Донор

В длинном зале, где парламент всегда собирался для обсуждений, стояла полутьма из-за новых плотных и тёмных занавесок, утяжеляя и без того тяжёлый воздух в помещении. И эта полутьма с каждой минутой сгущалась, разливаясь по всему залу, как будто пыталась задушить всех своими чёрными щупальцами, кто находился внутри. Ещё эти громоздкие часы на стене громко тикали, но всё равно было ощущение, что время не двигалось вовсе. Когда-то казавшиеся величественными стены, а теперь бесчувственны мраморные глыбы давили на него. Высокие потолки, увешанные флагами, тоже больше не вызывали того мальчишеского чувства гордости, которое он испытывал в юности и в течение первых месяцев, заняв свой пост, - теперь даже они нависали, подобно тучам перед бурей. Само помещение казалось чужим, почти нереальным, и оно душило его, сдавливая грудь, будто ждало момента, чтобы разрушить всё вокруг. Звуки в зале эхом отдавались в голове: скрип стульев под объёмными задницами всех его кукловодов, их перешёптывания, звучащие как-то приглушённо, как в воде, и чей-то стук пальцев по столу. Всё это проникало в сознание медленно, оставляя за собой какие-то тягучие и липкие следы шума, от которого ему некуда было спрятаться. Сердце предательски стучало в груди так громко, словно удары барабанов, отражающиеся от стен, и он даже на секунду подумал, что каждый сидящий слышит его. Рой смотрел на их лица – пустые, безразличные, как у статуй, которые он видел в Аэруго когда-то давно в молодости. Его кукловоды двигались, открывали рты, что-то говоря, но все их слова теряли смысл, утекая мимо ушей, как песок сквозь пальцы. В их глазах не было ни какого-либо сострадания, ни понимания. Только холод, равнодушие и жестокость. Потолок становился слишком высоким, а кресла наоборот – слишком низкими, отчего казалось, что он снова тонул в этом море холодного камня и человеческой злобы. Стены дышали: тяжёлый, холодный мрамор постепенно сжимался, как в каком-то ночном кошмаре, когда просыпаешься в холодном поту. Но здесь пробуждения не было, здесь вообще не было конца. Кто-то из министров поднялся – кажется, это был Блерио, отъевший себе за пару лет нахождения в парламенте несколько дополнительных подбородков, которые у него тряслись, стоило ему запрокинуть голову. Блерио заговорил, и всё внутри сжалось от непонятной тревоги. Голос министра казался слишком громким, слишком резким, разрывая собой воздух, которого ему и так катастрофически не хватало. Рой честно пытался сосредоточиться на речи министра, чтобы хоть как-то начать осознавать происходящее, но все мысли превращались в бессвязный поток страха и боли. Ему нужны были его лекарства, дарившие когда-то облегчение, но эта выскочка Хэ отобрала их у него по наводке Ризы и назначила новые – абсолютно бесполезные – таблетки, из-за которых ему постоянно хотелось забиться в угол и исчезнуть. Он пытался дышать медленно, но воздух был тяжёлый, разряжённый, как будто его не хватало на всех присутствующих. Баллон с кислородом бы решил эту проблему, но его тоже у него забрали, заставляя дышать самостоятельно. Блерио замолк, позволяя пооткрывать рты остальным. Голоса парламентариев сливались в одно монотонное жужжание. Кто-то говорил что-то про деньги. Деньги-деньги-деньги. Нужно-нужно-нужно. Кто-то говорил что-то о войне. Драхма, старушка Драхма, она кусается-кусается-кусается. Смерть-смерть-смерть. Никак не получалось сосредоточиться. Все слова, все их бесконечные разговоры – шум. Пустой раздражающий шум. Интересно, а когда разжиревший боров Блерио в последний раз видел собственный кадык в отражении зеркала? Рою страшно хотелось уйти. Встать и уйти. Сказать им, что это всё – слишком. Нельзя. Ради своей страны и её граждан. Сбежать от их подозрительных и высокомерных взглядов. Нельзя. Ради мечты женщины, отдавшей слишком много за его мечту. Свалить в туман, как сказал бы Трейн. Нельзя. Ради своей семьи, которую он может вытягивать только на нынешнее жалование. Деться бы хоть куда-нибудь из зала, но ноги, налившись свинцом, приросли к полу, а задница намертво прилипла к креслу, да так что металлические детали врезались в бёдра и спину. Поясница ныла, моля хоть о какой-то разминке, но он продолжал сидеть и заворожённо смотреть на трясущиеся подбородки Блерио, на его заплывшую жиром шею и расстегнутый ворот его рубашки – на размер меньше нужного, - явно душащей его. Пальцы скользнули по шее, зачем-то коснувшись выступающего кадыка, хотя он старался удержать руки сложенными в замок на столе, чтобы никто не заметил его дрожь. За последние полгода он исхудал настолько, что о свой собственный кадык можно было порезаться, а все рубашки пришлось уже в третий раз заказывать заново, в погоне за нынешним размером, чтобы одежда не сидела на нём бесформенным мешком. Жужжание почему-то прекратилось, и Рою потребовалось несколько – долгих, отвратительно долгих – секунд, чтобы осознать, что все присутствующие перевели свои взгляды на него. И это было особенно невыносимо. Их взгляды ранили, царапали подобно тупым лезвиям бритвы. Они вгрызались в него, подобно своре голодных шавок. Они шептались. Они обсуждали. Они знали. Они видели, что он уже давно не тот, кем был. Что он сломлен. Что он сломан. Что держится на плаву из последних сил, хватаясь за жалкую травинку, чтобы не окончательно потонуть в отчаяние. И они не подадут ему рук. Потому что их это полностью устраивает. Первые пару лет они прислушивались к его словам, даже уважали его мнение и всегда приглашали на обсуждение всех законопроектов, а потом заболела Ринслет, и они, осознав всю его беспомощность, вцепились в огненного президента, привязав к рукам и ногам ниточки. Они закрывали ему глаза, когда он видел слишком много, и затыкали рот, когда его слова могли оказаться лишними. Вся власть принадлежала им, а не ему. Они писали для него на бумагах, вкладывая ему в рот, чтобы он стоял перед народом, перед камерами, повторяя их слова. И каждое его движение было слаженно, отточено и рассчитано ими. И голос должен быть уверенный и спокойный, как и подобает настоящей марионетке, иначе в её игру никто не поверит. А граждане должны верить ему. И теперь Рой никак не мог отделаться от страшной, гадкой и липкой мысли, что именно из-за собственного ребёнка, так нуждавшегося в его поддержке и средствах, он находился в ловушке, из которой нет выхода. Если он заартачится, если прекратит играть по их правилам, то они надломят непокорной кукле хребет.  Потому что он был частью бюрократической машины. И эта машина не позволит ему сбежать живым, сжимая его своими липкими щупальцами вокруг горла, одновременно пытаясь дотянуться до его семьи. - Драхма видит, как мы ослабели за эти годы, - голос Блерио был подобен холодному металлу, и Рой стиснул зубы, чувствуя, как всё сжалось в груди от накатывающего ужаса. Страшным был не сам министр, страшна была тема нынешнего обсуждения. – Их tsar чувствует нашу нерешительность. И он обязательно откусит часть нашей территории. - Армстронг не позволит, - пропищал откуда-то с другого конца стола этот недомерок Шторх. – Она ещё крепко держит tsarya за яйца, - он захихикал, и кто-то даже подхватил, и Мустангу захотелось завыть от безысходности. Он хотел возразить, хотел встать и сказать, что война – это не ответ. Что они разрушат всё, что создавал Грумман, всё, что перекраивала Армстронг, и всё, что когда-то отчаянно пытался поддерживать самостоятельно он сам, пока его не превратили в марионетку. Что они погубят жизни своих людей. Граждан, которые своими голосами усадили их самих в эти кресла, назначив на их должности. Ему хотелось застонать и схватиться за голову, когда они начали в шутливой форме говорить о возможной скорой кончине Оливии Армстронг, продолжающей удерживать Бриггс вместо заслуженной пенсии, и о том, что можно броситься на Драхму и её tsarya до того, как северяне сделают это первыми. Они хотели войны, потому что не знали настоящей бойни. Для них война была только цифрами на бумагах, ресурсами, капиталом и страшной сказкой. И кровь, и смерть для них была также абстракцией. И они не желали посмотреть на всё это его глазами, не желали видеть то, что когда-то видел он. Тогда он был всего лишь солдатом, выполнявшим приказ, а теперь его усадили во главе стола с насмешками, что его опыт на поле боя даёт ему право принимать решение о начале нового конфликта. - Предложенный господином Блерио вариант наиболее лучший, - Шторх почесал свою козлиную бородку, поглядывая на Мустанга с откровенным ехидством. – И если мы пойдём этим путём – путём старой доброй силы Аместриса, – то наши граждане станут гораздо счастливее. - Счастливее? – сдавленно прошептал со своего места Рой, глотая ртом воздух, чувствуя, что начинает задыхаться. Начинает задыхаться уже по-настоящему, а не от духоты в зале. Лёгкие, как назло, решили, что в помещении слишком мало воздуха и, как министр Шторх, посчитали, что резко уменьшиться в размерах будет оптимальным вариантом. - Да как же вы всё упрощаете! – он смотрел на их лица, на все эти их маски холодного расчёта и жадности, но видел перед собой страх, боль и кровь. Слух резали крики умирающих людей. Огненный алхимик стоял посреди пустыни, в отчаянии засыпая в нос песок, чтобы хоть как-то вычистить въевшийся намертво запах жжённых тел. Ему безумно хотелось зарыться в этот песок целиком, напороться на зыбучую часть пустыни и уйти в небытие с головой, но всё что смог сделать Рой – подняться со своего кресла, встав перед парламентариями. И затёкшая поясница сразу выстрелила болью, заставив его скривиться ещё больше. - Это же разрушение. Это смерть! – слова резали воздух, но не долетали до ушей парламентариев. Их не интересовали его переживания и страхи. Им были важны только амбиции. – Мы не готовы к новой войне. Наш народ не готов к войне! - Ну-ну, мой друг, конечно, господин Блерио перегнул немного, - произнёс министр Энтерих со своего края стола, примирительно подняв руки. – Мы все прекрасно помним, кто Вы и все Ваши подвиги, - на последних словах его синие глаза презрительно сузились, метая ледяные иглы в его сторону. Жалкая марионетка решила, что имеет право голоса, и попыталась перерезать ниточки. Конечно, им это не понравилось. И конечно они снова потащат его за нити назад и заставят прогнуться. - Естественным будет спросить, так как для Вас это важно, господин Мустанг: что стоят жизни тех немногих драхмийцев по сравнению с целью, плодами которой наша страна будет жить? - Да Вы же все мыслите вульгарно! - Рой вцепился в стол так, что костяшки побелели. Он задыхался, его уже потряхивало от гнева, и он больше не мог этого скрыть. – Вы просто сводите всё к личному счастью только наших граждан, не понимая, какой ценой. - Ваш пацифизм сейчас неуместен, Мустанг, - откликнулся Шторх, даже не скрывая своих насмешек. Он видел состояние их игрушки и явно получал какое-то садистское удовольствие от этих пререканий. – Это, между прочим, как раз Ваша работа – декларировать счастье нашего народа, как высшую цель. - Конечно, я хочу, чтобы аместрийцы были счастливы, но каждая человеческая жизнь ценна! – Они его не слышат. Не хотят слышать. – Нельзя ими разбрасы… - Ты слишком эмоционален, Мустанг, - перебил его Блерио с не менее самодовольным видом. – Смотри на это с позитивной стороны: мы укрепим наши позиции, займём новые территории. Начнём осваивать их, в отличие от драхмийцев, и дадим нашим гражданам новые рабочие места. Точно так же, как когда-то ты сам отстраивал Ишвар. Всё это не поле боя – это политика! - И прекрати трястись как сучка на случке, если всё-таки посмел открыть рот и потявкать! – подхватил Шторх, продолжая смотреть на него с презрением. В зале мгновенно повисла тишина. Рой встретился взглядом с глазами министра – низкорослого засранца, самодовольного и абсолютно уверенного в своей безнаказанности. И тот ведь даже не представлял, что значит быть на краю смерти, хотя в этот момент стоял от края совсем неподалёку – достаточно было достать зажигалку из кармана брюк. Рою хотелось закричать, хотелось броситься на этого ублюдка, сбросить его с насиженного места и напомнить кто тот такой и что за это кресло, в котором вальяжно расселась его задница, он должен быть благодарен гражданам страны – и только гражданам, выбравших его на голосовании! - которых он рассматривает исключительно лишь в качестве пушечного мяса. Волна гнева разлилась по венам горячим поток, пламя внутри рвалось наружу, требовало выхода. Малейшей искры хватило бы, чтобы спалить весь зал к чертям. Вместо этого Мустанг сжал кулаки так сильно, что ногти больно вонзились в ладони. Он всё ещё дрожал, но сохранял самообладание. Может быть, его останавливала усталость. Может – чувство собственной бесполезности, которое за последние лет пять обострилось особенно сильно. Или снова та самая вина, шедшая за ним тенью с самого Ишвара, никогда не оставлявшая его наедине за все эти годы, игнорируя все его жалкие попытки искупления. Сам факт того, что он проглотил подобное обращение с собой, был тошнотворен, но ничего поделать с этим было нельзя. Они могли шпынять его как угодно, а он должен был терпеть. Ради семьи. Ради Ринслет. - Шторх, Вы не имеете никакого права так говорить! – голос министра Армстронга – наверное, единственного союзника Мустанга среди этого сборища маразматиков, - прогремел на весь зал. Он поднялся со своего места, вытянувшись во весь рост, и теперь возвышался над ними всеми, скрипя зубами. – Я так же, как наш президент, не могу позволить вам втянуть Аместрис в очередную бессмысленную резню. Если вы не понимаете, сколько жизней вы разрушите этим решением, то вам здесь не место! Кто-то тихо хмыкнул. Кто-то презрительно фыркнул. Сторонников у Мустанга в этом осином гнезде было действительно мало. - Ты трус, Армстронг, и ты даже говоришь, как трус, - огрызнулся Шторх, повысив голос. – Вы оба трусливые сукины сыны, вы боитесь принять правильное решение. Дрожите, как осиновые листья, прячась за своими ветеранскими воспоминаниями. Боитесь принять новый удар. Может, Рой и боялся. Не было уже никакого желания спорить. Было только привычное ощущение бессилия и усталости. Дрожь снова пробежала по телу, и на этот раз волна была куда сильнее, чем предыдущие, но не от лекарственной ломки. Рой сглотнул скопившуюся слюну – ему просто ужасно захотелось выпить чего-нибудь прямо сейчас, потому что следующая выходка точно не останется безнаказанной и будет иметь какие-нибудь последствия для него самого и его семьи. - Я, как правитель, не позволю, - он заговорил медленно и тихо, всё ещё боясь, что его снова резко прервут, чтобы вновь хлестнуть, оскорбить и напомнить про его место. Он действительно был марионеткой в их руках, но все эти зажравшиеся свиньи позабыли, чьи именно ниточки были намотаны на их пальцы. Он хлопнул в ладоши максимально громко, чтобы хлопок разнёсся по всему залу, хотя это было совершенно не обязательно для запуска реакции, и щёлкнул пустой зажигалкой в кармане, взаимодействуя лишь с одним кремнём для создания искры. Та, глотнув очищенного кислорода в качестве окислителя, мгновенно переместилась над его пальцами, увеличившись и зависнув в воздухе, чтобы не обжечь кожу, но её жар всё равно был ощутим. И всё это по-прежнему, спустя столько времени, было машинально, практически по инерции, что даже немного пугало. - Возможно, вы считаете, что можете дёргать меня, как марионетку за ниточки, - Рой вдохнул немного оставшегося, пока ещё нетронутого огнём чистого кислорода, чтобы привести мысли в порядок. Пламя над его пальцами успокаивало и придавало уверенности. – Но давайте не будем забывать, кто я на самом деле. Министры замерли, застыли на своих местах, словно Мустанг был не Огненным алхимиком, а Ледяным. Блерио открыл рот, чтобы что-то сказать, но остановился, как и все, испуганно поглядывая на огонь. Мустанг не собирался срываться в ярости на них, не собирался устраивать пожар в зале этого осточертевшего парламента, но каждый из присутствующих чувствовал угрозу, исходящую от него. Сам Рой не считал это угрозой. Это было напоминание. Для него самого в первую очередь. - Я мог бы разнести этот зал в пепел за секунды, но почему-то я этого не делаю, - продолжил он с горькой усмешкой, но всё ещё тихо, оберегая ту волну спокойствия и недолгой свободы от ломки, зная, что они все прислушиваются к каждому его слову, заглатывая их подобно аэружским пеликанам. - Сила – это не разрушение. Сила – это способность остановить пламя, прежде чем оно уничтожит всё вокруг, - он незаметно шевельнул пальцами, продолжая управлять алхимической реакцией, увеличив огонь. – Вы всё время оскорбляете меня, всё время напоминаете мне, что я лишь кукла, которой вы управляете, но спросите себя: что будет, если я решу отпустить контроль? Они смотрели на него, не сводя глаз с пламени. Подавленные, растерявшие все аргументы и сразу позабывшие свои издёвки. Никто не осмеливался раскрыть рта и что-то возразить. Некоторые отодвинулись от стола, беспокойно заёрзав в креслах. Они сами столько времени призывали Огненного алхимика, а теперь, стоило ему поменять свою привычную ипостась и явиться на их зов, все дружно вжимались в свои кресла. Блерио даже нервно кашлянул и прищурился, но ничего не сказал. Рой медленно двинулся вдоль стола, нарочно ступая как можно тише, продолжая демонстрировать всем созданный огонь, и остановился около кресла самого дерзкого ублюдка, подавшись чуть вперёд. Лицо Шторха побледнело и, наконец, вся его самоуверенность в собственной безнаказанности улетучилась, уступив место тревоге. Осознал, что Мустангу достаточно одного движения, чтобы сжечь весь зал вместе со всеми, и пламя продолжало плясать над его пальцами, обдавая жаром их обоих.   - Гав! - Рой склонился к самому уху министра, не в силах удержаться от дурацкого каламбура – в конце концов, Шторх сам же сравнил его с тявкающей сучкой. Пускай видит, что даже сломленная Фифи может показать зубки. Пристыженного Шторха, казалось, вообще парализовало от страха. Он даже не издал ни звука, когда Рой стиснул его плечо так сильно, что, наверное, останутся следы. Эти зажравшиеся свиньи настолько привыкли, что он молча сносит все их оскорбления и молча терпит их выходки, что, похоже, даже подзабыли, с кем имеют дело. - В следующий раз, Шторх, когда Вы решите открыть свой рот, подумайте дважды над тем, что и кому Вы собираетесь сказать, - продолжил Рой тихим голосом, так же медленно отстраняясь. Пламя мгновенно угасло. Министр с непроницаемым лицом продолжал смотреть прямо перед собой, стараясь не встречаться ни с кем взглядами. – В следующий раз, возможно, я решу не быть столь терпеливым. В тишине, которая снова воцарилась в зале, был слышен лишь шорох спешно переворачиваемых бумаг и дыхание – уже не только его собственное. Все они переглядывались, явно не зная, что сказать и как аккуратно сменить тему. Их страх стал слишком очевидным, и Рой почувствовал, как всё снова начало давить на его плечи. Мир снова замедлился, даже воздух опять становился тяжёлым. Пламя, которое так уверенно пульсировало внутри, угасло вместе с тем огоньком, что он держал в руке, и теперь на его место начала закрадываться тень сомнения. Он делал всё правильно – нужно было показать им силу, которую они так страстно желали, но теперь каждое движение и каждое слово эхом отдавалось в голове, вызывая ощущение горячего стыда. Похоже, перегнул палку, и теперь его действия могут неправильно истолковать. Он позволил эмоциям взять вверх над разумом. Это всё было не обдуманно как следует, это всё было неконтролируемо.  Он не хотел никого запугивать, только поставить на место, но вышел за пределы своих полномочий. Но что если тот же Шторх теперь решит использовать все его слова против него самого? Одна ошибка может обернуться против него и всей его семьи. Они пострадают из-за него, из-за того, что он не смог удержать контроль над своими же эмоциями. Из-за того, что он решил напомнить, что он куда более ценная игрушка, чем та, какой они его видят. Парламентарии косились на него. Ждали, подобно стервятникам, пока подскочивший адреналин в его крови окончательно не иссякнет, и он, потухнув, не возвратится на своё место, вновь став удобным для них. Если марионетка не будет послушной, то от неё избавляются. Даже если марионетка единственная и неповторимая. Они молчали, бросали на него короткие осуждающие взгляды, отрываясь от бумаг, и, должно быть, думали, что он окончательно сошёл с ума, решив угрожать им. Что он окончательно тронулся головой на почве своей искусственно вызванной кем-то болезни. Что игрушка окончательно поломалась и не подлежит восстановлению. Что тогда будет? В лучшем случае он потеряет все остатки своей бесполезной власти. И страна перейдёт в руки другой марионетки – вскормленной парламентом с нуля, сразу впитав все их идеи и не имея собственного мнения, чтоб спорить с ними. В худшем – всё закончится так, что он не сможет защитить свою семью. Они знают, что его семья – слабое звено. Мишень для шантажа – большая и красная, которую он собственноручно нарисовал двадцать лет назад, когда женился. Потому что в то время он считал, что сможет всё контролировать и не допустит того, что Риза окажется в опасности из-за него. Потому что в то время он попросту не мог предположить, что всё пойдёт совсем не по тем радужным планам, которые он себе настроил по молодости. Потому что в то время он не знал, что Ринслет заболеет, что Трейн тронется головой, и что он сам будет барахтаться в липком, страшно вонючем дерьме политики, поэтому всю семью будет вытаскивать одна только Риза. Потому что сам он станет абсолютно бесполезен, подобно аппендиксу. Молчание в зале казалось бесконечным. Роя снова мелко затрясло. Он вглядывался в свои пальцы, над которыми всего несколько секунд назад был огонь, и отчаянно пытался контролировать предательскую дрожь, но не мог. Просто не мог. Не было никаких сил на это: адреналин всё-таки отступил, оставляя его одного с тревожными мыслями, закрутившимися в голове подобно вихрю. - Мустанг прав, как бы я не хотел этого признавать, - голос раздался с самого края стола, и все головы повернулись к говорившему. Это был Дроссель, служивший ещё при Брэдли, бывший на тот момент то ли майором, то ли подполковником где-то на Западе, никак не пересекаясь с Мустангом до своего назначения министром. Всё что знал о нём Рой – Дроссель был одним из тех, кто был решительно против ультиматума фюрера Армстронг о смене режима и, кажется, был совсем не против, когда демократа Мустанга решили пристрелить прямиком на инаугурации. Только в отличие от Блерио или Шторха, открыто демонстрирующих своё недовольство тем, что он всё же посмел выжить после покушения, этот человек не позволял себе подколоть или принизить президента-марионетку, хотя в его глазах постоянно было презрение к нему, скрытое за маской дипломатической вежливости. И даже сейчас в его взгляде была лишь сдержанная усталость. - Сейчас не время для войны, - Дроссель откинулся на спинку своего кресла, переплетя пальцы на груди. Он не выглядел напуганным пламенем, и говорил уверенно, без колебаний. – Я не в восторге от того, что приходится соглашаться с ним, - он кивнул на Роя и его губы всё же скривились в насмешке, - но если у Вас есть хоть капля здравого рассудка, Вы должны понимать, что наш президент говорит далеко не как трясущаяся сучка, Шторх. И Вы не скальтесь, Блерио – Мустанг, пусть я и считаю его идеалистом, говорит как непосредственный участник Ишварской войны. И хоть сейчас он эмоционально нестабилен, он говорит очень правильные вещи. Мы не можем позволить себе войну в нынешних условиях. Развязать её сейчас означает лишь подписание смертного приговора для многих. И мы не можем идти таким путём. Они снова зашептались, снова зашуршали своими бумажками, косясь уже не на Роя, а на Дросселя. В конце концов, именно этот человек был сторонником жёсткой политики, и его голос имел для парламентариев больший вес, чем слова бесполезной марионетки. - Что ж, - Энтерих покашлял, опустив глаза в документы перед собой, - полагаю, наш правитель прав. Однако, Ваши страхи и травмы, Мустанг, - это Ваша – и только Ваша – проблема, и не надо демонстрировать их на публику. И запугивать Шторха было совершенно не обязательно, - он так неодобрительно закачал головой, что Рою показалось, будто шея министра сейчас вот-вот сломается. Он проглотил и этот выпад в свою сторону и двинулся к выходу из зала под привычное приглушённое перешёптывание, надеясь уйти хотя бы на спокойной ноте. - Эй, Мустанг, - окликнул его осмелевший, нашедший поддержку Шторх, ухмыляясь. Его голос был низкий и саркастический, подобно яду, разлитому по воздуху. Отлично, сейчас будет очередная порция дерьма за шиворот. Рой повернулся, уже догадываясь, что скажет этот трусливый ублюдок, вставая из-за стола. – Ты, конечно, можешь продолжать бороться за свой «мир», но учти кое-что: когда что-то пойдёт не так – а оно пойдёт, даже не сомневайся, - не рассчитывай на помощь полиции. Ни для себя, ни для… - министр сделал паузу, растягивая собственное садистское удовольствие, наслаждаясь моментом, - для своей семьи. Рою страшно хотелось ответить, хотелось сказать в ответ хоть что-то, но все слова застряли в горле.  Встали колючим комом, перекрыв кислород. Он всё-таки ошибся. Капля холодного пота противно скатилась по спине. И мысли снова беспорядочно заметались в отчаянии. Парламент считает его эмоционально нестабильным. Одного неверного действия было достаточно, чтобы накликать беду. Его семья – его слабое место, и этот ублюдок вместе со всей этой сворой политических хищников обязательно используют их против него. - Это не угроза, - теперь министр похлопал его по плечу, уже собираясь вернуться к своему месту,- просто предупреждение. Не иди против тех, кто сильнее тебя, Мустанг. Рой чувствовал, как холодный страх за семью сковывает его, перемалывая и без того измождённые нервы. Слова Шторха врезались в сознание, как острое лезвие. В груди что-то сдавило, будто весь воздух вокруг пропал. Каждый мускул напрягся, тело застыло как пружина перед зарядом. Шторх что-то знал. Его слова уже звучали как предвестие беды. Что-то могло произойти… Нет, не просто «могло». Всё звучало так, будто что-то уже было предрешено. Предрешено и неотвратимо. Волна паники накрыла его, полностью захватывая разум, замыкаясь кольцом вокруг шеи, не давая сделать и без того болезненный вдох. Шторх способен на любую подлость ради своей выгоды – политики не жалеют ни врагов, ни друзей. Все его слова не просто блеф. И что-то случится. Что-то обязательно случится. Но что? И когда? Кто-то снова коснулся его плеча, выводя из состояния оцепенения, и Рой повернул голову, встречаясь взглядом с Армстронгом: - Пошли отсюда, - тихо сказал он. Его голос не был мягким, но в нём не было всех тех колючек, которые Рой привык слышать в стенах парламента. Только старый товарищ не шпынял его и не бросал презрительных взглядов. – Тебе нужно отдышаться. Мустанг двинулся за ним, практически ничего не видя перед собой, даже не слыша, как тот от души хлопнул дверью, выйдя в коридор. Каждый шаг был на автомате, каждое движение казалось тягучим, словно он шёл через вязкую патоку, а не по коридору, по которому шагал пару раз в неделю, постоянно сравнивая его с эшафотом. Шаг за шагом он двигался за своим единственным искренним сторонником, стараясь сосредоточиться хотя бы на дыхании, чтобы не дать панике окончательно затянуть его в свои сети и утащить в чёрную зловонную жижу. Армстронг продолжал сжимать его плечо, одновременно ведя его в туалетную комнату и пытаясь поддержать, как умел: - Ты же знаешь, они всегда играют на слабостях. Всё что сейчас было – это тоже часть их игры. - Шторх говорил о моей семье, - глухо отозвался Мустанг, продолжая прокручивать слова ублюдка вновь и вновь, пытаясь проследить хоть какой-то намёк на предрешённое будущее. – О том, что что-то случится. Но он знает что-то. И не сказал что. - Этот козёл просто хочет выбить тебя из равновесия, - губы великана сжались в тонкую линию. – Сделать так, чтобы ты боялся и не мог нормально действовать. Они все знают, что ты не владеешь диалектикой, а ты им подыгрываешь. Принимаешь всё за чистую монету. Рой глубоко вдохнул и закашлялся, не ожидая того, как легко ему далось собственное дыхание. И сам воздух в туалете был куда чище того смрада, что стоял в зале. И стены здесь не сдавливали, угрожая обрушить на них потолок в любую секунду. - Сами их рассуждения довольно путаные, но они пользуются тем, что ты нездоров и ничего не заметишь. Вот маразматики и решили развлечься, - Армстронг снова покачал головой, погладив пышные усы – последние волосы, что остались на его голове.  – Я знаю, как это непросто, но ты должен держать себя в руках. Если хочешь, мы можем добавить в их утреннее кофе мышьяк. В лекарственных дозах, так сказать, - он явно пытался пошутить, пытался отвлечь товарища от мрачных мыслей, но Мустанг пропустил всё мимо ушей, окончательно зациклившись. - Но они уже взяли меня в оборот, - даже едва слышно для самого себя прошептал Рой, и Армстронг убрал руку в сторону, но всё ещё стоял рядом. Он тоже видел его слабости, как и все они. Но, в отличие от всей этой своры, был готов поймать его, если земля уйдёт из-под ног и всё такое. Наверное, слышал новости про отраву вместо таблеток от Ризы или Хавока и поэтому тоже, как и они, был готов носиться с ним как с хрустальной вазой – что было ещё более тошнотворнее, чем все молчаливые заглатывания оскорблений. - Вся грязь, которую на тебя они льют, - это только для того, чтобы сломать твою уверенность. И, к сожалению,  у них это получается, - Алекс продолжал оценивающе смотреть на него, и Рой со стоном сполз по стене, обхватив колени руками, как обиженный мелкий мальчишка. Совершенно недостойное поведение для взрослого мужчины, но он уже попросту не мог больше твёрдо стоять на ногах. Нужна была хотя бы минутка, чтобы перевести дух. - Слушай, не все готовы открыто поддерживать тебя, но ты не один, президент Мустанг. Помни об этом, ладно? Когда Рой въехал их маленький посёлок, вечернее небо уже затянуло тучами, и слабый свет фонарей за заборами домов создавал тени на пустой улице. Мотор автомобиля заглох с тихим рычанием, и на мгновение весь мир застыл в чёртовой пугающей тишине. Рой продолжал сидеть за рулём, крепко сжимая его обеими руками, всё никак не решаясь выйти. С одной стороны ему не терпелось увидеть семью и убедиться, что с ними всё в порядке, что это просто нездоровая паранойя, накрывшая его в неудобный момент, но с другой – ему было жутко. Какой-то сковывающий страх того, что снова зайдя домой, он увидит в полутьме коридора окровавленные следы на полу, тянущиеся в сторону кухни, и Ризу – поломанную, прострелянную, - лежащую в луже собственной крови. Сердце гулко стучало в груди, словно предупреждая о надвигающейся беде. И чувство опасности витало в воздухе, напоминая о словах Шторха. Паранойя. Это всё абсолютно нездоровая паранойя. Это ненормально. Такими темпами он присоединится к Трейну, глотая ещё больше таблеток и ходя вместе с ним к психиатру. Армстронг прав: его сломали. Сначала сломали его уверенность, потом сломали здоровье, а теперь принялись за психику. Рой распахнул дверь, глубоко вдохнул прохладный воздух и медленно вылез из машины, украдкой оглядываясь по сторонам, убеждая себя, что никто не следит за ним из тени. Со стороны это, наверное, выглядело комично, учитывая, что раньше он так не делал. Но почему-то было не смешно. Он отворил дверь, вглядываясь в темноту коридора и лестницы, ведущей наверх, но ничего подозрительного не было. Из гостиной слышались приглушённые весёлые голоса, и он бросился туда, на ходу сняв плащ и бросив его на перила. Мустанг замер в проёме, прижавшись плечом к дверному косяку. Трейн сидел на полу за диваном, вытянув свои длинные ноги, и читал какую-то книгу, проигнорировав приход отца. Мадам, Ринс и этот её друг сидели на ковре, играя в карты. Кристина раскладывала их перед собой, дразня детей той лёгкой улыбкой, какой когда-то дразнила и самого Роя. Мальчишка хмурился, сосредоточенно изучая свои карты, явно раздумывая над очередным ходом, а Ринслет, насмешливо щурясь, ловко выхватила одну из них и подбросила в воздух, ловко поймав в ладонь. - Готов сдаться? – тихонько поддразнивала она, кивая на оставшуюся колоду. Весь этот жест выглядел как-то слишком зрело, и Рой бы даже сказал, что дочь бесстыдно флиртует с парнем, если бы она не была ещё так юна. - Я ещё не проиграл! – отозвался громким шёпотом Рин и нахмурился ещё сильнее, сведя тёмные брови вместе. Риза дремала на диване, укутавшись в плед, и он осторожно коснулся её головы, погладив её волосы, пытаясь впитать момент спокойствия, которого ему так не хватало за весь день. Но тревога всё равно не уходила, и Рой никак не мог отогнать мысли о словах «никакой помощи, если что-то случится». И опасность всё равно ещё не миновала, грозовые тучи всё ещё висели над страной, угрожая всей его семье. Но сейчас он всё же мог позволить себе ещё немного постоять и посмотреть на них.