Трикстер

Gooffy: Я буду ждать тебя на крыше к восьми       Чонгук отправил это сообщение ещё в шесть вечера, но ответ так и не получил, а без пятнадцати восемь он уже стоял на крыше с четырьмя банками пива и парой пачек рисовых чипсов.       Сейчас же на часах половина девятого, а он всё ещё в гордом одиночестве стоит с тёплым пивом в руках и холодной яростью в душе на грёбаной крыше.       Вайс настолько раздражает, что он едва зубами не скрипит. Какого чёрта соглашался на встречу, если не собирался приходить? Что за ёбаный детский сад? И снова этот повсеместный тотальный игнор, от которого кулаки аж зудят от желания вмазать за потраченное время и нервы.       Чонгук не собирается оставлять это просто так. Он не будет больше наступать на горло собственной гордости и не даст собой помыкать — цену себе всё-таки знает. Он оставляет всё, что купил, на крыше, злясь ещё и из-за того, что потратил деньги впустую, и идёт к Вайсу домой. Плевать, как он попадёт в квартиру, но не успокоится, пока не сделает это.       Уже на подходе к жилому комплексу Чонгук даёт Вайсу ещё один шанс. Последний. Он пишет: Gooffy: Какой у тебя номер квартиры?       И — о чудо — ему отвечают: vice: Прости, сегодня не получится встретиться Форс-мажор Gooffy: Номер квартиры какой?       И на этом их переписка обрывается. По правде говоря, Чонгук настолько взбешён, что ему становится наплевать на Лаки, на спор и на команду в целом — он готов разъебать Вайса за такое поведение, и ему абсолютно всё равно, что будет дальше. Но для этого сначала нужно Вайса найти, а он забаррикадирован в бетонных стенах для мажоров, и один только чёрт знает, как его оттуда достать.       Можно написать Фокси, но после их последней переписки желания быть снова посланным нахуй нет совсем. Как вариант, ещё есть Чимин, но перед этим придётся выслушать получасовую тираду о том, какой же он, Чонгук, эгоистичный уёбок. И не факт, что Хоуп из Мышек скажет Чимину настолько личную информацию о своём капитане.       Но то ли сама вселенная благоволит Чонгуку, то ли звёзды так сложились, что когда он подходит к воротам жилого комплекса, те оказываются открытыми, а у нужного подъезда стоит Вайс, шарясь по карманам, видимо, в поисках ключей. Что это, если не судьба?       Прошмыгнув мимо ворот, Чонгук нагоняет того прямо у массивной металлической двери, успевает задержать её, чтобы не закрылась полностью, и пройти внутрь. Следующим шагом он хватает Вайса за рукав и разворачивает к себе, готовясь вывалить всё своё недовольство. Но…       …замирает.       Лицо Вайса похоже на одно сплошное месиво: разбиты губы, из носа течёт кровь, рассечена бровь, под глазами наливаются синяки, да и вообще всё лицо покрыто ссадинами. И смотрит он так разбито, но в то же время озлобленно, что по коже невольно идёт мороз.       — Что?.. — Чонгук теряется. — Что случилось?..       — Какого чёрта ты здесь делаешь? — Вайс, вероятно, не в настроении делиться своими приключениями. Кривится от боли и выглядит так, словно вот-вот в обморок грохнется.       — Что с твоим лицом? — а Чонгук не обращает на это никакого внимания. Его сейчас интересует совсем другое: почему от чужого вида у него щемит в груди и дышится как-то тяжело.       — У меня нет желания говорить об этом в подъезде. По правде говоря, у меня вообще нет желания об этом говорить. Особенно с тобой, — звучит как удар под дых.       Вайс вырывает руку из захвата и собирается уйти, но Чонгук не даёт — увязывается следом, хотя его не то, что не приглашали, ему прямо дали понять, что видеть не хотят. Но, опять-таки, плевать он на это хотел — ему просто необходимы ответы. Он плетётся позади до самого лифта, заходит внутрь вместе с Вайсом и натыкается на его холодный взгляд.       — Что? Я никуда не уйду, — сразу поясняет. — Ты себя видел вообще? Как я тебя в таком состоянии оставлю?       — Берёшь и оставляешь.       — Не будь ребёнком, — Чонгук совершенно бесцеремонно заходит за Вайсом в квартиру, разувается и следует за ним в ванную комнату. Опираясь плечом о дверной косяк, наблюдает за тем, как тот пытается умыться, шипя от боли, видит, как вода окрашивается в ярко-красный, и от этого вида его начинает немного подташнивать.       — Пошёл к чёрту, Гуфи, — огрызается Вайс.       — Тебе нужно обработать раны.       — Я сказал тебе свалить к чёрту, — настаивает.       Только вот Чонгуку глубоко похуй на это.       — Где аптечка?       — Тебе в рифму ответить?       — Только если в рифме заложен верный ответ, — Чонгук отшучивается, пытаясь держать себя в руках. В нём сейчас слишком много эмоций — начиная от злости, заканчивая полным непониманием происходящего. Ему неприятно смотреть на такого Вайса, и дело далеко не в том, что так называемое гнездо на голове у него выглядит ещё хуже, чем обычно, а бесящий прикид школьного ботана весь в пыли, грязи и местами порван.       Дело в том, что в арсенале чувств Чонгука присутствуют сострадание и эмпатия.       И это сейчас совершенно не кстати.       Он не хочет сейчас думать о том, насколько больно Вайсу, он лишь хотел бы узнать, что случилось, умело этим воспользоваться и пойти, наконец, домой. Но почему-то думает.       — Кто это сделал? — Чонгук не оставляет попыток добиться правды.       — А я ебу? — Вайс чертовски зол: яд из него так и льётся. — Знаешь, они не представились, прежде чем начать меня пиздить, — тянется к верхнему шкафчику у зеркала и достаёт оттуда небольшую аптечку. Чонгук сразу же выхватывает её из рук.       — Идём в гостиную, — говорит тоном, не терпящем возражений. И, удивительно, но Вайс на этот раз молча следует так называемому приказу.       Они садятся на идеально чистый бежевый диван, и у Чонгука челюсти сводит от мысли, что Вайс его сейчас запачкает. Но это не его дом, не его мебель и не его проблемы, поэтому он сбрасывает с себя желание добавить хозяину квартиры пару синяков и открывает аптечку. Что его смущает, так это то, что приходится быть слишком близко к Вайсу. Настолько, что при желании можно посчитать каждую невообразимо длинную ресничку на чужих веках. И Чонгуку совсем не нравятся мысли, посещающие его в данный момент.       — Ни один синяк или ссадина не испортит твоей красоты, — он совершенно случайно озвучивает то, что промелькнуло в голове, и сам этого пугается. Он не собирался говорить ничего подобного. Вообще и думать об этом не хотел, но факт остаётся фактом — Чонгук считает Вайса привлекательным.       Если не сказать красивым.       Чужие спутанные волосы портят общую картину, но, находясь так близко, можно понять, что эти губы в форме корявого сердца не такие уж и безобразные. Особенно после того, как Чонгук узнал, насколько они мягкие.       Это странно и пиздец как тупо, поскольку ещё недавно Чонгук считал его стрёмным задротом и хлюпиком, а сейчас смотрит пристально и, не контролируя собственные руки, кладёт одну из них на чужую скулу и большим пальцем совсем легонько, чтобы не причинить дополнительной боли, оглаживает раненную щеку.       — Или обрабатывай раны, или проваливай, — хрипло шепчут ему. В глазах напротив читаются страх и сомнения, Вайс будто борется сам с собой, и Чонгук видит, что тот проигрывает.       — Я не оставлю тебя.       Идеальный момент, чтобы сказать что-то настолько сопливое и киношное. Идеальный в своём исполнении Чонгук и идеальная реакция Вайса — тот в явном замешательстве, что приводит в тихий восторг. Глаза напротив мечутся, как зверь в клетке, не могут остановиться на чём-то одном, пока рука Чонгука всё ещё находится на щеке Вайса.       — Ты придурок, — выдыхает тот. — Сначала делаешь хуйню, из-за которой я получаю по лицу, а потом строишь из себя идеального парня? — звучит укоризненно и обиженно.       — Что ты имеешь в виду? — Чонгук напрягается. Ему не нравится то, что он слышит. Ему не нравится быть причиной чьей-то физической боли.       — Судя по тому, как они говорили, что пидорам в киберспорте не место, они нас видели.       Блядь.       — Нас?       — Переживаешь за свою шкуру? — Вайс хмыкает. — Что-то как-то поздновато.       Чонгук наконец убирает руку, чувствуя в горле противный ком, и отводит взгляд. Откровенно говоря, ему вообще хочется встать и уйти, и дело не в том, что он волнуется за себя, хотя доля этого тоже присутствует. Дело в том, что Чонгук догадывается, в чём проблема.       В ком проблема.       И от этого тошно.       — Сними толстовку, — он отвлекает себя всеми возможными способами, решая всё же осмотреть Вайса на предмет других повреждений, и старается при этом выглядеть так, словно его вот-вот не вырвет.       — Может, мне сразу полностью раздеться? — Вайс фыркает, разбавляя гнетущую атмосферу шуткой, и Чонгук ему за это благодарен, потому что есть возможность перевести тему и забить голову чем-то другим. Менее травмирующим.       — А ты можешь? — подыгрывает.       — Пошёл к чёрту, — на этот раз его посылают сквозь смешок, но худи всё же снимают. Под низом оказывается футболка, и Чонгук одним взглядом показывает, что её тоже необходимо снять.       Вайс слушается.       — Блядь… — Чонгук не ожидал увидеть такое количество гематом на худощавом теле. Рёбра, бока, спина — всё покрыто фиолетовыми пятнами. Похоже, что большую часть времени Вайса били не по лицу, а пинали лежачего ногами.       Пиздец.       — Может, прекратишь пялиться и начнёшь что-то делать?       — Сколько их было? — голос Чонгука сиплый и надломленный. Он осторожными движениями распределяет мазь по синякам и втирает её, морщась от того, как Вайс шипит от боли.       — Сначала около пяти. Потом у меня начало двоиться в глазах, и их стало в два раза больше, — опять со смешком.       Чонгуку на это нечего сказать. Его берут злость и разочарование, он действительно чувствует себя потерянным и будто бы виноватым, но старается этого не показывать. Обрабатывает мазью все повреждённые участки, кончиками пальцев оглаживая мягкую кожу, и переходит обратно к лицу. Вновь они настолько близко, что Чонгук чувствует на щеках тёплое дыхание Вайса, видит мелкие крапинки в его карих глазах и может рассмотреть каждую трещинку на окровавленных губах. Осторожно обрабатывает антисептиком раны, стараясь не смотреть прямо, чтобы, не дай бог, не столкнуться взглядами, и хочет убраться отсюда как можно дальше.       — Останешься? — но у Вайса, похоже, другие планы. Тот спрашивает со страхом и надеждой в голосе, и Чонгук понимает, что это отличный способ сблизиться и поймать Вайса в свои сети, но ему настолько тошно, что он просто не может. Не выдержит.       — Прости, есть неотложные дела, — врёт.       — Понял.       — Может, тебе стоит вызвать скорую? — не то чтобы Чонгук волнуется, но он волнуется. — У тебя может быть сломано ребро.       — Ничего, срастётся. Насколько я знаю, на рёбра всё равно гипс не накладывают.       Не такой уж Вайс и хлюпик, как казалось изначально. Скорее, отважный и слабоумный. Чонгук усмехается.       — Мне пора, — пытается сымитировать вселенскую тоску в голосе.       — Не притворяйся, будто не хочешь уходить, — Вайс смеётся. — Кому захочется возиться с калекой?       — Мне. Но я правда должен идти.       — Проваливай уже.       — Напишешь мне? Я завтра приду.       — Спокойной ночи, Гуфи, — Вайс, как всегда, не даёт чёткого ответа, но и ничего не отрицает. Это хорошо. Чонгук сегодня выдохнет, а завтра с новыми силами придёт и воспользуется возможностью показать себя с лучшей стороны.       Но это завтра. А сегодня он выходит из жилого комплекса Вайса и достаёт из кармана телефон, собираясь всё выяснить. Честно говоря, ему страшно узнать, прав ли он, но, тем не менее, гудки в телефоне говорят о том, что уже поздно давать заднюю.       — Да, Гу?       — Прошу тебя, скажи, что ты не имеешь к этому никакого отношения.       — Ох, ты уже видел? — Лаки мерзко смеётся. — Видос шикарный получился. Одно удовольствие было смотреть, как его пинают ногами.       — Какого чёрта?! Ты вообще в своём уме?! — Чонгук переходит на крик. — Мы о подобном не договаривались!       — Ты думаешь, я просто так просил поцеловать его? Мне нужно было фото, доказательства, называй как хочешь, и мои хорошие знакомые его сделали. Тебе бояться нечего, твоего лица там не видно.       — А татуировки? По ним легко можно узнать, — шипит Чонгук.       — Говорю же тебе, ничего не видно.       — Это ненормально, Лаки. Ты не видел его. На нём живого места нет! — Чонгук в ужасе. Он никогда бы не подумал, что его капитан настолько бездушный и ебанутый.       Но…       — Он заслужил, — отвечают ему холодно.       — Да чем?! — Чонгук в искреннем недоумении. — Что такой, как Вайс, мог тебе сделать?!       — Уймись.       — Ты понимаешь, что чуть не похерил всё? Думаешь, он не понял, что в этом моя вина? — Чонгук понимает, что совести у Ханыля нет, поэтому переходит к более весомым аргументам.       — Но ты же всё разрулил? — удовлетворённо так.       Чонгук понимает, что нет никакого смысла вести диалог с Лаки — тот всё равно зациклен на одном. Поэтому:       — Я ненавижу тебя, — всё, что говорит он, прежде чем положить трубку.       Чонгук в ярости и отвращении к себе.       Сегодня, благодаря ему, Ким Тэхёна, того самого ранимого цветочка, едва не растоптали подошвами блядских кроссовок.

***

      Юнги редко идёт против правил, такой уж у него характер: привык плыть по течению, никуда не сворачивая. Но сегодня и это, и даже Намджун, твердящий, что на время буткемпа стоит забыть о внешнем мире, не мешают ему забить хер и уехать на свидание. Он обещал себе не наряжаться, но по итогу стоит у машины в таком виде, будто только этого и добивался. Чёрные скинни, белая рубашка с закатанными рукавами, массивные серьги и лёгкий макияж — всё это явно кричит о том, что он старался понравиться. Юнги не привык напрягаться лишний раз, но Пинки действует на него странным образом. Ещё совсем недавно он бы никогда не искал случайной встречи с едва знакомым парнем, зная, насколько опасным это может быть в мире киберспорта, да и в Корее в целом. Совсем недавно он бы даже не подумал о том, чтобы рыскать в поиске информации о ком-то, чтобы якобы невзначай столкнуться. И уж точно не звал бы на свидание.       Но вот он здесь, перед магазином, где работает Пинки. Наряженный, уверенный в себе и расслабленный.       Ровно в десять вечера Пинки выходит из магазина и лёгким шагом идёт по направлению к машине. Взгляд у него отсутствующий, на лице ни намёка на улыбку, но Юнги это абсолютно не парит. Он всё понимает.       — Надеялся, ты не приедешь, — говорит тот, подойдя ближе.       Очень мило.       — Надеялся, сегодня ты будешь более довольным, — парирует.       — С чего бы?       Юнги кивает на пассажирскую дверь, намекая сесть в машину, и не сдерживает улыбки, когда Пинки открывает её и, увидев маленький сюрприз, оставленный для него, выдаёт протяжное:       — Жра-а-чка. С чего вдруг?       — Ты же с работы, голодный наверняка, — Юнги старается звучать менее заботливо, чтобы не спугнуть, но получается у него плохо. — Хочешь поесть сейчас или как приедем?       — А куда мы едем? — Пинки садится в машину, пристёгивается и кладёт свой поздний ужин на заднее сидение.       — За город.       — Хочешь вывезти меня в лес, изнасиловать и убить?       — Зачем же сразу убивать? — Юнги пытается шутить, и у него даже вроде как получается, если судить по тому, как мило Пинки смеётся в ответ.       Они едут около часа и за это время перекидываются от силы парой фраз, но тишина между ними комфортная и ненапряжная. Это удивительно, учитывая, что они всего во второй раз находятся наедине. Но Юнги это нравится. Он не большой фанат знакомств и ему не так легко сходиться с новыми людьми, но есть что-то в Пинки такое, что заставляет к нему тянуться.       Юнги привозит его к одному из побережий реки Хан, паркует машину на самом пляже, едва ли не у воды, и выходит наружу, закуривая сигарету. Пинки наглеет: закуривает прямо в салоне авто.       — Переломишься из машины выйти и покурить на свежем воздухе? — самую малость злится. Он даже Вайсу не позволяет подобного.       — Я после работы и я устал. В отличие от некоторых, — Пинки в ответ фыркает, но всё же выходит на улицу и становится рядом с Юнги, облокотившись о капот. — Доволен? — спрашивает.       Юнги ему приторно-сладко улыбается, обнажая дёсны, и ловит ответную улыбку — согревающую и вызывающую внутри что-то новое, ранее неизведанное.       — Буду ещё довольнее, когда поешь.       — Окей, Фокси, не будь таким.       — Каким? — Юнги недоумевает.       — Ну вот таким, — Пинки тычет в него пальцем.       — Не умеешь принимать заботу?       — Не понимаю, с чего вдруг ты вообще обо мне заботишься.       Вполне логичное замечание. Но проблема в том, что Юнги и сам не знает, с чего вдруг такое рвение угодить Пинки. Он просто долгое время наблюдал за ним на тусовках, всматривался в красивое, но обычно печальное лицо, любовался чужой внешностью и мечтал заглянуть глубже: поговорить, услышать голос, узнать ближе, получить доступ к мыслям, секретам… сердцу? Внезапный, ничем необъяснимый порыв. А Юнги не из тех, кто долго взвешивает за и против. Он из тех, кто берёт и делает.       Вот и с Пинки так. Захотел его себе — начал действовать.       — Ты против? — решает уточнить. Не то чтобы это на что-то повлияло бы, но всё же хотя бы ради приличия стоит спросить.       — Мне поебать, — Пинки же безразлично пожимает плечами и хмурится. — Если тебе нечем заняться — вперёд.       — Спасибо за разрешение.       Пинки порядком забавляет. Его вечно угрюмое лицо, колючий характер и абсолютный похуизм ко всему окружающему воодушевляют. И это, как бы это нелепо ни звучало, странно, потому что Юнги не любит делать лишних телодвижений, а в ситуации с этим парнем придётся попотеть, чтобы хоть чего-то добиться.       Но он, к собственному удивлению, готов.       Он с умилением наблюдает за тем, как Пинки достаёт свой ужин из машины и, положив пакет на всё ещё тёплый капот, с любопытством заглядывает внутрь. Его лицо тут же светится и становится ещё привлекательнее, хотя, казалось бы, куда? А Юнги взгляд оторвать не может. Сам себя не узнаёт, но, блядь, пялится непрерывно, как маньяк какой-то, впитывая каждую эмоцию своей будущей жертвы.       А потом рассыпается внутри, услышав то, чего уж точно не ожидал услышать:       — Если бы ты ещё картошку фри купил, я бы, может, влюбился в тебя.       — Она бы размокла и была невкусной. Можем на обратном пути заехать за свежей, если пообещаешь.       — Пообещаю что?       — Влюбиться.       Во взгляде Пинки мелькает что-то похожее на необъяснимую боль, после чего тот сразу отворачивается и, как ни в чём не бывало, приступает к трапезе. Очевидно, что пытается спрятать настоящие эмоции, а Юнги чертовски интересно, что же от него пытаются скрыть. Но он не лезет — даёт возможность спокойно поужинать, выкуривая сигарету за сигаретой.       Между ними что-то меняется. Тишина всё ещё кажется достаточно комфортной, но тонкая нить напряжения в воздухе всё равно ощущается, мешая чувствовать себя до конца расслабленным. Юнги хочет разорвать повисшее молчание, но попросту не знает как. Лишь смотрит на то, как мило Пинки жуёт и, подождав, пока тот доест, садится вместе с ним в машину.       В голову не приходит ничего лучше, чем спросить что-то о команде, чтобы завязать разговор, но, повернувшись корпусом к Пинки, Юнги цепенеет. Тот, абсолютно не выказывая никакого смущения, снимает с себя белую футболку, оставаясь обнажённым по пояс, бросает её назад и, столкнувшись с ним взглядами, спрашивает:       — На заднее сидение переберёмся или мне на колени к тебе сесть?       Юнги ни черта не понимает. Он таращится удивлённо и не может вымолвить ни слова. Лишь спустя несколько минут, замечая, как чужая кожа покрывается мурашками, отмирает и задушенно хрипит:       — Что ты делаешь?..       — Ну ты же меня сюда потрахаться привёз. Чего зря время терять? — Пинки говорит совершенно спокойно, словно о чём-то незначительном, а не о, чёрт возьми, сексе в машине с малознакомым человеком.       — С чего ты взял, что я привёз тебя для этого? — Юнги с трудом выдавливает из себя слова.       — А для чего тогда я мог тебе понадобиться? Привёз на пляж, покормил… Просто так, что ли? — хмыкает болезненно.       У Юнги от этого внутри всё сжимается. Он не понимает, как такой парень, как Пак Чимин, может настолько не уважать себя и своё тело, чтобы отдаться первому попавшемуся за еду из Макдональдса. Юнги никогда не отличался особой сентиментальностью, для него выражение эмоций — задача со звёздочкой, но сейчас ему настолько больно осознавать, насколько перед ним сидит израненный человек, что он едва сдерживается, чтобы не взвыть в голос.       — Почему ты так себя не любишь? — шепчет и тянется на заднее сидение за чужой футболкой. — И оденься, пожалуйста.       — Вот только давай без этого, ладно? — Пинки злится. Выхватывает из рук футболку и раздражённо натягивает на себя. — Решил меня окончательно унизить?       — Эй… — Юнги старается звучать мягко. — У меня не было цели тебя обидеть. Просто, извини уж, но я не сплю с кем попало, а ты пока для меня никто.       — И никем не буду, — огрызаются.       — Это уже тебе решать.       — Фу, блядь, — Пинки внезапно всхлипывает и зло вытирает глаза тыльной стороной ладони. — Ощущение мерзкое, когда тебя отшивают. Отвези меня домой, — просит уже тише, звуча до боли разбито.       У Юнги сердце кровью обливается. Он так старался стать причиной улыбки для этого парня, а по итогу сделал только хуже. И что с этим делать — совершенно не понимает.       — Иди сюда, — он отодвигает автомобильное кресло назад и разводит руки в стороны, намекая Пинки сесть к нему на руки. — Раздеваться не обязательно, — шутит, чтобы разрядить обстановку.       Честно говоря, он и не надеялся, что Пинки после всего согласится и подпустит к себе так близко, но сути это не меняет — тот перелазит через коробку передач и умащивается на его коленях, уложив голову на плечо.       Тепло.       Трепетно.       Очаровывающе.       — Твоё тело прекрасно, как и ты сам, — Юнги поглаживает его одной рукой по спине, пока второй мягко перебирает розовые волосы. — Ты не должен так к себе относиться. Вернее, это твоё право, но мне эгоистично хотелось бы, чтобы ты уважал себя больше.       — Замолчи, — всхлипывает Пинки.       — Я не знаю, что произошло и происходит в твоей жизни, не знаю, почему ты такой, но, если позволишь, я бы хотел узнать, потому что ты мне нравишься, — чего уж Юнги не собирался делать так быстро, так это открывать свои чувства, но вот он здесь: в своей машине, с Пинки на руках, шепчет ему в макушку то, что хранил в себе последние месяцы.       — Я попросил тебя заткнуться, а ты всё бубнишь и бубнишь, — смеётся тот сквозь слёзы.       Хороший знак.       — Хорошо, — соглашается Юнги. — Я отвезу тебя домой. Садись на заднее сидение. Может, поспишь, — и опять эта обезоруживающая забота в голосе.       Пинки не сопротивляется. Молча перелазит назад, садится у окна и, склонив голову набок, смотрит на тихую гладь воды, пока по его щекам текут слёзы.       Юнги не знает, почему тот плачет. Юнги хотел бы знать, но он не посмеет ворошить сейчас тот клубок змей, что живёт внутри этого извечно печального парня, когда ему и так тошно.       Всё, что он может, это включить тихую музыку и, надавив на педаль газа, увезти его домой.