Весенний вальс

Милый друг, вот и пришли годы любви.

Русский вальс, нашу любовь благослови.

Юлиан - Русский вальс.

      Мой преподаватель – гей.       Обычное явление, хоть и нечастое, так чему удивляться? Ну хотя бы тому, что Герман Анатольевич – не тот, кого можно в этом уличить. Внешне он вроде подходил: весь такой прилизанный, невысокий, с открытым лбом и большими, как у ребёнка, голубыми глазами, а по шее спускался тоненький хвостик светлых жиденьких волос. Ему уже за пятьдесят, какое гейство? Якобы внешний облик может многое сказать о человеке. Вот и я, наивный студент последнего курса медицинского, ничего не подозревал, не принимая всерьёз перешёптываний сокурсниц, то ли по уши влюблённых в него, то ли презирающих. Как учитель, он более-менее, ну и хорошо. Клал я на чужую личную жизнь, кто с кем спит, и так далее.       Увы, в марте случилось кое-что страшное: учёба в этом универе напрягала меня, хотелось уже промотать эти три месяца и получить диплом, и я стал учиться спустя рукава. Универ вам, конечно, не школа, и заставлять меня, водить за ручку никто не собирался: не хочешь – не учись, только не плачь потом. Скатертью дорожка. А теперь угадайте: кому из педсостава моя судьба оказалась небезралична?       Сразу поясню: в любимчиках я ни у кого не ходил, ни с кем из педагогов не был на короткой ноге. И всё-таки Герман Анатольевич пристал ко мне, прямо скажем, зверски. Ему я сразу выдал дежурное, мол, исправлюсь и бла-бла-бла, по его предмету и прочим, и что отпустите уже, занятия кончились час назад… И тут он произносит невероятную речь, пронзая меня невыносимым взглядом ребячьих глаз:       - Да у вас выпускной не на носу, а уже в голове гуляет вовсю – с ветром в обнимку. Перенастроиться, понятное дело, сил уже нет. Знаете, Дима, как мы поступим? – Неожиданно он взял меня за руку, и я застыл в недоумении. – Станете мне партнёром на эти три месяца, научу нужным движениям взамен на оценки, ну как, согла…       В тот момент я уже бросился прочь, донельзя возмущённый и напуганный, и больше на его предмет не являлся. Сидит, значит, на уроках, приглядывается, выбирает кого помоложе, а затем предлагает вот это?! Плевать, что из-за него я не выпущусь. А вообще надо было ударить его прямо там – заплакал бы, как педик, или нет? Девчонки судачили о том, что он пассив, но, как по мне, это ещё хуже. А после того, как я, нисколько не стесняясь, рассказал им, девушки поведали, что он и им предлагал за оценки.       - Вам? А как бы вы его…       - Деревенским всё объясняй, - покачала головою сокурсница. – Элементарно, Ватсон: накладным пе…       В общем, от них тоже пришлось убегать. Больше не собираюсь выслушивать всякие извращения!       Но время шло, положение моё не улучшалось, а неявка на занятия этого гея сказалась хуже всего остального. Декан отчитала меня и пригрозила всеми бедами, земными и небесными, что если я не возьмусь за ум, за мой труп возьмутся патологоанатомы с соседнего факультета, а мой скелет станет наглядным пособием для будущих хирургов – моих однокурсников.       Показав, что понял её, я, скрепя сердце, вернулся к этому Герману. И с первого же дня меня, прогульщика и двоечника, он начал заваливать, хотя я честно старался впитывать знания, и, собственно, впитывал, но ослеплённый местью препод успехов не замечал, за что и поплатился. Как-то раз, ещё не выйдя из туалета на большой перемене, я в щёлку кабинки увидел его. Герман Анатольевич спокойно мыл руки, довольный, наверное, что моя успеваемость, которую он так жаждал, уже не поможет мне всплыть. И в ту минуту я решил, что топивший обязан понести наказание. И вряд ли ему, гею, будет приятно настолько, что наказание станет удовольствием. Нет, шалишь, только без смазки, только хардкор!       Зачем я сделал это? Нет, понятно, зачем, но зачем? Бросился, резко распахнув дверь, прижал его к холодной стене, и прямо там, на виду, когда в любую секунду сюда могли войти, грубо и бесцеремонно взял. С первой и до последней секунды Герман Анатольевич ни разу не воспротивился и ничего не сказал, даже когда с него резко сорвали штаны и вошли без смазки. А я, ещё сидя там, в кабинке, наглотался виагры, которую нашёл на бачке унитаза. Она и подстегнула меня к действию, иначе у меня бы не встал на этого урода. Собираясь сделать то, чего опасался, как чумы, я оправдывал себя тем, что это лишь раз, это не любовь и даже не секс с геем – это месть. Моё тяготение к прекрасному полу останется, и вообще я был убеждён, что геями рождаются, а если и становятся, то не так резко и не с теми, кого ненавидят.       Сделал дело я быстро, обильно кончив внутрь препода. Тот негромко постанывал весь процесс в согнутую руку, и, кажется, ему нравилась боль – не знаю, как там, внутри, а нелепый хвостик на затылке, который я удерживал и тянул ради той самой боли, вызывал у него тихий скулёж сквозь сжатые зубы. Это, а также разрядка, вернули мне отвращение к жалкому ничтожеству. Резко оттолкнувшись от распятого по стенке тела, я сбежал прочь, так ни разу и не заглянув ему в лицо.       Никто не увидел позора Германа, а жаль. Наказали бы, конечно, меня, но я и так уже не собирался больше тут учиться. Заявив о своём решении родителям и надеясь, что у препода хватит дурости разгласить об изнасиловании, заработав принудительный каминг-аут и увольнение, я получил от родаков нагоняй. Всё, как у всех: «Даже не думай, это престижнейший ВУЗ, последний курс, что с тобою снова не так?» Ага, престижнейший. Один препод педик, другой, возможно, педофил (хотя что ему в ВУЗе ловить?), третий (и четвёртый, и пятый) – шизик, – и далее по списку. И таких людей мне предлагают терпеть до лета?       Помню, как в одиннадцатом классе я не хотел идти на экзамены, зная, что не сдам, и решил сразу податься в дворники. Учёбу я ненавидел, особенно сейчас. Особенно после того, как испачкал себя об одного гомика. И что бы вы думали? Меня заставили прийти туда вновь. Прийти на занятия. И пока никто на меня не озирался, не шептался или шпынял, даже ректор не вылетел из кабинета, мимо которого я только что прошёл, и не набросился с яростью цепного пса. Неужели геёчек Герман прикусил язык? На него не похоже. Из тех же девчоночьих бесед я знал, что пассивы не меньше баб любят сплетни разносить, хоть бы и про себя. Ах да, собственное раскрытие – это другое. У него на лице написано, что он гей – странно, что раньше я этого не замечал (или не хотел признавать популярную теорию).       С каким бы вы чувством пришли на урок оттраханного вами учителя? Мне пришлось идти, с каким есть – с чувством стыда. Торжествовал-то я первое время, пока весь ужас содеянного не сбил с меня спесь. Ну и страх, разумеется, из-за которого я прятал взор и сидел тише мыши, ожидая, что он оставит меня после занятий, благо его пара последняя.       Так и случилось. Я сидел, спрятав голову в ладони, пока последний студент не вышел из аудитории. Оставшись за кафедрой, Герман Анатольевич окликнул меня, но рук я не убрал и не отозвался. И тут он удивлённо спросил:       - Дима, вы что, плачете?       Он всегда называл нас на «вы», и при этом не полным именем – наверное, чтобы всем угодить. Но сейчас я не хотел, чтобы он вообще говорил. Его тембр нравился всем, и даже мне – мягкий, звучный, спокойный. Ему бы в фильмах играть или озвучивать их, а он стал учителем. И это «Дима»… Отчего-то сразу захотелось заплакать, словно обо мне беспокоится родная мать, хочет обнять и пожалеть, как в детстве. Неужели не станет издеваться, мол, ну как себя чувствуешь, совершив преступление? Сейчас по полной получишь, ибо право имею!       С трудом заставив себя убрать руки от лица, я нагло ответил, поскольку решил, что теперь можно как угодно общаться с ним, - всё равно исключит.       - Много чести плакать при вас. Это ваша прерогатива.       - Хм, интересно, - бросил тот с едва проскользнувшей улыбкой и подошёл к моей парте, что напрягло меня и рассердило лишь сильней, а он будто не замечал. – Дерзкий какой. Отчего бы это?       Тут я не выдержал и поднялся.       - Издеваетесь? Что вы мне сказали в тот день после занятий, вспоминайте! Вот из-за чего! И как потом мстили за отказ!       В бессилии я рухнул на парту и вновь спрятал голову в ладони, изо всех сил пытаясь его не убить.       Он присел рядом.       - В том-то и дело, Дима. Насколько помню, я предложил тебе позаниматься со мною танцами. Вальсом, если точнее. Мне звонили твои родители. Они как-то узнали, что я помогаю студентам, учу их перед выпускным – тех, кто не умеет. Иногда за оценки – есть такой грех. А ты как раз не успевал, да и танцевать не умеешь, вот они и предложили…       - Постойте… - нарастающий ужас окутал меня, сердце ушло в пятки и забилось так, словно вот-вот выскочит. – Уроки вальса? Нет, вы тогда сказали, что…       И я пересказал ему, как было.       - Так и сказал? – изумился учитель. – И ни слова про вальс, про выпускной? Боже…       Он умолк, я же сидел, ни жив, ни мёртв. Конечно, это его ошибка, но и я хорош: взял и изнасиловал. Может, даже не гея, а нормального человека.       - Исключите меня, - прошептали мои уста буквально сами. Эти слова шли не от связок – они вырывались из глубин души, что сжалась в комок от осознания чудовищной ошибки. Сам я тоже весь сжался, как нашкодивший ребёнок.       - Что? – произнёс он, глядя на то, как я всё крепче сжимаю голову, надеясь, наверно, что она лопнет. – Об этом никто не знает – и не узнает. Никогда, если сам не проболтаешься. И раз уж всё прояснилось, полагаю, мы можем перейти на «ты». А также – приступить к обучению танцу. На выпускном балу каждый должен блистать. Знаешь вальсы Штрауса-младшего? Будем заниматься под них.       - И это всё? – спросил я, убрав руки. – А как же исклю…       - А разве есть повод? – поглядев на меня, как на дурачка, спросил он. – Неуспеваемость уже под контролем – ты же в последнее время отлично учился, разве нет? Да не смотри так, плохие отметки я ставил карандашом, похожим на ручку. Разве не замечал?       Я опешил.       - Зачем же тогда…       Герман Анатольевич пожал плечами.       - Обиделся. Как мальчик, обиделся. Не понимал, как вообще можно оскорбиться на предложение учиться танцу. На выпускном балу все обязаны вальсировать, это добрая традиция нашего ВУЗа. А учатся студенты либо друг у дружки, либо у меня по просьбе родителей. Рад, что всё разъяснилось, и, надеюсь, больше между нами не возникнет недопониманий.       - И что же, вот так просто вы прощаете меня? – не уставал я удивляться, а он взглянул на меня, не пряча улыбки, только брови немного приподнял. – За то, что я вас… Да как от такого можно получать удовольствие, когда тебя против воли… Слушайте ответьте честно, если хотите, чтобы я не терзался и забыл это, как страшный сон. Вы меня простили? И ещё вопрос: вы гей?       Это вся смелость, которой мне хватило, и вся сила духа, после чего я отвернулся, и, кажется, покраснел. А когда услышал его глубокий вздох и ответ, услышал почти сразу, без пауз – ощутил, наконец, облегчение.       - Да, и ещё раз да.       Неделю спустя Герман Анатольевич ждал меня в актовом зале. Оттуда недавно убрали все стулья, и этот простор вкупе со стенами, из которых выступали декоративные колонны – всё это действительно напоминало бальный зал.       Мы договорились провести первое занятие рано утром, пока я ещё не устал от пар. Не ожидал, что сразу начну кружиться с ним под ручку – учитель не обременял себя объяснением теории, перейдя сразу к практике, на ходу поясняя, как ставить ногу, и прочее, и прочее. На выпускном мне надлежало вести партнёршу, ныне же эта роль стала моею – пока не выучу всё от и до. Я терпеливо повторял его движения, вслушиваясь в мелодию вальса, дабы прочувствовать всю глубину и двигаться в ритме. Вышло не сразу, да я и не надеялся. Несколько раз наступил преподу на ногу, даже падал. Герман Анатольевич тогда пошутил, мол, ты на коньках сюда пришёл, или на роликах? Нельзя же быть таким неуклюжим. В ответ я не злился, напротив – и то, и последующие занятия будто выбили всё дерьмо, и к этому человеку я стал относиться совершенно иначе, даже сам себе удивлялся. Уроки вальса сблизили нас, объединили в стремлении добиться общей цели. С тех пор я с радостью мчался к нему и перед уроками, и после, и по субботам. Тянулся к нему с благодарностью, внимал его речам, ловил каждый жест, понимал с полуслова, ставил даже выше немногочисленных друзей. Я ослеп от его света, псом рычал на девчонок, выдумывавших про него непристойности, хотя раньше спокойно слушал подобное. Ну гей он, и что? В чём опасность его влияния конкретно на меня? Совращать пассивы ясно не умеют, а сам я не посмею снова так его унизить, пусть даже он сам это предложит. Да и намёков ни в поведении, ни во взгляде учителя я пока не наблюдал. Он учил меня танцу ради помощи, чтобы я не позорился на балу, а не чтобы завоевать моё сердце. Так поступил бы юнец, но не взрослый мужчина, и не с собственным студентом, обрекая себя на потерю работы и вечный позор.       Так пролетело два месяца. Честно говоря, вальс дался мне непросто. Многие сложные элементы я просто не умел выполнять, и сколько ни повторял, постоянно в них путался. Надо сказать, Герман Анатольевич не оставил меня на полпути и терпеливо доучил. Этот зал уже стал родным для меня, и, оттачивая новые знания до совершенства, я без стеснения кружился по нему с моим преподом под вальсы Шопена и Штрауса. А за окном то и дело кружил свой вальс последний запоздалый снежок, что к концу апреля не редкость в наших северных краях.       Как-то раз, позабыв, что говорил он накануне, я, как всегда, вбежал в актовый зал, найдя его совершенно пустым. Какой-то студент тащил на себе три стула и спросил, что я тут делаю. Вспомнив слова учителя, я огорчился: закончилась сказка. А может, он знает ещё танцы помимо вальса? Да нет, очень глупо спрашивать о том, что вызовет ненужные подозрения.       Осознав, что меня неодолимо тянет к этому мужчине, я испугался. Вроде всё в порядке, и тянет не поэтому, просто к урокам танцев привык, но тревожное чувство не покидало меня. Оставался месяц до выпуска, скоро экзамены, занятиям конец, и нужно готовиться к сдаче. А я всё сидел и размышлял, как бы с ним повидаться, и где.       «Этого ещё не хватало! Я что, превратился в гея?»       Да вроде нет. На девушек мои глаза смотрели с прежним аппетитом, а вот мысли…       С трудом, но мне удалось сосредоточиться на подготовке к последнему рывку, за которым поджидала свобода. Никто меня не пожалеет, если не смогу сдать – даже Герман Анатольевич. По слухам, он никогда не заводил любимчиков, и даже со мной у него нет повода вести себя иначе и просто так поставить зачёт. И я уважал его за это.       За день до экзамена по его предмету я сидел на скамье у общаги. Был уже вечер, все студенты либо зубрили, как не в себя, либо орали в форточку, призывая нашего божка Халяву. И тут появился он. Неспешно приблизившись к скамье, Герман Анатольевич попросил разрешения присесть. Разумеется, я разрешил.       - А я прогуляться решил, - поведал он мне. – Чудесное тёплое лето. А ты чего не готовишься вместе со всеми?       - Да сколько ж можно, Герман Анатольевич? – притворившись сердитым, бросил я, а он рассмеялся, заставив и меня улыбнуться.       - Действительно, - вытирая слёзы платком, согласился препод. – Труд и отдых важно чередовать.       Взгляд его змеёй скользил по мне, и, привычный к его обществу, я не ощущал неловкости или тревоги.       - Может, вместе пройдёмся до парка? – предложил он. – А то, глядя на них, ты, небось, и сейчас повторяешь какой-нибудь параграф.       - Не помешает, - согласился я, поднимаясь. – Пойдёмте, Герман Анатольевич.       В парке оказалось тихо и темно, фонари мерцали где-то вдали, освещая малую часть территории. Мы с преподом неспешно шли по дорожке, я даже взял его под руку, чтобы в темноте не споткнулся и не упал.       - Проклятье. За что мы платим налоги? – пробормотал он. Не зная, зачем, я погладил его по руке. То есть, знал, зачем, но всё равно это выглядело неподобающе.       - Всё хорошо, Герман Анатольевич. Я же тут, и под руку вас держу. Ничего не случится. Мне даже нравится, что никто нас не видит.       - Нравится? – удивился препод и остановился, глядя на то, как я его глажу. Смутившись, я медленно убрал руку, больше решив не прикасаться. И тут он, коснувшись моих плеч одними пальцами, приблизился и робко коснулся моих губ.       Почему я это позволил? Отчего не убежал, не ударил? Очень просто: ничего из этого уже давно не мог себе позволить. Да мы и не смогли завершить поцелуй, как положено: он был робок, осторожен, а я ничего не сделал в ответ.       - Дурак, - резко отстранившись, выругал он себя. – Ни капли ума. И в руках себя не держу. Прости, Димочка, не думай, я не за этим позвал тебя, хотя, наверное, ты не поверишь. Столько времени настраивал тебя, исправлял свои же ошибки, а сейчас взял и всё испортил.       Он готов был то ли заплакать, то ли убежать, отвернулся, но тут во мне словно пазл сложился. Сегодня я сел на ту скамью не для того, чтобы проветрить башку от зубрёжки.       Я ждал его. И он пришёл. Тот, кого я люблю.       Развернув его к себе, я уже сам коснулся его губ. Даже не коснулся – впился со всей страстью, что так и не высказал за те два месяца. Сопротивления не встретил, как и ответной реакции. Едва я прервал поцелуй, Герман Анатольевич сделал шаг назад, достал платок, но губы не вытер.       - И что же ты чувствуешь ко мне? – наконец, спросил он. Даже в сумраке я заметил, как он напряжён. – И как давно?       Я пожал плечами.       - Не знаю. Может, на танцах. Может, я всегда таким был. Знаю одно: вы тоже достойны чьей-то любви, и пусть лучше это буду я, ваш выпускник, чем грязный, потасканный жизнью мужик старше вас, что будет из вас деньги трясти, пропивать их и иметь, подобно похотливому животному. Может, такой у вас уже был, верно? А вы достойны лучшего, вы интеллигент, вы умнее этого быдла, достойнее, чище и сердцем, и душой…       Он шагнул ко мне и обнял. А обняв, прошептал – но не благодарность:       - Да понял я, понял. Возьми меня уже.       И снова, не стыдясь никого, кто мог бы это увидеть, я занялся с ним сексом на холодной скамье вечернего парка. Его губы почти не отпускали моих – в остальном он полностью мне покорился, и если стонал, то тихонько, не привлекая внимания. Я же долбил его как следует, изголодавшись по любви ко всему живому. Где-то в глубине души сидело гадкое чувство, будто это он, Герман, сделал меня геем, но, скорее всего, это я себе внушил из-за случая в туалете. Кроме того, не случись этого сейчас, случилось бы после, когда, тоскуя по нашим с ним занятиям, я, получив диплом, станцевав на балу и навсегда покинув ВУЗ, вернулся бы туда вновь, к нему, и признался бы в любви, как пить дать.       Признаваться себе самому нелегко, особенно когда всю жизнь ненавидел таких, как Герман. К счастью, тяги к девушкам я не утратил, а у препода хватало мудрости не ревновать меня к ним. Экзамены я сдал почти все на отлично, высший бал стоял и по дисциплине Германа. Не за любовь, конечно, а за идеальные знания.       Никогда не забуду тот день, когда мы все собрались в огромном здании Дома культуры, который арендовали на выпускной. Под ту же мелодию, что и на уроках танцев, я вальсировал с однокурсницей, то и дело замечая в этом круговороте взгляд моего препода – теперь уже партнёра. Этот взгляд выражал гордость за своего студента. Жаль, не получится вот так же сейчас потанцевать с ним на глазах у всех. Кстати, я взял с Германа клятву не лезть к студентам обоих полов с непристойными предложениями – в них больше не было нужды, раз мы в отношениях. Да и вообще – недопустимо это. «Ты выше подобного, ты человек с чистейшей душою, не пятнай её позором, - говорил ему я. – Ты уже обрёл эту любовь».       Так я прибавил ему головной боли из-за неуспевающих, зато совесть очистил. «Будь к ним построже, - наставлял его я. – А не можешь – научу. Всегда всех жалел, предлагал всякое – вот и распустились. Нельзя же быть пассивом ещё и на работе».       И он послушал, исправив, наконец, проблему с успеваемостью. Ну а я устроился хирургом в хорошую больницу, хотя вообще-то не собирался работать по профессии – просто нужна была вышка, и всё. Однако теперь, когда со мной Герман, я могу, если что, вовремя помочь ему сохранить здоровье, или даже спасти жизнь, а для этого нельзя терять квалификацию. Хоть бы до этого не дошло, ему ещё жить да жить, а жили мы просто отлично, без разладов и в полном понимании. Очень люблю его, этот открытый взгляд больших, невинных глаз, тонкие ухоженные пальцы, аккуратный лоб и даже хвостик на затылке, что завязываю ему каждое утро. Мы целуемся, обнимаемся, он идёт в ВУЗ, а я – в госпиталь. Один лечит, другой учит. Иногда приводит практикантов и ставит меня в пример. Если честно, я всегда стесняюсь, хоть и взрослый мужик. Да если б не он, я б и вправду улицы мёл. Лучше пусть его благодарят, повезло студентам с ним, как и мне когда-то.       Пока что мы живём на съёмной квартире. Родители хотели купить мне отдельную, и пока не понимают, зачем я прошу у них именно деньги, а не готовую недвижимость. А дело в том, что мы с Германом хотим продать его однушку, прибавить к этим деньгам деньги моих родителей, и купить подходящее жильё. Никто не знает, что я сплю с бывшим своим преподом, и никогда не должны узнать, так что пока с жильём всё сложно, а Герман уже выставил квартиру на продажу, поэтому и живём на съёмной. К тому же, соседи его могли заподозрить меня и потом на лавочке обсуждать нашу совместную жизнь в его квартире. А так вроде и родители спокойны, что я нашёл, где временно жить, и соседи Германа не при сплетнях.       Постепенно всё наладилось, и сейчас мы живём в просторной двушке, и, быть может, даже заведём приёмных детей. Ясно, что заводить будет кто-то один, а другой временно исчезнет с глаз проверяющих организаций.       Правда, пока что это в отдалённой перспективе, и всё внимание наше направлено друг на друга, на нежную нашу любовь и желание слушать биение только наших с ним сердец.