Квартал

На губах — заученные колдовские слова. В кармане — щепотка белого перца. В рукаве — опасная бритва. Горжетка тихонько крадётся по Высокому Кварталу, оглядываясь и сплёвывая через левое плечо при любом удобном случае. На подоле серого платья вышит узор из чёрных роз, заговоренный на лёгкую поступь и короткую дорогу. Если хочешь быть хорошим колдуном — иногда нужно нарушать правила. Обитатели Сизого усваивают это со временем, кто-то раньше, кто-то — позже. Да, не следует тревожить и расстраивать Отца Пыльника, но разве и сам он не понимает, что в вечном кружевном благолепии должны быть прорехи, через которые можно и нужно дышать чуть свободнее, чем это позволяет густой сумеречный воздух классов и коридоров? Ведь не для того же стоит Сизый Дом, чтобы успокоить и задушить мятежную душу, как делают это в Голубятне… Нет! Но для того, чтобы воспитать и наставить на путь истинный. Так, во всяком случае, рассуждают Горностай и Карамора в те нечастые моменты, когда говорят серьёзно. Горжетка склонна им доверять — почему бы и нет, собственно? Жаль, конечно, что сейчас они не с ней. В одиночку отправляться в Фонарный переулок — не слишком безопасно и умно, а потому боязно. В последнее время по Кварталу будто бы стелется тревожная дымка недоброго предчувствия, только вот какого именно, не разберёшь. Но колдовать по-настоящему первый раз нужно самой — так ей, во всяком случае, кажется. План продуман заблаговременно, место выбрано заранее, чтобы всё наверняка прошло гладко. О своём плане Горжетка говорила только Горностаю — и то намёками, чтобы не сглазить. Не каждую зиму в Квартале случается такое, чтобы целый дом опустел сходу, словно всех жильцов из него вымели метлой. Прежде там жила, кажется, бывшая ватага Мальборо, обезглавленная в Переделе и с тех пор слегка поредевшая. Однако после недавней Лихой ночи даже эти остатки вдруг исчезли самым загадочным образом. Кого-то из них, по слухам, видели среди Филистеров — но ведь не всех! Значит кто-то мог и умереть ненароком, или сгинуть ещё каким-то зловещим путём. От таких предположений у Горжетки по спине пробегает приятный колкий холодок. Поговорить с мертвецами, узнать каково пребывать там, за чертой, куда она так стремится! Разве не прекрасная возможность совместить полезное с приятным? Пустынные улицы безмолвно соглашаются с ней. Кругом ни души — даже Лавочная щель нынче почти лишена привычного суетливого шума. Лавки по большей части закрыты железными щитами, а их владельцы только тихонько греют руки у жаровен, опасливо поглядывая на прохожих. Горжетка кутается в мех воротника и ускоряет шаг. Уже у самого Фонарного переулка ей встречается высокая сутулая фигура с тяжёлым мечом в тупоносых ножнах. Ловчий — кажется, Грааль. Горжетка, отпрянув, замирает в узкой стенной нише, пытаясь остаться незамеченной. Ловчий почти проходит мимо, но в последний момент оборачивается и вдруг нависает над ней всей своей громадой. Колючуга под его плащом мрачно позвякивает. — Что ты здесь делаешь? Ты ведь не местная? — спокойно спрашивает Грааль. — Гуляю, — Горжетка остаётся невозмутимой, — А разве нельзя? — Можно. Но лучше не бродить здесь в одиночку. Опасно, — Ловчий гнёт своё, — Ты ведь из детей Пыльника? Возвращайся лучше поближе к Сизому! — Я ничего не боюсь. И никого, — Горжетка невинно улыбается, — Но вы правы, господин Ловчий. Я как раз думала возвращаться назад. — Лучше я провожу тебя. — В этом совсем нет нужды! — продолжая улыбаться, Горжетка проскальзывает мимо Грааля и, шурша подошвами по снегу, спешит дальше, — Я только сделаю небольшой кружок, и скоро пойду обратно! Ловчий провожает её тревожным взглядом, задумчиво качает головой. — Будь осторожнее, девочка, — бросает он вслед, и голос его гулко разносится между домами, путаясь в бельевых верёвках. Горжетка хихикает тихонько себе под нос. Ещё некоторое время она нарочно петляет, бормоча заговоры — на тот случай, если Грааль таки увяжется за ней — и наконец окольными путями пробирается в Фонарный переулок. Вот и заветный угловой дом. Окна уже кем-то заботливо заколочены, дверь приперта суковатой палкой. Ей смутно вспоминается, как в ту же самую ночь она, вместе с Караморой и Горностаем, пробегала здесь, спасаясь от патруля. Знать бы тогда, что здесь произойдёт такое — верно, стоило бы потом поскорее вернуться да поглядеть… Горжетка глубоко вздыхает. Осматривается по сторонам. Сплёвывает через левое плечо и притопывает каблуком, отдирая вмерзшую в снег подпорку. Дверь с вывороченным замком распахивается, зловеще поскрипывая — так, как и положено скрипеть подобным дверям. Горжетка несмело ступает в зыбкую темноту за порогом, торопливо доставая из кармана маленький фонарик, алюминиевый корпус которого покрыт тонкой вязью кривовато выведенных рун. Справа и слева — грязные комнаты с тюфяками, прямо — покосившаяся лестница с неровными ступеньками, уходящими вверх. Луч фонарика вспугивает сидящую на верхней площадке тощую крысу, и та испуганно бросается прочь. Горжетка прикусывает губу. Неписаные правила подсказывают, что порядочный ритуал нужно проводить в подвале — ведь именно там, как правило, прячутся самые подходящие духи. Но, признаться, искать в этой развалине подвал, да ещё и спускаться в него Горжетка не испытывает ни малейшего желания. Нет, ей, конечно, не страшно… Но внизу, скорее всего, будет сыро, и не получится ни начертить формулу, ни зажечь свечи. Без этого ни черта не получится — а значит и весь поход впустую. Ну уж нет! Она снова притопывает каблуком — три раза для верности — и решительно ступает на лестницу. Ступени скрипят и шатаются под ногами. Тонкие доски тихонько подвывают, когда сквозняк проходит сквозь щели — будто холодные пальцы, скользящие меж рёбер мертвеца. Брошенный дом недоверчиво сгущает темень на верхнем этаже. Горжетка сжимает в кармане щепотку белого перца и шепчет скороговоркой: Закипи вода, разгорись огонь, Бес и люд лихой — ты меня не тронь! Где-то в дальних комнатах что-то падает с лязгом. Обитательница Сизого замирает на верхней ступеньке лестницы. Луч фонарика обшаривает скудное убранство: ржавые кровати с погнутыми спинками; железная печь с почерневшей от копоти плитой; пузатая кастрюля с облезлой эмалью, внутри которой что-то тихонько копошится… Если с покойниками поговорить не удастся, можно будет хотя бы выманить мороков. Такое тоже по силам не всякому, а мелкая нечисть, пусть и не слишком разговорчива, может всё-таки поделиться и словами, и полезными вещицами, если повезёт. Горжетка вздыхает, стараясь не замечать затхлую вонь жилья, явно оставленного в спешке. Отступив чуть в сторону от лестницы, она принимается чертить на полу в меру широкий круг, спихивая в сторону мелкий мусор. Учение Отца Пыльника она помнит хорошо. Внутри круга должен быть треугольник. В треугольнике — снова круг, а на каждом из углов — незнакомая буква-закорючка, похожая на ветвь дикой яблони. Внутренний круг получается тесноват, но для первого раза, пожалуй, сойдёт. Из поясной сумки Горжетка достаёт свечные огарки — непременно восковые. Стеарин для такого дела слишком прост, а сало может привлечь покойников совсем иного рода. Свечи ставятся поверх закорючек на концах треугольника. Фонарик гаснет, убранный в карман — комната окрашивается в жёлто-оранжевый дрожащий свет. Горжетка, зажав в пальцах перечный порошок, встаёт в круге в полный рост, и уже готовится по памяти читать заклинание — но вдруг что-то снова гулко падает где-то в глубине дома. За пределами кое-как освещённой комнаты царит тьма. Кажется, что она едва заметно колышется, подступая ближе и становясь гуще. По телу проходит колючая дрожь — уже совсем не радостная. Пусть Горжетка и хочет умереть — но уж точно не так, среди заплесневелых объедков и проеденных клопами матрасов. К тому же, есть вещи не связанные со смертью, но оттого лишь более неприятные. В пору вспомнить предупреждение Грааля — да только слишком уж поздно. В пальцах шелестит, раскрываясь, опасная бритва. — Мертвецу — могила, кровопийце — точеный гроб, лихому люду — огонь да петля на суку! — отрывисто выкрикивает Горжетка. Пламя свечей на мгновение вспыхивает ярко, словно его подкармливают керосином — круг, начерченный неумелой рукой, кажется, действительно работает. В темноте снова что-то падает, половицы тревожно поскрипывают под приближающимися шагами. Горжетка замирает, изогнув в замахе руку с блестящим лезвием, — Подходи смелее — всю физиономию изукрашу! *** Коза елозит ложкой в золотисто-темном похлебочном месиве. Обеденный стол наполовину пуст. Йотуну нездоровится — он подолгу отлеживается где-то в глубине этажа с компрессом на больном колене. Дом преет и покрывается нервным бездействием в его отсутствие. Кухонщики выходят на улицы, обнажают клинки в коротких стычках. Когда они возвращаются, от них пахнет железом и потом. В качестве трофеев они приносят чужие амулеты, кусочки одежды — всё, что можно легко срезать ножом и забрать с собой. Яга успевает сменить не меньше двух пар серёг — только одна золотая, в крыле носа, остаётся при нём всегда. Бывает и так, что кого-то из них режут — и тогда в одной из ванных — подальше от комнат Йотуна — его раны промывают и зашивают, припечатывая простыми заговорами. Коза видит, как они приходят и уходят, оставляя ей лишь возможность подносить им чистые бинты и помогать готовить общий ужин. Да, зажигалка, подаренная старшими, греет душу — но растущее чувство бесполезности, непричастности к важному для других делу, гложет её куда ощутимее. Кого же оно не гложет, когда тебе ещё недостаточно лет, чтобы иметь значение, но уже слишком много, чтобы не быть безразличной к его наличию или отсутствию? От мелких подачек становится только больнее — они начинают казаться издевательством, пусть и едва ли являются таковым на самом деле. Лепра знай только ковыряет свои язвы по тёмным углам и ядовито шипит, стоит кому-то приблизиться к его убежищу. От его с Козой дружбы будто бы не осталось и следа — одни оплеванные ошметки. Всё чаще приходит на ум гадливая едкая мысль — а стоило ли всей этой пакости житье у Йотуна, тепло и пища его Дома, забота его людей и опека его вездесущих мозолистых рук? Будто бы с тех пор, как переступили они с Лепрой порог Кухни, всё только паршивее становится вокруг. Разве не было им лучше жить вольными птицами, как прежде? Да, без Мальборо ватага уже не та, что бывало, но разве нельзя вернуть хоть часть старой силы? Коза кривится. Давно уже нельзя вернуть, ничего и никого. Вся ватага, поди, разбежалась — или стала филистерами, как Грем. Да и сама она уж больно привыкла к теплому да сытому бытью, чтобы сбегать на мороз. Нужно учиться жить по-новому, в Доме или без него, умом Йотуна или своим — это уж как получится. Только прежде нужно попрощаться со старым житьем. Пусть никого уже не осталось в той развалюхе, что когда-то была им пристанищем — навестить её напоследок всё же нужно. Для порядка. Сборы в дорогу коротки и скорее формальны — ни ночлега, ни задержки в старом доме она не планирует. Только бритва в сапоге — на случай цыганского хищного гогота, зажигалка в кармане — чтобы увереннее бродить по заброшенным сумеркам, да куртка на плечах, словно шкура грозного лесного зверя, надетая охотником, чтобы отпугнуть рыщущих в чащобе. Она покидает Дом черным дворовым ходом, чтобы избежать встречи с Медведем, бродящим вдоль уличных окон Кухни и мычащим невнятно и жутко всякий вздор. Никогда не знаешь, чего ждать от умалишенных — даже самых немощных. Что уж и говорить про волосатого детину с пудовыми кулаками? До Фонарного она добирается быстро — слишком уж хорошо ей знакома дорога, о булыжники и асфальт которой было стоптано столько каблуков. Поднырнуть под створки ворот, скользнуть в глухой двор-колодец, забраться по крыше пристройки в незапертое окно — всё это дело плёвое. Пользоваться дверью Козе не хочется — вовсе ни к чему обитателям переулка знать, что она в одиночку шляется по заброшенным лачугам. Лучше войти тайком, без лишнего шума. Так ей уж точно никто не помешает как следует распрощаться и с домом, и с его содержимым. Растревожив снег на подоконнике, она неловко спускается в давно уже заброшенную кухню, тихонько проходится по скрипучим половицам, неторопливо углубляясь в холодное нутро этажа. Глаза её постепенно привыкают к темноте. Обстановка комнат ей знакома, но теперь они кажутся непривычно тесными, так что и не поймёшь, как здесь когда-то могла уживаться вся ватага Мальборо. Шагу нельзя ступить, не зацепив какую-то мелочь, разбросанную тут и там. Дом похож на мёртвое нутро исполинского существа, которое неведомые паразиты обглодали изнутри, оставив только косточки да мелкие ошметки мяса на хребте. Коза невольно ежится, чувствуя, как в мыслях её звучит язык Кухни — резкий, хищный, стремящийся все привязать к мясу, костям и жилам, словно помимо этого и нет в мире больше ничего важного, что стоило бы людского внимания. Ей не слишком нравится это новое внутреннее родство, близость к Йотуну и его Дому. Не нравится ещё и потому, что старое жилище, даже опустевшее и выскобленное, будто бы ещё держит её, и думать здесь по-новому кажется преступлением, предательством против всего, что было прежде. Как в этом случае действует квартальный Порядок она не знает, да и объяснить это толком некому, но в глубине души ей ясно, что сделать ей нужно немного больше, чем просто перебраться из одного жилья в другое. Только вот как провернуть всё наверняка? Так, чтобы уж точно стать своей на новом месте и оставить тоску по старому? Она судорожно перебирает в памяти давно минувшие моменты: сутолочь прежнего людного жилья, запах вечно подгоревшей неумелой стряпни, нескладные и помятые тела в куцых нечистых одёжках, которым некуда сесть и нечего есть. Каблуки ступают на знакомую скрипучую половицу, пальцы нащупывают нужный кусок плинтуса, за которым в маленьком футлярчике хранится то последнее, что связывает её с этим местом и со всем прошлым житьем. Старая бритва, наполовину обломанная, с смешной ручкой, покрашенной облезлой кистью. Коза раскрывает ржавое непривычно короткое лезвие. Эту бритву ей подарил ещё Мальборо — давным давно, когда ватага ещё только собиралась. Бритва прожила целой совсем недолго — до первой стычки с ребятней из Дома Колоды. Коза тогда была совсем мелочью, да и Мальборо, верно, тоже. Но тогда он всем им казался большим, взрослым и сильным, потому что носил тяжёлые ботинки и скрипучую кожаную куртку, курил крепкие сигареты и нахлобучивал на смазанные куйтючьим жиром кудри ковбойскую шляпу. Он научил их всему — и за это они были ему благодарны и преданы, искренне и беззаветно. Они шли за ним везде и всюду по первому слову, пока он не погиб жестоко и страшно. И ведь никто до сих пор не знает, кто и как сбросил его с крыши на сцену Театра, да ещё и с ножом в спине… В этот момент она вдруг отчётливо слышит, как внизу со скрипом отворяется дверь. Потом кто-то начинает подниматься по лестнице, звонко стуча каблуками по ступеням. Коза лихорадочно дёргается — вряд ли это кто-то действительно опасный. Такие люди перемещаются тихо, не привлекая к себе лишнего внимания — особенно когда заходят в чужой дом, даже пустой. Но готовиться всегда надо к худшему. Кухонщица торопливо перебирается глубже в лабиринт комнат, на ходу роняя прислоненную к стене ржавую кочергу. Шум — это плохо. Но шуметь ведь могут и крысы, верно? Она осторожно стягивает с ног цветастые казаки и уже совсем тихонько, чувствуя ледяной пол ступнями сквозь истертые носки, крадётся вперёд. Как сбежать? Через окно? Но добраться того, что послужило ей дверью, уже не выйдет, а в прыжке со второго этажа на скользкую мостовую можно и ноги переломать… По лестнице? Только вот получится ли? Надо сначала рассмотреть поближе, кто заглянул к ней в гости. Может быть, всё ещё и обойдётся… В конце концов, бритва её ещё не подводила, а на худой конец есть и зубы, и ногти, и выпирающие кости, которыми можно легко выбить чей-то хрусткий кадык — а там беги, куда глаза глядят. Коза проскальзывает как тень по облезлому коридору ближе к лестничной площадке — и замирает. Впереди горит тусклый жёлтый свет, колеблющийся от неровного движения ветра. В его мягком несмелом сиянии она, совершенно неожиданно для себя, видит девочку. Не сутолочного бродягу, не лихого голодранца — а девчонку, ещё и прилизанную сверх приличия и одетую так, как Козе бы и в страшном сне не приснилось. Платье, да ещё и расшитое цветами, волосы, собранные в косы — что такой чистюле делать в Высоком Квартале одной, да ещё и в заброшенном доме? Кажется, она прежде была в Театре и, может быть, на Улице Торговцев Колдовством… Только не скажешь теперь наверняка. Коза машинально делает шаг вперёд, пол скрипит под босыми ногами — и прилизанная незнакомка тотчас преображается. В руке её вспыхивает бритва, а с губ срывается заговор такой силы, что по коридору будто бы проносится небольшой вихрь, сбивающий с полки жестяную посуду. Сплюнув, кухонщица выходит в круг света, зыбко очерченного свечами, пропуская мимо ушей угрозы и стараясь не замечать нервно ходящее туда сюда блестящее лезвие. — Тише ты. Чего горланишь попусту? Бритвой я и сама махать не дура, — усмехается она беззлобно, — Только какой в этом толк? Ты далеко от своего Дома, я — тоже, но я, всё ж таки, на своей земле. Куда как лучше нам с тобой не вздорить, а договориться по-людски. Горжетка хмурится и недоверчиво склоняет голову набок, — А с тобой можно договориться? Почём мне знать, что ты одна и не замыслила лихого дела? Коза аккуратно ставит на пол казаки и разводит руками, демонстрируя отсутствие оружия, — На лихое дело идут иначе. А у меня с собой ни ножа, ни бритвы, ни удавки — не за тем я здесь. Да и ты, видно, тоже, — кухонщица щурится, пряча на краях глаз пугливое липкое любопытство, присущее всякому, кто сталкивается с колдовством лицом к лицу. Она плавно протягивает вперёд руку, — Коза, — подумав, название своего Дома она не упоминает. Сейчас оно кажется ей не таким уж важным, да и не совсем уместным, учитывая все сопутствующие обстоятельства. Горжетка медлит какое-то время, взвешивая все «за» и «против» на миниатюрных мысленных аптекарских весах. Ей тоже любопытно, хотя заметить это ещё сложнее. Обитатели Сизого слишком редко выходят за порог, слишком малочисленны в их комнатах гости, и слишком тонки их связи с внешним миром, чтобы знакомство с новым человеком не было для них сенсацией и ценнейшим опытом. — Горжетка, — наконец произносит она, словно признавая какую-то неясную истину, и слегка сжимает в тонких белых пальцах грязноватую ладонь Козы. И тут же спрашивает, нарочито небрежно и лениво, — Зачем ты здесь? — А ты? — парирует Коза, — Свечи и всё остальное… — Я колдую, — с плохо скрываемой гордостью отвечает Горжетка, в этот момент эти слова звучат как никогда прекрасно — не то что в Сизом, где таким никого не удивишь, — Практикуюсь… В обращении к мертвецам и морокам. К мертвецам и морокам… Коза вздрагивает. Может ли такое произойти случайно? Или всё-таки в подобных случаях в дело вмешивается никому неведомый квартальный Порядок? Не за тем ли она сама, в сущности, пришла сюда — попрощаться с мертвецами и теми, кто стал ими духовно, пусть и сохранив тёплую кровь в своих жилах. И не мертвецы ли держат её, сковав по рукам и ногам, не давая прижиться на новом месте, пока не дан ответ на все вопросы? На мгновение ей даже чудится запах крепких сигарет и куйтючьего жира, но это лишь игра впавшей в смятение головы, не больше. Кухонщица хрипло спрашивает, — А ты… Действительно умеешь с ними говорить? — Спрашиваешь! — блефует Горжетка, — В таком месте уж точно всё пройдёт как по маслу. Говорят, здесь в последнюю Лихую все жильцы сгинули… — Они не умерли, — хмыкает Коза, — Только офилистерились. — Откуда знаешь? — Сама видела. Горжетка задумчиво чешет нос. Значит, слухи всё же не врут. Но, как бы там ни было, у любого дела есть детали, узнать которые в любом случае интересно. — Значит поговорим с тенями и мороками, как угольники, — улыбается она, — Они то уж наверняка всё видели и слышали. Кухонщица недоверчиво смотрит на новую знакомую. Её подмывает спросить о других покойниках, поделиться хоть с кем-то, кроме едкого Лепры, наболевшими тревогами… Но если говорить о них совсем уж честно, то можно и Дом свой ненароком оклеветать перед чужаком — а это уж совсем дрянное дело. Горжетка истолковывает её промедление по- своему и, прищелкнув пальцами, требовательно восклицает, — Чего стоишь, как степной истукан? Становись в круг! Или хочешь, чтобы мороки у тебя ногти своровали? Признаться, сама она никогда не слышала о таких привычках у, в общем-то, довольно безвредных обитателей темноты, но покрасоваться перед незнакомкой её обязывает личная гордость. Коза, осторожно обувшись, вступает в тесное кольцо — места для двоих там едва хватает, и девушкам приходится встать на цыпочки, спина к спине. Как ни странно, равновесие удерживать оказывается вовсе не сложно: кажется меловые фигуры на полу, словно тонкая, но прочная ограда, поддерживают находящихся под их защитой. Горжетка делает глубокий вдох, сжимая в кармане платья щепоть белого перца. Губы её напряжённо сжимаются и разжимаются, выпуская в пространство наделенные чудной силой слова: Крадущиеся в тени, стоящие за чертой, услышьте меня, не таитесь! Явитесь ко мне, говорите со мной! Комната остаётся неизменной, только темнота в углах будто бы становится более плотной. Горжетка снова вздыхает — воздух кажется тяжелее и гуще. Сквозь прикрытые веки она будто бы снова переносится далеко-далеко отсюда — к облупившейся двери старого дома из иного пространства и времени. На мгновение ей даже кажется, что в кармане у неё — не перец, а искрошившиеся чешуйки краски… Но только лишь кажется. Горжетка снова повторяет, предельно сосредоточившись: Явитесь ко мне, говорите со мной! По всему этажу проносится лёгкое дуновение ветра — не просто холодное, а ледяное, какого не почувствуешь даже самой студеной зимой. Горжетка чувствует, как её спутница начинает мелко трястись и одними губами шепчет, — Не трепыхайся так! А то кого-нибудь… лишнего приманишь! И Коза неожиданно для себя подчиняется этим словам, действительно пытаясь успокоиться, как бы трудно это ни было. Тени в углах сгущаются всё сильнее, граница света свечей на полу и стенах вдруг становится неправдоподобно чёткой, словно пространство выкрасили пополам — жёлтой и черной краской. Горжетка чувствует подступающий азарт. Вся её любовь к мертвым, к загробной недостижимой красоте, пульсирует сейчас на кончиках пальцев и языка. Только протяни руку, скажи заветное слово — и коснёшься вополощенной смерти, как редкого и неизмеримо прекрасного сухоцвета. Ближе подойти можно только умерев — и сейчас, кажется, она готова даже на такое, лишь бы утолить свою вечную страсть… Но только не здесь. Её смерть должна быть красивой — такой, чтобы её можно было изображать на картинах, гравюрах и авангардных снимках. Заброшенная хибара, населённая крысами и заваленная мусором, для этого, увы, совершенно не подходит… Горжетка проводит языком по пересохшим губам и осторожно, словно пробуя незнакомое, но кажущееся заведомым деликатесом блюдо, спрашивает: Есть здесь кто, живой, мертвый или ходящий по грани? Ответом ей служит хрусткая тишина, из которой прорастают шорохи и шёпоты, множащиеся от угла к углу, от закоулка к закоулку. Какое-то смутное движение происходит в коридорном сумраке — очередной сквозняк подхватывает серый клок густой свалявшейся пыли и приносит почему-то к ногам Козы. Кухонщица нервно шепчет, дёргая спутницу за рукав, — К чему это? — Видно, мороки… —задумчиво тянет Горжетка, — Вряд ли кто-то из покойников. — Тогда… Спрашивай дальше? — робко предлагает Коза. Перед новой знакомой она начинает чувствовать странный уважительный трепет. Горжетка знает и умеет то, что ей кажется странным и непонятным до глубины души. Эта власть, пусть и хрупкая, над тонкой колдовской материей, пугает и завораживает почти так же как искусство Йотуна обращаться с ножом и тростью. — Пусть расскажут, что было той ночью? — предлагает она, сама в сущности не уверенная, говорит ли о Бражной или о Лихой. Горжетка одобрительно кивает и, склонив голову набок, осторожно интересуется в пространство: — Знаешь, что здесь было в прошлую Лихую? Из тёмного коридора в жёлтое пятно света неторопливо выплывает ещё один клочок пыли и замирает в небольшом отдалении от границы колдовского круга. Горжетка продолжает. В глазах её разгорается азартный огонёк: — Жильцы умерли здесь? Клочок пыли вздрагивает, некоторое время подергивается над полом, словно в странной нерешительности — и вдруг из темноты на мгновение вытягивается тонкая, словно бы из такой же пыли сотканная лапка. Длиной не больше человеческого предплечья, она кажется почти прозрачной на свету. Горжетка крепче сжимает в кармане щепоть перца. Козе не видать ни пыли, ни лапки — но напряжение спутницы она чувствует спиной. Из коридора раздаётся глухой шепоток, — Нет. Никто… не умирал в Лихую… по эту сторону порога. Кухонщица нервно оглядывается через плечо Горжетки — но в темноте никого не видать. Неужто это и правда — мороки? — А за порогом? — уточняет, тем временем, обитательница Сизого. — Нет… Никто из здешних… квартальных… не умер. Но и человеками они… перестали быть. Козу начинает бить мелкая дрожь — от темноты и шепота, идущего из недр дома и пеплом оседающего у самого уха, от страха перед тем неизвестным, что прячется в жилище, казавшемся ей столь знакомым, и от чего-то ещё… кажется, ещё не случившегося, но грозящегося вот-вот произойти. Где-то на границе слуха звучит шелест и шорох — не похожий на морочный, колдовской. Куда более резкий и жуткий, нарастающий издали, как шум странного и страшного прибоя. — Они сами отсюда ушли? Шелест становится всё громче. От него начинает сводить зубы. — Нет… Не своей волей. — А кто же их увёл? — продолжает допрос Горжетка. Но ответ получить не успевает: дверь на первом этаже слетает с петель, выбитая тяжёлым казенным ботинком. Ещё секунда — и на этаже оказывается сначала двое, а потом и трое Тех-что-в-форме. Ещё несколько их сумрачных фигур маячит на лестнице. Девушки замирают, словно по стойке смирно. Коза чувствует омерзительную смесь страха, тревоги и жгучего разочарования. Словно по щелчку, комната вокруг них становится самой обычной, прочерченная яркими красками граница между светом и тьмой исчезает. Мороки теперь уже не ответят на действительно интересовавшие её вопросы… Но не стоит ли считать ответом и то, что произошло прямо сейчас? Впрочем, времени думать об этом уже нет. Теперь вопросы начинают задавать уже Те-что-в-форме — и ответа на них они ждут с куда большей требовательностью. Холодные бесцветные голоса принадлежат всем им и никому одновременно — словно под слоем серых казённых бинтов, закрывающих лица, нет ртов — только динамики, как в радиоприемниках и магнитофонах. — Кто вы? Почему вы находитесь в неположенном месте в неположенное время и нарушаете порядок? Каски и пряжки ремней тускло блестят, запирая в поверхности металла робкий свет свечей. Шелест не утихает, но будто бы отходит на второй план, делая существование чуть более терпимым. Коза чувствует, что теперь, как видно, настал её черёд действовать — Горжетка дрожит, не смея пошелохнуться и сделать шаг хоть на миллиметр за пределы меловых линий. — Мы честные жители своих Домов и можем ходить, где считаем нужным, — резко бросает кухонщица, — А о Порядке судить скорее нам и тем, кого мы признаем Хозяевами. Нужно потянуть время, понять, чего ждать от безликих нелюдей. Прежде Козе не приходилось попадать в их лапы — Мальборо и его присных Муниципалитет почти не трогал — видно, сказывалось заступничество Йотуна. Сейчас попытать счастья тоже стоит… Но нужно готовить и план бегства. Если всё-таки принять происходящее за знак — а отчего нет? — то может статься, что именно из-за Муниципалитета стали филистерами Грем и остальные. Как — не столь важно. В любом случае, отсюда она уйдёт только сама и только в Кухню — и Горжетку, к какому бы Дому она ни принадлежала, увести не позволит. Сейчас все междоусобицы меркнут перед одним простым фактом — они квартальные, и они будут стоять спина к спине перед лицом врага. — Вы нарушаете порядок, — продолжают упорствовать Те-что-в-форме. — Скажите об этом Йотуну! — небрежно предлагает Коза — и нервно хватает Горжетку за запястье, словно боясь, что та отстранится. Но той, в сущности, всё равно. Все её мысли занимает страх, холодный и колкий. Горжетка не боится смерти и того, что стоит рядом с ней, но всей своей сутью ощущает, что угроза, исходящая сейчас из-за пределов круга — совсем иного рода. Она слышит мерзкий шелест и видит замотанные бинтами гладкие лица. Как сквозь пелену до неё доносятся слова Козы, но смысла их она до конца не осознает. — Мы оформим все необходимые документы, — один из Тех-что-в-форме делает шаг к ним — и замирает, как в замедленной съемке. Круг не даёт ему приблизиться… Почти. Горжетка и Коза, затаив дыхание, наблюдают, как массивная серая фигура, словно тонущая в густом киселе, медленно тянет к ним казенную руку в перчатке, пытаясь завершить начатый шаг. Один из спутников застрявшего торопливо раскрывает подсумок на ремне, извлекает из него стопку серых тонких листов и принимается что-то строчить в свободных графах карандашом. В этот момент Коза понимает — пора. Бритва выскальзывает в ладонь из рукава. Пальцы сжимаются на тонком запястье Горжетки. — Бежим! — из-за пересохшего горла слова превращаются в отчаянный хрип, но главное — действовать. И Коза действует. Взмах бритвой туда и обратно, зигзагом. Прыжок вперёд, за пределы защитного круга. И дальше, дальше — по коридору. Как пришла, так надо и уходить. Она тянет Горжетку за собой. Та будто бы не сразу понимает, в чем дело, но уже через секунду включается и бежит наравне, стуча каблуками по доскам. Пересечь тёмную кухню, окно — высадить к чёртовой матери — и на крышу пристройки, на свежий зимний воздух. Но останавливаться никак нельзя, нужно бежать дальше. Позади — казенный цокот и грохот ботинок по мостовой, приглушенный снегом. Те-что-в-форме уже во дворе, почти наступают на пятки. Коза лихорадочно выстраивает маршрут. На улицу бежать глупо — там врагов только больше. Спасение одно — пожарная лестница у дальней стены двора. Не сговариваясь, гуськом карабкаются по ржавым перекладинам. Лестница скрипит и шатается, норовя оторваться. Коза так и видит, как старые штыри, вогнанные промеж кирпичами, пытаются выйти из своих гнезд, но останавливаться не время. Горжетка взбирается следом, ржавчина оставляет на сером сукне платья уродливые следы. Не порядок — вдруг сейчас она сорвётся вниз в таком виде? От злости она с хрустом пинает в лицо Того-что-в-форме, ползущего вверх парой перекладин ниже. Он падает вниз мешком — но уже совсем скоро поднимается, чтобы снова вернуться в строй. Горжетка уже не видит этого — у неё под ногами оказывается покатая обледеневшая крыша. Она бежит следом за Козой, отчаянно громыхая листовым железом. В меру ловко перебирается на соседнюю крышу повыше. Вдвоём они плутают в лесу печных труб и громоотводов, как загнанные дикие зверьки, а безжалостные охотники всё никак не хотят оставить их след — только вместо ружей у них жуткие бумажки, прибивающие к земле своим шелестом не хуже выстрелов. Как назло, на ум не приходит ни одного колдовского слова — чем же она слушала Отца Пыльника? Да и говорил ли он когда-нибудь о том как убегать от серых полицаев? Надо будет всё-таки вызнать у Караморы тот его заговор… Только бы теперь не попасться — но этого случиться никак не может. Только не теперь, когда она впервые начертила круг, впервые говорила с мороками, как настоящая колдунья… Горжетка вдруг замирает, едва не уткнувшись в спину Козы. Впереди — пропасть между двумя домами. Узкий переулок, каких великое множество в Квартале. Но сейчас он превращается в непреодолимую преграду. Кухонщица действует быстро — ей такое, может быть, и не впервой. Но вот у Горжетки с её, в сущности, довольно спокойным житьем в Сизом, привычки прыгать с одного дома на другой не водится. Она чувствует, как по спине струится холодный пот. Колени предательски дрожат. Она не знает, чего именно боится — но боится совершенно точно. Только вот времени для этого уже нет. Сзади гремят шаги — совсем близко — и Горжетка, взяв короткий разбег, всё-таки прыгает. Едва оторвавшись ногами от края крыши, она уже понимает, что не долетит — и всё-таки тянет руку вперёд, к руке Козы, протянутой навстречу. На мгновение ей даже кажется, что она всё-таки успеет сцепиться с чужими пальцами, как это бывает в красивых и драматичных сценах… Но тщетно. Ладонь бессмысленно хватает воздух, словно силясь задержать стремительное падение. Горжетка летит вниз, широко распахнув глаза, несмотря на бьющий в лицо ветер. Она думает о том, что Отец Пыльник и остальные совершенно точно расстроятся. О том, что перед смертью она всек таки успела стать хоть немного достойным домочадцем Сизого. И ещё — о двери Дома Сырого Мяса, в которую постучалась в Лихую, оставив на пороге свое вычурное желание, сбывшееся, пожалуй, слишком рано. Перед самой землёй ей видится вдруг чья-то тёплая улыбка — и Горжетка улыбается в ответ. Улыбается другой стороне, той, к которой так стремилась и которой так жаждала всю свою недолгую жизнь. Коза видит её падение и слышит странный приглушенный звук. Тело в сером платье замирает на белом снегу, стремительно распускаясь во все стороны жуткими сполохами кроваво-алого. Горжетка становится похожа на причудливой формы цветок, ни с того ни с сего распустившийся посреди зимы. Козу передёргивает от этого зрелища. Кто-то мог бы назвать это красивым — вероятно, так и есть. Но кухонщице теперь совсем не до макабрического искусства. Весь воздух будто бы выбивают у неё из груди пинком под дых. Ей хочется закричать отчаянно и надрывно, как невидимая в ночи степная птица, но горло и без того горит огнём от бега и морозного колючего воздуха. Да и скорбеть и пугаться ей некогда: на соседней крыше Те-что-в-форме уже разматывают тяжёлые тросы с крючьями, невесть откуда взявшиеся. Их топот слышится и внизу, ботинки стучат по мостовой, глухо грохочут по этажам дома, выискивая путь на крышу. Коза сплевывает кислую слюну и, не оглядываясь, бросается дальше по скользкому железу. Новый прыжок даётся ей уже с куда большим трудом. Снег внизу, между домами, так и норовит окраситься красным. Крыши становятся всё более неровными, обледеневшие громоотводы будто нарочно хотят поставить ей подножку. Несколько раз кухонщица подскальзывается и больно бьётся локтями и коленями. Скоро всё тело будет в синяках, как в старые добрые — если, конечно, она доберётся до Кухни живой и со своей головой на плечах… Проклятые серолицые не отстают, но и не торопятся слишком, словно точно знают, что скоро она выдохнется. Коза и правда устаёт всё сильнее с каждым новым шагом, мышцы горят огнем, что-то жутко жжёт щеки — неужели слезы? Отчаяние пробирает до костей хуже холода: она измотана, уже совсем не разбирает дороги и даже не знает, куда дальше бежать. Шелест чёртовых бумажек проедает барабанные перепонки. На очередном скате крыши она омерзительным образом подворачивает ногу — и беспомощно скользит вниз, к карнизу. В последний момент пальцы успевают уцепиться за хлипкую ограду, местами ещё сохранившуюся на краю крыши — и она повисает над тёмной улицей, нелепо раскачиваясь в воздухе. Быстрый взгляд вниз лишь подтверждает плачевность положения: под ней только заледенелые кучи мусора, которые едва ли будут мягче камней. Сколько здесь, чёрт возьми, этажей? Шесть? Семь? Да и важно ли это? В любом случае, она или умрёт, или станет калекой без души. Коза пробует подтянуться, упереться ногами в стену… Но ничего не выходит. Тело, слишком перенапряжённое погоней, слушается паршиво и отзывается только новой болью. Лязг тяжёлых ботинок по крыше становится всё ближе. Кухонщица жмурится — и разжимает пальцы с всё-таки вырвавшимся запоздалым вскриком. Умереть безмолвно, как Горжетка, она не сможет, даже если бы захотела… Полёт оказывается коротким. Чересчур коротким. Боли почти нет — хотя лежит она явно на чем-то жёстком. Голова кажется ужасно тяжёлой, слишком тяжёлой, даже чтобы открыть глаза. Она пытается, но получается из рук вон плохо — всё окружающее плывет, как в тумане. Сквозь мутную пелену она слышит скрип и дребезжание, словно кто-то открывает старую наполовину стеклянную дверь. Потом её куда-то втаскивают, берут на руки… Коза вяло сопротивляется, но потом понимает, что у Тех-что-в-форме руки совсем другие. В незнакомой комнате тепло, пахнет сладко и спокойно — корицей, молоком и мёдом. Кухонщице кажется чужим этот запах, но почему-то ей кажется, что так должно пахнуть детство, спокойное и счастливое, какого у неё никогда не было. Кто-то незнакомый тихо-тихо напевно баюкает, — Успокойся, дитя. Никто тебя здесь не тронет. Коза недоверчиво дёргается, но всё её существо тонет в сладкой дрёме, выплывать из которой совсем не хочется. — Ты слишком устала, дитя, — продолжает хозяин странной комнаты, — Отдохни, засыпай — и пусть тебе приснятся самые лучшие сны. Коза хочет что-то сказать — хотя бы спросить у незнакомца о его имени, но не успевает. Сознание её проваливается в сон, глубокий и сладкий, как молоко с мёдом. Комната вокруг неё мягко тает в золотистом тумане ламп, надёжно укрытая от казённого грохота и злого шелеста серой бумаги. В нескольких переулках от неё на снегу продолжает цвести жуткий алый цветок.