Достаточно

Маленький мальчик неистово кашлял, лёжа под деревянными обломками. Всё вокруг стонало и гудело, точно предвестник конца света, точно ангелы уже кружили над его головой, рисуя ему нимб и напевая прощальную песнь. Хрупкое мальчишеское тело совсем лишилось сил, а лёгкие пылали от вдыхаемого им угарного газа, превращая каждый вздох в испытание. Сил бороться не было, да и даже если бы они остались, ребёнок не смог бы выбраться из-под завала кровли целого дома, это просто-напросто невозможно. Проще было умереть. Проще было умереть, чем лежать в больнице целыми днями. В полном одиночестве на белой постели в абсолютно белой комнате, в которую периодически заходят незнакомые люди с серьёзными лицами в белых халатах, выполняют необходимые процедуры, дают белые таблетки и уходят. Они что-то говорят друг другу, когда пересекаются, дарят натянутые улыбки темноволосому мальчику, а он провожает их пустым взглядом. Почему-то никто не говорит ему, где его мама и папа. Когда люди что-то скрывают, это значит, что они не хотят или не могут об этом сказать. – Ты будешь жить со мной, – друг семьи и хирург главной больницы Йокогамы – Мори Огай – сидел у койки Осаму, осторожно взяв мальчика за забинтованную руку. — Твои мама и папа... поскольку ваш дом сильно разрушен, тебе пока придется побыть у меня, а они поживут в другом месте, ладно? – Вы же врёте, да? — голос ребёнка звучал спокойно, но Мори дёрнулся, словно его напугали резким звуком. — У мамы всегда был такой тон, когда она что-то обещала, а потом этого не делала. Можете хотя бы вы не врать, дядя Мори. Мужчина зачесал темные прямые волосы назад и тяжело вздохнул. Не каждый день приходится говорить ребенку, что его родители погибли. И даже несмотря на то, что Мори был хирургом, сообщения подобных новостей, доведенные до автоматизма, были обычным делом, но не с ребенком его друзей. – Ты же помнишь, что случилось? – мальчик кивнул. – Пожар в вашем доме начался с кухни, а спальня твоих родителей была ближе всего, – мужчина делает небольшую паузу. – Прости, Дазай, но твои родители уже на небесах, – сказать всё теми словами, какими должно, у Огая всё равно не вышло, ведь перед ним всё еще лежал лишь ребёнок. Маленький мальчик с пустыми глазами, который пережил такое в столь юном возрасте. И Мори видел по этим глазам, которые медленно наполнялись слезами, что мальчик всё понял. Осаму понял, что родители больше никогда не поцелуют его на ночь. Мама никогда больше не будет включать по выходным радио на кухне, пока готовит завтрак. Папа больше никогда не будет учить Дазая кататься на велосипеде. Не будет больше семейных обедов и ужинов, он никогда не попробует снова маминых оладьев и папин стейк. Его больше никто не наругает за то, что он стащил со стола конфеты, никто не отчитает за разбросанные игрушки, никто не заставит доедать кашу, и даже от этого наворачивались слёзы. Он теперь совсем один. Такой маленький в таком огромном мире. И эти слёзы, что текли из его глаз по щекам, эта горечь, с которой он взвыл, словно дикий зверь, больше никогда не появятся на его лице снова. Точно всё, что можно было отнять у ребёнка, жизнь сделала мгновенно, одним махом. И Дазай действительно больше не плакал, словно не было больше причины, которая действительно стоила бы его слёз. Теперь он хотел познать всю прелесть смерти. Он хотел познать образ этого явления, которого боялись люди, считали его столь жутким и зловещим, что на эту тему не говорили, но прежде чем умереть, хотел запечатлеть неведомые черты этого ангела или же демона смерти своими собственными глазами, прежде чем испустить последний вздох, чтобы затем унести этот образ, – дивный или безобразный, – с собой в могилу. Этот образ, что являлся нимфой для вечного искусства, такой близкий и одновременно далёкий от людей. Образ, который он не смог разглядеть за языками пламени, но чётко ощущал его хватку у себя на горле и под рёбрами, в лёгких, образ, который перед смертью увидели его родители. Но познать смерть можно было, лишь встретившись с ней лицом к лицу, – в этом и была проблема разгадки такой интересующей человечество тайны. Встретиться со смертью можно было и в месте, где каждый день зарождалась и заканчивалась жизнь – в больнице. Взявший его на попечение Мори постоянно возил с собой мальчика на работу, потому что никогда не знал, во сколько вернётся домой. Здесь, в больнице, пахло хлоркой, медикаментами, чужими болезнями и смертью. Последнюю Дазай даже мог наблюдать своими собственными глазами, когда на мониторе экрана вместо кривой линии появлялась прямая, а аппаратура издавала протяжный писк, на который сбегались санитары, предпринимая попытки вернуть пациента к жизни. Иногда у них это получалось, и тогда в потухших глазах мальчика загорался огонёк интереса. Ему хотелось спросить, каково это — вернуться из мира мёртвых, – но возможности никогда не представлялось. Иногда он видел выходящего из операционной Мори с опущенной головой и печальным взглядом, который спешным шагом следовал к ожидающим его людям. Осаму быстро понял, что значит это выражение лица: пациент не выжил. Каждый раз, как Мори шёл сообщать эти печальные известия, Дазаю было невероятно интересно спросить, как чувствовали себя люди, которые только что потеряли дорогого им человека. Не потому что он хотел проявить сочувствие, а потому что хотел узнать, правильные ли эмоции испытывает он сам. Он множество раз видел, как люди начинали плакать навзрыд, как пытались напасть на Мори, ударить, кто-то кричал, называл Мори «убийцей», и Дазай не понимал, почему. Разве можно назвать это убийством? Что же тогда касается пожара в их доме? Кого ему винить? И даже если виновник найдётся, родителей всё равно уже не вернуть, тогда какой в этом смысл? Однажды Дазаю всё же удалось получить ответ на один из множества вопросов. В центральную больницу поступил выживший суицидник, который сбросился с моста. Его откачали и оставили в палате одного, пока Дазай скитался по коридорам в ожидании своего опекуна, чтобы наконец поехать домой, как краем тёмных глаз увидел худощавую фигуру мужчины, который медленно шёл вместе с капельницей к кулеру. – Вам совсем недавно ввели препараты, вам нельзя вставать, – детский голос звучал размеренно и спокойно со стороны правого плеча мужчины, но тот не поворачивался, прислоняя пластиковый стакан к кранику с водой. – У вас может закружиться голова, разойтись швы, начатся судороги... – мальчик перебирал пальцы, считая возможные исходы. Человек сделал глоток ледяной воды и подал хриплый голос: – Сейчас это уже не имеет никакого значения, мальчик. Я неудачник. А неудачникам всегда суждено страдать. – Неудачник? Вы сделали этот вывод, потому что оказались в больнице? – Почти. Я сделал этот вывод, потому что прожил долгую жизнь и когда решил с ней распрощаться, у меня в очередной раз ничего не вышло. Будто бы мне судьбой суждено жить в страданиях. Дазай нахмурился, но ничего не ответил. Ход чужих мыслей казался ему не до конца понятным, поэтому он решил молча ждать продолжения монолога. Мужчина наконец повернулся и взглянул Осаму в глаза. – По глазам вижу, что ты видел смерть. И даже не одну. И сам ты мёртв, но почему-то ходишь здесь и достаёшь больных доходяг и неудавшихся самоубийц. – Почему вы считаете меня мёртвым? Это не логично. Мёртвые не ходят и не разговаривают. – Ты знаешь ответ лучше меня. А ещё я вижу, что тебя что-то терзает. Мысль? Вопрос? Идея? Что-же? Немного помешкав, парень выпрямился, а лицо его приняло серьёзное выражение. – Я хочу понять, как выглядит смерть. Если это часть человеческой жизни, почему о ней запрещено говорить и думать? – Вот оно как, – мужчина усмехается и отпивает ещё воды. – Как интересно. Если думаешь, что я отвечу тебе на этот вопрос, то ты ошибаешься. Я не видел саму смерть, лишь ощутил её присутствие. Холодная, удушливая, скользкая, точно угорь. Она забилась мне в нос и уши, залила рот, заполнила лёгкие и я вот-вот должен был задохнуться от натиска её сильных и холодных рук, мне даже показалось, что я умер. Но очнулся здесь, – пациент выкинул стаканчик и крепче обхватил рукой капельницу. – Смерть у каждого своя, мальчик. У неё разные образы и форма, даже голос есть, но у каждого человека он свой. Ты никогда не узнаешь, какая смерть на самом деле, пока не окажешься в её руках. И даже тогда перед тобой явится только один из образов, каких миллионы. – Миллионы? – У Дазая неестественно заблестели глаза. Так много, что трудно поверить своим ушам! Казалось, что в больнице он видел огромное множество смертей, но ему никогда не приходило в голову, что они все разные. Он не смог бы увидеть эти образы, потому что умирал кто-то другой, но смерть ведь приходит только к умирающему... Вот он, ответ на его вопрос. Чтобы увидеть смерть, нужно умереть самому! Времяпрепровождение Дазая в больнице закончилось, когда ему исполнилось семь лет. Мори отдал его в младшую школу и просил хорошо учиться, прилично себя вести, слушаться учителей и не обижать других детей. Дазай, приняв это как инструкцию для дальнейшей жизни, исполнял её, но ни от выполнения домашних заданий, ни от похвалы учителей или самого Мори желания жить так и не появилось. Человек — это механизм. Если вынуть из него некоторые детали, он сломается: начнёт хуже функционировать, если вынуть основные — умрёт. Сломать человека могут удары судьбы, страх, одиночество, суровые внешние обстоятельства, словом, сотни факторов, которые изменяют его до неузнаваемости. Но что станет с человеком, если вытащить из него душу? Это будет пустая оболочка, которая всё ещё способна функционировать и существовать, но останется ли он при этом человеком? Дазай Осаму себя человеком больше не ощущал.

***

В окна медицинского кабинета бил солнечный свет, а за окном раздавались громкие голоса детей, у которых по расписанию была физкультура. Застиранные шторы из белого тюля слабо развевались под порывами весеннего ветра; пели птицы, которые периодически пролетали мимо окна, гонялись за мошкарой и улетали прочь. В кабинете было стерильно чисто, что в общем-то было неудивительно: блестели полы, шкафчики с лекарствами, даже простыни были идеально белыми, и пахло от них дешёвым стиральным порошком. Осаму лежал с закрытыми глазами на одной из свободных коек, сложив сцепленные в замок руки на животе, напоминая древнеегипетскую мумию в таком положении и с привычным для него количеством бинтов особенно сильно. Он выглядел крайне умиротворённо, хотя на самом деле ему безумно не нравился местный запах медикаментов, который он предпочёл бы не вдыхать никогда в жизни. Грудь еле вздымалась, дыхание было ровным и тихим, словно он вот-вот издаст последний вздох и его легкие больше никогда не наполнятся воздухом, но всю эту траурную картину в одночасье прервал звук резко открывшейся двери. – Эй, бинтованный! – рыжеволосый парень нарушил покой шатена громким возгласом на весь медицинский кабинет. – Мне сказали пойти тебя проведать, потому что ты уже долго тут валяешься. – Чуя проходил вглубь кабинета, заглядывая за ширмы, которые стояли у коек, и обнаружил Осаму на третьей, ближе к окну. – Ты что, – парень склонился над другом, прищуриваясь, – спишь, что ли? – Осаму резко распахивает глаза и Чуя, отпрянув, цыкает. – Нет. Я жду своей смерти. – Какой еще смерти? – Накахара непонимающе изгибает бровь. – Медикаментозной, – спокойно отвечает Дазай. – Сегодня с утра я выпил обезболивающее вместе с лекарством, которое должно помогать усваивать ферменты. На уроке меня стало подташнивать, а это первый признак передозировки, поэтому я, скорее всего, умру. Так что выйди и закрой дверь с той стороны, я хочу умирать в тишине и одиночестве. Немного потупив взгляд на своего одноклассника, Накахара рассмеялся, отчего невозмутимое лицо Дазая стало выглядеть угрюмо. – Ты что, таблеток наглотался? – сквозь смех спросил рыжеволосый. – Ну да, – парень нахмурился, не понимая, где в его рассказе была причина для смеха. – Это рабочий способ суицида, и делать ничего не надо, просто лежать и ждать. Если хочешь покончить с жизнью медикаментозно, то будет живот крутить и тошнить. Вот я и выпил таблетки от боли, чтобы предотвратить эту участь. Умно, скажи? – Такую тупость я слышу впервые, – хмыкает Чуя, подтягивая к себе рядом стоявшую табуретку, чтобы сесть напротив Осаму. – Ты знаешь, что бывает от передозировки такими лекарствами? – в ответ молчание. – Ничего! Люди ещё не умирали от передозировки обычной но-шпой. – Это была не но-шпа, а сильное обезболивающее. При передозировке появятся головная боль и желудочно-кишечное кровотечение, а сильная интоксикация поражает центральную нервную систему, вызывает сонливость, спутанность сознания и может привести к коме. Выслушав своего одноклассника, лицо Накахары утратило прежнюю беззаботность, и улыбка исчезла. Он недолго сидел молча, думая о чём-то, судя по выражению его лица, серьёзном, а затем сухо спросил: – И сколько ты съел? – Пачка была неполной, но, думаю, где-то около двадцати таблеток. – Идиоту вроде тебя жизнь и не нужна, так что я только обрадуюсь, если ты впадешь в кому, – недовольно цедит Чуя, поднимаясь с табурета и отпихивая его ногой обратно в угол, откуда он его взял. – Раз так хочется, жди свою кому в одиночестве. Накахара раздражённо засовывает руки в карманы тёмно-зелёной кожанки и покидает медицинский кабинет под непонимающий взгляд Дазая. Причина чужой раздражительности была ему неясна, но для кого-то вроде Чуи с его проблемами контроля агрессии это не было чем-то необычным, так что Осаму, фыркнув, снова закрывает глаза, чтобы продолжить томиться в ожидании неизбежного. Правда, его одиночество продлилось недолго, и буквально через пару минут после Накахары в кабинете появляется взволнованная медсестра. – уже вызвала скорую, они прибудут с минуты на минуту, – женщина в белом халате торопливо убирала телефон в карман, пока каблуки ее туфель звонко били по кафельной плитке по мере ее приближения к койке Дазая. – Ты нормально себя чувствуешь? Не тошнит, голова не кружится? – торопливость её речи сопровождалась лишь растерянным молчанием школьника. Как можно было перепутать обезболивающее с сосательными конфетами, да ещё и двадцать штук съесть!? Ты понимаешь, что это может быть опасно для жизни? – она активно жестикулировала руками, и интонация в её голосе прыгала со страха на взволнованность, где-то гранича с раздражением. – Я пойду скажу классному руководителю, ты только никуда не уходи. Осаму в замешательстве присаживается на койку, провожая взглядом медсестру. Он не понял, о каких таких сосательных конфетах идёт речь, пока в дверях не появился Чуя со школьной сумкой Осаму в правой руке и недовольным выражением лица. – Ты ей сказал, – вздыхает Дазай, качая головой. – Не хорошо желать мне смерти, а потом не давать мне умиреть, Чуя. — Это моя месть тебе за то, что ты сделал меня своей собачкой. Я уверен, что ты жульничал, просто не могу этого доказать. Никогда не слышал фразу «мы в ответе за тех, кого приручили»? Так что давай, бери на себя ответственность. Я не дам тебе так просто сдохнуть, да ещё и доставить своей выходкой проблемы школе и медсестре. Никто не виноват в том, что ты родился таким придурком. За спиной Чуи через пару мгновений появляется медсестра, а с ней и фельдшеры скорой помощи. Те поспешно заходят в кабинет, один из них открывает чемодан с красным крестом и вытаскивает какую-то прозрачную пробирку, а следом шприц, пока второй задаёт Дазаю наводящие вопросы. – Значит, вы приняли таблетки обезболивающее за сосательные конфеты? – Нет, я знал, что я пью таблетки. – То есть вы намеренно приняли такую дозу? – Конечно! – возмущенно выкрикивает парень, резко сев на кровати. – Для чего еще мне пить столько обезболивающих? Я же не идиот, чтобы путать их с конфетами. – Ну, про идиота спорно, – хмыкает со стороны дверного проёма Чуя. – Накахара! – медсестра зло зыркнула в сторону парня. – Оставь вещи Дазая и иди в класс, урок давно начался. – Тц. Ладно, – Чуя, цыкнув, оставляет чужую сумку при входе и покидает кабинет. – Мы заберём его, чтобы провести анализы и сделать промывание желудка, а пока вколем ему препарат, чтобы немного нейтрализовать действие лекарства. Свяжитесь, пожалуйста, с его родителями или ближайшими родственниками и сообщите, в какую больницу мы его повезём, – врач натягивал на руки перчатки, чтобы сделать укол. – Конечно, конечно, я всё сделаю, спасибо вам огромное!

***

– Двадцать таблеток обезболивающего? Дазай, ты серьезно? – Мори стоял у окна в своем рабочем белом халате и нервно потирал виски. – Медсестра и твой друг вовремя среагировали, ты им жизнью обязан! – он повышает голос, пожалуй, впервые на памяти Дазая. – А ещё ты сказал фельдшеру скорой помощи, что сделал это намеренно, из-за чего чуть не попал на учёт в детскую психиатрию! Я никогда в жизни не пользовался своим положением глав врача для того, чтобы просить переписывать карты пациентов! – Так уж никогда в жизни... – Дазай! Я относился с пониманием ко всем твоим предыдущим попыткам, винил в этом переходный возраст, твою травму, но один я уже с этим не справляюсь, – он подходит к мальчику, присаживаясь на угол больничной койки. – Мне больно смотреть на то, как ты страдаешь. – Зачем вы взяли опеку надо мной?Отправили бы меня в детский дом и не знали бы никаких проблем. В конце концов, не вытаскивали бы из ванны, когда я хотел утопиться и не снимали меня из петли, когда я почти повесился. – Дазай Осаму! – мужчина подрывается с места, резко встав и выпрямившись. Глаза его потемнели, а брови угрожающие съехали к носу. – Ты доучиваешься этот учебный год в обычной школе, только потому что перевестись в конце года крайне проблематично. С началом летних каникул ты оправишься сначала в клинику, а потом я устрою тебя в специальный пансион. Хватит с меня твоих выходок. – Лучше бы я тогда сгорел вместе со своими родителями, так вы сейчас думаете, Мори-сан? – Нет. Я никогда об этом не думал и благодарил Бога за то, что тебя успели спасти, – он двигается к выходу, поправляя воротник своего халата. – Попробуй отдохнуть. Организм быстрее восстанавливается во время сна. Значит, желание умереть – это клеймо? Каждый шрам от попытки приблизить себя к смерти – это грязный отпечаток, выжженная на коже метка, гнилая плоть. Таким, как он, никогда не будет места среди людей, ведь ни один нормальный человек не ищет смерти, а боится её, желая отсрочить свои последние мгновения ещё и ещё, покупая для этого витамины, целебные травы, делая зарядку и ложась раньше спать. Значит, Осаму не был обычным человеком. Никто не ищет смысла жизни в смерти. Но для чего же тогда жить, если в конце концов всё равно умрёшь? Юноша не понимал. По крайней мере до тех пор, пока не встретил одного человека...