Три слова

Смерть обречена рождаться от одиночества и чахнуть, вовеки гонимая прочь. Она холодная и строгая, расчётливая и непримиримая — со шлейфом в миллионы иссушенных горем слез, флером высохших цветов, которые кружит сильный северный ветер. Она подобна сырой могильной земле: мокрая, заросшая мхом и плесенью, принимающая в свои объятия всех, кто обессиленно падает с ног, срываясь на бесконтрольный плач. Смерть растаптывает веру, размазывает отведенное время между грубых ладоней, подобно кашице на асфальте, и уходит, даруя людям опустошение. Освобождение. Ацуши всегда боялся смерти. Воображал её тёмной безликой фигурой, способной в один щелчок костлявой руки стереть выстроенное годами в прах. Оставить после себя лишь горстку пепла с крохотной меткой в «отчаяние» и забрать раздробленную надежду, отнимая последнюю защиту оголенного сердца. Но смерть оказалась красивой. Почти что дьявольски — с подло знакомым бледным лицом и уставшим взглядом, когда-то подарившим ему целый мир, осторожно умещенный в лёгкие поцелуи между ключицами. В маленькой ямочке столько зудящей боли, медленно стекающей к сердцу, и Ацуши не знает, как ему жить дальше. Как дышать. Смерть подкралась незаметно, как делает всегда. Она обняла со спины, отнимая его место, и подло улыбалась. Говорила с ним через родной осипший голос, напоминала о себе через рвоту и сдержанные слезы, превращала любимое тело в груду хрупких костей, которые от неосторожного прикосновения стерло бы в порошок. Как крылья ласковой бабочки — переломанные и лишённые пыльцы, втоптанные в грязь на брошенном поле. Месяцами напролёт смерть шептала о своем приближении, захватывая напряженное горло в подавленный страх, и гладила ослабленные плечи, постепенно забирая огонь в любимых черных глазах. Тогда Ацуши не смог её простить. День ото дня, рисуя кресты в ежедневнике, он гладил холодные родные руки, пытаясь дать хоть горстку оставшегося на двоих тепла, и не понимал, почему она так над ним издевается. Почему это должен быть именно он. Почему она не может забрать его сразу, зачем продолжает мучить? Он не помнит, как выглядит его любовь, и ему страшно от мысли, что он никогда так и не успеет попрощаться. Он ненавидит себя за эти мысли: грязные, тягучие, скользкие, подобно расплавленной резине. Утопает в истерике, пытаясь успокоить себя запахом фенола, рассеянного по больничным коридорам, делает судорожный вздох, хватаясь за трясущиеся руки, и натягивает улыбку. Такую некрасивую и притворную, что у Рюноске дрожат уголки иссохших губ: Ацуши так и не научился ему врать, как бы ни старался обмануть смерть. Как бы ни старался выторговать у нее еще хоть одну минуту, наполненную теплом и нежностью, ему оставалось только обессиленно засыпать на краю больничной кровати, смыкать белые длинные ресницы, пропитанные бесконечным «я по тебе скучаю», и хвататься так крепко, что собственные пальцы белеют и горят, ведя вниз по прохладной смятой простыни. Он не позволяет себе плакать при нём, но он совершенно не знает, как ему отпускать. Рюноске всё ещё жив: он держит его ладонь, гладит из последних сил сухой и мозолистой кожей, а у Ацуши вся земля уходит из-под ног. Весь тот самый проклятый мир на ямочке между ключицами, на ложбинке между лопаток — всё распадается, как рыхлый песок, и сбивает его ориентир. Он по нему живому скорбит, как никогда ещё по умершим. Ацуши плачет, когда Рюноске спит. Замолкает, сдерживая всхлипы, когда чувствует, что его дыхание становится тише, а грудь едва вздымается, отдавая знакомой и ненавистной хрипотой. Рюноске не расцепляет холодных пальцев сквозь сон — легкое сердцебиение всё ещё томится под ребрами, напоминает о нерушимых клятвах сквозь невесомые касания. Ацуши успокаивается лишь на время: светлые глаза теряют искру, теплая щека тянется к острым скулам. Ацуши ластится — сквозь слёзы, сквозь бесконечно спутанное между пальцев отчаяние, — прижимается щекой к острым скулам. Мокрые дорожки безысходных слез впитываются в кожу: Ацуши хочется верить, что он так продлевает жизнь. Отдает себя, разрывает сердце напополам, высыхает на нём полосами из своей безутешной любви, подаренной каждому сантиметру. Ацуши приподнимается, склоняется над его горящим лбом. Целует мягкими губами, как целуют покойников, и держится, чтобы вновь не заплакать навзрыд. Его тепло следует ниже, окутывает родинку-звёздочку под глазом с особенным трепетом. Ацуши не знает, как без неё — крохотной черной точечки на бледно-трепетном — будет жить. Не знает, как смотреть на лица людей, перемолотые в цельную расплывчатую пелену из радиочастот незнакомых голосов. Ему страшно, что однажды он забудет, как выглядели глаза Рюноске — страшно, что он не вспомнит глубины чёрных омутов, не запомнит правильный оттенок. Забудет, как его глаза переливаются на солнце, как темнеют и свирепеют, когда он злится. Как поднимаются его губы, как редкие брови ползут вниз, а лицо покрывается хмурыми морщинками. Боится, что не вспомнит, как звучит его голос, боится, что больше никто в жизни не скажет ему «обещаю».

***

Ацуши думает, что он отвратительный. Он приносит Рюноске нарциссы, меняет цветам воду, ставит аккуратную вазу на прикроватную тумбу. Бросает взгляд на обручальное кольцо на своем безымянном пальце, скользит глазами вдоль исхудавших запястий Рюноске, и находит свое собственное отражение на таком же крохотном, изящном камне, украшающем серебряную окантовку. Это для Рюноске — как тюрьма. Ацуши думает, что он отвратительный. Он смотрит на ярко-желтые бутоны, цветущие в легком солнце весны, и грустно улыбается, выбрасывая уродливые сгнившие стебли в мусорное ведро. Может ли он поступить так с Рюноске? Просто выбросить его, подобно сгнившим цветам? Почему с ним не может быть так же легко — купить новый росток, ухаживать, поливать и беречь, пока он не распустится заново? Почему из всех цветов зачахнуть в эту ужасающую весну должен именно самый любимый из всех? Ему страшно дышать и думать, что он допускает такую мысль — мысль того, чтобы смерть забрала Рюноске поскорее. Чтобы он мог наконец-то разрыдаться, как последняя дрянь, не проглатывая разорвавшийся в горле ком. Чтобы мог наконец его похоронить и не приходить никогда-никогда. Убежать, оставив свою бесконечную любовь рядом с ним, и лечь прямо там же, зубами вгрызаясь в могильную землю. Прыгнуть в гроб, забить крышку сверху последним ржавым гвоздем, и больше никогда не знать, что такое боль. Такая боль зудит слишком неприятно и слишком страшно — Ацуши кажется, что его грудная клетка распалась на грубые ошметки чего-то, из чего его вовеки целым не собрать. Она взорвалась на мине, перемолола остатки надежды, оставив только отчаяние и умение любить. Так жалко и нежно, как его самого никто никогда не любил. Не полюбит больше. Ацуши думает, что это жестоко. Рюноске не отрицает. Не улыбается, но и не злится — из последних сил продолжает гладить пушистые белоснежные пряди, едва сжимать у корней в расслабляющей манере. Кончиками пальцев отдавая всего себя — самое последнее, что от него осталось. Ацуши остаётся рядом, как говорил в нарочитой клятве у алтаря: «и в болезни, и в здравии», и задыхается от мысли, что смерть обязательно их разлучит. Рюноске говорит, что ему не страшно. Что он ни о чем не жалеет и благодарен Ацуши за то, что его неподъемной гордости однажды переломало позвоночник. Он благодарен за то, что Ацуши научил его любить и принимать любовь, какой бы она ни была: грязной, некрасивой, наполненной скорбью и обидой; похожей на медленный тягучий воск, который стекает вдоль свечи. Он благодарен, что Ацуши из всех тысяч «нет» сказал ему самое важное «да». Ацуши завидует. Ацуши страшно. Ацуши не настолько сильный, чтобы пережить это в одиночку. Он не представляет, как ему смотреть в будущее, в котором Рюноске существует только воспоминанием на подкорке, фотографией в дневнике, крохотной цифровой заметкой с припиской из несправедливости и скорби по дню, когда его сердце остановилось, а губы испустили последний вздох. Ацуши не видит мира, в котором это может быть честно. Но Рюноске продолжает держать его за руку, а это значит, что он должен быть сильнее всех на свете. Себя он обязательно похоронит когда-нибудь потом.

***

Ацуши продолжает бояться, потому что его жизнь не оборвалась в тот же самый момент, как врачи произнесли проклятое: «три пятнадцать». Ни громкого шума в ушах, ни пронзительного звона, ни взрыва осколочной гранаты — Ацуши все ещё цел, все ещё держит голову, и медленно выходит в длинный холл, в котором продолжает кипеть жизнь. Шум, детский смех или плач — всё, как смазанная и поврежденная виниловая пластинка, заевшая на одной и той же полосе. Очень странно — ведь он не провалился под землю, хотя из-под ног ушло всё, что когда-либо держало его в целости. Странно, потому что стрелки часов продолжили идти, отдавать в ушах пронзительным ритмом, напоминающим бьющееся сердце, а Ацуши чувствовал, как время перестало существовать. Перестало быть значимым — остановилось на злосчастной отметке в три часа ночи, отказываясь сменяться днями и ночами. Неделями и месяцами. Сплошная каша из раскиданных мыслей, пустого желудка и искренней слабости, пронизывающей кости. Ацуши ей сквозит, воняет — ему не хватает сил, чтобы заплакать. Чтобы отпустить или возненавидеть. Ночью он тянется трясущимися руками к правой стороне постели. Встречается с прохладной простыней, рвано выдыхает в надежде очнуться. Заметить, как в квартире неестественно сквозит, как нервно дёргается лампочка, как вещи внезапно оказываются не на своих местах — и просто проснуться от жестокого кошмара. Но ничего не меняется. Ничего не происходит — Ацуши больше не спит. Место рядом с ним безразлично пусто, и ему остаётся только молча поджимать к себе колени. Сворачиваться, подобно беззащитному младенцу, обнимая себя за плечи, и пытаться снова уснуть. Увидеть его лицо, полюбить его всего снова — вдоль и поперек, сказать своё отчаянное «да» и любить. Любить. Любить. Как живых никогда не любят.

***

Ацуши кажется, что он отвратительный. Он проживает дни так беззаботно, словно не потерял совершенно ничего важного. Он продолжает покупать два карамельных рафа — один из них с пятью ложками сахара и дополнительным сиропом, — садится в абсолютной тишине посреди кафе у самого дальнего окна, и скучающе смотрит на прохожих. На тех, кто улыбается и держится за руки, беззаботно бегает по сырому асфальту, разбавленному множеством дождевых луж. Ему кажется, что они невероятно везучие. Он пьет мешанину из сахара и облизывает губы. Кривит лицо, но не слышит привычной насмешки. Он любит сладкое — даже очень. Но не настолько. Слишком сладко. «Это было не для меня».

***

Ацуши похож на отчаянного дурака. Он продолжает носить огромный зонт в солнечные дни, чтобы раскрыть его по дурной привычке. Он любит солнце, но Рюноске в его голове остался забавным черным пятном, которое старалось поскорее укрыться в тени. Может, он все еще ждет, что он появится рядом из-за угла, осторожно перехватывая его руку. Ацуши чувствует себя глупо. Его с головой захлестывает паника. Почти что топит, забирая весь воздух из легких, когда посреди метро он раскрывает рюкзак и пытается слепо нащупать коробочки с лекарствами и запасные ингаляторы. Пустые ампулы от таблеток, капсулы, на которых срок годности вышел так непростительно давно, — Ацуши стоило бы выбросить их. Туда же, где стоптанные бюллетени, ненужные проездные, разорванные карты подземного перехода. Выбросить и забыть. В них больше нет нужды и их больше не нужно носить с собой. Может быть, обжигающее обручальное кольцо тоже стоило бы выбросить — вот только оно непосильной болью в кожу вшито. Прикипело. Вросло, как влитое, и сойдёт только вместе с проклятым пальцем, вырванным с фалангами наружу. Ацуши уже не может потерять ещё больше, чем потерял.

***

Рюноске всегда говорил ему «быть сильным». Ацуши интересно, поэтому ли он не может дать себе расплакаться и продолжает улыбаться, как бутафорный дурак. Крохотная и глупая статуэтка на пыльной полке, у которой из достоинств — только наивные кошачьи глаза и длинные белые ресницы, которые моргают так медленно, так безжизненно, что хочется запереть его на ключ где-то за стеклом. Родные и близкие продолжают ходить вокруг него, как вокруг скорлупы. Он не глупый, он всё понимает. Ему даже обидно, что никто не поднимает на него взгляд — никто не старается сделать вид, будто они верят в его нервно отточенное «я в порядке». Ацуши хочется смеяться. Все, кто его касаются, посылают вдоль его позвоночника волны неизведанной жалости. У Ацуши от неё сводит желудок: хочется стошнить, вывернуться наизнанку. Накричать, чтобы оставили в покое, прекратили жалеть и лезть к нему в душу. Хочется, чтобы все исчезли. Чтобы его ненавидели и презирали, потому что он устал претворяться. Устал делать вид, что от этого когда-либо можно оправиться. Устал давать себе время, чтобы проститься окончательно, и ломаться сразу же, как только глаза видят ворота кладбища. Ему хочется убежать. Месяцы продолжают сменяться, а лица других людей всё те же — в них только он, скучающий. Одинокий. Такой же красивый и опечаленный, как в день первой встречи. Ацуши тошнит, когда кто-то тянется к нему, чтобы обнять. Когда кто-то легкими касаниями проводит вдоль его руки. Пытается переплести пальцы. Грудь пробивает железными прутьями — он не может. Не может. Не может. Не хочет. Чьи-то губы — чужие, нелюбимые — расплываются перед лицом, склоняются, чтобы поцеловать его после скучного свидания, и Ацуши становится мерзко. Он не готов. Он никогда не будет готов. Он даже не запомнил чужого имени. Его выворачивает наизнанку, как только губы становятся немногими сантиметрами ближе. Мгновенно разрывает на части, оставляя на сердце очередную полосу из скопления страха, сожалений и желчи на глубине желудка. Руки трясутся, сильно отталкивают чужую грудь, а ноги, словно ватные, несут прочь с растерянных глаз. Одинокое обручальное кольцо продолжает жечь. Ацуши чувствует себя грязным предателем и парит кожу кипятком в холодной ванной, пытаясь смыть остатки грязи. Ему от этой боли никогда не отмыться.

***

Ацуши — самый последний трус. Ему не хватает сил. Он думает, что если выдохнет, даст себе волю, его цирк урода разложится плашмя. Развалится, как домино, забирая с собой остатки любой стойкости. Не выложит фишками красивого рисунка, не сложит из оторванных кусочков целостный пазл. Он весь — разобранный подлой смертью на болтики. На кривые шурупы. Где-то под сырой землей томится кнопка запуска, финальный механизм, сковывающий вместе шестеренки. Его жалкая жизнь всё так же трясется, прячется в тени, грызет ногти, опасливо выглядывая из-за угла. Хотела бы уйти следом, да только принадлежит трусу, который и с места сдвинуться не может. Разве такого Ацуши Рюноске полюбил? Разве такого Ацуши он благодарил, оставляя на нежных губах свой последний поцелуй? Ацуши кажется, что он чувствует его до сих пор — ему не хочется целовать кого-то ещё. Ему не хочется, чтобы это ощущение фантомной любви просочилось сквозь пользы в угоду легкой забавы. Пусть даже на сухих губах немеет запах смерти, он не хочет променять свою искреннюю любовь на что-либо ещё. Он так просто её никому никогда не отдаст. Ацуши вспоминает, как дышать. Учится заново. Набирает полной грудью воздух, стараясь игнорировать неподъемную боль, и открывает маленький шкаф, стоящий в тусклом свету самого дальнего угла их квартиры. Открывает, трясущейся рукой доставая его черное пальто. Молча смотрит, чувствуя, как вся выстроенная стена ломается с каждой секундой, пока тонкие пальцы ведут вдоль приятной на ощупь ткани. Треск. Крохотная палочка вместо позвонков — что-то неожиданно больно жмётся, выстреливая насквозь. Ацуши медленно сползает на колени, прижимая нетронутую временем вещь к разбитой вдребезги груди, у которой непрерывно зудит что-то крохотное слева. Хруст. Это крохотное «что-то» не затыкается. Съедает заживо, голодно пожирает, дробит грудную клетку. Ацуши кажется, что он вот-вот умрет, но его руки отказываются выпускать мягкую ткань. Такую непривычно-мягкую, словно живую. Содержащую в себе миллионы раскрошенных воспоминаний, умоляющих отпустить, но никогда не забывать. Ацуши боится забыть лицо Рюноске, забыть его голос, но теперь он не думает, что когда-либо сможет. Он осторожно прижимается лицом к пальто, делает краткий вздох — вдыхает знакомый и родной запах, напоминавший ему дом, которого у него никогда не было, и наконец плачет навзрыд. Когда Рюноске умер, Ацуши забрал его с собой. Рюноске не под землёй — он в нём зарыт.