Квартал

Пьеро с трудом затягивает черную ленту на воротнике вместо галстука. Лента скользит в пальцах и не слушается. — Зачем это все нужно? — стенает он, — Неужели нельзя обойтись без такого маскарада? — Когда имеешь дело с мнительным стариком — нельзя, — пожимает плечами Яков, — У него есть две слабости: молодёжь и рубашки. Надо их использовать, насколько это возможно. — Почему нельзя найти какую-то другую рубашку… Хотя бы не белую… — Пьеро скорбно скользит взглядом по своему непривычно строгому костюму. — Скажем так, у меня хорошее чутье на чужие предпочтения, — уклончиво отвечает Яков, — Между прочим, Франт тоже носит белые рубашки. — Очень редко, — фыркает Пьеро, — и без лент. — Тем не менее, белая рубашка — это не приговор. — Приговор. И точка. Хозяин Квартиры вздыхает, несколько раздражённо взмахивая руками. Откладывает на столик перед зеркалом трубку и скрывается за дверью комнаты. — Вообще-то белая рубашка — это правда не страшно, — подаёт голос Безымянный, раскачивающийся на стуле. — Это для тебя не страшно. А у меня рубашек всего… Три, — косится Пьеро на распахнутый и выпотрошенный шкаф, — и ни одной белой, понимаешь? — Так и у меня их не слишком много. — Сравнил! Дверь распахивается с тягучим скрипом. Яков втискивается в косяк с несколькими чехлами в руках. С видом продавца ужасно редких ценностей он по очереди приближает чехлы к лицу Пьеро, так, что через прозрачные вставки можно разглядеть ткань и резные пуговицы. Все это — рубашки. Из блестящего узорного шелка и роскошного хлопка, закатные и полуденные, покрытые сложными рисунками и однотонные. — Выбирай, — сухо предлагает он, — Можешь оставить себе. Но только одну. — Можно и мне тогда? — интересуется Безымянный. — Тебе опасно выходить из Квартиры, — отвечает Яков, судя по тону, не приемлющий возражений, — И соседу твоему тоже, но в меньшей степени. А просто так их раздавать… Не вполне правильно. — Да сколько лет живу… — закатывает глаза Пьеро. — При Переделе ты не жил, — опережает его разглагольствования Яков, — А в такое время всякое может случиться. Выбирай лучше рубашку. Пьеро прилежно изображает муки интеллекта. — С перьями, — наконец сообщает он, — раз уж в Голубятню идём. — В чувстве юмора тебе не откажешь, — соглашается Яков, передавая ему чехол бережно, как ребёнка, а остальные оставляя аккуратной стопочкой на кровати. — Осторожнее только, не помни раньше времени! — Что ты с ними так носишься? — удивляется Пьеро, — Красивые, конечно, рубашки, но ведь такие и в Щели достать можно. Яков саркастически улыбается, набивая в трубку странного вида табак. Постукивает сгибом пальца по резной чашечке, оформленной в виде черепа, тоже сжимающего в зубах маленькую трубку, и закуривает. Комната начинает наполняться сладковатым благовонным дымом. — В Щели таких не купить, дорогой мой, — изрекает он, — И вообще нигде больше не купить. Можешь считать их… Произведением искусства. — Рубашки? — А почему нет? — Яков изображает на лице сатирическую гримасу, — Кто-то и камни считает таковыми, только от того, что по ним ходят боги. — А рубашки что же — носили боги? — Не боги, — уклончиво сообщает Яков и, зажав в зубах трубку, чётким профессиональным движением расправляет на Пьеро воротник, — А тебя теперь можно показать чужим Хозяевам с пользой для дела. Пьеро молча и с лёгкой обидой косится на него. — Можно было бы у Графа рубашку одолжить, если они такие дорогие. — Пропахнем пловом оба, — качает головой Яков, — а в Голубятне это не особенно уместно. — Как скажешь, как скажешь, — смиряется Пьеро. Рубашка облегает тело ровно настолько, насколько нужно. В меру холодная и мягкая ткань кажется второй кожей, тонкой, но крепкой, словно шкура Осинового змея из «Азраиловых сказок». Кажется, перья на ней чуть поблескивают странным светом. «Вот оно — настоящее колдовство» — с прорывающимся восхищением бормочет про себя Пьеро. Джинсовка, чуть менее потрепанная, чем повседневная, прикрывает это сияние, чтобы не манило слишком много чужих глаз. Выдвигаются в путь, оставив Безымянного на попечение остальных квартирантов, невзирая на вялый протест. У порога Квартиры Яков, словно поразмыслив немного, вкладывает в рукав плаща тонкий обоюдоострый кинжал. На вопросительный взгляд Пьеро он лишь прикладывает палец к губам, — Будем считать это маленькой предосторожностью. — Но Порядок… — Создан, чтобы его нарушать. Иногда, — многозначительно кивает Яков, — Но не стоит этим злоупотреблять. Иначе теряется смысл. Пьеро молча обрабатывает эту информацию, из-за которой внутри как будто начинает что-то тревожно потрескивать. Что-то скрипучее и неприятное, как дрогнувшая под ногой ветхая балка. Выходит и свои не святые? Так как же тогда считать их лучше чужих? Не становится ли тогда неправильным и нечестным их дело? Впрочем, если свои поступают не по закону, это, пожалуй, должна быть военная хитрость, а не обман. Иначе как же жить без того, кого можно назвать правым? Кажется, будто это сродни прыжку с высокого моста в илистую муть глубокой реки, где не доплыть до берега и не за что зацепиться… Боязно. Идут по мокрым мостовым, тревожа тёмные лужи. Раскланиваются со знакомыми. Промозглый ветер колышет волосы и приносит в лицо листву и обрывки плакатов. Яков молчалив и спокоен, только изредка глаза его скользят под очками по сторонам, словно ища неизвестно чего. На перекрёстке Синей и Восковитого переулка им встречается патруль Тех-что-в-форме. Пьеро инстинктивно прячется за Якова, но все равно выглядывает из-за его плеча. Те-что-в-форме долго смотрят на квартирантов внимательно-протокольно, но пропускают, памятуя о дурной славе Хозяев в качестве заключённых, хотя и настырно провожают до трамвая. От долгого сидения взаперти Квартал кажется каким-то совсем другим, по-осеннему хмурым и тревожным. Осенняя хмарь в этот раз превосходит сама себя. В трамвае Яков о чем-то разговаривает сначала с подвернувшимся под руку Рики-Тики-Тави, потом ещё с каким-то незнакомыми людьми в одежде, подшитой крысиным мехом. Пьеро пытается вникнуть в их разговор, но без особого успеха — говорят слишком быстро, подменяя слова хитрыми жестами. — Может приключиться беда, — наконец сообщает Яков, — Возможно, у Стерха будут гости кроме нас. — И что с того? — интересуется Пьеро, — Будет стычка? — Вряд ли, — качает головой Хозяин Квартиры, — Но, если хочешь, можем вернуться. — Нет, — твёрдо отказывается Пьеро, — А то останемся с носом... — Ну ну, — задумчиво бросает Яков, — Значит так тому и быть. Едут дальше в тишине. Пьеро снова плавает в мыслях, как в густом тягучем киселе, от которого изрядно не по себе. Яков отечески треплет его по плечу. Пьеро становится немного страшно, что кинжал выскочит из рукава прямо ему в горло, но вспоминает, что он повернут рукоятью наружу и спрятан в потайные ножны, и, к тому же, в другой рукав… Но все же от этого кинжала, который собираются пронести в чужой Дом в обход обычая, ему как-то неприятно, как от колкой занозы. Это чувство только усиливается, когда они выходят из трамвая на конечной. Среди серых домов с ржавыми крышами и тусклыми окнами. В конце улицы, похожей на чей-то извилистый каменный хвост, белеет водонапорная башня. Всего-то пять или шесть этажей — но кажется, будто взлетает до самого неба, стоит только подойти. Ещё издали пахнущая ладаном и елейными помыслами. Предмет легенд и рассказов, слухов и домыслов. Незнакомая и неизведанная, но заочно изученная по чужим историям — смиренная Голубятня, где нет отчего-то ни одной птицы, что не была бы хищной. *** Тихо в Голубятне. Покойно склонили головы покорные Слову. Холод и голод — это там, за стеной души, где бушует скверна и нечистота. Там греховное и тревожное, липкое, как чёрная горячая смола, что варится в чугунных котлах. Козлища ужаснорогие близко подходят к насестам голубиным, ибо искушение велико должно быть. Такова воля, таково Слово. Нельзя ни сказать поперёк, ни помыслить. Каждый час в смирении — будто перед расстрелом. Тихо в Голубятне. Ладан дурманит смиренные головы. Горькая полынь курится в жертвеннике, забивает зоб едким дымом. Золоченые лики на стенах смотрят сверху и снизу, отрешенно и безнадёжно, а иные — с осуждением и укором благим. Кто согласился жить под их взором — тому и покойно и свободно в святом тусклом сиянии. Заняты праведным делом хлопотливые крылья, напитаны святым почтением к Слову. Не безвольны, не бессильны, нет — но едины духом, духом голубиным благостным, ибо так велело Слово, сказанное Стерхом, мудрым и выбеленным слепой луной. Старый старый Стерх, осененный призрачными крылами, сотканными из тягучего дыма. Спокоен и тих всегда — оттого и тиха Голубятня. Нет мяса на немощных когтях его, но крепка воля и верен полет. Обводит своих подопечных внимательным взглядом — первый среди равных, ибо Слово его сильнее прочих. Нет у Стерха ни высокого гнезда, ни точеного насеста — летает без ветра и неба, к чему ему высота тела, когда высок дух, словно холодные звезды? Светятся окна Голубятни, отбрасывая золотой полог на сумеречные колодцы улиц. Башня белого кирпича, потускневшего от тяжести мирского порока, но чистая и спасительная для всякого, кто постигнет ее благо — так говорит Слово. Тернии вьются у подножия ее, ибо тяжела дорога к свету. Дождь ли, снег или пожарище — Голубятня крепко стоит. Так будет стоять и каждый в ней за Стерха и его благодать. Безустальны крылья голубей всемудрого пастыря и сильно его Слово. Смиренна его благодать. Тиха Голубятня. *** Золотой полумрак пахнет полынью и ладаном. Где-то за стеной поют посменно Стерховы подопечные. По штукатурке, местами обнажающей кирпич, вьется цветистая роспись. Строгие лики сверлят перекрестьями взглядов со всех сторон, усугубляя напряжение в маленькой комнате, похожей на поделенное между врагами поле битвы. В дальнем углу сидит Стерх — седой и сухой, похожий на мертвеца. Его лицо местами кажется таким впалым, словно из черепа кто-то вынул небольшие куски кости. Глаза прикрыты серыми веками, серебристые волосы спадают на плечи, соединяясь с густой бородой, заботливо расчёсанной и умащенной благовониями. Тело — бледное, болезненно исчерченное капиллярами, проглядывает в прорезь заношенного кафтана. Изможденные недугом ноги спрятаны в плед. Пьеро вглядывается в этот живой труп — их разделяет диагональ комнаты, и на этом расстоянии Стерх кажется вполне безобидным. Но костляво впившиеся в подлокотники каталки окольцованные пальцы с острыми ногтями выдают в нем хищника. Старого и ослабевшего, но ещё готового нанести удар. На Якова это зрелище не производит такого впечатления, он больше занят игрой в гляделки с другим обитателем комнаты — Миккелем. Хозяин Криводомья отвечает на взгляды квартиранта щедрым блеском зеркальных очков и улыбается во все тридцать два золотых зуба. На нем пальто с искусственным тигриным мехом, делающее его похожим на сутенера. Он молод, но относится к породе людей, становящихся красивыми в старости, что мало способствует составлению приятного впечатления о нем. Последний гость Стерха — Мальборо. Пьеро косится на него вполглаза, стараясь не выдать своих тревог и опасений врагу, спрятавшемуся за красными стёклами. — Закурим? — предлагает Миккель, доставая украшенный россыпью камней портсигар. — Как скажет Хозяин, — меланхолично качает головой Яков. Стерх открывает один глаз — мутный, подернутый плёнкой, и хрипло шепчет, — Не дымите. И так дышать нечем. — Может стоит меньше ладана жечь? — осторожно встревает Мальборо. Стерх открывает второй глаз и вонзает в него хищный взгляд блеклых зрачков. Ковбой притихает. Выложенные на общий стол под опекой Стерха ножи недобро блестят. От дурманного воздуха и внимательных стен начинает болеть голова. Вино в тяжёлых чарках тускло темнеет, обрамленное бронзой. — Я ознакомлюсь с вашими письмами, Хозяин Квартиры и посланник Хромого, — с присвистом сообщает Стерх. Яков, планировавший беседу наедине, слегка морщится. Пьеро чувствует изучающий взгляд старика на себе, как, впрочем и Мальборо. В изменчивом полынном полумраке Стерх похож на тысячеглазого бога, каждый из глаз которого, впрочем, видит не слишком много. — Только вот для чего пришёл сюда ты, Миккель, мне не ясно, — добавляет Хозяин Голубятни, — Не соизволишь ли объяснить? — Как к равному пришёл, как к равному, — усмехается Миккель, — Чтобы позвать-пригласить в свой стан, как ведется во время Передела. Все в комнате, кроме Стерха, слегка меняются в лице. У Криводомья испокон веков слава недоброго Дома, что часто меняет союзников, но на то, чтобы стать в Переделе самостоятельной стороной, оно никогда не претендовало. Стерх задумчиво покусывает тонкие впалые губы, снова прикрыв глаза, — Не по чину тебе набирать в подчинение другие Дома, — наконец резюмирует он. — Как же так? — удивляется Миккель, — Я и письмецо прелестное написал, все чин по чину, по порядку, как полагается… — По порядку? — не выдерживает Яков, — Да где же это видано, чтобы три Дома разом четвёртый к союзу склоняли? — А ты чужому делу не завидуй! — огрызается Хозяин Криводомья, приглаживая рыжие пряди. В обрамлении оранжево-полосатого воротника голова его похожа на костёр. Пьеро бросает на него подозрительные взгляды, и Миккель, заметив это, пощелкивает пальцами хитро и недобро, улыбаясь ему. — Тихо вы оба, — примирительно раскашлявшись, хрипит Стерх, — А письмо я твоё все же приму, так и быть. — Если продавал братьев старших… — начинает Яков. — Продаст и младших, — неожиданно заканчивает за него Мальборо, — К чему тебе письмо лжеца, мудрый Стерх? — Меня обвиняют во лжи, вы слышите? — театрально изумленный Миккель вскакивает с места, бряцая цепочками часов и амулетов, — Где это видано, чтобы в почтенном Доме… -… водилась вонючая лисица, — язвит Яков, поднимаясь ему навстречу. Пьеро вжимается в угол. Стычка, по его ощущениям, близка, как никогда. Он видит краем глаза, как напрягается Мальборо на своём стуле, напружинив колени; как Миккель слегка отводит за спину полусогнутую руку и как Яков делает почти то же самое, но чуть погодя. От мысли, что, похоже, он один оставил все, чем можно резать и колоть на столе, Пьеро становится вдвойне жутко. С другой стороны, если бы и не оставил… Много ли от него толку, чтобы драться наравне с Яковом? — Меня оскорбляют в присутствии почтеннейшего из Хозяев, — срывающимся голосом сообщает в пространство Миккель. Стерх безмолвствует. — Это лису сейчас оскорбили, — предполагает Мальборо, — Сравнив с лжецом и перелéтом. Миккель бледнеет и заламывает руки, делая шатающийся шаг вперёд. Его движения кажутся так естественны, что сразу и не заметишь, как в манжете вспыхивает тягучая молния ножа. Пьеро видит, как, словно в замедленной съемке, рыжий движется вперёд в стремительном фехтовальном выпаде, вспарывая воздух. Время становится липким и холодным, как тело чешуйчатого пещерного зверя. Мальборо вздрагивает, пытаясь исчезнуть с пути лезвия, но его движения кажутся такими же медленными и при этом куда более бесполезными. Он тоже оставил оба ножа на общем столе. Чёрная толстая кожа защитит от удара и пореза, но едва ли спасёт от смертельного короткого укола… Нож Миккеля замирает, не дойдя до его груди чуть больше ширины ладони. Хозяин Криводомья нервно дышит, стараясь не слишком сильно двигать горлом, к которому прижат тонкий кинжал, зажатый в натруженных пальцах Якова. Мальборо осторожно отодвигается в сторону, следя за кончиком лезвия, ещё направленным на него. Сердце его вздрагивает, оголтело качая кровь по телу. Неужели сбывается смертоносный расклад Колоды? Да только где же здесь петля? Едва ли нож в брюхе похож на смерть от удушья… Двигаясь плавно по стенке, он пробирается к столу. — Никогда без ножа не оставайся — разве не учил тебя этому Йотун? — посмеивается, подергиваясь, Миккель, и на шее его показывается капля крови, — Видно смерти твоей хочет? — Тише, — негромко предлагает Яков, — А ты — иди. Мир тебе, — кивает он Мальборо. — Чума на три ваших дома, — подаёт голос всеми забытый Стерх, — Не для того я оставил ловчую стезю, чтобы терпеть резню в своей смиренной келье, — желтоватые белки его глаз наливаются кровью, — Убирайтесь все вон! Чтоб духу вашего… — старик заходится в приступе судорожного кашля. Миккель неторопливо разгибается и прячет нож обратно в рукав. Когда кинжал Якова тоже оказывается в ножнах, он, словно невзначай, выпускает из другого рукава маленький пистолет размером с ладонь, крутит на пальце и снова убирает куда-то за широкую манжету. От этого напряжение в комнате, спавшее было, вновь начинает усиливаться. Голубятню гости покидают с опаской, бросая по сторонам тревожные взгляды. Вслед им со стен укоризненно и мрачно глядят золотые лики мёртвых или и вовсе никогда не живших мудрецов. Торопливые губы молящихся шепчут у порога обережные молитвы от сглаза и зла, что водится за дверью. Стерх, перебирая привязанные к кольцам лески, пьёт горький маслянистый отвар из темного горшка. Тиха Голубятня.