«Бремя изнутри, или Трагическая история белоснежного сноба, мастака в аристократичном заставании врасплох»

По правде говоря, развернувшаяся позднее хронология событий была зело противоречивой: её можно было назвать относительно ожидаемой, но вот благодатной - без вариантов; её возникновение явно не входило ни в чьи планы, а нам с нашей стороны уместно было бы заранее пожалеть Халта. А вся соль в том, что и на минувшем вечерке с температурой 10,2°C и незаурядном сне судьба не пресытилась; Амбушу стало ещё хуже - всего через каких-то несколько деньков статус-кво с его болестью сотворилось до того вопиющим, что только и скажешь - ей-богу, хоть на речку беги топиться. Он, уже вошедши в акме, терял сознание каждые Божьи сутки, был одержим, помимо уже имевшихся досаждавших факторов, тремором, хореей и кровавой рвотой; а еженощно ему перед потемневшим взором мерещился бесконечно расширяющийся «тоннель-червоточина» из математических формул, чисел, уравнений и интегралов - вестимо, это относится к ближайшей к нему и его складу ума дисциплине - и в то же время слышались произносящие их смутные, странные, трудно разбираемые голоса и вибрирующий звенящий звук. Невозможно было знать наверняка, отчего наш герой пребывал в таком отчаянном положении, но его уже стала посещать мысль о том, что к нему поспевает верная гибель; каждая секунда времени, растянувшегося пружиной, была для Амбуша мукой. Мало того, все коллеги с нетерпением и трепетом желали, чтобы он поправился как можно быстрее, ведь ежели бы случилась смена, то кому-нибудь из них пришлось бы, соприкоснувшись с ним, совершить трудноисполнимую энергозатратную транспортацию в потайное помещение за заколоченной дверью в зале 0043; такого расклада, естественно, никому не хотелось. Только одно радовало Krankheit - Халт, не раздумывая, послушался его утреннего совета, потому тот мог более не печься о нежданном визите постороннего. Именно такое положение дел и держалось 2-го августа, которое началось с угрюмой косматой тёмно-бусой хмари, угрожающе рокочущего грома, зыркающих, сверкая, молний и струящегося, как из корыта, ливня; эта буря не кончилась и поутру, продолжая буйно неистовствовать. Согласитесь, это не самая приятная погодка, но уж что-что, а самочувствие никак не могло прельщать Амбуша: голова раскалывалась, а тупая, тянующая, гудящая, разрывающая боль, поглотившая всю хару, теперь поднялась до степени адской и не прислабляла тиски ни на секунду; казалось, в животе всё нутро скрутилось, будто его отжимают, как мокрую хозяйственную тряпку, а потом его вспороли для сэппуку. Потому больной практически не отпускал от него рук, едва-едва не плакал, непрестанно мычал и выл и весь был окутан напряжением; он был готов едва ли не на всё, дабы эти пытки закончились - хоть литров двести бренди выхлебать, или по меньшей мере положить себе в рот кляп, сделав свои стоны недосягаемыми для чужого слуха; однако даже если бы ему были представлены все условия, у него не хватило бы сил ни на то, ни на другое. Вскорости он резко и внезапно почувствовал, как что-то в очередной раз подступало к горлу, в котором невыносимо ныла тошнота, и наполовину позеленел; у него раздулись щёки, а сквозь поджатый сомкнутый рот вырвался глухой томный отголосок. Затем, когда он со вторым, более отчётливым отголоском схватился за хару, у него случился рвотный позыв - на простыню, белую, словно она была идеально чистая и отглаженная, пролилась кровь. Отродясь такого не бывало, и вот опять… Сделав надрывный хриплый вздох и пару раз кашлянув, он претерпел позыв ещё мучительнее предыдущего. Отдышавшись, больной ощутил состояние, угнётшее его из-за того, что дотоле он его не испытывал; его бросило в озноб. Хотя диапазон удобных ему температур был очень широк и шёл в обе стороны (и вспомните: от него самого веет морозом), теперь ему было крайне некомфортно; его захватила дрожь, которую он никак не мог унять. Ему хотелось укутаться пуховым одеялом, приложить к животу, болящему, как лепетала его иррациональная глубинка, от холода, тёплую грелку и прижать её покрепче, обхватив обеими руками. Но при этом горемычный страдалец понимал, что искать грелку в «Гранде» - напрасная трата времени; одно лицо, неспособное это уяснить, ценилось бы миллионов в 60 марок. Спустя где-то часа два Амбуш, давно уставший от изнеможения, притих и уже только безмолвно покоился на спине, стонал в разы тише, чем минуту ранее и держался за живот; глядя на него, монстра роста 270 сантиметров, так диву и даёшься, как под ним не просела кровать и как он вообще на ней умещается. В тот же миг в номер водворилась через приоткрытый васисдас двухдюймовая в размахе крыльев бабочка вида «павлиний глаз» и стала, кружась, маневрировать под потолком, выглядя крохотным летающим чёрным существом; пока наконец не осела Амбушу на переносицу. Она, вместо того, чтобы уже по прилёте пасть на половицы, как ни в чём не бывало прядала своими распахнутыми пёстрыми, хрупкими крылышками и контрастировала с его ослепительно-белой физиономией; существа, способные убивать, могут делать это только по своей воле. Больному, однако же, не было до насекомого никакого дела - он пропускал его мимо глаз, хотя заметность того максимально в них бросалась; его состояние так поплохело, что почти довело его до лишения способности думать, не говоря уже о том, чтобы говорить. Сейчас его внешность была принципиально иной: от его обнаковенной яркости не осталось и следа; свет вокруг виделся тусклее и серее нормы; лицо исказилось страданием; глаза, на один из которых накатилась слеза, преисполнились болью и отчаянием, а их чёрный, как смоль, цвет стал ещё глубже и бездоннее; Амбуш молчал, но при одном взгляде на него можно было понять всё - для этого более, чем достаточно быть физиономистом хотя бы на один процент. Теперешний, он больше не напоминал того - гордого, важного, смелого и импозантного Амбуша, внушавшего уважение и почтение знакомым; того, которому гонора не занимать и к которому те привыкли - по крайней мере в подобающей степени. Сейчас наш главный герой чувствовал себя как никогда беспомощным, обессиленным, слабым и нездоровым - заправским невольником вышестоящей по власти силы. С этим он и сам-то не свыкся, но, превозмогая боль, смирился с этими тошнотворными обстоятельствами. Время суток мало-помалу сменилось с дневного на вечернее, и на улице стало темнеть; вместе с ним поменялась и погода - гроза утихла, и её угомонившаяся челядь, состоящая из туч, рассеялась и покинула небосвод над «Грандом». А «павлиний глаз», не менявший место отдыха с тех пор, как сел на Амбуша, внезапно вспорхнул и, быстро и элегантно маша крыльями, улетел туда, откуда представился - тот его спровоцировал, вздрогнув, громко ахнув, ощерившись и перевернувшись на бок; его, словно оглушив, стукнул в сердце приступ боли, какой претерпевать ему не доводилось. На воображаемом графике течения хвори наметился взлёт, накрывший Амбуша с головой: он начал выть, издавать громкие стенания, оханья, блеянья и кряхтенья и метаться, побуждая каркас кровати скрипеть; только проявились ясные очертания вечера, он заплакал, заливая ланиты горчайшими слезами, а простынь - кровью, с силой блюя и харкая. Зато у Глаз ситуация напротив - обладала позитивной и светлой аурой: они практически оправились от уже минувшей нездоровой меланхолии, судя по тому, как они вновь решили заняться любимым делом, которому давно не уделяли времечка; им нравится играть на клавишных инструментах также, как Скричу - расследовать все тёмные залы и закоулки отеля, Рашу - играть в пасьянс, а Трепету - в шахматы. После поисков нотной книги, продлившихся полдня и завершившихся обнаружением её в одном из шкафов для литературы, они доставили её в зал 0018 - единственный, в котором имелось пианино - то был резной антиквариат, облачённый в гагатовое покрытие, пропахший старостью и разукрашенный тонкими мазками позолоты и объёмными орнаментами. - Недаром трудились, - пробормотали Глаза и, подняв крышку инструмента, принялись листать книгу, поставленную ими на пюпитр; задумавшись, они протяжно хмыкнули. - Что бы такое сыграть… А! Вот… - Они приложили руку к названию одного из расписанных опусов. - Симфония №40, Моцарт, Вольфганг Амадей. Думаем, зайдёт в самый раз! Когда Глаза вздумали малость размять конечности перед игрой, те захрустели. - Да, вовремя мы нашли эту книжицу… пора бы уже освежить навыки. Итак, попробуем… Чёрные и белые частички клавишного стола энергично задвигались, генерируя мелодию, под которую существо стало подпевать: - Ла-ла-ла, на-ла-ла, на-ла-ла-лан… Через полминуты блаженства, чем это было для него, в пространство вонзался наточенным кинжалом истошный, разрубающий сердце и раздирающий слух вопль, заставивший Глаз от неожиданности уронить руки на клавиши, которые после этого создали другой, беспорядочный звук; все тридцать восемь очей исполнителя обескураженно вытаращились и дружно вперяли взгляды по всем сторонам. - Ч-что? - проронил, заикаясь, исполнитель и, оглянувшись на дверь с номерком «0019», протёр глаза. - Что мы, с дубу рухнули? - А разве что-то не так? - донёсся до него слабенький скрипучий голосок, от которого он вздрогнул и прикрикнул от испуга. - Кто это сказал? - робко выпалили Глаза. - Да успокойся, - спокойно ответил голосок, - Это я, Тимоти. - Успокой-тесь. - А-а-а, так вы - Глаза, - прохрипел Тимоти, - А я и не заметил… Извиняюсь. - Не страшно. Ты ж сидишь в ящике своём, вот тебе было и невдомёк; такие вещи не стоят извинений. В этот момент послышались тихие аплодисменты из тумбочки, находившейся в том же зале, что и Глаза. - Хорошо играете, - сказал паучок, оказавший их. - Благодарствуем, - улыбнулись те. - А в чём дело-то? - Ты слыхал? - О чём вы? - Мы только что что-то слышали, - отозвались Глаза, - нечто похожее на крик... по крайней мере, нам так показалось. Что это было… не знаешь? - Нет, - вздохнул Тимоти. - Но я тоже слышал. - Ну, мы хотя бы не свихнулись, - выдохнули те. - Прибредится же… Но тут они возгласили и затаили дыхание; их несущее сердце рьяно забилось бешеной собакой; глаза, моргнув, раскрылись, а райки в них сузились. Их озарила животрепещущая, тревожная мысль, обернувшаяся их самой вероятной теорией происхождения странного вопля: они припомнили о том, за кого ныне у всех души болят. - Что? - взволнованно спросил Тимоти. Глаза нервозно сглотнули. - Э-э-э… неважно. - Произошёл их телепорт, отзвук которого тот уловил. - Эй, вы куда? - негромко окликнул он, а потом глубоко вздохнул. - Ну ладно. С кем не бывает… А Глаза тем временем уже материализовались в коридоре зала 0027, предполагая, что в нём никого не будет, но всё равно решились посетить его в надежде на возможность выяснить желаемое; всё-же эта возможность им предстала - в обличии Халта, повисшего и прижавшегося к двери в середине правой стены, непрерывно и безнадёжно смотревшего на неё, хныкавшего и слушавшего всё незавидное и отчаянное, что доносилось из номера. Беспокойный и искренний взгляд существа, алчущий выпытать ответ и устремившийся на коллегу, задавал ему вопросительную маску; через минуту оно нарушило молчание, какое мы могли бы охарактеризовать как скорбное: - Амбуш? - неуверенно спросило оно. - Амбуш, - слезливо вякнул тот, после чего издал судорожный вздох, обернулся на Глаз и медленно полетел к выходу, виновато закрыв лицо рукой; затем, переглянувшись с ними, он приложил к глазам и вторую руку и начал горестно всхлипывать. Он как нельзя лучше понимал, о чём шла короткая речь Глаз - словно он видел их насквозь; это было взаимно. - Боже мой!.. - прочитал он сквозь всхлипы. - Ты представляешь… если он умрёт… я этого не вынесу… просто не вынесу… понимаешь?.. - И тихо заплакал. Глаза, на которых выразилось сочувствие, пододвинулись ближе к Халту и дали ему руку; у всех троих - и у больного, и у двух его притеснившихся друг к другу товарищей, были чересчур непривычные лица и состояния. Отлетев от Глаз, Халт покачал головой и пробормотал: - Оставим его. Известно же, что он просил… Оба через пару мгновений удалились из зала, причём второй - в совсем другое помещение, представлявшееся одним из номеров, в которые можно войти через проёмы за стенами широкого коридора, нумерованного, как 0013; прислонив руками к лицу раскрытую книгу, плюхнувшись на кровать и озарив её мягким циановым светом, привидение, погруженное в отчаяние ещё задолго до этого, горько завыло навзрыд. - Господи, какой я кретин! - рыдало оно, стуча книгой по себе, - безалаберный, конченный кретин! Я полный идиот, паскуда! Что я натворил! Может, он выздоровел бы и без этой дрянной склянки! Ах, болван я, болван, я его, чего доброго, убил! В то же время мимоходом по коридору как раз шагал Сик, у которого каждая из двух дланей была занята бокалом благоухающей спиртом рыжеватой прозрачной жидкости - настоявшегося белого вина, которое он разлил по держимым им сосудам в энотеке Большого подвала; он хотел устроиться в каком-нибудь приятном месте наподобие того, где находился Халт, и выпить, дабы хоть на толику подавить саспенс, затронувший, помимо остальных, и его. Второй бокал он взял на случай встречи с посторонним, чтобы разделить с ним здравицу за Амбуша, неугодного на сие лето Фортуне; и порешил поглотить оба, если таковой не произойдёт. Однако, заслышав ноющий плач Халта, он обернулся, подобрался к дверце в комнату, где тот находился, и, отворив её, зашёл внутрь. Халт поднял на него угнетённый и тоскливый взгляд. - Предполагаю, что тебя так расстроило, - вымолвил тот после. - Уверен, не только тебя одного. - Тогда он сел рядом с ним. - Ага… - Халт всхлипнул. - Господи… если он окочурится, что мы будем делать? - Ну, Халт, успокойся. Я тебя понимаю, мы все за него волнуемся, но нам ли не знать, какой он сильный и ответственный? Даже я мог бы доверить ему свою душу. Разве нет варианта, что он продержится, поправится и всё будет хорошо? - Не будет ничего хорошего, - озабоченно тараторил Халт. - Я сам не знаю, что ему сунул! Если сложится иначе, то виноват буду я! - Нет, - ответил Сик, поводив головой и преданно моргнув своим одиноким миндалевидным глазом с чёрной радужкой. - Ты не мог предвидеть расклад событий; тем более, что всего лишь хотел помочь Амбушу. За его смерть ни при каком исходе тебя винить никто не вправе. - И то верно, - пролепетал тот. - Но я себя никогда не прощу! - И снова, закрыв глаза руками, принялся реветь. - Прошлое назад не вернёшь, - пожал плечами Сик, - Но твои слёзы ему точно не впрок. Во всяком случае, у меня есть кое-что, что может пойти впрок нам. Он, поднявшись, взял бокалы со столика, на который он их прежде поставил. - Вот. - Он протянул один из них Халту. - Это вино. Выпей, может, полегчает. - Но… но мы не пьянствуем! - В такие трудные часы, думаю, можно позволить себе один бокальчик. Когда у Глаз была тяжёлая депрессия, я им дал - и помогло. К тому же, это не какая-то там дешёвка, а херес олоросо; попробуй - точно не пожалеешь! - Снизив голос, Сик прибавил: - Да и я бы не отказался. - Через мгновение он возгласил, подняв свой сосуд: - Тост за спокойное сердце, светлую голову и доброе здоровье нам и нашему досточтимому другу! - Присоединяюсь. Оба чокнулись кубками, выглядящими почти хрустальными, запрокинули их на себя и за несколько секунд их опустошили. - Спасибо, - выдохнул Халт, положив свой на стол. - Не за что, - добрым тоном сказал Сик и направился к выходу. - За Амбуша себя корить бессмысленно, - произнёс он, прежде чем уйти. - Если ты сейчас и можешь что-то для него сделать, то только помолиться. Хотя Халт хныкал и время от времени всхлипывал, он уже не рыдал; он, кивнув, на прощание поднял руку, и после этого Сик покинул помещение, аккуратно прикрыв за собой дверь. Выйдя, он остановился, поник и слегка сгорбился, а затем, выпустив изнутри короткий удручённый вздох, всё-таки выпрямился и засеменил… к пресловутому на всю округу в пределах отеля под Берлином залу 0027. На каждом пятом или десятом шагу он смятённо озирался вокруг, и всё время выглядел печальным; наконец, подошедши к дверце с заветным номерком и приблизив к ней голову, Сик затих и прислушался, тем не менее за пять минут так и не услышал ровным счётом ни-че-го. Тогда он испуганно выпрямился - как охотничий пёс, учуявший стаю волков; он осознал, что отсутствие звуков в данных обстоятельствах не могло сулить ничего хорошего, поскольку могло, по одному из вариантов, быть извещением о том, что наш главный герой - пардон за подобное шокирующее высказывание - успел сыграть в ящик. Сик, запыхтев паровозом, поспешно и небрежно растворил дверь и вбежал, но, вспомнив о необходимых для болезного тишины и покоя, остановился, подняв руки, и деликатно прикрыл её; единственным шумом был её тонкий слабый скрип. С такой же тишиной он прокрался к другой двери, ведущей в сам номер, и забрался и в него; оглянувшись сначала по сторонам, он нашёл там идеальную тишь, а потом перевёл взгляд на кровать, где, под наполовину слезшим с него одеялом, полным складок и бездвижно свисавшим с неё, лежал Амбуш. Рахитичный, плюгавый, послабелый, обессиленный и потускневший (при таком, ненормальном самочувствии он тускнеет и блёкнет, а не бледнеет, так как он белый, хотя имеет зеленоватые тени и аналогичную по цвету световую ауру вокруг), он походил на покойника, переносимого в гробу впереди процессии на похороны; из него будто бы высосали всю энергию - до самой последней капли. Его глаза, смежённые, как и рот, выглядящие обычно окнами в беззвёздный космос, стали чем-то вроде изменяемых по форме чёрных дыр, начисто лишённых жизни. Амбуш не издавал ни единого звука или движения, а просто-напросто покоился на ложе, как спящий; но при этом сморщенное лицо его было переполнено страдальческим терзанием. Он не показал ни малейшей реакции на визит Сика, что породило в том беспокойство; Сик отмерил несколько бесшумных шагов к его постели и, нависнув над ним, внимательно его рассмотрел и заметил, что тот, как ни странно, выглядит иначе, чем спящим, что усилило его тревогу; впрочем, усилило её и то, что «пациент» не отреагировал даже на лёгкое прикосновение Сика шуйцей к его боку. - Эй, - вякнул тот тогда и тихо проболботал: - Ты вообще жив? После этого тоже не последовало отклика, и Сик, окончательно взбудоражившись, задал Амбушу с двух сторон по по пощёчине (не в том смысле, в каком Вы могли бы счесть), решив, что он без сознания; ни одна из них не побудила его очнуться. - Амбуш! - выстрелил опосля гуманоид, повысив голос и встряхнув его вцепившимися в него руками. Испуганно отдуваясь, он резко прижал свою ладонь к руке больного, распростёртой вдоль тела, и не нащупал в ней никакого пульса. Тогда, размахнувшись, он во всю ивановскую ударил ему по харе, чтобы попытаться возобновить работу его сердца, однако тот только вздрогнул от этого, как и полагается физическому телу. Это повторилось ещё два раза; на третий раздался гортанный стон, Амбуш подскочил, затем снова вошёл в первоначальное положение - только рот его чуть приоткрылся. Сик, наклонясь к сослуживцу-великану, уловил его еле слышное неровное дыхание. - Жив… - выдохнул он, вытянувшись и глянув перед собой. Несмотря на этот факт, он всё ещё оставался взволнованным. Сик, сев на краю матраца, снова устремил взгляд на нашего главного героя и мягко промолвил: - Ты как? Тот в ответ промолчал, и в его лице всё сохранилось неизменным - и зажмуренные глаза, вокруг которых у него потемнело, и вялые, хилые, неритмичные вздохи, и уста с опущенными уголками, от которых по щекам и прочему телу прорисовывались ручейки, капли и кляксы крови. Завидев их и на нём, и на простыне, Сик проникся тихим ужасом и подлинной тревогой, что стало видно по его глазу. С Амбушем на тот момент творилось то, что он не претерпевал ни разу доныне - скажем, фантасмагорическая лихорадка с температурой 24,1°С, о которой он не был в курсе в силу неспособности следить за показаниями градусника; но не так его пытали она, тошнота и слабость вместе прихваченные, как сатанинская, зверская, кошмарнейшая, нестерпимая боль, не прекращавшаяся ни на секунду. Она пленила, вымотала и ослепила его; ныне он не мог никак самовыражаться - ни разговаривать, ни адекватно реагировать, ни даже стенать и мычать; казалось, он не видел никого, и не пытался ни смотреть, ни слушать, ни воспринимать что-либо. Болезнь вконец подкосила его и отмудохала так, что он уже всем болящим сердцем предвкушал тот судьбоносный миг, когда он вылетит за пределы этого бренного мира; он ощущал, будто костлявая баба-скелет в плаще и с наточенной косой уже взошла на порог к его душе и готовится её захватить с собой в неизведанное. Сознание несчастного Амбуша помутилось до такой степени, что он не мог различить от сущего несущее, а от истины - ложь; тем не менее, теперь он хотел лишь очутиться там, где нету ничего - ни истинного, ни ложного; ни эмоций, ни помыслов; ни материи, ни антиматерии; лишь нырнуть в пустоту, чтобы не чувствовать боли, донимавшей его. Существовали только две вещи, о которых он мог задумываться: во-первых, стыд и вина перед самим собой за то, что он себя подвёл, позволив обстоятельствам сделать его беспомощным; во-вторых - надежда на столь же верную службу долгу Ада всех его остальных сообщников после его смерти, если она случится, сколь и до неё, и на то, что они зарубят на носу знания, которые он им преподал своим примером; недаром ведь он подчас молвил: «Учитесь, пока я живой!». Сик не вставал с постели и пристально, не отводя глаз, смотрел на него; пока вдруг, аккуратно потрогав его рукой и положив её ему на бок, не встрепенулся. - Ты… тёплый, - почти шёпотом проговорил он, подняв глаза со своей руки на стену; сведения о его коллеге позволяли судить о том, что тёплая температура тела ему была крайне несвойственна. - Иисусе Христе, сын Божий, помилуй нас, грешников, - прошептал он себе под нос, покачав головой, и перекрестился. Полагаем, бесполезно спорить, что наш герой является лучшим из лучших - единицы избранных могут быть настолько важны и ценны для своих коллег и настолько выделяться виртуозным исполнением задач, словно фигуры высшего пилотажа; естественно, им неприятно представлять, что было бы, если бы не было таких, как он. Как и Сику, который был готов до самого рассвета сидеть с ним, что немудрено - так он пёкся за то, что жизнь снежного приятеля увядала, как засыхающий цветок, и висела на волоске. Он отнюдь не желал, чтобы тот скончался; и если бы скончался, то, по крайней мере, не по-английски - неожиданно и ни с кем не попрощавшись. Глядя на него, практически монохромного, Сик едва мог сдерживать слёзы, размышляя о том, что даже представить себе не способен, как тот мучается. - Держись, товарищ, - тихо причёл он, крепко приложив к нему обе руки; приподнявшееся веко его зоркого при погоне за исследователями ока чуть не становилось мокрым от накатившей слезы. - Прошу, держись. После всего, что ты для нас сделал… - Сик всхлипнул. - Ты не можешь так с нами поступить. Ты так всем нам нужен, товарищ… не уходи. Сик, силясь не зарыдать, преданно и сокрушённо смотрел на Амбуша, не шевелясь; оба они, вместе с залом 0027, Грандом целиком и всем пейзажем вокруг него, убаюканным ночью, превратились в огромное, необъятное цветное изваяние. Маятник, встроенный в напольные часы, чеканил неразличимыми друг от друга стуками и мерно отсчитывал временные промежутки, следующие один за другим; ласковый всток ерошил растительность и обдувал каждое препятствие, встречаемое им на пути. Тёмная прохлада закутала Германию в охапку со всей Европой и стелилась в каждом её закоулке. Часы крались неторопливо, хищно и угрожающе; когда минуло несколько из них, в продолжение которых Сик держал Амбуша за руки и за бок и молился, гармония хаоса прервалась его вздохом. Он поймал себя на горькой мысли: «Прости нас, дурней, что мы не смогли тебе помочь по-настоящему; даже немного… меня прости. Мне так стыдно, что ничего нельзя исправить…» И Сик как будто слышал телепатически, языком понимания, от больного: «Никто не виноват… вы не могли сделать больше.» После этого он, стараясь не потревожить того, встал с кровати и, в последний раз обернувшись на него, доковылял к выходу и отворил дверь с номерком «0027»; он только успел вышагнуть, загребая ногами, когда наткнулся на стоящую анфас Фигуру. - Как считаешь, он выживет? - послышалось её контральто. - Сомневаюсь. Он уже на ладан дышит… даже слова не может выговорить. - Всё ещё хуже, чем мы ожидали… - покачала головой Фигура. - Не говори Халту, - предостерёг Сик, - разрази меня гром, ему это точно не понравится. Уж что-что, а это - последнее, что ему сейчас нужно слышать. Ты его видела - он и так уже в шаге от депрессии. - Хорошо. Но смерть скрывать не получится, - вставила та. - Ежели Амбуша не станет, ему придётся узнать.