Донор

What I've felt, what I've known, never shined through in what I've shown

Metallica – "The Unforgiven"

Тепло раннего вечера уже гасло, растворяясь в сгущающихся тенях и оставляя после себя остатки догорающего света. В воздухе витал аромат свежескошенной травы, доносящийся с соседнего участка, и увядающих цветов уже из их собственного сада – приходящий садовник бросил их на этой неделе по каким-то своим личным причинам, так ничего толком и не объяснив. И всё вокруг пока дышало покоем, но покой этот был обманчивым и больше подобным затишью перед грозой. Рой Мустанг, первый президент новой демократической республики Аместрис, захлопнул за собой входную дверь, и её грохот эхом разнёсся по дому, предупреждая домочадцев о его приближении. Пальцы задержались на холодной ручке, и ледяной металл впился в кожу. Рой замер у порога, мысленно считая до десяти, потому что ему требовалось ещё несколько секунд, чтобы отгородиться от всего остального мира, уже почти физически ощущая, как в тишине дома растворяется вся тяжесть рабочего дня. Плечи ломило от усталости, будто на них висел какой-то многотонный груз, а не просто ворох всех этих ненавистных бумажных дел. Сейчас даже каждая клетка тела протестовала против долгого рабочего дня, и внутри всё ещё отдавались глухим эхом споры, цифры и голоса. Ворох бесполезных документов, лица раздражающих его министров и их бесконечные упрёки – всё это сейчас должно было остаться за порогом, старым ненужным мусором, который он не собирался тащить домой. Внутри их дом – их семейное убежище, укрывшееся в одном из предместьев Централа, и спрятанное за простым фасадом, окружённым старой живой изгородью, – встретил его привычной тишиной. Но эта тишина всегда была почти что ощутимой. Она окутывала коридор прозрачной пеленой, и Рой постоянно боялся нарушить её, даже просто сделав лишний шаг в сторону. Это было даже что-то большее, чем простая тишина с отсутствием звуков; это уже была сама пустота, чем-то похожая на глубокую трещину в камне, в которую совсем не хотелось заглядывать, потому что внутри наверняка ждало что-то страшное и неизбежное. Но и эта чёртова тишина была обманчивой. В коридоре у дверного проёма, с лёгкой улыбкой – раньше её тепло могло бы растопить накопившийся за день холод, но сейчас он слишком устал, чтобы обратить на это внимание, – стояла Риза. И свет, льющийся с гостиной, вырезал её фигуру из полумрака, подчёркивая плавные – и всё ещё соблазнительные – линии силуэта. Босая, в майке, что облегала её фигуру, и шортах, открывавших стройные ноги, она словно воплощала в себе огонь этого дома. И, наверное, она заметила его машину – старенький седан, который совсем не походил на бронемобили прежних фюреров, а кортеж сопровождения давно остался лишь в воспоминаниях о прошлом режиме, – ещё из окна кухни, потому что там тоже горел свет. И теперь она стояла у двери, встречая его как героя, вернувшегося с поля боя. И её глаза – чуть прищуренные и внимательные – скользнули по нему, оценивая настроение с поразительной снайперской точностью. Этот взгляд всегда ставил Мустанга в тупик, потому что в нём было всё: и её сила, и её нежность, и её безусловная готовность всё ещё быть рядом с ним, несмотря ни на что. Наверное, это был у неё такой способ сказать, что она здесь. И он кивнул, чувствуя, как напряжение дня немного ослабло, словно её взгляд забрал с него часть этого раздражающего груза. - Тяжёлый день, да? – спросила супруга, и голос её звучал мягко, как бархат, опутывая его, притягивая и маня всё ближе и ближе, потому что это прозвучало даже больше не как вопрос, а как какое-то приглашение шагнуть куда-то в неизвестность. - О, ты даже не представляешь, - выдохнул он, шагнув к ней навстречу. Рука сама собой легла на её талию, и Риза прильнула к нему всем телом. Тепло её кожи, чуть влажной, словно после недавнего душа, согрело его, смыв остатки холода, принесённого этим ненавистным днём. И он жадно вдохнул её аромат – смесь малины, шоколада и кофе, – и это всегда успокаивало его, окутывая защитным коконом и напоминая ему, почему он всё ещё держался за свою должность. Вот она – единственная его награда за всё, через что пришлось пройти за долгий, нудный и утомительный день. Рой склонился ближе, пытаясь укрыться в тепле её прикосновения, и губами коснулся изгиба шеи, пробуя горячую, чуть солоноватую кожу на вкус. И мир вокруг замер. И не было больше ни назойливых голосов министров, и ни сухих листов документов, почему-то пахнущих пылью, и ни извечных конфликтов парламента. Осталась только она – Риза. И её дыхание тёплой волной нежно касалось его щеки, а слабое биение пульса под его губами напоминало отдалённый барабанный бой, на который собственное сердце ответило лёгкой дрожью. О, сейчас это было слишком сильным чувством. И, накрыв с головой, оно балансировало на грани между страстью и тихой, почти религиозной благодарностью. За неё. И за то, что она до сих пор рядом. И за все эти годы, что она не покидала его. И мир, каким бы беспощадным он ни был, пока всё ещё щадил их семью, – но как долго это могло продолжаться? Едва заметное движение плеча: всего лишь лёгкий толчок – словно воспоминание об их прежней осторожности, как лет двадцать назад, – вернул его в реальность. Контроль. Контроль был нужен им обоим. Без него было никак нельзя. И Рой заставил себя отступить. Сделать шаг назад. И это оказалось неожиданно сложно, потому что приходилось с силой вырывать себя из оков её тепла. Он стянул с плеч тренчкот, весящий сейчас, по ощущению, вдвое больше обычного, и повесил его на стойкую, но многострадальную вешалку. Вот уж этот предмет мебели знал все их семейные трагедии – и, судя по всему, даже разделял их, ведь старший сын, как будто из глупости или вредности, снова и снова врезался в неё, когда возвращался домой, словно она была для него чем-то большим, чем просто вешалкой, и не ударить её было никак нельзя. Её и чинили, её и переставляли, её и пытались спрятать от всех этих атак – и всё это было бесполезно. Потому она всё ещё стояла здесь, немного покачиваясь, как солдат, выстоявший на фронте, и готовая принять любой новый удар. Но каждый раз Рой думал: сколько она ещё выдержит? Сколько они все ещё выдержат? Риза мягко коснулась его руки, и её пальцы были прохладными, но их прикосновение было спокойным, как будто она пыталась сказать ему, что она всё ещё всё понимает. Этакое молчаливое «я здесь и я рядом». Рой кисло улыбнулся. Сказать в ответ «спасибо» или «я тоже» было куда сложнее, чем хотелось. Потому что хотелось вернуться туда, где мир был бы просто ею – её дыханием, её прикосновением, её жизнью. А не тем жалким подобием, что было у них сейчас. Риза отвела взгляд, и её лицо сразу стало серьёзным и напряжённым, словно мысли, которые она тоже всё пыталась отогнать от себя, начали давить на неё куда сильнее. Она потянулась к посудному шкафу у стены, тихонько приоткрыв стеклянную дверцу, и каждое её движение выглядело как-то даже слишком аккуратным, почти что механическим, как будто малейшее отклонение могло разрушить её внутренний баланс. Рой отошёл от вешалки и, пройдя через арку, прикрытую занавесками, вошёл в гостиную, оставляя задумчивый взгляд супруги за спиной. Шаги были тяжёлыми, словно он шёл против течения реки. И мягкий свет торшера в комнате встретил его, напоминая собой слабый маяк, затерянный в густом тумане, рассеивая мрак. Любимое кресло ожидало его, как старого друга, не требуя объяснений. Усталость медленно накрывала мужчину, подобно тёплому шерстяному одеялу. И ноги привычно вытянулись на жёлтый стульчик с нарисованным утёнком – вот уж это было точно нелепым напоминанием о временах, когда их дети ещё бегали по дому с громким смехом и устраивали бесконечные шалости. И тогда жизнь Мустангов казалась гораздо проще. Тихие шаги нарушили покой, и в дверях вновь появилась Риза, держа в руках чашку кофе, пар от которого тонкими струйками поднимался вверх, создавая над ней светлый ореол. Она приблизилась, поставила чашку с дурацким узором – он уже не помнил, кто подарил им такой странный сервиз, – на стеклянный столик, на миг задержав на супруге взгляд. И этот быстрый, сосредоточенный взгляд, будто пытавшийся прочесть его мысли, едва не выдал её обеспокоенности. - Ты знаешь, что грусть в твоих глазах видна даже с кухни? - наконец сказала она, садясь на широкий подлокотник кресла. Риза всегда знала, как незаметно войти в его пространство, при этом не нарушая его. Её рука легко пробежалась по его волосам, взлохматив их, и привычно идеальная причёска, такая вся из себя строгая и официальная, сразу потеряла свою форму. Чёлка растрепалась, и вместе с ней уже исчезли последние следы чопорного образа президента. - Ну? Или ты собираешься загадочно молчать весь вечер? Рой лишь усмехнулся краем губ. - Знаешь, на самом деле, я бы хотел, чтобы у меня всё же был такой выбор, - ответил он с лёгкой иронией, только в голосе всё равно слышалась горечь. Работа больше не приносила ему ничего, кроме усталости и злости. В последние годы он даже её ненавидел. Искренне ненавидел, мечтая спалить дотла зал заседаний. Он представлял, как пламя охватывает тяжёлые шторы, поднимается вверх, пожирая дорогие ткани и украшавшие их эти проклятые портьеры, и как они сгорают, превращаясь в комки пепла. А жар опаляет резные панели на стенах, превращая гладкий мрамор в раскалённую ловушку. Он множество раз представлял, как огонь перекидывается на овальный стол, за которым они все собирались, и как он вспыхивает, подобно сухой спичке. И как пламя пожирало кожу стульев, вспучивая обивку и разрывая её, а в воздухе клубился едкий дым, скручивая бумажные горы ненавистных документов в пепел. И люстра начинала плавиться, и огромный зал превращался в гигантскую топку, откуда никто бы не смог спастись и никто бы не решился тушить этот пожар. И будь у него такая возможность, он бы смотрел, как всё это сгорает, сжимая в кулаке перчатку. Риза слегка наклонилась ближе, и её волосы упали на лицо – такие мягкие и пахнущие её малиновым шампунем. И Рой прикрыл глаза, позволив себе отбросить злые мысли и утонуть в этой тихой близости, в её тепле и в том уюте, который она всегда приносила с собой. Но даже сейчас он не мог полностью расслабиться. Где-то на краю сознания настойчиво царапалось что-то тёмное, тяжёлое и неотвратимое, напоминая, что этот момент всего лишь жалкая передышка. И всё то дерьмо, которым поливали его на работе, никуда не денется. Потому что всё то вонючее дерьмо, разлитое по многочисленным вёдрам министров и плещущееся в них, просто подождёт до следующего утра. А затем снова польётся ему в уши. - Опять парламент? – спросила Риза почти шёпотом, хотя в её голосе слышались стальные нотки. Она всегда видела его насквозь, читала как открытую книгу и знала, как тяжело давались ему рабочие будни. Особенно в последние годы. - Эти идиоты словно позабыли, кто я, - собственный голос звучал натянуто и глухо, будто зажатый в тиски. – Они же все думают, что я всего лишь их марионетка. Риза нахмурилась, и её пальцы замерли у его седеющего виска. Она знала, что за этими словами стояла не только усталость, но и боль с гневом, которые он носил в себе слишком долго. - Пусть все эти маразматики думают, что хотят, - наконец сказала она чуть более резким тоном. И пальцы снова заскользили по его волосам, продолжая уже привычный ритуал успокоения и снимая часть усталости. Это казалось таким интимным, что он почувствовал, как в груди снова поднимается горечь. - В конце концов, ты же не для них стараешься. Ладонь нежно коснулась его шеи и задержалась на кадыке, а затем опустилась ниже, сжав плечо. В этом прикосновении была уверенность, словно слова, произнесённые ею мгновение назад, передались через тепло её пальцев. Сила, которую она сейчас демонстрировала, давно стала частью их семейной рутины. И Рой понимал: она всё ещё держится только ради него. Рука поднялась к её пальцам, мягко сжав их. - Вот так-то лучше, а то я уже начала думать, что ты совсем стал ледышкой, - прошептала супруга, обрадовавшись его реакции. Любовь, поддержка и желание вернуть ему силы – всё переплелось в её тоне, таком знакомом и родном. Сколько уже лет прошло? Их путь, казалось, был бесконечным, но они всё ещё не могли насытиться обществом друг друга. В такие моменты, когда её руки нежно касались его, он словно возвращался в те дни, когда простое человеческое счастье казалось вечным, особенно после всего, что они пережили. Однако теперь это ощущение ускользало, как песок, просачивающийся сквозь пальцы. Ладони Ризы плавно заскользили по ключицам и сильнее надавили на усталые плечи, постепенно расслабляя их. Напряжение, которое уже казалось неуничтожимым, начало, наконец, отступать, и она наклонилась ещё ближе, а её длинные волосы снова коснулись его лица. И его пальцы сами собой запутались в них, желая удержать покрепче. Внезапно охватило желание открыться ей и рассказать, какие жуткие мысли иногда посещали его. Мысли, что терзали его множество дней и ночей, почти уже вырвались наружу и почти уже сорвались с губ, но он вовремя остановился, как всегда, оставив их в глубине души. Вместо них слетел только тихий стон её имени, едва слышный и звучащий больше как молитва ишварских монахов, чем как обращение. И вдруг грохот сверху грубо разбил тишину, как молот хрупкое стекло. Лёгкое, только что окутывающее их умиротворение, исчезло, сведя вместе с собой всё подступающее возбуждение на нет. И стук – быстрый и дробный, – прокатился по дому, эхом отдаваясь от стен. Этот ритм звучал, как издёвка, как насмешка над тем, что они пытались сохранить в этот миг покоя. И Риза застыла. И её руки, которые только что так нежно касались его груди, уже расстёгивая ему рубашку, вдруг замерли, а затем осторожно отпрянули, словно кто-то выключил ту музыку, которую она играла на его теле. Спокойствие для них всегда было миражом. Последние лет пять в каждое мгновение, когда он позволял себе забыться, реальность врывалась и напоминала о себе с грубой настойчивостью, как и сейчас. И этот грохот, доносящийся с верхнего этажа, тоже был одним из её голосов – грубый и безжалостный. - Умеет он подобрать момент, - разочарованно выдохнул Рой, открывая глаза, и поднимая взгляд к потолку, туда, где их сын, судя по звукам из своей комнаты, устроил настоящий концерт. И в каждом ударе звучала скрытая насмешка. Как будто мальчишка действительно знал, когда именно лучше всего помешать. - И делает он это специально, - пробурчал мужчина, поднимая чашку кофе. Горячий напиток обжёг губы, но Рой упрямо продолжал пить, надеясь, что это сможет потушить медленно нарастающее раздражение. - Да брось ты, мальчик развлекается, - спокойно отозвалась Риза, и её голос прозвучал неожиданно мягко, как будто она уже готовилась унять бурю. – Оставь его. Твоего внимания сейчас хочу я, – и её взгляд вспыхнул, отражая слабый свет торшера. Этот огонь прожигал Роя насквозь, отзываясь жаром в его собственной груди. – Так что сосредоточься на мне, господин Мустанг. Она снова склонилась к нему. Тёплые пальцы мягко, но уверенно скользнули вверх по его галстуку. Риза медленно потянула ткань, затягивая чуть туже на шее, словно подначивая его. Он дёрнулся, прежде чем она успела затянуть галстук ещё сильнее, и притянул к себе так резко, что Риза охнула. - Уж не пытаешься ли ты меня придушить? – пробормотал он, крепко удерживая её, и слова прозвучали хрипло, как будто вместо них из горла вырвался рык. - Вполне может быть, - с вызовом ответила она, и её губы изогнулись в усмешке, от которой по телу пробежала дрожь. Его руки скользнули вверх по её спине, ощущая тепло её тела сквозь тонкую ткань футболки. Он провёл пальцами по старым шрамам. Медленно и жадно. И её тело дрогнуло, едва заметно отозвавшись на его прикосновения. Риза оказалась у него на бёдрах, прижавшись к нему всем телом. Он знал все эти шрамы наизусть, знал каждую неровность её кожи, как карту, по которой мог бы идти с закрытыми глазами. И всё, что он чувствовал сейчас, было слишком сильным: не злость, не боль, а ненасытное желание – к ней, к её прикосновениям, к этому живому теплу. Их взгляды снова встретились, и на секунду всё вокруг застыло. Только глухое биение его сердца и её прерывистое дыхание существовали в этот момент. - Что ж, хорошо, иди сюда, - выдохнул он, прежде чем поцеловать её. Её губы были нежными, как шёлк, а их вкус – почти опьяняющим, как отличное вино. И Рой пил её дыхание, словно утопающий, что из последних сил хватается за воздух перед погружением в кромешную тьму. И пальцы сильнее сжали её талию, ощущая, как она податливо отвечала на его движения. Риза прерывисто вздохнула, и её руки скользнули под лацканы его пиджака. Она дёрнула ткань с плеч, срывая последний барьер между ними, и требовательно прикусила его нижнюю губу, от чего он вздрогнул, а затем, издав почти звериный рык, притянул её ещё ближе. - Риза… - хрипло прошептал он, срываясь, но отступать уже не собирался. На контроль уже не хватало сил, потому что все страхи и боли сразу исчезли, уступив место чему-то простому и живому. Но даже эта иллюзия не могла продлиться так долго, как он хотел. И он знал это. В последние годы, каждый раз, когда он позволял себе почувствовать настоящие эмоции, вырывающиеся наружу, реальность сразу находила любой способ вмешаться. Каждый чёртов раз, она возвращалась и накрывала его, как морская волна – тяжёлая, холодная, неотвратимая. Каждый. Ёбанный. Раз. Ритмичный стук сверху внезапно стал резче – снова врываясь в их мир, в этот раз окончательно разбивая его на осколки, – и громче. Звук накатывал волнами, и каждая следующая казалась сильнее предыдущей, пронизывая их ледяным порывом. Риза вздрогнула, и, видимо, найдя в себе силы, отстранилась от него, одёргивая и поправляя футболку. Движение выглядело нервным и лишённым обычной плавности. И Рой, тоже очнувшись, нахмурился, не в силах больше игнорировать этот шум. Тепло её прикосновений ускользнуло, уступая место знакомому холоду реальности. Той самой, которую он старательно отодвигал на второй план, но она возвращалась с грохотом, как этот проклятый барабанный ритм сверху, дробивший не только тишину, но и остатки его терпения. - Чёрт побери, - прошипел Рой сквозь зубы. Отстранившись, он откинулся обратно на спинку кресла, закрыв глаза. Его дыхание сбилось, как у загнанного зверя, а сердце заколотилось тяжело и глухо. Стук был в висках, был в груди, был в ушах – это всё смешалось в один сплошной звук, от которого невозможно было укрыться. К стуку добавился новый шум – какой-то скрежет в коридоре, металлический и рвущий нервы подобно старой ржавой струне. Рой зажмурился, чувствуя, как тяжесть нарастает где-то в основании черепа. Рядом Риза потёрла шею, тоже пытаясь вернуть себе спокойствие после неудачной близости: её губы чуть припухли, а дыхание прерывисто вырывалось наружу, как у хищной птицы, захваченной врасплох. И в дверях появилась Ринслет. Её шаги были мягкими, но каждый из них сопровождался этим неприятным скрежетом – она с трудом тянула за собой медицинский штатив, который был слишком тяжёлым для её тонких рук. Девочка улыбалась, но эта улыбка была настолько хрупкой, что Рой сразу понял: она требовала куда больших усилий, чем вообще могло быть.   - Папа пришёл! – радостно воскликнула она, помахав свободной рукой, словно не замечая напряжения в комнате. Её голос звенел, как колокольчик, но в нём тоже чувствовалась едва уловимая нотка усталости. Её слабые плечи, прогнувшиеся под весом штатива, вызывали у Роя болезненную резь в груди, словно кто-то вонзил туда нож. И эта боль была невыносимой, но уже знакомой и постоянной – и той самой, к которой невозможно привыкнуть, несмотря ни на что. Он встал, делая шаг навстречу. Улыбка дочери – пусть редкая и оттого такая драгоценная – была подарком, за который он уже был готов отдать всё. Но каждый раз, когда он смотрел на её хрупкое тело и  на жилки, проступающие под бледной кожей, он чувствовал, как внутри что-то разрывается. Его девочка была слишком слабой, и одного сильного порыва ветра хватило бы, чтобы сбить её с ног. Вот это и была та самая несправедливая и беспощадная реальность, вгрызающаяся в него своими цепкими зубами. Та самая реальность, которая не отпускала ни его, ни Ризу, ни их детей уже более пяти лет. - Между прочим, Зиверс сегодня сказал, что я выросла на полсантиметра за лето, - гордо заявила Ринслет, вздёрнув подбородок. Её чёрные глаза заблестели, и она явно гордилась этим новым достижением. - Что, правда? – Рой опустился на одно колено и, слегка щёлкнув её по лбу, улыбнулся. – Да ты же у нас теперь просто гигант, Ринс. Девочка рассмеялась, но этот смех был коротким, напоминая больше вспышку молнии в шторм. Ринслет старалась показать, что с ней всё в порядке. Что она у них сильная. Но весь этот её показной оптимизм был только ширмой. И Рой это знал. И видел. И чувствовал каждой клеткой – за этим показным оптимизмом скрывалась постоянная усталость, слишком большая для такого маленького ребёнка. Стук барабанов сверху усилился. И каждый удар отдавался в висках тяжёлым молотом, продолжая крушить остатки его терпения. Нервный тик дёрнул уголок глаза, добавляя к этому грохоту боль, уже невыносимую и личную. Потому что этот звук был для него не просто шумом – это была очередная трещина, ещё одно болезненное напоминание о том, что они все распадались на части, пока непослушный мальчишка вовсю веселился. Ринслет прикусила губу, подняв взгляд к потолку. Её тонкие плечи дрогнули, как от порыва холодного ветра. Похоже, не одного Роя раздражало развлечение их старшего мальчика, и этот концерт уже был для всех невыносимым. До этого барабаны стояли в гараже, и их грохот не проникал в дом, но теперь они гремели над головой уже пару недель. Что случилось с Трейном? Может, поругался с друзьями и поэтому решил вывести всех из себя? - Так, ладно, я сейчас, – сказал Рой, отпуская дочь, и её пальчики медленно соскользнули с его руки, как будто она пыталась удержать его ещё хоть на миг. Его взгляд скользнул по потолку, туда, где грохот становился всё громче, и он поднялся с колен. Лицо стало напряжённым, словно вместо очередной семейной сцены на втором этаже его ожидала какая-то угроза. - Слушай, Рой… - в голосе Ризы прозвучала мольба, а её пальцы крепко вцепились в рукав его пиджака. В последнее время она постоянно старалась удержать его. Должно быть, боялась, что он когда-нибудь сорвётся на Трейне – такое уже было однажды, когда он чуть не сломал пареньку пару пальцев, и Рой ненавидел себя за это, – потому что с каждым днём он всё ближе подходил к этой опасной черте. - Я просто поговорю, - отрезал он и мягко, но настойчиво отстранил её руку, проскользнув мимо неё в коридор. Каждый шаг вверх по ступенькам лестницы казался тяжёлым. Он не просто поднимался на второй этаж к комнате своего непослушного сына – ощущение было, будто он поднимался на эшафот, готовясь к казни. А лестница скрипела под его весом, словно протестуя приговору. Ритмичные удары барабанов били по вискам, вызывая раздражение, которое уже превращалось в тупую, глухую боль. Рой постучал в дверь комнаты мальчишки, но ответа не последовало. Только тот же ритм – оглушительный и равнодушный, отгораживающий его старшего ребёнка от остального мира. И всё было как всегда: Трейн бежал от своих проблем, с головой зарываясь в собственный мир, где громкий звук мог заглушить любые его беспокойные – и странные – мысли – уже непозволительная роскошь для взрослого человека. Рой толкнул дверь. В комнате стояла невыносимая духота. Запах пота смешивался с запахом натёртого пластика новой барабанной установки – это был их с Ризой подарок на окончание школы, – и ударил в нос, сливаясь в удушливую смесь. И Трейн сидел в центре этого хаоса в одних трусах, увлечённо стуча в тарелки и совершенно не замечая ничего вокруг. Пот крупными каплями стекал по его спине, а длинные волосы спутались, прилипнув к взмокшему лицу. Этот мальчишка когда-то был гордостью Роя. Сильный и упрямый, словно отражение его самого. Теперь же он видел только глухую стену перед собой, которую не могли пробить ни крики, ни упрёки. - Хватит! - резко сказал Рой, но голос прозвучал слабее, чем он рассчитывал. Слова даже не достигли цели и утонули в ритмичном грохоте, который всё ещё заполнял комнату, словно был живым существом, стоящим между ними. На мгновение ему безумно захотелось схватить эти проклятые барабаны и вышвырнуть их обратно в гараж к ёбаной матери. Как можно дальше от дома. Как можно дальше от них всех. Трейн не удостоил даже взглядом. Его руки продолжали выбивать безумный ритм – небрежно, с напускным вызовом, словно музыка для него была важнее всего на свете. Грохот барабанов напоминал дробь пулемёта в пустой комнате, и каждый удар бил в виски, заставляя внутренне содрогаться, но Рой продолжал стоять. И терпение истончалось с каждым новым ударом. - Ты, это самое, что-то рано сегодня, папаня, - с ехидством произнёс сын, не открывая глаз. В голосе скользнуло что-то хищное, будто он наслаждался каждой секундой своей дерзости. Самодовольный вонючий засранец. Рой медленно выдохнул, пытаясь погасить вспыхнувший в груди гнев. Его голос – всё ещё ровный, но уже напряжённый, прозвучал натянуто: - Почему бы тебе не найти что-то потише? – Он опёрся одной рукой на дверной косяк, стараясь держать себя в руках и не показать, насколько сильно всё это достало. – Твоей сестре нужен покой. И я тоже устал, Трейн. Убери барабаны в гараж, не заворачивай всем нам кровь. Стук стих на долю секунды. Трейн шумно выдохнул через нос, но вместо ответа снова ударил по тарелке. Звук прокатился по комнате вибрацией, от которой захотелось зажать уши. - Ха, да справитесь. И ты, и она, - отрезал Трейн с едва заметной насмешкой. Эти слова резанули, как ржавый нож, и горло сдавило, будто его обхватила чья-то холодная рука, а пальцы непроизвольно сжались в кулаки, так что ногти врезались в кожу. Что этот ребёнок себе позволял? Зачем он так? Почему? Разве он не видит, что всё это уже давно превратилось в мучение? Его мать иногда ночам сидит в темноте возле кровати Ринслет, просто чтобы убедиться, что та всё ещё дышит. А он… Захотелось прикрикнуть. Швырнуть что-то в него. Заставить этого чёртового засранца наконец замолчать и послушать. Хотелось разорвать эту оболочку дерзости, в которой тот спрятался, и докричаться до настоящего сына, которого он любил. Думал ли мальчишка, что они делали всё это ради себя? Трейн и представить себе не мог, как каждую секунду их с Ризой грыз страх за обоих детей. Он слышал смех Ринслет, но совсем не думал о том, сколько ещё она сможет смеяться. Ему явно не приходило в голову, что однажды её просто может не стать. А его мать… Она тоже с каждым днём становилась всё слабее. Они все уже были на грани, чёрт возьми! Но Рой сдержался и промолчал. Проглотил свою злость, обиду и страх, как будто это была просто горькая вода. Просто уже не осталось сил. Даже на это. - Только до ужина, Трейн, - выдохнул он, и его голос всё же прозвучал устало, почти надломлено. Он повернулся и закрыл дверь за собой, оставив Трейна одного в его собственном шумном мире, услышав лишь, как тот буркнул себе под нос: - Музыка не знаете времени – она живёт, пока звучит, папа. Когда Рой спустился обратно, на кухне теперь тоже царил хаос. Риза, нахмурив брови, шумно взбивала тесто. Делала она это так яростно, что капли белой массы летели во все стороны, пачкая светлые кухонные фасады липкими пятнами. Её движения были резкими, почти грубыми, словно она тоже пыталась сбросить напряжение, которое накопилось за день. И она даже не замечала всего этого – вся её ярость, её подавленные эмоции выливались в это безумное взбивание. Ринслет сидела за столом, активно жестикулируя худыми руками, пытаясь привлечь внимание матери. Она что-то быстро рассказывала с детским энтузиазмом, но было ясно, что её слова почти не доходили до Ризы. Та погрузилась в себя, как будто пыталась скрыться в этом тесте и в этом ритмичном движении венчика. Рой сел за стол, уткнувшись в свои ладони, и слушал пересказ дочери о последней прочитанной книге, сделав заинтересованный вид. - И потом он признался ей, и она сказала, что всегда это знала! – сказала Ринслет с горящими глазами. Её голос звенел от радости, которой им всем давно не хватало. – Представляешь? Она всё это время ждала, пока он сам скажет! Рой честно пытался сосредоточиться на её словах, кивая и делая вид, что правда слушает. В её блестящих глазах отражалась жизнь, которой он боялся больше всего: она говорила о любви, о романтическом герое, и, возможно, даже сама мечтала о чём-то большем, о том будущем, которого, скорее всего, у неё даже не будет. Каждый раз эта мысль пробивала насквозь, подобно тому гомункулу, когда-то вспоровшему его бок. Он видел перед собой не просто одиннадцатилетнюю дочь, а маленькую больную девочку с белой, как фарфор, кожей и уставшими глазами, которые всё равно светились жизнью, вопреки всему. И всё это делало боль ещё острее. Сколько времени у неё осталось? Год? Полгода? Может, меньше? И что тогда? Как Риза справится, когда её больше не будет с ними? Как он сам будет жить? Она не должна быть такой, чёрт побери. Она должна быть крепкой, должна быть здоровой, должна бегать по двору, а не сидеть здесь с этими книгами, которые стали для неё единственным миром. Почему она говорит о будущем, когда его, возможно, у неё даже нет? Как долго она ещё сможет вот так сидеть здесь, за этим столом, махать ногами в воздухе, говорить о книгах и смеяться? Звон металла прервал тревожные мысли. Нож громко ударился о столешницу. Риза резко нагнулась, чтобы поднять его, но её плечи слишком сильно напряглись, а руки дрожали. Её движения были резкими и лишёнными привычной аккуратности, словно она боялась, что остановка заставит выплеснуться слёзы. Она схватила из овощной корзинки лук и начала его резать с такой силой, что нож с хрустом проходил сквозь его плоть, оставляя тонкие, почти прозрачные дольки. Снова и снова. И Рой видел это и молча наблюдал. Он видел, как её ресницы уже слиплись от слёз, как капли дрожат на краю её век, готовые вот-вот сорваться. И она избегала его взгляда, словно готовка могла спасти её от той бури, что вот-вот была готова обрушиться на них. Лук для блинов. Как нелепо. Как грустно. И, чёрт возьми, неправильно. Почему она режет его? Почему вообще готовит сама, когда они могли спокойно нанять на этой неделе приходящую кухарку? Это её такой способ держаться на плаву? Или спрятаться от всего происходящего? Но он так и не задал ни одного вопроса вслух, и вообще не сказал ни слова. Вместо этого он молча наблюдал, как её губы крепко сжались, а челюсть напряжённо проступала под кожей. И в её глазах отражалось что-то одновременно отчаянное и подавленное. Слишком много боли, слишком много беспомощности, которые она пыталась спрятать за яростью своих движений. Он знал, что это её способ держаться, что она не позволит себе упасть в глазах у него или у дочери. Он не мог остановить её. Даже если и сказал бы ей всё, что крутилось у него в голове, разве ей стало бы легче от этого? Разве это что-то изменит? Он больше не знал, как ей помочь. Не знал, как остановить это отчаяние, которое рвало их обоих на части. И он ничего не мог сделать. Просто сидел здесь, как идиот, и смотрел, как она режет этот сраный лук для блинов. Как долго она сможет так продолжать? Сколько раз она сможет подавить этот крик, который он чувствовал? Рою хотелось бы подойти, обнять её и сказать, что всё будет хорошо. Но он знал, что сейчас она оттолкнёт его. Не потому, что не хочет его тепла, а потому, что боится, что тогда вся эта боль, весь этот страх и все эти слёзы вырвутся наружу и сметут их обоих. Мустанги буквально трещали по швам. Рой знал это и чувствовал каждой клеткой своего тела. Каждый день они были на очередном раунде бесконечной, изматывающей борьбы. И эта борьба не оставляла им времени даже на то, чтобы просто остановиться и выдохнуть. Утренний поход его девочек в больницу не принёс ничего нового. Они всегда ждали результатов анализов, словно очередного приговора, но всё всегда оказывалось напрасным. Никого, кто мог бы выступить донором для Ринслет, так до сих пор не нашли. И этот козёл – доктор Зиверс с его сухим, отточенным и абсолютно бесстрастным голосом, – всегда произносил это так, словно сообщал прогноз погоды. Его слова резали их, как стекло, и Рой ненавидел его за это. Будто тот разговаривал не о ребёнке, а о сломанной машине, которую нельзя починить. Он ненавидел весь этот чёртов мир, который ускользал из-под их пальцев. И в воздухе постоянно висела тень смерти. И она неумолимо продолжала приближаться. Медленно и неотвратимо. И Мустанги её теряли. Мустанги теряли свою девочку, хотя она даже не успела увидеть этот мир по-настоящему, не вкусила его красок, не попробовала даже первой любви… Не прыгала через лужи, не срывала цветы в саду, не смеялась, глядя в лицо ветру. Рой поднялся, и стул с глухим скрипом отъехал назад. Он постоял на месте ещё несколько секунд, вслушиваясь в ритмичный грохот барабанов наверху, который, казалось, всё усиливался, словно издевался над ними – громкий и злой, словно отражающий его собственные мысли. Трейн… Даже этот чёртов мальчишка вёл себя так, как будто ему всё равно. Как будто всё это – не про них. Как будто они не его семья, а просто случайные люди, с которыми он вынужден жить. И в этот момент последняя взрывная нота резко потонула в тишине, звуча, скорее, как вопрос. Напряжённый. Насмешливый. Рой знал, что это значит. Трейн уже понял, что отец сейчас снова поднимется, поэтому и встретил его в коридоре, плотно прикрыв дверь в свою комнату и набрасывая клетчатую рубашку на крепкие плечи. - Пойдём ужинать, - сухо бросил Рой, встретившись с ним взглядом. И Трейн ничего не сказал. Его плечи ссутулились, и он молча двинулся за отцом, закатывая рукава и поправляя волосы. И Рой снова почувствовал ту тяжесть, что будто придавливала его к полу. Он должен быть сильным. Для них. Для всех. Но, блять, как долго он ещё сможет держаться?