Другая жизнь

— Я всё ещё жду объяснений, — вернувшись назад, Анатолий Борисович был непреклонен. Хотя его Лена сидела с Кривицким спокойно, не будучи скованной и настороженной (что временами случалось), он больше не мог делать вид, что всё так, как должно быть. — Я просто очнулся здесь, это не то, что я выбрал. Не думаю, что человек вообще волен выбрать, куда он… отправится. Я ожидал, что увижу отца, но… какая насмешка судьбы. — Ты же бросил его, — Анатолий навис над Кривицким с какой-то болезненной, неудержимой обидой. — Ты бросил меня, но сейчас не об этом. Плевать. Если думаешь отговориться слезливыми фразочками, напроситься на жалость… — Так низко разыгрывать из себя Иру, когда у тебя есть жена, — тот, похоже, съязвил, в чём — как в нём самом — не было смысла. — Забудь о ней, просто веди себя по-человечески. Мы с тобой оба не в той ситуации, чтобы бросаться упрёками и оскорблениями. Это кончилось, и безвозвратно. — Какая-то ваша подруга? — естественно, Лена заметила: заговорила хотя и негромко, но твёрдо, пытаясь найти объяснение. Знал бы он, что ей сказать… — Однокурсница? — Это не… — Верно. Моя. Толик… знал её позже и был с ней… — Какого ты хрена сейчас говоришь?! — …в отношениях. После меня, когда мы с ней расстались. Не так уж и долго, но… — Ты не рассказывал. Мы ещё не были вместе? — Послушай, Лен, не обращай на него… — он застыл, оборвав себя сам. Звуки зимнего грома застыли на этот же миг. В голове что-то щёлкнуло. Мозг не работал на полную силу, но только теперь осознал, что… что самое важное здесь не сходилось, как если бы разные части их разных… историй? — зачем-то пришили друг к другу. И, видимо, нитью был именно он. — Ты его не узнала? — Геннадия? — Он был моим… — нервный взгляд на Кривицкого пойман был точно таким же. — Не знаю, как ты собираешься это закончить, — прервал тот ворчливо. — Мы были приятелями, но, по правде сказать, ты был… несимпатичен мне. Может, не с первого дня, но когда я узнал, что ты за человек. В голове засветился ещё один — после явления Гены и их изоляции — синий экран. — Называя меня лучшим другом? — Алеников выплюнул это, как мог, ядовито. — Заверив меня, что ты станешь свидетелем в день нашей росписи… Вот почему ты уехал и не попрощался, не так ли? Я был тебе несимпатичен? — Но я совершенно не помню вас, нет, — вот теперь Лена хмурилась, будто внезапно замкнулась в себе; напряжённо коснулась висков. — Почему вы здесь? Всё было так: В этом мире, который Алеников знал как единственно верный, Кривицкий был важным ему человеком. Их встреча была абсолютно случайной: однажды Кривицкий помог ему с материалами пары экзаменов, будучи старше, а после не взял взамен денег, которые тот предлагал. Для Аленикова в тот момент это было нелепо: последний дурак не отказывался от оплаты и связей. Они стали сталкиваться в коридорах, в конце концов разговорились — Кривицкий терпел саркастичность Аленикова и его же расчётливость как-то по-своему, тихо посмеиваясь. Анатолий к нему привязался, хоть не понимал, почему это стало возможным. Кривицкий был странным, немного себе на уме и заучкой-отличником, нудным, порой даже мелочным, но не изгоем — довольно общительным и добродушным. Поэтому всё было так: Они стали дружить, временами гостить друг у друга, и Гена ни разу не высказал даже намёка, что личность Аленикова ему несимпатична (что было взаимно). Никто не менялся; напротив, они дополняли друг друга, а к выпуску Гены и вовсе общались почти каждый день, несмотря на экзамены, практику и неизбежные мысли о будущем. Лену Алеников встретил в одной из их общих компаний; тогда был февраль, самый-самый конец. Лена, милая, светловолосая (длинные в то время локоны, собранные, чуть завитые, он ясно помнил сквозь годы; тогда снег ложился на них и не таял), представилась немногословно — студенткой с инъяза. Алеников если не с первого взгляда, то с первого их разговора влюбился в неё, а спустя пару лет сделал ей предложение и распланировал свадьбу. Кривицкий, которого он не раздумывая пригласил быть свидетелем, сразу ответил согласием, только в назначенный день испарился, исчез — улетел в свой треклятый Израиль — и не удосужился поговорить. Никогда. Это было предательством вовсе не договорённости, свадьбы, плевать на те планы, — их дружбы. Алеников враз оказался для вроде как лучшего друга никем. По работе он несколько раз прилетал в ненавистный Израиль, но первый шаг должен был сделать Кривицкий — в том случае, если бы был этим сколько-то обеспокоен. Их жизни не пересекались; спустя тридцать лет Гена перестал значить хоть что-нибудь. Если то время студенчества и ощущалось для них чем-то светлым — оно навсегда было в прошлом, а светом его настоящего стали жена и ребёнок. Но это его настоящее будто… разваливалось? Искажалось? Он тихо присел к ней и сжал её руку, отняв от виска: — Но ты знаешь его. Мы с тобой познакомились в день, когда он был… — Я не был твоим лучшим другом, уволь, — снова начал Кривицкий. — Какой-то кошмар наяву. — А, тогда у меня что-то с памятью, Гена? И всё ещё: что ты забыл в моём доме? Не думай, что сможешь водить меня за нос — ты в курсе, что это газлайтинг? Спасибо, мой сын объясняет мне все эти сленги, — а я всё забуду. Геннадий вздохнул и ответил ему словно нехотя, ровно и мрачно: — Ведь ты уже удостоверился в том, что из этого дома нет выхода? «Всё ещё веришь, что выход тут есть?» — повторилось, как эхо, в сознании, сказанное почти только что. Там, за окном, загремело сильнее, и солнце пропало — от этого стало темно, будто ночью. Алеников, непроизвольно поёжившись, не без усилий, но выбросил мысль, что ещё никогда столь же ясно не видел того, что нельзя объяснить, как теперь. — Этот цирк скоро кончится вместе с грозой, и когда я смогу тебя выставить, ты объяснишься с другими людьми и не здесь. — Как прикажешь, — кивнул он предельно спокойно. — Но, может быть, всё будет длиться, пока я не… встречу её. Полагаю, что я здесь застрял — и готов с тобой поговорить о любых наших несовпадающих воспоминаниях. Может быть, ты вообще не Алеников из моей жизни. — А. Браво. Твой бред неуклонно растёт. Может быть, — Анатолий скопировал этот бесстрастно-бессмысленный тон, — ты в своём ненаглядном Израиле двинулся. Это бы всё прояснило. — Но мы пригласили другого свидетеля, он не менялся, — как будто пытаясь добить его, вклинилась Лена. — Я знала всех, с кем ты общался. Не помню, что ты вообще имел, как ты сказал это, лучшего друга, Толь, правда. Когда-либо. Он отшатнулся. Они не могли сговориться — Кривицкий, конечно, хотел бы поддеть и задеть его, в этом Алеников не сомневался, однако он безоговорочно верил жене, а она, что бы им ни грозило, была на его стороне. То есть рядом, на равных — на их стороне. Лена, строгая и непреклонная с кем-нибудь среди коллег и настолько же мудрая, верная — с ним, была якорем, домом и главной константой. Она не смогла бы его обмануть или просто шутить над ним, зная, что он этим по-настоящему обеспокоен. — И что же тогда это было? — он задал вопрос в пустоту и подумал, что всё это точно не станет яснее на трезвую голову. Лена подчас волновалась, и сам он не то чтобы пил так уж часто, скорее в тревоге за сына, но… — Всё было так… — усмехнулся Кривицкий, но остановившийся взгляд был лишён даже тени улыбки. В глазах и словах отражалась тоска, от которой он, как ни хотел бы, не мог отстраниться. — Я умер. А Ира… жена — потеряла меня, это самое страшное. Я с ней уже не увижусь, пока она тоже не… Я не хочу знать, когда это будет. А дальше ты знаешь. — Практически хоррор, — процедил он, встав и вернувшись с бутылкой; не глядя на Лену с виной, что фактически пьёт второй день. Но она только грустно прижалась к нему и коснулась руки в молчаливой поддержке, как он это сделал мгновением раньше. — Вот только живые и мёртвые не контактируют, Гена, не так ли? Что значит, что или ты пудришь мне мозг, или… — Или ты мёртв, Анатолий Борисович, — проговорил он уверенно; гром второй раз на мгновение стал совершенно неслышен. Затихло, застыло — разбилось, застигнутое за притворством. Погасло. Экран вместо синего стал немигающе-чёрным. The End. А в груди сквозь смеющийся и нарастающий гнев расползалось безжизненное, ледяное, которому не было имени. — То есть… вы умерли. Оба. Грозы за окном тоже не было.