То ли ангелы нас сводили, то ли бесы сходили с ума.

За тонким стеклом старого окна стояло самое настоящее непроглядье — тяжёлые грозовые облака зановесили гладь чистого неба, оставив лишь затемнённый свет, и будто смоговый, плотно дымчатый занавес тумана. Лишь изредка по нему бороздили зигзаги молний, рокот от которых смешивался с бушеваниями ветра и звуками редких ударов дождевых капель об карниз. Можно было сказать, что хмурая обстановка за окном была во многом схожа с той, что сейчас была в проклятой аудитории «366». Несмотря на внешнее спокойствие, хотя, наверное, вернее будет сказать затишье, царившее здесь, в любой момент тут может разразиться гром, оглушающий и пугающий, превозмогая эту напряжённую, натянутую тишину. Ужасное напряжение достигало предельной крайности, с каждой секундой овладевая возбуждёнными до последней степени нервами студентов всё больше. Это был не совсем экзамен. Это был самый, казалось бы, посредственный рубежный контроль по творческому мышлению и тому подобному, где всё же была одна небольшая подлянка — для ответа надо было применить знания с дополнительных лекций, на которые многие совершенно не ходили. Герр Мюллер, в который раз не изменяя своей бессовестной натуре, дал им «небольшое и посильное практически всем» задание прямо во время лекции по истории искусств, объясняя это тем, что лишняя проверка знаний никому ещё не повредила. И будь это обычный тест, коим это откровенное издевательство именовали, никто бы так и не трясся, но за не сдачу по излюбленной традиции, Мюллер просто не допускал к экзамену. А пересдача была ещё страшнее — сейчас был хотя бы маленький шанс списать, а там, один на один, дорога им точно была заказана. Пауль шумно сглатывает, глазами полными зачатков зреющей паники всматриваясь в свой идеально пустой бланк. Его на самом деле не шибко волновала успешная сдача или же допуск — он просто испытывал какой-то патологический страх перед преподом. Когда он со своего места на кафедре пилил взглядом всех здесь собравшихся, язвительно взглядывая на каждое неверное движение, Ландерса пробивало самым настоящим ознобом. — Черт… — Рычаще выдыхает сквозь стиснутые зубы Круспе, что сидел прямо сбоку от Пауля. Его ноготь беспокойно скребёт такой же пустой бланк. Ландерс, прекратив вырисовывать в угле листа диковинного зверька с почему-то тремя лапами, перевёл сочувствующий взгляд на соседа, с натугой пытаясь сдержать в себе неуместную ухмылку. Поникший всем естеством Круспе Пауля, который слишком уж привык, что первой реакцией на фиаско врага всегда было едкое ликование, конечно, очень забавлял, но с недавних пор он старался пресекать частые порывы охватывающей усмешки, которое норовили слететь с его невоздержанного языка, осознавая, что внутри поломается что-то важнее костей. В то же время общий билет под номером «57» продолжал смотреть на них с издёвкой. — Слушай, — С деловитостью шепчет вдруг Пауль, аккуратно придвигаясь поближе к Круспе. — Ты, может, это самое… Ну, чёрту… Порукоблудствуешь, в общем. Рихард в немом изумлении округляет ярко подведенные глаза и непонятливо открывает рот, образуя идеальную «о». — Ты не обнаглел, Ландерс? — Он наотмашь стукает каблуком сапога по кедам Пауля, вырывая из того высокое ойканье. — Что ещё придумаешь? — Да я же просто предложил… — Пауль рассеянно сморщил нос, деланно-несчастно вздыхая. — А ты бы нам очень помог, между прочим. Он на тебя уже давно заглядывается. — У тебя уже совсем мозги спиртом заплыли, — Рихард кривится, по всей видимости, мысленно визуализируя себе эту картину. — Я не настолько ещё отчаялся. — Как знаешь, — Брюзгливо тянет Ландерс, переходя от возмущения к самонадеянный смиренности. — Просто знай, что это будет на твоей совести. — Сейчас получишь уже по лицу. — Предупреждает его Рихард. Пауль смотрит на него с вызовом, склонив голову ближе. Через секунду оба тихо смеются. — Ладно, как-нибудь да прорвёмся. — Круспе мгновение треплет Пауля по худому бедру, с прищуренными от улыбки глазами поглядывая на него. — По принципу как карта ляжет? — В пронзительно глубоком голосе Пауля послышался робеющий тон. — Карта ляжет так, как я ее положу. — Угрожающе властно заблестели светлые глаза на высеченном лице. Внутри Пауля всё вздрогнуло, объяло разгорающимся огнем резко накатившего желания — в Круспе будто было этого огня на десять адов, и он делился им с каждым, сжигая изнутри. Прикосновение в самом реальном смысле обожгло, и появилось стойкое ощущение, что ещё хоть один его взгляд или касание — и Пауль станет эпицентром взрыва. Пауля словно парализовало — он за незримое мгновение превратился в оголенный провод. Тугой клубок чувств покатился вниз, прямо к паху, неодолимо стремительным и кипящим желанием растекаясь по всему телу. Ландерс судорожно втягивает воздух, растирая горячее лицо потной ладонью. Вся его решимость, которую он знал в себе, куда-то резко пропала — не получалось вымолвить нахальной просьбы продолжить, провести рукой повыше. С другой стороны, обаяние любви — в его случае пока первобытной влюбленности, — всегда затыкало рассудок, толкая на вздорные решения. Рихард тем временем, возможно совершенно неосознанно, ещё раз отрешённо провел ладонью по его бедру, не отрывая от листа глаз, в которых ярко читалась сокрушенность от собственной немощности. Иной раз возбуждение в нём перевесило, и Пауль несмело расставил ноги шире, соприкасаясь икрами с Круспе. Член под ширинкой заинтересованно дернулся, и Ландерсу захотелось истерично рассмеяться — настолько мало ему было нужно сейчас. Через прикосновение Рихарда будто тёк сладкий сироп, затапливая похотью и вожделением. «Это зашло слишком далеко» — думается Ландерсу, когда чужая рука снова приходит в движение, постепенно, периодически останавливаясь, поднимаясь чуть выше, сжимая и легко оглаживая. Он бы хотел, чтобы это зашло дальше. Не ведая того, что сейчас творит, Пауль нерасторопно двигается на скамье, приподнимая бедра и перемещаясь так, чтобы рука Круспе дошла до «точки кипения» немного быстрее. Рука тесно обхватывает ляжку пальцами, какое-то время вдумчиво мнёт ее, после постукивает пальцами по колену, будто специально игнорируя открытые сигналы к действию. Ландерс, однако, не одумывается достаточно быстро, чтобы это можно было прекратить. Он упоенно наблюдает за аккуратными пальцами, не зная, как сейчас поступить — уйти от прикосновений или, наоборот, продолжать поддаваться им. Определенно, второй вариант куда привлекательнее и кажется наиболее правильным, но стоит ли этот мимолётный порыв того? Чем бы такая бесстыдная шалость обернулась ему? Прежде чем Пауль сумел определиться, как будет разумнее всего поступить в такой щекотливой ситуации, рука, плавно проскользив вверх, жадно накрыла ширинку, вырывая из него хриплый вздох, больше походивший на нуждающийся скулеж. Спустя секунду послышалось визгливое и растерянное «ой…», после которого Круспе ошалело посмотрел на него. Пауль оселся назад, приняв серьезный, ну и самую малость пристыженный вид. — Я это… Думал, что это сигареты в кармане… — Рихард оторопело отвёл глаза, почесывая бровь. — Да, сигареты. — Собрав все силы, Ландерс сделал постное лицо и медленно кивнул, обходясь прискорбным немногословием. — Потом покурить сходим. Круспе отстраненно кивнул ему в ответ. На его бледном лице застыло нечитаемое выражение то ли ужаса, то ли замешательства, вновь делая его задумчивым. Очевидно, такой поворот поставил его в сложное положение. Паулю смеяться больше не хотелось.

***

Время неумолимо текло. Пауль, скучающе положив потяжелевшую от накала страстей голову на парту, равнодушно игрался с многочисленными кольцами на пальцах Круспе, иногда вовлекая в свою игру и сами его пальцы. Рихард с таким же равнодушием жевал жвачку, циклично надувая и лопая большие розовые пузыри. Поодаль от них все натужно скрипели ручками по бумаге, кажется, даже не дыша. — Похоже мы на пересдачу, — Кисло констатировал факт Ландерс, медленно стягивая кольцо с безымянного пальца Рихарда и снова натягивая его. Круспе передернуло всем телом. — Нет уж, — Завертел он головой. — Лучше сдохнуть. — Впервые согласен с тобой, — Ландерс вяло приподнялся, смотря на наручные часы. — Но это в любом случае неизбежно. Циферблат услужливо подсказывал, что оставалось всего лишь двадцать минут до окончания. Круспе, осознав этот факт, нервно дёрнул выразительной бровью, порывисто зашевелил губами то в одну, то в другую сторону в странных гримасах, похожих на судорожные негодующие улыбки. Неожиданно наступил рубеж, после которого подступал тот самый момент, когда пришло время повального и безобразного кутежа. — Я на пересдачу пойду только если конец света наступит. — Хмуро рявкнул Рихард, направляя взгляд на передние парты — прямо туда, где сидел Линдеманн, бесцеремонно откинувшийся на спинку стула. Вдруг Круспе зашёлся надрывным лаяющим кашлем, пугая Пауля и соседствующих с ними студентов. Когда Тилль мгновенно обернулся на них, вопросительно качнув головой, Ландерс понял, что это было лишь привлекающим манёвром со стороны Рихарда. С сосредоточенным лицом он начал показывать пальцами что-то непонятное, после делая умоляющий жест, состроив страдальческое лицо. Линдеманн коротко посмеялся, кивнул и махнув рукой, стал что-то быстро писать. — И что это было? — Спросил его Пауль, наблюдая, как лицо Рихарда просветлело и вновь заимело ту уверенную улыбку. — Это был наш ключ к решению проблемы. — Гордо ухмыльнулся самому себе Круспе, потирая руки. — Так, подожди… Типа, он все билеты, что ли, знает? — Ландерса обуяло спокойствием от знания, что пересдача потенциально обошла их стороной, но так же и поразило только что сказанное. — Он всегда старается и делает больше, чем кто-либо другой, Ландерс.– Сентиментальная улыбка тронула его губы, образуя ямочки на впалых щеках. В груди Пауля что-то ревностно забилось — и то бы не выведенной любовью, а скорее эгоистичным желанием, аффектом зависти. Как же это было абсурдно! Наблюдая за подобным со стороны, он всегда находил необъяснимой глупостью подобные людские страдания, всецело убежденный, что это ничтожно и создаёт лишь ненужную драму любви и ревности. Но теперь он и сам хлебнул этих «ничтожных чувств», не чувствуя ничего, кроме отвращения. Теперь в Пауле таилась какая-то нестерпимая влюбленность, может даже любовь к нему, не позволяющая выносить всё это из души на людское обозрение, горящая среди всё ещё тлеющей ненависти, презрения и ревности. И, по его мнению, это был деспотизм во всей его красе — обламывать крылья человеку, которого ты любишь. И он правда не хотел многого, не собирался забирать чужую волю в свои руки и обманываться, что это это — настоящая, та самая неидеальная, но искренняя любовь, которую видеть просто не привыкли. В нем просто было желание увидеть тот же блеск в глазах Круспе, с которым он смотрел на Тилля, только направленный уже на него. Но тогда уж получалась целая метаморфоза, и приходило новое, более приземлённое и обнадеживающее чувство — соперничество. Бороться за то, чтобы стать тем, кто эти улыбки будет вызывать в разы чаще, и восполнять той любовью, которую подарить не мог больше никто. Только вот проблема оставалась на периферии в любом случае — Пауль не тот, кто мог делать всё это так, как умел Линдеманн. Хотя оправдания будут в любом случае выглядеть не более чем жалко, ведь, в конце концов, ревность — сугубо личная его проблема. Пауль посмотрел на Тилля, пристально и оценивающе, прислушиваясь к своим разыгравшимся чувствам. С другой стороны, только Линдеманн понимал, что Рихард не создан вдохновлять или стоять за сильной спиной, что он такой, какой есть — сам по себе и никому никогда не покорится. И Ландерс не должен рассчитывать, что будет тем, кто этого непокорного зверя приручит — он должен просто принять, что его максимумом будет сгладить все острые углы окончательно и принять всю неидеальность любви, возведённой во что-то немыслимое. Сбоку Круспе выжидающе отстукивал такты, вероятно, переняв эту привычку прямиком от Шнайдера. Когда Пауль насчитал ровно сто двадцать отстукиваний, Тилль тихо свистнул, привлекая их внимание. Убедившись, что Мюллер занят заполнением журнала, Линдеманн быстро завел руку за спину, кидая свёрнутую бумажку в их сторону. Но их долгожданные ответы, к сожалению, до своей назначенной цели не долетают, приземляясь под пустую парту, что была прямо перед ними. Рихард испустил ещё один недовольный рык, сдвинув брови к переносице. На пару секунд прикрыв безрадостное лицо руками, он шепотом отсчитал до десяти, шумно втягивая воздух носом. Вдруг его тело одним резким движением съехало ниже, наполовину исчезнув под столом, в который раз озадачивая Ландерса. Лицо Круспе обрело сосредоточенность, кончик розового языка неряшливо высунулся, пока он старался нашарить ногой недолетевший лист. Но рано было играть песне «Аллилуя». — Я слышу перманентный шум. — Мюллер призывно постучал журналом по столу. — Мне что-то совсем не нравится, как вы сели, товарищи. Круспе и Ландерс застыли в неестественно напряжённых позах и переглянулись, ведя немой диалог. В глазах Пауля читалось дерзкое и провокационное: «давай, шлюшка, твой выход», пока Рихард отсвечивал лаконичным: «ни за что». Мюллер же продолжал набирать обороты и свирепствовать. — Вас как масло по хлебу размазало! Что за проплешина?! — Кто-то в аудитории невпопад хохотнул, вызывая шепотки. Пауль подтолкнул Рихарда в плечо, подхлестывая Круспе поскорее начинать театр одного актера, дабы спасти их задницы. Выдержав контакт глаз, но все же проиграв, Рихард удручённо вздохнул, заползая обратно. — Ну, все мы есть слой. Не социальный, так хотя бы масляный. — Его голос приобрел знакомые всем, но ужасно фальшивые для Пауля нотки игривой кокетливости, которой тот пользовался исключительно тогда, когда ему что-то было нужно. Пауль прыснул в кулак, наблюдая, как Круспе держит уверенное лицо, умело делая вид, что шутка получилась действительно смешная. Мюллер зубоскально рассмеялся, запрокидывая голову. — Вы, Рихард, всегда знаете, что сказать! За это я вас и уважаю. — На такое Круспе натянуто улыбнулся, пока один его глаз нервно задёргался. — Что вы, профессор, — Нараспев промурлыкал он, продолжая лицедействовать. — Приношу извинения за шум. Такого больше не повторится. — Охотно вам верю, Рихард. — Закивал преподаватель, моментально сменяя гнев на милость. Безжалостно знойная тишина вновь тяжело повисла в воздухе. Тряхнув головой в попытке согнать омрачающее наваждение, Круспе подтолкнул Пауля ногой, указывая в сторону передней парты. — Лезь давай. — Опасно зашипел Рихард, чуть ли не брызжа кипучей слюной. — А чего я-то?! — Возмущённо шикнул Пауль, раздувая ноздри. — А ты думаешь, что я там помещусь, что ли? — Опустив руку ему шею, Круспе с силой надавливает, пытаясь опустить его вниз. — Я и так этому маразматику зубы заговаривал, давай-ка теперь и ты усилия приложишь. — Не хочу! — Упирается Пауль, ворочаясь на месте. — Живо лезь я сказал! — Окончательно взбеленился Рихард, грозно прикрикивая своим сиплым фальцетом. Таким тоном Круспе следовало бы отдавать приказы, а Паулю с покорностью их исполнять, униженно помахивая хвостом. Однако, Пауль и сам обладал дикой необузданностью нрава, чтобы так легко поставлять над собой власть, исполнять чужую волю. Ландерс неистово скрежещит зубами, глаза, налитые томной мутью, смотрят на Рихарда с остротой ланцетной иглы. — Круспе, ты- — Предупреждаю, до сдачи остаётся пятнадцать минут. Заканчиваем, — Вкрадчиво оповестил их Мюллер, вызывая волну объятых трепетом ужаса вздохов по лекционной аудитории. После этих слов Рихард напористо посмотрел на него, крепко хватая за руку и побуждающе сжимая ее своими горячими ладонями. Выражение вечной отрешённости искажала робкая надежда, возложенная на него. В Пауле сроду побуждений не было никаких совершенно, ведь и многие убеждения в нем отсутствовали. Он слишком свыкнулся с мыслью, что от него ничего и никогда не ждали, никто не возлагал ни надежд, ни упований. Но такой взгляд возбуждал в нем желание эту надежду оправдать, как бы обелив себя в чужих глазах в угоду собственных хотений. И где где-то там, глубоко-глубоко, всколыхивал неожиданно чистое, незапятнанное, светлое чувство, простое желание защитить эту его гордость и честь. — Ладно, ладно! — Перестает понапрасну сопротивляться Пауль, понимая, что так-то они в одной тонущей лодке и от этого зависит не только учесть Круспе. Теперь, в этот самый момент, тщеславная прелесть риска больше не казалась Ландерсу такой уж прекрасной, когда он знал, что на кону стоит чужая надежда, только-только окрепшая и возрождённая. Такой отягащающий груз ожиданий всегда казался ему невыносимым, раз за разом подтверждая, что он не готов брать ответственность в долгосрочных серьезных отношениях. Но сейчас и было всё будто иначе — это словно был тот единственный раз, когда эта тяжёлая ноша была немного легче и самую малость приятнее, чем обычно. Особенно, когда Круспе благодарно ему улыбнулся, являя те самые ямочки уже исключительно ему.

***

Деревянная дверь с перекошенной табличкой «366» последний раз глухо хлопнула, выпуская на волю целое столпотворение. Гомон объял затемнённый коридор, где вмиг рассредоточившиеся по углам студенты, всполошенные и бледные, словно сама смерть, сходу начали, как заведенные, хором хаять на чем свет стоит такие спонтанные «голодные игры». Но громче всех бушевал, пожалуй, именно Круспе, своим бурным негодованием с лихвой перебивая клокочущий потоп студентов. Впрочем, никто останавливать его и не собирался — все были более чем солидарны с ним в его пылких, откровенно неприличных изречениях. — Я даже свой почерк по итогу прочесть не смог! В душе не чаю, что там по итогу получилось. — Без устали охает и сокрушается Рихард, открыто требуя понимания и утешения. Пауль с тяжёлой усталостью оседает на грязном полу, нехотя уступая Круспе и позволяя просто выплеснуть эти капризы, но все же ожидая, когда это обязательство возьмёт на себя притерпевшийся ко всему этому Линдеманн. Ландерса искренне изумляло то, как в человеке может умещаться такое количество выдержки, столько потакания сумасбродным прихотям, которые он исполнял с завидной лёгкостью и снисходительной улыбкой. Водиться с Круспе — целая наука, которой надо долго и упорно обучаться и которую постичь сможет далеко не каждый. — Ну, скажи же это! — Вдруг Рихард бесшумно соскочил на пол, приседая на корточки, практически вплотную прижавшись к нему самодовольным порозовевшим лицом. — Сказать что? — Пауль смотрит прямо в его глаза, такие странно чарующие своей таинственной глубинной, не в силах наглядеться, но не имея ни малейшего понятия, о чем тот говорит. — Скажи, что я молодец! — Улыбка Круспе расплывается почти так, как будто он сейчас безбожно пьян — хоть он и был трезв, говорил быстро и возбуждённо, глотая звуки. Ландерс, выслушав сие изъявление, невежливо широко зевнул, скучающе разглядывая выжидающее лицо напротив. — Молодец, — Сухо говорит он, поднимая большой палец, но посуровевший взгляд, отяжеленный сдвинутыми вместе бровями, дал понять, что этого категорически недостаточно. — …Хорошая работа. Рихард не перестал серьезно смотреть на него, побуждая продолжать. — Мы бы без тебя пропали, — Пауль, превозмогая неприязнь к размазне чувств, кладет руку в темную копну торчащих иголок, примирительно поглаживая. — Ты… ум… ница. Рихард крепко закусил нижнюю губу, морща вздёрнутый нос. Пауль с усмешкой приподнял бровь, и тогда Круспе попытался вновь принять суровый вид, но невольно взглянул на него ещё раз, уже не выдерживая — смех неудержимо прорвался. — Ну, дебилушки вы мои, получилось? — Внезапно вторая ладонь, более крупная и тяжёлая, легла на голову Рихарда, ероша и так уже растрёпанные волосы. В звеняще бархатном баритоне безошибочно узнался голос Линдеманна. Круспе мурлыкнул под нос удивления, порывисто вскидывая голову вверх. — Тилльхен, вот ты где! — С чуть ли не по-детским восторженным лепетом он рывком вскочил и набросился на Тилля с объятиями, который, словно предвидя такое, даже не пошатнулся. Со странным двояким чувством в груди Пауль наблюдал за чересчур приторными взаимодействиями этих двоих — как Рихард льнул к нему ближе, ластясь большим котом и рассыпаясь в благодарностях, пока Тилль, беззлобно закатывая глаза, просто молча кивал. С одной стороны, вроде и надо порадоваться, что осталось в людях это простое человеколюбие, которое они не стесняются являть остальным, а вроде и… Обидно будто бы? Может даже завидно — Пауль не получил и толики той благодарности, что сейчас вбирал в себя Линдеманн. А он, между прочим, лазая под этими партами, посадил себе заноз и отбил колени. Ландерс в сотый раз мысленно одернул себя. До чего же он опустился! Где была его знаменитая сорадость и почему он не может ценить то, что любимого человека окружают той заботой и любовью, которую он дать был просто не в состоянии? Это когда-то, как он думал, полностью атрофированное чувство зависти теперь преследовало его чуть ли не повсюду, где мелькало это смазливое и любимое всеми лицо — порой в нем сам Сатана был готов ликовать, когда кто-то слишком настырно пытался приткнуться к Рихарду, потрогать, урвать улыбку, а тот с наслаждением поглощал эту лесть. Раньше Пауль ненавидел, когда люди позволяли собой дышать, которых хотелось в своей жизни удержать, но при этом не иметь возможности что-либо с этим сделать. Ведь думал, что всё это не более чем паршивая душевная трагедия, любовь без взаимности, слишком большие и напрасные почести. Слепящая похоть, заставляющая верить, что это что-то большее, чем низменное плотское желание, заливающее мозги сладкой жижой из эндорфинов. Ведь как, как он, чертов Пауль Ландерс, мог полюбить кого-то действительно искренне, когда он просто беспринципный маргинал, увязший в порывах к развращенному анархическому индивидуализму, который гордо именовал «свободой». Но теперь… Почему же Круспе взывал в нем то, что не могли другие? Может, Пауля подкупали те ощущения, что он испытывал рядом с этим воплощением экспансивности — это как какие-то микро разряды, но только не на кончике языка, а как будто на всей поверхности кожи, словно она внезапно оказалась наэлектризованной и у неё появилась сверхчувствительность. Живой и настоящий, ярче любого, кого было возможно встретить в своей жизни, Круспе оставлял послевкусие, которое ещё долго не можешь забыть. Очнулся Пауль от того, что на его плечо легла рука, цепко притягивая к себе. Круспе повернул взъерошенную голову к нему, широко улыбнулся нетерпеливой обаятельной улыбкой, светящей, как чистый огонь, и разом растопил в Ландерсе тот ледник под кожей, где родниками забился пульс. — Ладно, парни, я на перекур. Если что, жду вас тоже. — Рихард сжал их плечи ещё раз и, потрепав напоследок, отпустил, шустро убегая вперёд и растворяясь в снующей толпе. Пауль испустил ещё один иступленный вздох, пока Линдеманн облокотился на стену, скрещивая на руки на широкой груди. Повисшее между ними молчание они разбавили неприлично долгой переглядкой, где Линдеманн с несвойственной ему въедливостью во взгляде рассматривал его, склонив голову. Пауль внутренне заметался, обдумывая план капитуляции на случай, если Тилль заведет разговор о том, как же сильно он себя выдает, провожая спину Рихарда долгим томным взглядом. — Пойдёшь? — Ландерс заломил руки за спиной, смотря сквозь собеседника. — Не думаю, — Загадочно бросил Линдеманн, коротко улыбнувшись. — Кстати, забыл кое-что. — Оживившись, Пауль подошёл ближе, уверенно протягивая руку вперёд. — Выручил, чувак. С меня пиво. Тилль с любезностью обменялся с ним крепким, истинно мужским рукопожатием, поглотив небольшую ладонь Пауля своей практической полностью. За этот недолгий момент обмена галантностями Ландерс успел почувствовать шероховатость рельефа шрамов и запекшихся царапин, ползущих по коже сколами. Прикусив губу, он медленно погладил широкий светло-красный рубец чуть ниже сбитых синеватых костяшек, прослеживая целую дорожку белёсых линий еще немного ниже. Тилль продолжал сжимать его худую руку своей, смотря с какой-то отцовской нежностью в зелёных как весенние листья, слегка поддетых осенней желтизной глазах. В этом лесном массиве плескалось грозное веселье, ласковая насмешка. И вдруг Паулю показалось, что они стали неожиданно близкими в этот момент. Приподняв уголки губ, Ландерс вернул ему улыбку, зажигая свет на дне глаз Линдеманна ещё сильнее. Отойдя ближе к стене, дабы дать проход отбывающим студентам, они оба одновременно прислонилась к ней, украдкой смотря друг на друга с весельем. — И как тебе? — Внезапно спрашивает Тилль, приобняв его за плечо. — Сложно с ним, да? — Сложно ли… — Тихо повторяет Ландерс, понимая, о ком идёт речь, но совершенно не ожидая подобной внезапности. — Ну, сказать одно могу я точно — непокорен, как дикий зверь. — Выдыхает он, продолжая. — Бывает такое… Будто в него ребенок вселяется, понимаешь? Чтобы эту его темпераментность в такие моменты выдержать нужно иметь самое настоящее титаническое терпение! Хотя, тебе ли об этом не знать. — Не буду кривить душой — есть такое. — Усмехается Тилль, закусывая щеку, чтобы не рассмеяться. — В каком-то смысле он действительно ещё ребенок, даже если уже совершеннолетний. Порой его придурь начинает из всех щелей лезть, что только и остаётся его из передряг вытаскивать. Но я в целом привык мириться с его чертями в голове. — Нет ощущения, что он этим бессовестно пользуется? — Улыбка Тилля становится ещё более широкой. Пауль на самом деле воодушевился этим вопросом — он собственными глазами мог лицезреть, как Рихард перевоплощался перед другом, без задней мысли с лёгкостью откидывая свой образ загадочного ловеласа, становясь придурковатым и беззаботным дурачком. Насколько они были близки и что прошли, чтобы выйти на такой уровень доверия? — Он бы не был Рихардом, если бы не делал этого. — Линдеманн рычаще усмехается, сжимая его плечо несколько раз. — Впрочем, это не настолько серьезно, чтобы пресекать это. Вдруг его глаза заволокла лёгкая, незримая многим печаль, которая Паулю была так знакома. — Я на самом деле рад, что он может опустить себя при мне и позволить быть себе самим собой. Он мало кому может открыться. — Тилль посмотрел на Ландерса со всей серьезностью, пока Пауль стойко выдерживал его тяжёлый взгляд. — Ты действительно хороший парень, знай это. Шолле рядом с тобой хорошо, даже очень, я уверен. Он словно расцветает, когда вы вместе. — Правда? — У Пауля пересохло в горле. Линдеманн кивает. — Я никогда не видел его… Таким. Знаешь, это как когда говорят про влюбленных — он будто светится. Улыбка теперь на нем куда чаще, он доверяет тебе касаться себя. Это многого стоит — ослабить его бдительность. — Тилль ласково гладит его по плечу ещё раз, заставляя щеки Пауля покрыться багрецом. — Я бы назвал это высшей любовью. Пауль не находит в себе моральных сил ответить на это, тяжело сглатывая. — «Я не говорил им о тебе, но они увидели отражение тебя в моих глазах. Я не говорил им о тебе, но они увидели тебя в моих стихах».— Вкрадчивый шепот Тилля у самого уха, от которого загорелась сама кровь, был сродни пули в лоб. –Аромат любви невозможно скрыть. Ландерс с невольно сдержанной трепетной дрожью вытягивается, вскидывая голову. Добрые глаза Линдеманна устремлены точно в его душу, полные неосновательной надеждой, что он что-то поймет, а Пауль с такой же надеждой глядел на него. Спустя пару секунд Тилль ещё раз коротко усмехается с тихим звуком, виновато почесывая темный затылок. — Разговорился я что-то, прости. — Стыдливо бормочет он, отворачивая голову в сторону выхода на улицу. Солнечное сплетение сдавило от фантомной тяжести, разом навалившейся грузным осадком из мыслей. Пауль с буйно бьющимся протестом в душе понял только одно: Любовь чертово бедствие и нет ему конца.

***

Рихард, вальяжно привалившийся к стене с сигаретой в зубах, лениво перевёл взгляд на стукнувшую дверь, наблюдая, как от туда медленно выхрамывает Тилль. Обведя глазами узкое пространство под навесом, Линдеманн останавливается на Круспе, который машет ему, подзывая присоединиться. Тилль втягивает носом пыльный смог, принюхиваясь к клубам табачного дыма, стремительно уносящегося ввысь. — Новые? — Вопрошающе изрекает он. — Решил попробовать что-то другое. — Рихард крутит окурок меж пальцев, стряхивая пепел под ноги. Тилль задумчиво жуёт губу, беря любезно предложенную сигарету. Промозглый ветер метался, сёк лицо яростными порывами, проникая в самые кости. Румяные, лихорадочно раскрасневшиеся щеки на обточенном лице вынуждают Линдеманна снять вязанный кардиган, накидывая его на подрагивающие плечи Рихарда. Тот с благодарностью кутается в теплую ткань, уже даже не пытаясь говорить что-то против. — Как колени? — Рихард поджигает ещё одну сигарету, отчаянно борясь с проскакивающим колёсиком зажигалки. — Сильно крутит? — Терпимо. — Тилль наблюдает за мелко накрапывающими каплями проницательным, вдумчивым взглядом, словно предаваясь воспоминаниям. — Или, может, это я просто уже привык. — Всегда ты так говоришь. — Усмехается Рихард, смотря на него. — Правда, сходи уже к врачу. — И откуда в тебе эта обходительность взялась? Раньше ты только и делал, что смеялся, мол, я старикашка уже. — Тилль смеётся, поддевая Рихарда локтем. — Может я просто повзрослел. — Круспе лукаво щурится, растягивая губы в глумливом оскале. — Удивлен, что ты вообще это помнишь, старичок. — Сейчас получишь подзатыльник, малявка. — Ворчливо басит Тилль, игнорируя звенящий смех. — А вообще… Рихард поправляет пару выбившихся прядей с челки, отчего-то счастливо вздыхая. — Ты изменился. — Да? — Не слишком удивлённо спрашивает Круспе. — И как ты это понял? Тилль опускает глаза, растирая окоченевшие пальцы. — Не бери в голову. Просто мысли в слух. Хмыкнув, Рихард потушил очередную истлевшую сигарету, засовывая руки в карманы. — Я действительно убил старого себя, — Он пожимает плечами, опуская ресницы, чтобы прикрыть налившиеся щемящей тоской глаза. — Но новый я не намного лучше. В груди Линдеманна зароилось беспокойное, едкое, как жгучая полынь, воспоминание, которое одинаково больно царапнуло по сердцу обоих. Поджав губы, Рихард молча прижался к Тиллю, пряча лицо в его плече. Конечно, оба теперь понимали, что прежней бури, во всяком случае, быть не могло — Круспе давно уже изменил свой взгляд на вещи и, хотя не сильно изменился в сердце, все-таки должен был многое допустить в виде совершившихся фактов, приняв как данность. — Нельзя предостеречь человека от ошибок, которые он должен совершить. Иначе как он вырастет?

***

Настенные Шварцвальдские часы нагнетающе неровно тикали, задерживая удары стрелки в своей непонятной периодичности. Цвен с напряжением созерцал потрескавшийся потолок, выжидая момент, когда механизм этого антикварного старья снова даст сбой и чертова кукушка со скрипом вылетит наружу, в который раз пугая его. Порой его даже посещали кошмары, как эта деревянная махина, безвкусно исписанная резьбой из виноградных лоз и дубовых листьев, упадет на него где-нибудь посреди ночи, раздробив ему череп своим весом. Он был более чем убежден, что отчим запрещал снимать их именно по этой причине. Круспе медленно выдыхает весь воздух из груди, осторожно переворачиваясь на бок. Железные пружины старого матраса все равно впиваются в его кожу, несмотря на его попытку избежать этого. Цвен вздрагивает от каждого их скрипа, надеясь, что прокладка продержится ещё немного, не позволив неожиданно проткнуть ему бок. Осталось ведь совсем чуть-чуть, напоминает он себе. За стеной гремит посуда, приглушённые радостные голоса быстро сменяют друг друга, перебиваясь то низким пугающим смехом, то высоким детским хихиканьем. Внутри него, как бы он не хотел иного, всё равно что-то ломается, с треском, слышимым только ему, раскалывается. Цвен даже не знает, от чего ему больнее всего — от того, что он так и не смог испытать это беззаботное чувство уюта за семейным ужином или то, что он слышит это в последний раз. Но даже эта боль была ничем в сравнении с тем, что выпала на его долю с приходом этого ублюдка в семью — она ощущалась скорее облегчением. Неоправданная надежда на то, что отчим сможет заменить ему сбежавшего отца каждый раз грызла его, будто бы специально напоминая, сколько в нём ещё этой детской наивности, которую он так ненавидел в себе. Обида на брата и сестру, что послушно глотали все капризы нового «отца», постоянно отмалчиваясь, разрывала сердце, а абсолютная отрешённость матери в этом вопросе окончательно обезоруживала. «Воспитательный процесс» — говорила она, закрывая глаза на то, как он в слезах пытается остановить кровь из разбитого носа после очередных побоев. Конечно, Цвен никогда не умел держать рот на замке и не желал мириться со всем этим — он бунтовал, пытался оспорить сам факт надобности нахождения этого человека в их семье, даже сбегал. И из раза в раз он платил за свое желание быть услышанным и понятным — теперь тут, взаперти за свое непослушание, его новым космосом стали гематомы, а алыми закатами кровь на никогда не заживающих синяках. Однако сегодня, после всех этих лет, всё, наконец, изменится. Теперь Цвен был научен свои горьким опытом многократных, но неудачных побегов и учел все то, что мешало ему наконец вкусить желанную свободу. Больше он не будет сомневаться ни в чем. Сейчас Цвен находился под очередным домашним арестом, запертый в четырех стенах, без возможности выйти даже в туалет. Причиной такого негуманного наказания послужил ещё один жаркий спор с главой семьи, где вновь поднялась уже избитая тема его внешнего вида — а если быть немного конкретнее, то длины его волос. Ни мать, ни тем более отчима не устраивало его подражание «патлатым сатанистам» и его желание отрастить волосы ниже ушей, ведь это якобы делало его похожим на педика. В этот раз мужчина даже попытался насильно отрезать их, заломив ему руки прямо перед всеми — мать, как обычно, выражала молчаливое одобрение своему мужу. Тогда Круспе почувствовал, что его предали окончательно. Но ему это было даже на руку — его посадили под замок, усложнив попадание в комнату в случае непредвиденных обстоятельств. Казалось бы, взрослые должны были быть уже научены, что Цвен не будет просто тихо отсиживаться, послушно отбывая свое наказание, а просто-напросто найдет ещё один безумный способ сбежать на волю. Но, видимо, на своих ошибках, в отличии от него, они не учились от слова совсем. Круспе тихо посмеивается про себя, тут же морщась от вспышки боли в рёбрах, подходя к забаррикадированной им двери. Вся немногочисленная мебель в его комнате теперь надёжно подпирала ее, чтобы уж наверняка. Оглянувшись на опустевшее пространство, Цвен сглатывает царапающий ком в горле, подбирая приготовленный рюкзак с пола. Там было всего понемногу — документы, еды и воды на пару раз, несколько пар нижнего белья, штанов и кофт, и деньги на первое время, которые он усердно копил. Рядом с рюкзаком верным псом стояла его главная любовь и страсть — акустическая гитара в потертом чехле, которая всегда спасала его, когда становилось совсем уже невмоготу и хотелось лишь рыдать, проклиная этот мир. Она была той единственной светлой любовью в его жизни, которую он был готов сделать своей богиней, положив к ее ногам свою душу и плоть. Нежно огладив ее прикрытый плотной тканью гриф, словно бедра горячо любимой женщины, Цвен торопливо закидывает ее на плечо вместе с рюкзаком, оборачиваясь к широкому окну. Если у него все получится, то он сможет попытаться снять маленькую комнату в том месте, которое Цвен с гордостью смог бы именовать своим новым домом. Если же удача не улыбнется ему, то какое-то время Круспе придется проводить ночи на лавках или в заброшенных домах, бегая от полиции. К его счастью, осень ещё не разыгралась, и сентябрьские дни всё ещё были теплыми, поэтому ситуация позволяла жить на улице, а умение быстро бегать со временем развилось в нём достаточно, чтобы не попадать в участок при каждом своем побеге. Фурнитура окна уже давно вышла из строя, как и практически всё в этом доме. Старые рассохнувшиеся деревянные рамы со времён ГДР, за которыми не был соблюден должный уход, вызывали только жалость и отторжение. С замеревшим сердцем дёрнув на себя заржавевшую ручку, Цвен встретил только разочаровывающе протяжный скрип в ответ. Коротко выругавшись про себя и с опаской оглянувшись на дверь, он попытался приложить больше силы, которой всё же было недостаточно в его истощенном теле, но окно продолжало упорно стоять на своем. Резко остановившись, Цвен прислушался к звукам за дверь, понимая, что кто-то идёт к его комнате. Паника тут же сменила победный мираж, немым беспокойным смятением подгоняя действовать быстрее. Ручка двери дернулась, заставляя Цвена замереть. Тело бросило в пот, руки перестали слушаться, а мысли в голосе перемешались. — Опять сбегаешь, паршивец? — Гнусаво вопросил голос из-за двери. — Ты же знаешь, что с тобой будет. То, как он растягивал гласные, понижая тон с каждым словом, наводило на мысль, что мужчина был пьян. Это можно было назвать удачей — Цвен знал, каким нерасторопным и заторможенным становился отчим, когда выпивал сверх меры. Однако это также означало и то, что его и так повышенная агрессия теперь была неуправляема, и он бы не остановился, пока Цвен не отключится от боли. Ручка снова дернулась, и Круспе захотелось прокричать: «идиот, ты ведь сам закрыл замок!» — но он разумно промолчал. Заевшие створки продолжали не поддаваться, поэтому, когда Цвен услышал грохот, похожий на то, что отчим пытается выбить дверь, он решил пойти на крайние меры и разбить окно. Сделать это не составило бы труда даже для ребенка — вместо повсеместно распространенного стеклопакета тут было тонкое стекло. Забравшись на небольшую табуретку, стоящую под окном, Цвен с мучительной тревогой посмотрел вниз, раздумывая о том, как бы так прыгнуть с третьего этажа и не переломать ноги вместе с гитарой в процессе. Но тяжёлые раздумья об этом не затянулись на слишком долго, ведь возня за баррикадой стала ещё более активной, а крики ещё более громкими. Замахнувшись, Цвен крепко зажмурил глаза, перестав дышать на мгновение. Звук вдребезги разбитого стекла звенящим свистом пронесся по комнате, внося в комнату вздохи леса неподалеку, звон улиц и поскрипывания веток. Прохладный вечерний ветерок пробежал по щекам, ласковыми касаниями растрепывая волосы. Цвен глубоко вздыхает запах теплой улицы, душистой хвои и заветной свободы,переставая слышать неистовые крики за спиной. — Получается… Всё? — Спрашивает он сам себя, последний раз с горечью смотря на свою темную комнату. Облегчение, надежда и крупицы сомнения — они туго повязали его изнутри. — Только попробуй сделать это, маленький ублюдок! — Отчим, наконец, частично пробивается через баррикаду, всовывая голову в образовавшуюся щель. — Сучонок! Круспе оборачивается на него, с нарочитой язвительностью улыбаясь напоследок, взглядывая так презрительно и высокомерно, словно мужчина за дверью был чем-то низким и грязным. Казалось, что у отчима были готовы посыпаться искры из глаз после этого. — Желаю тебе самой мучительной смерти, мудак. — Цвен подтянул ногу и, схватившись за раму, ловким движением бесстрашно выпрыгнул из окна. Уже в прыжке, наконец полностью осознав действительность происходящего, Цвен судорожно старался вспомнить, как правильно приземляться, чтобы ничего себе не отбить. — На носки, потом на пятки, и кувырок через плечо, чтобы поглотить инерцию… — Заплетающейся скороговоркой пробормотал он, чувствуя, как тело приземляется на землю. Глухой стук гитары заставил уйти сердце в самые пятки, выбивая все мысли прочь из головы. Ему не было так боязно за сохранность своего тела, как за целостность любимого инструмента. Вскочив на ноги, Круспе спешно ощупал гитару через чехол, пытаясь найти трещины. — На что я вообще рассчитывал?.. — Подавляемая всё это время истерика начала подступать к горлу, пока трясущиеся руки расстегивали молнию. Резким движением распахнув чехол, даже уже не надеясь на что-то хорошее, Цвен наткнулся на чудом уцелевшую гитару, которую он в порыве чувств прижал к себе, падая на колени. — Meine Schatz… — Попадись мне только на глаза, выблядок! Я с тебя три шкуры содру! — Высунувшись с окна, мужчина одичало орал, откровенно не стесняясь в выражениях. — Пошел ты нахуй, говна кусок! — Выставив вперёд руку с выдвинутым средним пальцем, Круспе кричит в ответ, хрипя под конец своей короткой, но вполне ясной и яркой речи. Цвен перехватывает вещи поудобнее и, плотно закрыв уши влажными ладонями, без оглядки бежит куда-то вперёд, минуя фонарные столбы и лавки. Свист ветра заботливо заглушает всё те же гневные крики позади, с каждым метром становящиеся всё тише и отдаленнее, менее значительными и болезненными. Изо рта Круспе безостановочно сыплются резкие ругательства и проклятия, бескровное лицо озаряется злым румянцем, пока глаза, когда-то совсем тусклые, полные никому неведомых тягостей, вновь разгораются жизнью и надеждами на лучшую жизнь. Вскоре перед Цвеном возникает знак, оповещающий, что здесь кончается его деревня, и если он ступит за ее границу, то больше не сможет позволить себе вернуться. Против воли Круспе вспомнил свои прошлые попытки, когда ему почти что удавалось сбежать, но его отлавливали в самый последний момент — здесь, например, он один раз упал прямо в устье реки, а здесь он попытался залезть на сухую берёзку рядом с главной тропой, но та и так уже была на последнем издыхании и просто проломилась под его весом, торжественно вручив Цвена прямо в руки разгневанного офицера, что уже в тридцатый раз ловил его. Круспе и не знал, вспоминать ли это со смехом или с чем-то ещё — было непонятно, надо ли отпустить этот пережиток прошлого или помнить всё это до конца своих дней, никогда не забывая этих унижений. В любом случае он слишком привык быть несчастным. Может, ему будет даже не хватать этого ощущения обречённости, которое толкало на свершения. Цвену часто казалось, что он создан только для этой грусти, которая пленила его в замкнутый круг вечной боли и страданий. Она в каком-то смысле помогала ему глубже понимать суть его бытия. Да и как гласила его личная аксиома: «когда ты страдаешь, ты видишь истинное лицо этого мира». Пожевав губы, Цвен отмерает и в сладостном предвкушении уверенно ступает в новую, теперь уже принадлежащую лишь ему жизнь, обольщенный мечтами о великом и с этого момента доступном. Под затяжной вой ветра он быстро перебегает узкую дорогу, останавливаясь у поваленного дерева чуть поодаль, на которое он безвольно оседает, свешивая голову вниз. Всё бы и хорошо, но теперь, вырвавшись на столь желанную свободу спустя столько провалов, Цвен не знал, что ему с ней делать — он безвозвратно отторгнул лёгкий путь эскапизма, к которому всегда прибегал до этого момента. А что вообще для него эта свобода значила? Бесцельно слоняться по бескрайнему миру с гитарой на перевес, пытаясь найти смысл жизни и личное пристанище? Ведь если охватывать этот вопрос более масштабно, то Круспе уже вполне мог считаться свободным человеком — согласно декларации прав человека он имел право свободно распорядиться отмеренным ему временем и самостоятельно придать смысл своей, к сожалению, не вечной жизни. Но что делать, если он всю эту жизнь так и прошляется в блаженном неведении и поисках своего «я», став кем-то вроде чертова Сизифа — лёгкость бытия станет для него непосильным для подъёма камнем? Или вдруг он вообще пожалеет, что выбрал именно этот путь, потеряв себя в нём — что, если его призванием было стать обычной биомассой, электоратом одноразового использования, который выбирает «стабильность» и «семейные ценности» вопреки себе и своим желаниям? Ведь он же так стремится к ней и презирал саму идею быть чем-то незначительным! Получался целый парадокс, однако. Цвен подавляет рвущийся всхлип, хлопая себя по щекам и мысленно пытаясь взять себя в руки. Он был будто на перепутье — метафора плоская, но вполне себе отражает суть его состояния. Было слишком много этих: «а что если?..» и бесполезных размышлений об этом туманном и далёком будущем, отравляющих жизнь своим паразитическим существованием. Здесь, как ни крути, без сожалений навряд ли получится обойтись — риск, такой манящий своей неизвестностью и обещаниями о несбыточном, может быть равен поражению, а возвращение к своей старой, обыденной и предсказуемой, такой нежеланной жизни может вытечь в сожаление об упущенной возможности найти себя. Будущее не прямая линия, а целый лабиринт, полный темных углов. Тогда однозначно следовало отложить все последующие сожаления на потом. Только когда наступит это бесформенное и пока необременительное «потом», Цвен будет делать выводы. Ведь в чем вообще тогда смысл всего, если всегда сомневаться и сожалеть, ждать подвоха от судьбы? Жизнь ведь как импровизация, танец, где нужно чувствовать ритм, а не заучивать шаги заранее. Она должна быть невообразимо яркой, спонтанной и дикой, как волна, на которой нужно уметь держаться. Воодушевившись, он вскочил с насиженного места, осоловело оглядываясь по сторонам — нигде даже приблизительно не слышалось рёвов моторов. Круспе собирался бежать от сюда как можно дальше и желательно навсегда, но понимал, что сделать это, не имея точной цели, не зная дороги и на своих двух было бы практически невозможно. В его положении, которое он уже признавал отчасти безвыходным, ему оставалось лишь прибегнуть к помощи неравнодушных. Вздохнув, Цвен встал у обочины, вытянув руку вперёд. «Лишь бы за проститутку не приняли…» — Поморщившись от этой мысли, Круспе принялся ждать. Хотя, он готов на многое ради своей свободы. Действительно на многое.

***

Пышущее остатками тепла солнце уже давно зашло за далёкий потемневший горизонт, ознаменовав конец этого длинного дня. Неожиданно промозглая ночь полноценно вступила в свои законные права, окутывая Цвена неясными страхами и томя в мрачном одиночестве под отчужденным небом. Он шел, не видя цели, как марионетка, чьи нити, пронизанные усталостью, тянули его к земле. Сколько километров он уже прошел и сколько ему ещё предстоит? Сколько ему, черт возьми, ещё придется натереть мозолей, чтобы просто добиться своего? — Вот они, праздные скитания, о которых я так грезил, — Сварливо чертыхается себе под нос Круспе, утирая со лба пот. — все теперь тут, передо мной. Цвен, честно говоря, уже сбился со счета, сколько черствых ублюдков просто проехало мимо, безучастно оставив его на произвол жестокой судьбы. Ну конечно, кто в здравом уме возьмёт в свой новенький кожаный салон странного и пыхтящего подростка, который безостановочно распинается о том, как он однажды станет знаменитой рок-звездой мирового уровня и что «глупые предки» ещё пожалеют о том, что так с ним поступали. — Да пошло оно всё, сам разберусь! — Скинув вещи на траву, Цвен разводит руки в стороны, заваливаясь на уже остывшую землю прямо рядом с пыльной дорогой, испепеляющим взглядом смотря в небо, словно проклиная самого бога, что наверняка сидел где-нибудь на облаках и посмеивался над ним прямо сейчас. — И никто мне не нужен! Сжав под пальцами сухие травинки, Круспе уставился на спокойную, местами будто воздушную синеву неба, глубоко вдыхая свежий ночной воздух. Тишина, стоящая вокруг, позволяла слышать неровное биение собственного сердца, наполняя его гармонией и уютом. Чуть улыбнувшись, Цвен повернул голову вправо, натыкаясь на небольшой ковер из нежно-лиловых, тянущихся к лунному свету цветов, раскрытые лепестки которых нежно струились бледным сиянием. Цвен неторопливо переворачивается на бок, рассматривает узорчатые витражи на лепестках и усердно пытается вспомнить название, вдыхая их тонкий пряный аромат. — Безвременники… — Вырывается само по себе со вздохом. Круспе улыбается, понимая, что застал их цветение. Символ неугасаемой красоты, воплощение мимолетности и прелести мгновения — Цвен на удивление помнил многое об этом завораживающем цветке. Они как маяк, прорезающий полотно тьмы — среди тронутых дыханием осени растений, Безвременник вспыхивает жизнью и зацветает, создавая впечатление, что он заблудился во времени. Цвен знал, что этот цветок имел особое символическое значение — он отражал новое начало, надежду и перемены в лучшую сторону. — Какая ирония, — Бормочет Круспе, сдерживая желание коснуться этих шелковых, но опасных лепестков. Может, конечно, было немного нарциссично сравнивать себя с цветком, но Цвену казалось, что чем-то они были похожи — может, через время, когда никто этого не будет ожидать, он тоже вдруг зацветёт, поразив всех. Тогда он тоже начнет нести надежду в этот мир через свою музыку, как Безвременник своей яркостью среди этой серости. Цвен закрывает глаза, глотая густеющий воздух, заполняющий лёгкие сладкой дремотой. Всё-таки, интересно, каков будет апофеоз его надежд и стараний? — Какая уже разница… — Перебивает он сам себя, закладывая руки за голову. Время уже само расставит всё по местам, а ему оставалось только ждать.

***

— Ребенок, ты там живой? — Чей-то неприятно хриплый, но играющий будто искусственно развесёлыми нотками голос настойчиво скрипит над ухом Цвена, которое тот, недовольно мыча, пытается спрятать ладонью, сворачиваясь в клубок. Тогда сводящее с ума булькающее скрежетание обрывается и Круспе блаженно причмокивает, подобрав под себя ноги для пущего удобства. Но тут что-то похожее на палец, шершавый и горячий, заинтересованно тыкает его в щеку лёгким нажатием, посылая по телу мурашки и сгоняя всю сонливую дымку прочь. Цвен ошеломленно встрепенулся, отползая назад, надеясь, что ему в лицо тыкали действительно пальцем, а не членом. — Хы, живой, — Сверкнув желтовато-расплывшейся улыбкой, где не хватало два передних зуба, некий мужчина неловко плюхнулся на задницу, уставившись на него покрасневшими стеклянными глазами. — А так был похож на труп… Круспе смахивает с лица распустившиеся из хвоста волосы, опасливо подтягивая вещи поближе к себе под внимательный, но расслабленный взгляд чужих бездонных глаз. Каждое его малейшее действие, которых в порыве возбуждённой тревоги стало чересчур много, теперь сопровождалось им, порождая в нем густое беспокойство. Но ещё больше, чем повышенный интерес к его персоне, его напрягал этот акт альтруизма от такого сомнительного человека, что якобы обеспокоился его состоянием. — Ты ещё слишком мал, чтобы так суетиться! Оглянись лучше по сторонам, — Мужчина широко раскрывает руки, вращая головой, пока Цвен непонятливо морщит лицо. — Глянь какие леса чудесные, а небо так вообще как взбитые сливки! Давай, приляг со мной, полюбуйся. — Откажусь, — Парень, не разделяя того же энтузиазма, отползает ещё дальше, по его мнению вполне справедливо опасаясь внезапного нападения. «Нелепица! Я-то и боюсь этого хилого утырка?! Я в свое время таких ронял на постоянной основе!» — Неожиданно вспомнив свои прошлые спортивные свершения, Цвен обретает чуть больше решимости вломить этому хиппарю в челюсть, если он вдруг начнет распускать руки. Подняв глаза, Круспе натыкается на смазанный взгляд перевернувшегося на бок мужчины, что продолжал добродушно улыбаться, совершенно не двигаясь. Теперь он смог рассмотреть его будто бы расплывающуюся фигуру немного детальнее — длинные русые волосы, склеенные в тонкие неряшливые пряди потом и грязью, были украшены вплетенными яркими лентами и засохшими цветами, старая вышиванка с жилетом висели на нём. Его лицо было молодым, но немного морщинистым, глаза глубоко посаженными и вдумчивыми, где сквозь марь от травки была видна словно вселенская осознанность. А в его не очень густой бороде, сплетенной в тонкую косу, затерялись травинки. Он был болезненно худым и длинным, вызывающим целый диссонанс чувств одним лишь своим видом. — Да ну тебя, ребенок, расслабься. Дядю Скольда маленькие мальчики не привлекают! — Он крутит прядь на пальце, делая частые паузы, словно забывая, о чем говорит. — Давай я тебе венок сплету в честь того, что мы подружились, а? У меня и ленты были где-то, как раз на тебя. — Не надо мне венков никаких! В задницу себе их засунь! — Цвен прерывает мужчину, который просто медленно моргает, замолкая с улыбкой. — Что тебе надо вообще?! Наверняка ведь успел уже пошариться у меня в вещах! — Всё это материально, так пошло, — Качает он головой в ответ. — Лучше скажи мне, почему у твоих глаз такой отвратительно-грустный цвет? Цвен, который только хотел открыть рот, застывает на месте, не зная, что ему сказать теперь — не тупиковый вопрос ввел его в ступор, а резкое понимание того, что навряд ли он добьется чего-то вразумительного в ответ от этого человека, что производил впечатление того, чьим смыслом жизни наверняка было что-то эфемерное и максимально бессмысленное, оторванное от мира, как и у всех этих приверженцев культуры хиппи. Подтянув колени к груди, Круспе укладывает на них подбородок, хмурясь. Чужая разыгравшаяся эмпатичность его раздражала, а то, что все его эмоции были для этого обкуренного чудика как на ладони, и вовсе вымораживало. — Я теперь считай, что бездомный. — Признание выходит странно легко, словно на каком-то подсознательном уровне он чувствовал, что его не осудят. Скольд несколько раз почесывает бороду, внимательно разглядывая сокрушенного Цвена. — Знаешь, многие мои братья и сёстры из коммуны проходили через это. — С толикой грусти в голосе произносит он. — Всех нас объединила борьба против это проклятого конформизма, которым запудривают мозги всем. В их глазах мы просто паразиты и лентяии, но они даже не видят того, сколько мы вкладываем в то, чтобы мир был хоть чуточку лучше. Скольд недовольно изгибает заросшие брови, пока Цвен беззвучно открывает рот, не совсем понимая чужую открытость, но чувствуя, что этими словами собеседник смог немного расположить его к себе. — Нас винят в недосягаемых мечтах, но разве плохо мечтать о несбыточном? Разве людям нельзя мечтать? — Мужчина вонзается в него взглядом, поражая Круспе осознанием того, сколько в нём упрямой надежды. — Но всё же, — Скольд внезапно ухмыляется, так же смазанно, как и в прошлые разы, но Круспе он больше не кажется таким уж странным. — Я вижу, что ты загнан в угол больше, чем показываешь. Хочешь выбраться из клетки, в которую тебя насильно посадили? Цвен неуверенно кивает, мысленно продолжая удивляться тому, как мужчина так точно смог проехаться по его болевым точкам. — Тогда… — Скольд взмахивает широким расписанным рукавом, протягивая ему руку. — Давай со мной. Я не буду забивать тебе голову тем, что ты действительно избавишься от неё, но ты сможешь создать свою, состоящую из твоих собственных убеждений. Всё же даже это тюрьма, хоть и добровольная. — Заменить одну клетку на другую… — С губ почти что сорвалось заветное «да!», положившее бы конец всей этой неопределенности и волнениям о завтрашнем дне, но Цвен осекается, впадая в очередной ступор. Как бы это привлекательно не звучало, но это было не то, чего он действительно хотел. Конечно, это было слишком внезапно. Цвен даже толком не успел узнать, что Скольд за человек и не увезут ли его заместо этого куда-то в лес. И было бы глупо обманывать себя, создавая видимость того, что он один из них — людей, что искали душевной гармонии в своей наивной утопии и жили принципами, которых он просто не мог понять. Их идеи стремления к романтической иллюзии всеобъемлющей свободы были чем-то схожи, но Цвен понимал, что он будет лишь чужаком среди всех этих искренне свободных людей. Ему не слишком симпатизировало жить общинной жизнью и быть стесненным их порядками, он во многом не разделял их идеалов и не представлял, как можно прожить всю жизнь в иллюзиях, игнорируя суровую реальность. Для него всё это звучало скорее как поэтическая отсебятина, чем как практичный жизненный принцип. Он был слишком педантичным, человеком с прагматичным складом ума, добровольно скованным своим внутренним порядком и мыслями, которые бы сдерживали его полет. По его мнению этот идеализм был не более чем мимолётным порывом, который бы не обеспечил ему того, чего он действительно хочет. И, может быть, он был слишком испорчен, чтобы поддерживать красивые, но пустые лозунги, скандирующие о всесторонней любви и надежде на изменения целого мира. Цвен понимал, что реальность не готова принять эти идеалы. Они бы просто не поняли друг друга. — Нет, это не для меня. — Затравленно признает он, чувствуя себя от чего-то виноватым. Скольд в ответ лишь понимающе улыбается, вместо этого вплетаясь пальцами в его волосы. Цвен резко отшатывается, словно от огня, не зная, как реагировать на такой жест — в его мире до этого не существовало ласковых прикосновений и заботы. — Это правильно. — Он не упрекает Цвена за его напуганный взгляд, вместо этого смотря так открыто и трепетно, что у Круспе перехватывает дыхание. Никто и никогда не смотрел на него с такой теплотой и понимаем. — Всё же в окружении не тех людей человек быстро гаснет. Цвен согласно хмыкает, старательно подавляя в себе желание расплакаться как ребенок и броситься в объятия взрослого, что смог хоть немного понять его. Наконец расслабившись и перестав находить чужое присутствие раздражающим, Круспе вытягивает ноги, подставляя лицо догорающим лучам бледного солнца. — Я могу спросить кое о чем? — Щебетание птиц неподалеку усыпляет всю его бдительность окончательно. — Валяй, — Скольд, точно дерьмовый фокусник, вытряхивает из рукава нечто похожее на самокрутку, зажимая ее меж тонких губ. — Насколько отсюда далеко до людских поселений? — Цвен с жадностью наблюдает за манящим косяком, испытывая никотиновую жажду. — Тебе ничего не светит на своих двух, увы. — Мужчина шарит по карманам. — Только если ты готов шлёпать без устали недельку другую. — Черт… — Стонет Круспе, дёргая волосы. — И как быть? — Тебя подкинуть может? — Наконец найдя коробок спичек, Скольд закуривает, непринуждённо ведя плечами. — А можно? — Цвен прикрывает глаза от пряно-землистого запаха марихуаны, разнесшегося по округе. — Только бензин дорого стоит ведь… У меня денег едва хватает на еду. — Я отрицаю какой-либо материализм, ребенок. Это безвозмездно. — Смеётся он. — Я не верю в безвозмездность. Особенно от незнакомцев. Люди так устроены, что это невозможно. — Цвен цокает, пытаясь найти подвох. — Если тебе не интересны деньги и тому подобное, то наверняка будет интересно что-то другое. Гитара, одежда, мое тело? — Полегче, ребенок. — Скольд перестает смеяться, махая руками. Он вмиг стал выглядеть трезво, а не как растекшаяся от кайфа лужа. — Для начала прекрати смотреть на мир так однобоко. И даже не думай больше такое предлагать людям! — Тогда что тебе нужно? — Цвен смотрит на глубоко возмущенного Скольда. — Считай, что мне будет легче, если мы будем в расчёте. Я ненавижу быть кому-то обязанным. — Какие, однако, дети пошли… — Мужчина нервно затягивается косяком, играясь с бусами на шее. — Раз на то пошло, то я могу поиграть на твоей гитаре? Круспе быстро кидает взгляд на присыпанный землёй чехол, испытывая невнятную тревогу — будто сейчас будут трогать его ребенка, а не простую гитару. Но в его положении это было ничем по сравнению с предложением Скольда. — Только если ты будешь нежен. Цвен подтягивает инструмент к себе на колени, с предельной осторожностью выуживая его из тканевых пут чехла. Он на пробу проводит по всем струнам пару раз, наслаждаясь прозрачно чистым звуком, льющимся из нее. Мужчина увлеченно наблюдает за этим единением, посмеиваясь про себя. Этот мальчик определенно был интересным. — Обещаю быть нежным. — Скольд нетерпеливо берет в руки гитару, постукивая по корпусу и кивая самому себе. — Хорошая. — Ещё бы. — Дёргает носом Цвен. Наиграв на пробу что-то не совсем разборчивое, Скольд сменил хват на блюзовый, съехав на нижние лады. Мелко покачав пальцем, он сделал жужжащее вибрато, отчего Цвен приоткрыл рот, вслушиваясь в знакомые ноты. — Yeah, his guitar slung across his back, His dusty boots is his cadillac Flamin' hair just a blowin' in the wind Ain't seen a bed in so long it's a sin He left home when he was seventeen The rest of the world he had longed to see.— Его пальцы уверенно затанцевали по грифу, извлекая чуть дребезжащий, но глубокий шелковистый звук, вторящий каждому чувству. Голос Скольда не был идеально поставленным, но слушая его можно было словно наяву чувствовать тепло ночного костра и безграничность ночного неба. Цвен завороженно наблюдал за его непринуждённой позой, полной уверенности, вслушиваясь в каждую воздушную ноту, исходящую из-под его пальцев. Эта лёгкость звучания отправляла в музыкальные грёзы, позволяла плыть по волнам звуков, открывая душу исполнителя слушателю. И вдруг Цвен понял, что настоящая музыка живёт именно в таких моментах, а не на больших сценах залов. — Джими Хендрикс? — Шепчет Круспе, не открывая сомкнутых от наслаждения глаз. — Не думал, что молодежь ещё такое слушает. — Скольд довольно ухмыляется, облизывая губы. Во взгляде обоих, не смущенных таким молчаливым откровением, читается скрытая тоска и осознание, что песня значит для каждого из них слишком много. — Теперь мы точно рассчитались. Но позволь мне сыграть ещё кое-что…