Пентхаус

Человек имеет пристрастие ко всему, что способен воспринять, как версию себя самого. Взять, к примеру, дельфинов: в массовом сознании они закрепились как почти родственная раса, освоившая негостеприимную для сапиенса водную стихию. У дельфинов развит интеллект, и потому они общительны, доброжелательны и любопытны. Что может быть человеку симпатичнее? Самое главное дельфинье достоинство – они отвечают взаимностью на интерес человека к ним. Кажется, отвечают. Сапиенсу безмерно льстит, когда Другой обращает на него внимание. Ценность Другого человек определяет мерой его способности заметить присутствие сапиенса во вселенной. Уинстон с отделения океанологии, правда, часто говорил, что дельфины – это шимпанзе с эхолокатором, а не водоплавающие бодхисаттвы. Он рассказывал про их казарменный юмор, когда компания из нескольких особей окружает товарища послабее, и не дает ему всплыть, чтобы глотнуть воздуха. Дельфинов, по его наблюдениям, чрезвычайно увлекает процесс потопления чайки, которую они утаскивают за лапы под воду, отпускают и снова тянут вниз, едва та забьется крыльями, всплыв на поверхность. Человек с младенчества заворожен состояниями на грани жизни и смерти. Он пристально следит за их развитием, ни на секунду не веря, что должен прилежно учиться у умирающего. Смотреть и учиться. Слушать внимательно, что он говорит своему палачу. Менгеле!! Когда пытают методом ватербординга, заключенного привязывают головой вниз к наклонной лавке, под углом от 10-и до 15-и градусов к полу. Затем лицо покрывают полотенцем и начинают лить холодную воду с высоты примерно 18 дюймов. Мокрое полотенце создает преграду для воздуха, практически прекращая его поступление. Чтобы заключенный не смог задержать дыхание, поливать начинают на выдохе, а чтобы не отвернулся от струи – крепко держат голову. Вода заполняет носоглотку, трахеи и бронхи, при этом не попадает в легкие, поскольку они находятся выше головы. Дышать невозможно. Откашляться тоже. Легкие не заполняются воздухом, диафрагма не расширяется и не может создать необходимого давления для того, чтобы освободить дыхательные пути. Содержание углекислого газа в крови между тем резко повышается, срабатывает рефлекс ныряния, и организм, переживая чувство примордиальной паники, ищет в экстренном порядке источник кислорода. Современный мировой рекорд по задержанию дыхания – 21 минута 43 секунды. Неподготовленный человек в холодной воде может вытерпеть 45-60 секунд. По статистике утопление происходит в течение примерно двух минут. Если же включить в расчет все его стадии, начиная от затрудненности движения, переходящей в беспомощное барахтанье на месте, частые погружения под воду и борьбу за глоток воздуха, то процесс растягивается, максимум, минут на 12. Сессию ватербордига по инструкции рекомендовано проводить не более 20-и минут, каждый подход занимает около минуты. Потом заключенному дается отдых – проблеваться и согреться. А чтобы заключенный не подавился собственной рвотой во время пытки, до сессии кормят жидкой пищей. После недели допросов кровь стынет в жилах при виде белого йогуртового стаканчика с черной пластикой ложечкой в центре красного подноса, когда тот просовывается в камеру через проем откидного окошка. Композиция напоминает черную нацистскую свастику на фоне белого черепа и озера крови. Но подносят его словно кинжал на золотом блюде для императора, которому визири учтиво предлагают сохранить честь и заколоться собственноручно. Часто во время длительной пыточной сессии возникают спазмы мышц, сознание туманится из-за гипоксии и возросшей во много раз нейронной активности в амигдале. Паника не прекращается. Паника. Паника. Паника. Ее невозможно обуздать рассудком, поскольку происходит она из глубинных, протопластических отделов мозга. Впрочем, вероятно, не из мозга вовсе, а из самых древних протерозойских субклеточных структур. Паника, которой два миллиарда лет. Паника, возникшая с первой аэробной жизнью и оказавшаяся последним, что чувствовали мириады гаснущих сознаний перед смертью на протяжении геологической истории земли. От гипоксии живые существа умирали в теплеющих океанах и в загнивших болотах, в дыму лесных пожаров и под сенью облаков пепла и удушливого ядовитого газа, извергнутых вулканами, в сжимающихся на горле челюстях хищника, в утробе погибшей матери. Избитое выражение «животный страх» на лавке для ватербординга расцвечивается новыми красками и выразительными возможностями. Буквальный, физиологический и биохимический смысл приобретают языковые клише наподобие «ужас пронизал каждую его клетку». Кошмар проникает в каждую органеллу вместе с молекулами СО2, периферические сосуды суживаются, кровь, словно толпа горожан, обезумевших под предательским ночным авианалетом, сбегается в центр, в бомбоубежище, к внутренним органам, чтобы спасти самое главное – желудок, печень, селезенку. Но каждый подход во время ватербординга заканчивается до того, как наступит предсмертное чувство успокоения и расслабленности. Тонущий переживает физические и психологические муки в течение примерно двух минут. Смертельная доза воды в легких колеблется от 160 до 320 миллилитров – человека можно утопить в тарелке супа. Опытный специалист по продвинутым техникам допроса следит за тем, чтобы допрашиваемый не утонул, не потерял сознание и не выдумал иного способа укрыться от ужасающей реальности. Минута погружения, две минуты «отдыха», семь повторений, тридцать минут «отдыха», снова погружение. Мы все знаем, что «продвинутая техника допроса» – это часть наказания, а не способ получить информацию. Ценных информантов не пытают, с ними договариваются, ими манипулируют, их шантажируют. Пытают остальных. Всегда. Пыточная – это учебная аудитория, кузница характеров и проводник профессионального опыта. Курсанты младших ступеней Академии Госбезопасности Западной Системы постоянно ротируются, прибывают новые лица, уходят знакомые. Они топчутся в стороне группой по шесть человек и молча наблюдают. Старших стажеров трое. Одному из них доверяют зажимать нос или лить воду, остальные заламывают, привязывают, убираются, подносят, уносят, потешают начальство шуточками. И учатся. С каждой новой сессией что-то преображается в их лицах – взгляд становится все веселее и беззаботнее, пустеет, опрастывается. К конечном счете, он совершенно обезлюдеет – тук-тук! Есть кто-нибудь дома? Самое неприятное – сознавать, что им ничего от тебя не нужно, кроме удовлетворения морбидного интереса. Боги, вершащие судьбу, на поверку – лишь дети, обрывающие мухам крылья. Еще более горько, что они полагают, будто почерпнут в пыточной уникальное, сакральное знание, которое выделит их из массы, даст продвижение в вышестоящие службы, сделает их Иными. Только один из стажеров – тот самый, кому доверяют близкий контакт с заключенным – проявляет все еще смутные признаки связи с психической реальностью пытаемого. Он не весел, а по-детски серьезен. От него всегда несет нервным потом – Брайан называл его «когнитивной перспирацией», самодовольно переодевая в туалете мокрую рубашку после каждого из оксфордских «модс». Придуриваясь перед однокурсниками, он доказывал, будто существует закономерность: чем сильнее воняет, тем выше оценка. От этого уксусно-кошачьего запаха, как ни старается стажер его замаскировать дезодорантом, мутит и выворачивает еще сильнее. А начальство присматривается к практиканту, которого одолевают страхи и размышления, явно пристальнее, чем к остальным. Каков запрос у Центра в нынешнем сезоне? Открылась ли вакансия мастера тонкой психологической многоходовки, или по-прежнему разнарядка только на расходный материал для переработки другого расходного материала? Надоело. Одно дело воспринять однообразие и бессмысленность существования в высшем философско-религиозном смысле. Однообразие есть форма единообразия, перед ним нельзя не преклониться. Единство всего сущего, где нейронная сеть мозга тревожно подобна космической сети филаментов и пустот-войдов размером в десятки мегапарсек, заставляет сладостно трепетать отдельно взятое сознание, способное это единство постигнуть. Бессмысленность жизни в ее свободной, неподчиненной, самоценной форме – повод для космического и вечного ликования, которыми наполнена тандава Шивы. И совершенно иное дело, когда в душе, в сердце пускает корни человеческое «надоело». «Все заебало» – затхлое и безысходное. Человек, где бы ни находился, всегда ищет щель, куда ему вылезти, мечется физически и ментально, и умеет другого заразить своей болезнью. «Все заебало» – это вершина человеческой невосприимчивости к чуду творения, его черствости и косности, его психический вирус. Когда в двери стучится неприятие, за ним распахивается портал в ад – человеческий ад, Сартровский, и ракшасу там не место. Слишком мелок ад, коли вместо чертей его населяют люди. Последние дни существования – а можно быть абсолютно уверенным, что они последние – превратились в кафкианскую вакханалию физических надругательств и ментального удушения. Человеку нравится создавать условия, при которых физиология будет пыточным орудием для тела и духа. Возможно, так он проживает свой самый большой детский страх – описаться в кровати. Неуправляемое тело, неконтролируемые физиологические реакции, тело, вывернутое наизнанку всем, что из него выливается, и тем, что в него насильственно всовывается, завораживает окружающих меня людей в последние дни моего существования… - Триста сорок седьмой! Встать лицом к стене! - Будет уже когда-нибудь оглашен приговор или опять не договорились? - Договорились. Сегодня в исполнение. Руки за спину! - Уже, что ли? - Да. - Однако… Однако. Иногда думается, что обилие прочитанной художественной литературы в студенческие годы негативно сказалось на моем восприятии потока реальности. Вероятнее всего оно заилилось, потеряло спонтанность и прозрачность, каковые видятся в более ранних воспоминаниях. В ранней юности мне не от кого было прятаться в книгах, выдуманные истории, вопреки их внутренней художественной правде не заманили в мир репрезентаций. В университете же их стало нестерпимо много. Они вопреки желанию покрыли сознание пленкой, пропускающей лишь часть сигналов, исходящих от бытия. Для человека это защитное покрытие, для ракшаса – хм… нельзя сказать с уверенностью. Если бы не въевшееся в мозг вместе с человеческим нарративом представление о том, что жизнь есть история, где должна просматриваться стройная событийная канва с экспозицией, завязкой, кульминацией, развязкой и, непременно, с нравовоспитательным посланием тому, кто возьмется судить о представленной на его рассмотрение череде биографических событий – если бы не человеческая сетка координат, накинутая на реальность, то, возможно, не так сильно ужалило бы это «Сегодня в исполнение». Слабый получился в итоге сюжет. Где у истории кульминация? Где воспитательный контент? Странно разыскивать среди воспоминаний апофеоз собственной недлинной биографии, когда ей уготовлено завершиться в ближайшие часы. Черт… Сегодня к исполнению… Это же именно, что сегодня… Как обухом по голове… Вот-вот нахлынет тоска оттого, что недостаточно сделано, сказано, осмыслено за отпущенное время. И опять среди собственных мыслей ловишь впитавшееся в них человеческое «отпущено», человеческое «недостаточно». Кем «отпущено»? Для чего «недостаточно»? Человек вечно умоляет кого-то невидимого о разрешении пожить подольше и вечно жалуется на скоротечность «отпущенного» времени, его малую вместительность. Расследователи десятки раз задавали один и тот же вопрос: пришло ли ко мне раскаяние о содеянном. Пожалел ли я о своей ошибке после всех стараний, приложенных группой разработки? Мучает ли по ночам сон о возвращении на два месяца в прошлое к бескровной развязке инцидента в Челси? Увы, нет. И даже проникновенное повествование о троих осиротевших гвардейских личинках, озвученное на суде, не растопило мое ледяное сердце. Подчиняться воле неизвестных, возникших из ниоткуда и не заслуживших ни авторитета, ни уважения, ни, тем более, любви – удел стадного, иерархического собирателя-сапиенса. А в глазах рапакса все агрессивно настроенные животные едины по своему онтологическому статусу, он не делает различия между гвардейцем из службы внутренней государственной безопасности и бодливой коровой. Можете отнять у меня все, но не мои филогенетические предрассудки.