не умер? Это галлюцинации? — Ты умер, Джинни. И это не галлюцинации, — отвечает и тянет уголки губ вверх, превращая их в широкую улыбку. Да, он увидел, как Хван умирал. Заставил себя смотреть на это, как смотрел Хёнджин, когда был каждый день рядом с любимым умирающим человеком. Сидел рядом на коленях, не смея показаться до момента настоящей смерти — не хотел, чтобы парень начал хвататься за него, как за плод его воображения. — Вставай, родной, — Феликс тянет руки к чужим, кожа которых приобрела настоящий живой оттенок, и прикасается, прикрывая свои глаза и чувствуя, как в глазах моментально скопились слезы.       Теперь он может прикоснуться к нему.       Феликс помогает принять Хёнджину сидячее положение. Он видит, как на него устремлён полный удивления карий взгляд, и издаёт смешок. Гладит большими пальцами любимые тонкие и теперь уже тёплые запястья и чувствует, как по щекам текут слёзы. Солёные дорожки бегут по коже быстро, сменяя одна другую, добегают до подбородка, падая на землю огромными каплями. Феликс смотрит на Хёнджина, который ещё не заметил, что шрамы его больше не болят, а лёгкие не требуют воздуха — теперь им это больше не нужно. — Я сошёл с ума? — неверяще произносит Хван, опуская взгляд на сцепленные руки. Чувствует, как внизу живота зарождается щекочущее чувство. Впервые за много лет внутри молодого парня вновь запорхали бабочки. Он быстро поднимает голову и устремляет взгляд на сидящего напротив Феликса, который смотрит с ласковой, наполненной любовью улыбкой, и лишь продолжает гладить запястья — ждёт, пока Хёнджин сам всё поймёт. — Я правда могу прикоснуться к тебе? — Можешь, родной, — отвечает всё с той же глупой и влюблённой улыбкой, с какой смотрел на Хвана до своей смерти. Видит, как глаза напротив наполняются кристальными слезами, а затем не успевает даже удивиться, так быстро парень налетает на него, обнимая за шею и валя на спину. — Чёрт возьми, Феликс! — Я здесь, любовь моя, — смеётся парень, крепко прижимая к себе любимое тело. Они плачут, заходятся в слезах, дрожат и прижимаются, прижимаются, прижимаются. Гладят друг друга по волосам, по щекам, шее, рукам, плечам — по всему, до чего могут дотянуться. — Я так скучал по тебе, Феликс! — сквозь слёзы говорит Хёнджин, ластясь к руке, что покоилась на его щеке. Он смотрит в глаза, наполненные любовью и преданностью и поверить не может.       Теперь всё закончилось.       Вся боль, все мучения, все эти несчастные попытки продлить молодую никчёмную жизнь — всему пришел конец. Больше не надо лежать весь день на грёбаном диване, смотреть пустым взглядом в потолок и ждать, пока ты умрешь. Больше не надо чистить канюли, не надо менять их, не надо надевать сто слоев одежды, чтобы согреть свои вечно холодные конечности.       Теперь не надо чувствовать себя никчёмным.       Теперь себя надо чувствовать счастливым и свободным.       Хёнджин садится и тянет Феликса за грудки. Смотрит в яркие глаза напротив, видит счастливую улыбку и, всхлипнув, подаётся вперёд, прижимаясь своими губами к сладким губам, по которым столько лет скучал и грезил. Чувствует солоноватый вкус, чувствует, как ему не хватало этого родного и полюбившегося вкуса. Расслабляет зажатые кулачки, расправляет одежду и укладывает расслабленные ладони на любимой груди.       Феликс улыбается в поцелуй, счастливо смеётся и, уложив руки на всё ещё такую же утончённую и любимую им талию, прижимает Хвана ближе к себе. Тела близко-близко, одно, теперь уже вечно бьющееся сердце прижимается к другому, давно бьющемуся сердцу, и оба они понимают: теперь это навсегда.       И видимо столько боли было для того, чтобы потом, пережив её и пройдя через все эти испытания, человек смог доказать Вселенной: обо мне не будут помнить миллионы.              Обо мне будут помнить единицы.       Но помнить они будут всегда.

***

      С учётом всех организаторских мероприятий, похороны начались спустя неделю. О смерти Хёнджина узнали на следующее же утро — родители обнаружили на диване мёртвое тело собственного сына.       Всё было сделано по просьбе Хвана — после того, как он умер, Минхо и Джисон забрали его, отвезли обратно домой и положили на диван, туда, где он, собственно и должен был лежать. Последним желанием Хёнджина было то, чтобы родители никогда не узнали, где он умер. Пусть для них он останется лежащим на диване их гостиной в той же позе, в которой его оставили.       Минхо никогда не забудет эту ночь: как он услышал, что чертыхания друга на снегу прекратились. Как перестали до его ушей доноситься хрипы и болезненные стоны его единственного лучшего друга. Никогда не забудет, когда стоящий рядом Джисон сказал тихое «всё». Никогда не забудет, как Хан помог добраться до мёртвого тела. Не забудет, как он плюхнулся в снег, сгрёб труп в объятия, как начал надрывно кричать, прижимаясь к измученному, потерявшему душу, другу.       Никогда не забудет, как почувствовал слёзы, стекающие по щекам — единственное, что у него осталось от его глаз. Слёзные железы никто не удалял, но до этого момента Минхо в них не нуждался. Однако взяв в руки тело родного человека, прижав его к себе и почувствовав, что это больше не человек, а тряпичная кукла, сдержаться он не смог. Он кричал, рыдал, говорил, как сильно он любит Хёнджина, и бесконечно гладил его по волосам. Носом водил по макушке, вдыхая приевшийся за столько времени аромат его шампуня, сжимал в пальцах пижаму, связанную матерью Феликса.       Никогда не забудет, как рядом с ним сидел Джисон, сжимал его плечо и молчал. Навеки будет ему благодарен за то, что он не произнёс и слова. За то, что он просто был рядом. Ему не нужны были все эти слова поддержки и фразы по типу: «всё будет хорошо». Всё, что ему было нужно, это чьё-то присутствие рядом. Хан справился с этой задачей отлично.       Похороны проходили в том же месте, что и похороны Феликса. Здесь было не так много гостей, нежели у Ли: родители Хёнджина и родители Феликса, Минхо, Джисон, постоянные врачи Хвана, его подруга из университета и ещё несколько человек, которых не позвать было нельзя.       Утром гроб был открытый, и все желающие могли подойти к нему, попрощаться с Хван Хёнджином, сказать ему всё, что не успели сказать. Так, собственно, все и делали. Семья Ли не отходила от Хван ни на шаг: они породнились ещё после смерти Феликса, а сейчас и подавно — стали настолько близкими, насколько это возможно.       Подруга Хёнджина много плакала, стоя перед гробом на коленях. Она прекрасно понимала, что друг скоро умрёт, но правда была в том, что подготовиться к этому, оказывается, нереально. Девушка положила в гроб игрушку утёнка. Очень похожего на тех уточек, которых она так любила кормить вместе с Хваном в одном из парков. Никогда не забудет его искреннюю улыбку, с которой он наблюдал за птицами, что с водной глади подцепляли маленькие кусочки хлеба.       Сейчас все люди, что собрались, чтобы попрощаться с парнем, стояли рядом с глубоко вырытой ямой, в которую прямо сейчас погружали уже закрытый гроб. Миссис и мистер Хван держались за руки, нижняя губа матери дрожала, а голова отца была опущена — они смирились со смертью собственного сына уже давно, но сам факт принять так и не смогли.       Да и вряд ли можно полностью принять то, что ты пережил собственного ребенка. Никакой родитель никогда в жизни не будет готов к тому, чтобы смотреть, как гроб с телом твоего чада, которого ты носил под сердцем, растил, обучал и наставлял, безмолвно опускают в глубокую яму, чтобы потом закопать землёй.       Рядом стоят родители Феликса. Миссис Ли стирает со впалых щёк слёзы, часто шмыгая носом. На улице вдобавок холодно — солёная влага неприятно засыхает на коже, обветривая её и заставляя почувствовать мороз.       Последний раз гробовщик подцепляет лопатой землю, забрасывает её в яму, после чего все мужчины, участвовавшие в этом, отходят, выражают скопившимся вокруг памятников людям соболезнования, после чего окончательно покидают кладбище.       Большое количество глаз сейчас устремлено сразу на два памятника: один — Феликса, второй — Хёнджина. Они не просили этого, но родители посчитали, что так будет правильнее — похоронить их, как пару.       Они любили друг друга, будучи живыми, они любили друг друга умирая, и они любят друг друга, будучи мёртвыми. — Я люблю тебя, детка, — шепчет миссис Хван, стирая с щёк слёзы. Она опускается на корточки перед памятником, кладёт на холодный камень с портретом сына ладонь и прижимается лбом, прикрывая глаза. — Теперь вы вместе. Как ты этого и хотел, сынок, — чуть отстраняется, чтобы в ту же секунду прислониться к надгробию губами. — Теперь ты счастлив, — говорит отец Хёнджина, присевший к надгробию с другой стороны. — Ты невероятно сильный человек, сын. Сильнее нас всех вместе взятых. Прости нас за наши слёзы. Прекрасно знаем, что ты ненавидишь их. Больше всего на свете ты желал нам счастья. Мы будем счастливы, Джинни, мы обещаем тебе. Обязательно будем, — добавляет тише и прикрывает глаза, заставляя скопившиеся слёзы потечь по щетинистым щекам. — Ты посмотрел на мир совсем недолго, но… — начинает миссис Ли, присаживаясь рядом со своей теперь уже хорошей подругой — матерью Хёнджина. — Но ты смог узнать, что такое счастье. Ты успел узнать, что такое настоящая любовь. Это настоящий дар, солнце. Я очень рада, что отобрав у тебя самое бесценное — твою жизнь — Вселенная дала взамен это. Наверное, такова настоящая цена искренней любви. — Ты не успел этого сделать, поэтому это сделали мы, — говорит Минхо, держась с Джисоном под руку. — Ты дописал, но не отредактировал и не напечатал. Это твоё, малыш, — Хан подводит Ли к могиле Хёнджина, помогая ему присесть. Минхо держит в руках достаточно толстого размера книгу в плотном переплёте. — Я не знаю, как выглядит обложка, я лишь знаю, что на ней изображено. Я очень надеюсь, что примерно такой ты её и видел, — сказав это, Минхо ставит книгу, обмотанную плёнкой, чтобы не промокла от снега, на каменное подножие надгробия. — Это был твой подарок Феликсу. Ты очень переживал, что не успел напечатать и воплотить свои рукописи в книгу, поэтому это сделал я. Ты все успел, малыш. Ты молодец, — договаривает совсем тихо и опускает голову, оставляя свою руку всё ещё на книге.       Все присутствующие смотрели на красиво выполненное издание: на обложке была изображена хризантема, тот самый цветок, яд которого смертелен. И это был не просто цветок. Это был цветок, помещённый в клетку, закрытую на замок. А в замок был вставлен ключ — немного усилий и клетка будет открытой.       Так эту книгу видел Минхо. И такую обложку он сделал благодаря помощи Джисона. Парень приклеился к нему как банный лист после их первой встречи в «Сердце Иисуса» и сначала казался весьма надоедливым, но… Он спасал от удручающих мыслей. Он помогал, он веселил, он… Всегда был рядом. Даже сейчас — он не был знаком с Хёнджином. Хан лишь знает, что этот человек был важен Минхо.       Кто знает, может Джисон видит потухающую звезду Ли и именно поэтому он рядом.       Чтобы зажечь.       Все приглашённые на похороны гости стояли ещё некоторое время у могилы и прощались. Все вспоминали, каким прекрасным, воспитанным и взрослым был Хёнджин. Вспоминали, каким счастливым он стал после знакомства с Феликсом и Минхо. Вспоминали его любимую книгу и грустно улыбались, смотря на новую: дописанную историю, в которой есть ответы абсолютно на всё.       А за ними всеми стояли двое парней. Они крепко держались за руки и ласково улыбались. Позволяли попрощаться со своими телами, оставляя в памяти только хорошие воспоминания. Они не переживали — знали: все те, кто присутствует сейчас на похоронах, справятся с этой потерей. Ведь они сильные. Они доказали это ещё тогда, когда просто контактировали с Хёнджином.       Ведь быть рядом с человеком, умирающим от рака, очень тяжело. — Они справятся, — говорит Феликс, смотря на своего любимого снизу вверх. Хёнджин поворачивает к нему голову, улыбается шире и тянет парня на себя, заставляя прижаться к своему боку. — Да, я знаю, — отвечает и целует родного человека в макушку, задерживаясь носом в светлых пушистых волосах.       А ещё дальше, практически у самого входа на кладбище, стоит, опершись на трость, Питер ван Хутен. За пару лет, прожитых бок о бок с алкоголем, он сильно постарел. Лицо осыпалось ещё большим количеством морщин, щёки и подбородок обросло щетинами, а ноги ослабли настолько, что без трости не обойтись. Если раньше его контролировала Лидевью, то после её увольнения, делать это больше некому.       Он отнимает от губ трубку с табаком, прищуривается и усмехается. — Хоть кто-то дописал эту чёртову книгу, — выдыхает клубок дыма, смотря на то, как он парит в холодном зимнем воздухе. — Я попросту люблю американский рок и алкоголь. Вы в бреде сумасшедшего увидели чуть ли не смысл своей жизни, — табак в трубке заканчивается, и мужчина переворачивает её, сбрасывая пепел на дорогу кладбища, вымощенную бордовой плиткой. — Можно было бы дать этой книге ход, но я не настолько скотина, — убирает трубку в карман своего старого пальто. — Вы — непонятные-мне-подростковые-субстанции-требующие-ответов, оказались в сто раз мудрее.       Одаривает взглядом два надгробия в последний раз, а затем, развернувшись на пятках, покидает кладбище, где навсегда похоронено два любящих друг друга парня. Они остались под землёй навечно. Они прожили эту жизнь в физических мучениях, но ментально они были здоровее большинства обычных людей. Пока все страдали от неразделенной любви или предательства, они испытывали самую настоящую радость, потому что им выпал шанс встретить того, кто сделает их жизнь ярче.       Пока другие вбивали себе эфемерную мысль о том, что они сильные и со всем справятся, они были реалистами: да, они сильные, но есть ситуации, в которых справиться не получится.       И пока все ждали, что встретят свою любовь, они просто любили.       И были счастливы.