Гоголевский портрет

      В глухой темени июльской ночи, в мрачном кирпичном доме, который можно было «разузнать за версту», князь ворочался в дурном сне. Никогда он не хотел ночевать в этом доме — ему казалось, что угрюмые лица с картин на стенах глядят на него, следят и провожают. В особенности князю чудилось, что не спускает с него глаз портрет Семена Рогожина, одетого в турецкие одеяния, с тусклым и грозным лицом. Казалось ему, что отец Парфена вот-вот сойдет с этого портрета, выберется из деревянной рамы и, мало ли, задушит. Князь все сильнее узнавал в лице, изъеденном морщинами, какие присущи богатым купцам, черты самого Парфена. Он бы и ни за что не остался в этом страшном кирпичном доме, если бы сам Парфен его не упросил. Было что-то странное в давешнем поведении Парфена — эта удивительная его участливость, когда он уговаривал князя остаться с ним. Потом только князь поймет и сам для себя, что уже тогда видел в поступках и словах Рогожина необычную энергичность, которая предвещала скорую болезнь.       В ту ночь князю отвели лучшую комнату — лучшую именно наличием в ней дополнительных окон, через которые прорывался свет луны. Даже они не сильно князю помогли — дом душил его своими тесными стенами, как каменный паук. Он ужасно на него влиял, и князь несколько часов проворочался на кровати, пытаясь сомкнуть глаза больше чем на пятнадцать минут. Все в комнате, однако, этому препятствовало — и большой дубовый платяной шкаф, что впился в стену, и высокие, до потолка, напольные часы, что мерно, но жутко тикали у зеркала, и крупный комод, ростом в полчеловека. Все в комнате будто пыталось заполонить пространство и сдавить, наполнить собой, прямо как сам Рогожин. Его всегда было слишком много; он заполнял собой всё и влиял на людей, сам того не понимая.       Парфен в тот вечер сказал ему, будто «Келлер с его сотоварищами, бумажные головы» повадились ходить к князю домой, хотя на деле Келлер давно уже оставил вражду с князем и был с ним в наилучших отношениях. Но что правда, то правда: некоторые особо впечатлительные особы-нигилисты не простили князю дела Бурдовского, хоть то и разрешилось благополучно, и периодически захаживали к нему домой, чтобы больше всего навести шума и суеты. Такие «посетители» обычно оказывались выгнанными ключницей Марьей веником под спины, но поток всё не кончался и не кончался. При всём том князь был положительно убеждён, что Парфен просил его остаться единственно для себя самого.       И вот, в четвёртом часу утра, а князь это очень хорошо запомнил, он вновь во сне ощутил, как кто-то на него смотрит. В полудрёме это казалось ненастоящим, эфемерным, статичным, но жар в теле и быстро бьющееся сердце в груди князя были настоящими. Он проснулся от звука какого-то движения, словно кто-то шагал по комнате, и стоило князю приоткрыть веки, как он увидел у себя в комнате тёмную сгорбленную фигуру. Самый дикий ужас обуял тогда князя, он уж было подумал, что и вправду мертвец сошёл с картины и явился перед ним в его комнате. Но когда ошарашенный князь раскрыл глаза и вскрикнул, то понял, что стоящей в комнате фигуры уже не было, а был Парфен, сидящий на коленях перед кроватью князя и вцепившийся пальцами в одеяло. Серебряный свет луны падал ему на бледное лицо; брови его были скошены, рот полураскрыт в таком же ужасе, в каком находился и сам князь, что приподнялся на локтях, чтобы осмотреть мужчину перед собой. Парфен впивался в князя безумным, воспалённым взглядом; в свете луны князь видел, как у него помутнели глаза. — Не спишь, князь? — зашептал хрипло Рогожин, будто сам только что и не разбудил князя. — Я вот не сплю. Не могу спать уже неделю как. Видел её только что!..       Князь вздрогнул, сердце бешено колотилось о рёбра. Ему не нужно было объяснять, кого именно Парфен видел. — Неужто Настасья? Да в такой час…       Он и сам не слишком хорошо соображал в такую минуту, да ещё только что из дремоты. Рогожин тогда вцепился руками в его ладонь, и князь рвано выдохнул. — Я видел, князь!.. Её видел, там стояла! Стояла и смеялась надо мной, смотрела, будто я и не человек вовсе, словно я дрянь, вошь. А глаза!.. Ты бы видел эти глаза, — Рогожин начал с силой тереть себе лоб и веки. — Чёрные, страшные, и прямо в меня, в самую душу мою смотрит! Всё вот как я запомнил — шрам под подбородком, где борода у него совсем не росла.       Князь поднял бровь, осторожно пытаясь высвободить руку, но Парфен держал крепко. — У кого — «у него»? Ты же говоришь, Настасья… — спросил он, приподнимаясь, чтобы осесть на кровати.       Парфен сощурился на него, затем распахнул веки, будто впервые только что князя увидел. С недоверием покачал головой и лишь крепче сжал Мышкину руку. — Не было Настасьи. Не помню. Батюшка мой стоял, покойник. В углу красном, а икон там совсем нет, представляешь? Будто снял кто — ни одной иконы не было, — он стал озираться по сторонам, словно пытаясь осознать, где он находится. — Не батюшка мой, дьявол это был, говорю тебе! Образ старика принял, но я по глазам и по улыбке видел. Батюшка мой никогда не улыбался…       Князь задышал быстрее, с тревогой оглядывая Парфена — даже в темноте было видно, как он покраснел, как у него блестели глаза. Рогожин с тяжестью сглотнул слюну, будто через боль. — Смотрел и говорил мне, мол, ты перед женщиной на колени пал, перед распутницей, перед развратницей, — зашептал бешено Рогожин, приблизив своё лицо к князю, будто секрет какой рассказывая. — А я гляжу, пошевелиться не могу от страха. А он продолжает. «Зверь ты, говорит, а не человек, и она зверь». Про тебя ещё говорил. «Во тьму его утащишь, в свой омут». А потом знаешь что, князь?       Князь, совершенно продрогший, покачал головой. Рука у Парфена стала совсем влажной. — Я смотрю, а у отца моего по руке паук ползёт. Большой такой, чёрный, с восемью лапками. Пополз ему по плечу и за шиворот спрятался, а ему хоть бы хны. И я испугался так…       Князь всегда был особо впечатлительным к таким вещам, ко всякой мистике, и во всём знаки и символы видел. Поведение Рогожина его пугало, но волнение за друга перевесило в нём испуг. А Парфен вдруг болезненно застонал, зажмурился и крепко прижал руку князя к своему лбу, точно батюшке. Лоб у Рогожина был горячий. Князь волнительно наклонился к нему, свободной рукой потрогал горящие щёки. — У тебя лихорадка, Парфен. Это болезнь всё, помешательство. Никого там не было, отдышись…       Парфен оторвался от его руки, чтобы вновь посмотреть на него отчаянно, сломленно. Потянул его ладонь к своей груди. — Были, были! Говорю тебе, были. Может, и сейчас там…       Он обернулся назад к двери, озираясь с тревогой. Князь придвинулся на кровати, чтобы наклониться к Парфену и взять его за плечи. — Обещаю тебе, нет там никого. Ты болен, это всё бред, всё болезнь. Тебе прилечь надо.       Он потянул его на кровать за плечи, и Рогожин послушно последовал за ним, осев коленями на край. — Не гони меня, князь, и не уходи, — замолил Парфен, когда князь встал на ноги у кровати, но Мышкин только взял его за затылок и погладил большим пальцем по шее. — Никуда я не уйду, с тобой останусь. Ложись вот тут, со мной, — он помог Рогожину лечь, опустил его мокрую голову на подушку, натянул одеяло повыше. — Завтра пойдём, посмотрим, на месте икона или нет.       Рогожин закивал, тяжко дыша, сжал пальцами край одеяла. На его лбу собрались серебристые капли. — Это всё дом твой мрачный, тёмный. Тут дышать тяжело, глаза страшно закрыть. Думал, он только меня пугает, а он и тебе не полезен. Любой бы тут заболел, — продолжил заботливо князь, укладываясь рядом с Рогожиным и притягивая его к себе. — С ума здесь сойдёшь. Тебе бы переехать, или хоть окон добавить. А лучше уедем с тобой вместе на воды. На Кавказ. — На Кавказ, да, на воды…       Рогожин бормотал что-то, но уже ничего, кажется, не понимал. Он закрыл глаза и всё тянулся к ладони князя, что гладила его по щеке, по спутанным волосам. Князь ощущал чувство долга перед Рогожиным, чувство вины, что не вытащил его из этой крепости раньше, что не уговорил хоть на неделю уехать хоть куда, да хоть бы и в Павловск. Парфен напугал его чрезвычайно, но страх был забыт глубоко в разуме. Рогожин ворочался в нездоровом сне. Князь при взгляде на него заметил тонкую и длинную морщинку, что пролегла у Парфена на лбу раньше возраста, такую морщинку, какую он где-то уже видел, но не мог сказать где. В ту минуту он вдруг особенно ощутил испуг, сам не зная отчего. Ему казалось, что чёрные глаза с того портрета смотрят на него через стены. А может, это был только сон.