Beat generation

Колеса стучат о рельсы, поезд слегка потрясывает, пейзажи сменяют друг друга, и во всем этом есть какая-то своя статичность. Кажется, лет восемь назад такое уже было. Тогда в вагоне стоял дикий гогот сестры, напротив сидели родители и дотошно пичкали жрачкой, а на столике лежал очередной шутовской роман, написанный потреблядства ради. Исключительная жвачка для детского, не пропитанного пятикратно переваренной блевотиной мира мозга. Нативные воспоминания — глупейшее свойство законченных романтиков. Тех, что транслируют любовь сладкими песенками и Шекспировскими трудами. Нет, я вовсе не имею ничего против Шекспира. Но неужели осталась хоть одна персона, по-прежнему с ума сходящая от Ромео и Джульетты? Эта книжка — поп-культурная малышка и убийство рационального звена. Про любовь всë сказали Ремарк в «Письмах к Марлен Дитрих» и Чарльз Буковски в «Самой красивой женщине в городе». По крайней мере, не пораженному глубокими чувствами разуму не понять большего на уровне восприятия и осознания. Признаться честно, я рыдал далеко не один раз во время прочтения обоих произведений. Нет, конечно, у меня был опыт отношений: с парнями и с женщинами, с сексом и без. Если вдаваться в человеческую личность, то это всегда бесконечный компромисс в чужую пользу. А если нет, то нечто совершенно омерзительно плотское. Диппер сидит в побитых существованием гадах на небрежно заправленной простынью «шконке». Ещë каких-то несчастных сорок минут абсурдных размышлений до прибытия на вокзал. На самом деле, он предпочитает измерять промежутки не в прибытиях, а в перекурах. Двухчасовой мандраж ради пятиминутного вдох-выдох-облегчения. Усталость лечится амфетаминами, стимуляторами и сном; в вагоне же невозможно ничего из этого. Только отвратительный по сути своя резиновый эспрессо из кофейника и божественная сигаретка на остановке. И пока зрение отчаянно создаëт впечатление не поезда со скоростью более ста шестидесяти километров в час, а какой-то несчастной тарантайки (именно так считал Диппер, мимолетом поглядывая в окно), лес меняется на поле, поле — на выцветшее поле, а выцветшее поле — на небольшой городок, а небольшой городок — снова на лес или на выцветшее поле. И так до бесконечности. Жаль не надеть шляпку, не нацепить пиджачок в цвет, не взять газетку и не быть как отец. Диппер засмеялся собственной мысли, а затем спрятал улыбку в кружке с эспрессо. Вчера он сбежал ото всех в прекрасную новую жизнь без бесполезных обязательств. Пахал, как последняя тварь, брался за любую работу, а всë для того, чтобы ещë ближайший год в хуй не дуть и жить припеваючи со своим грантом на обучение. Больше не видеть кислой морды собственного отца и хмурой материнской физиономии. Сестра с годами скуксилась, поддавшись семейному окоченению, трансформировавшись в злоебучее «правильное» и «выверенное». Обидно за пустые обещания, данные когда-то там, в детстве. Что-то о вечной взаимопомощи, взаимопонимании, поддержке и прочем забытом бреде. Тупорылый отец жил в иллюзии достатка и несуразных грез о стабильности. Как папаша из автобиографического «Хлеба с ветчиной», только каждое утро он ездил не работать молочником, а в местную забегаловку за «нормальной едой». Пока мать хуячила за двоих, наглая рожа уплетала яичницу с беконом. Зрелище не хуже этих ваших ультранасилий. Жир оседал на небрежных усах, позже скатывался вниз, к подбородку. Отец жевал грязно, облизывая лощëные губы и причмокивая. Потом он хрюкал, чвякал, дëргался, старчески брюзжал, всем своим видом напоминая пузатый чайник. Громко поднимался и начинал медленно двигать конечности вперед. Вовсе не идти. Скорее хаотично топать и капать слюной из кривого рта. Жить с таким оболтусом — всё равно что жрать запыленную жвачку и сглатывать блевотину. Мать — клиническая истеричка с глубокой депрессией. Единственная в своëм роде. О ней и сказать-то особо нечего. «Жизнь, сынок, — не шутка, но ты всë равно поплатишься», — причитала она в перерыве от прочтения бесполезных проповедей обо всем и ни о чем сразу. Седая и заëбанная с самого рождения. «Всех детей находят в капусте, а я из пизды вылез, мамуль», — однажды заявил Диппер, вешая черный плащ на тремпель, наконец надумав достойный ответ. Наверное, исключительно из чувства собственного достоинства деньги на билет и ближайшую неделю я вытащил из отцовской заначки: карманной вонючей Библии. Папаша не знал ни одной молитвы, но всë равно был заложником бессмысленных традиционных ценностей дряхлых баптистов. Перекрестись правой, повесь крестик себе на жирную шею, расскажи священнику через каморку о том, как трахал жену в сраку. Молодец, старик, а теперь поднимай свою толстенную задницу и ступай, ты обосрался, твой сын свободен. Ты не властен ни над чем, кроме бекона в своей грязной тарелке. Вагон тряхнуло. Диппер сделал осторожный глоток кофе и отставил чашку. Пальцы мелко потрясывало от предвкушения и лëгкого недосыпа. Ощущение свободы не сравнимо ни с одной мыслью, ни с одним богатством, ни с одной историей. Ничего и никогда даже не плевало рядом. Может, только рисовало огромный член на лице президента, мокро долбилось в дëсна, трахалось насухую, сжигало страны, стреляло по невинным людям, шло со всеми и против всех одновременно. Это ведь и есть свобода. Он взял с собой минимум вещей, лишь самое необходимое. Немного одежды, пару сменных плащей, деньги, несколько книг и маленькую баночку с пакетиком мескалина. Еë приобретение означало предзнаменование: слом шаблона, билет в новую незапятнанную жизнь. Диппер так и не решился попробовать, ждал подходящего момента, который всë никак не выдавался. Поезд неспешно проскользил ещë несколько десятков метров, после издал противный звук и остановился. Двери открылись. Диппер подхватил пафосный чемодан из черной искусственной кожи, поправил рукава длинного кожаного плаща, сунул сигарету меж губ и выскочил из вагона. Перрон встретил запахом перегара и сладких цветочков. Диппер присел на ближайшую лавку и закурил. Вдох-выдох-облегчение сопровождались громкими фоновыми разговорами и наблюдением за самим, непосредственно, поездом. Термины «выблевал», «выхаркнул», «выплюнул» — это по-прежнему моветон по отношению к общественному транспорту, прибывшему в пункт назначения? Он представил, как ласково порошок во внутреннем кармане шуршит при ходьбе, перекатываясь туда-сюда подобно долгим песочным часам; умиротворение. Диппер усмехнулся, заправил прядь волос за ухо, сунул руки в карманы и направился вперëд. Шëл до ближайшей придорожной забегаловки недолго, без перерывов, без происшествий, иногда кидая недолгие взгляды на виды вокруг. Любовался эмоциями, а не картинами, раскиданными по округу. Ах, Айдахо, как же ты великолепен и бесподобен. Как поразителен и искусен в своëм бытии и прочее, прочее, прочее, на уже знакомый лейтмотив. Заведение выглядит так, как и подобается такому типу обжирален. Деревянное, староватое, извечно пустое, с неброской вывеской, на которой тонким красным шрифтом написано: «cafe». Внутри круглосуточно горит тëплый свет, столики расположены близко друг к другу, барная стойка с красными стульями подле и стоящая под стеклянным «куполом» выпечка. Диппер пнул дверь ногой, кинул брезгливый взгляд на местного папашку с порцией засаленного разорвихлебала и сел за ближайший столик. Поочередно постучав пальцами по дереву, он нежно улыбнулся мыслям о мескалине и закачал ногой в такт трещащему откуда-то справа дешёвому джазу явно сомнительного происхождения. Толстый смаковал свои противные харчи, изредка почвякивая. Музыка продолжала играть. Ветер еле слышно подвывал мимо нот. А официанта по-прежнему нет. Упущение, однако. — Да блять, — он тихо выругался, разглядывая свои начищенные гады. Сначала Диппер повëл плечами, потом подкинул кубик сахара, затем посмотрел на часы; уже прошла одна добрая четверть перекура. Всë тоска зелëная. — Эй, ты, — обратился он к жирному, — не подскажешь, где найти официанта? — Диппер заправил прядь шелковистых волос за ухо. По стечению некоторых обстоятельств в парикмахерской он не появлялся давно, было как-то совсем не до этого. Поэтому прическа начала походить на прическу солиста группы для плаксивых мальчиков — Брайана Молко. Прервав размышления, Толстый махнул рукой вперëд и продолжил чвякать свои помои. Диппер поднялся и неторопливо направился в сторону, столь любезно указанную жирным. За барной стойкой он обнаружил грузную женщину лет сорока, находящуюся в абсолютном коллективном бессознательном ступоре без какого-либо философского подтекста. — Guten Morgen, madame! Чудесного вам пробуждения. — Диппер отвëл глаза. — Я умоляю вас, дайте мне кусок вишневого пирога и сварите мне несчастный кофе. Пожалуйста, да… Пожалуйста. Женщина подняла собственное огромное седалище, хрюкнула что-то невнятное и принялась наливать чëрную жижу из уже знакомого кофейника. Опять эта мутная жутня. Кусок пирога шлепнулся на тарелку и распластался, точно на картинах времен Ренессанса. Какая гадость. Диппер кивнул, подхватил поднос и вернулся за своë место. Размешав три кубика сахара в стакане с чëрти-чем-смрадной-дрянью, он отхлебнул жижу и недовольно скривился. Пить это нечто — себя не уважать. А уважение к себе нынче — вещь ценная, редкая и занятная. Бессмысленные размышления прервал резкий звук. Бам! Дверь открылась, видимо, с ноги, и внутрь влетел молодой парень, находясь явно навеселе. Белая рубашка с коротким рукавом не в самую теплую ночь заставила поймать глупую революционную параллель. Как это вообще взаимосвязано? Блондинистые волосы, прекрасное лицо и поистине ангельские повадки. Диппер с нескрываемым интересом проводил его взглядом. Минуты через две знакомая мордашка бежала в направлении выхода. За парнем тяжело неслась тучная Madame, а Толстый поднялся со своего места, загораживая проход своей гигантской недовольной тушей. Диппер даже удивился: как же у него жопа не пристала? Откуда-то сбоку подоспел уставший охранник. Вся эта дьявольская свита окружила парня в порочный круг. Диппер громко засмеялся, чем привлек внимание последнего. Словив на себе взгляд жëлтых глаз, он как-то слишком миловидно улыбнулся и подмигнул. Диппер подхватил тарелку с пирогом и стакан с чëрти-чем. Надо лишь обезвредить жирного и охранника. Недолго думая, он с размаху кидает тарелку с пирогом в лицо жирному, а кофе выливает на охранника. — Сука, Уильям, шавка институтская, катись ко всем чертям со своими ебучими дружками! — орëт официантка, даже не пытаясь их остановить. Диппер хватает «шавку институтскую» за руку, продолжая смеяться, и выбегает из заведения, во всей этой нелепой суете замечая приятный звонкий смех нового знакомого. Отбежав на достаточное расстояние, блондин завалился на землю от хохота и потянул Диппера на себя. — А я думал, что меня там поймают. И всë, капут: отчисление, срок на три пожизненных, звание пидора и сигареты по праздникам… и тупорылые весточки! — Он улыбнулся. — Спасибо, малой, помощь свыше. Аминь. Диппер рассмеялся. — Ничего, всегда рад новым знакомствам, Уильям. Жаль, нет статного господина, чтобы нас представить. Всë же посмею поинтересоваться о произошедшем. — Нет никакого Уильяма. Билл, просто Билл, просто твой проводник в безалаберность, малой. Приехал порядочно учиться в университетике на какого-нибудь архитектора? — А я думал, что просто Билл, просто шавка институтская. — Он по-доброму усмехнулся. — А я просто Диппер. Ну, почти так. Я сразу на второй курс литературного. Сбежал ото всех из солнечной Калифорнии, приехал познавать философскую жизнь и знакомиться с местными джентльменами тени. — Как интересно, ну, тогда будем однокурсниками, Диппер. — Протянув имя, Билл откинулся назад, прикрывая веки. Абсолютно точно ангел. — Я одолжил у них часики и холст с отвратительным пейзажем. Во-первых, глаза мозолит, а во-вторых, художественные принадлежности нынче крайне дорого стоят. — Часики по граммам или часики с концептом на временной симулякр? — зачем-то спросил я, прекрасно понимая, о чем идëт речь. Может, мысли о мескалине оказывают на меня дурманящий эффект? Да и ладно. — Времени не существует, умник, какую же истину ты глаголишь! Ах, мальчишки и ваши излюбленные симулякры. Люди сумасшедшие, а времена странные! — Он рассмеялся и уставился наверх, к небу. Небесный дом звал его назад, но Билл чему-то противился. — Когда я смогу пойти в супермаркет и за красивые глаза купить, что надо? — М? — Диппер отряхнул плащ от несуществующей пыли. Просто так, ради красивого эстетичного жеста. — О чëм ты, Билл? — Да так. Бессмысленные россказни о высоком или не очень.