Drama-queen без надежд на хэппи-энды?

(апрель 2018) Последние несколько месяцев Есенина ловит себя на том, что перестала понимать вообще что-либо из того, что её окружает и с ней происходит. Вернее, почти всё – кроме биохимии, разбираться в основных закономерностях которой как раз-таки стало гораздо проще благодаря Робеспьеру. Этику кажется, разбуди её посреди ночи – и она без запинки оттарабанит всю классификацию ферментов, участвующих в матричных процессах, и напишет с закрытыми глазами цикл трикарбоновых кислот. А вот всё остальное… Всё остальное превратилось в сплошной немыслимый, невообразимый и грозящий катастрофой хаос – причём с подачи того же Аналитика. Вот о чём она думает на их импровизированных занятиях? Явно же не о том, о чём надо, и её улучшившаяся успеваемость – исключительно его педагогическая заслуга. В то время как она превращается в бестолковую безголовую растяпу, впадает в ступор и приходит в себя только от его ставшего уже привычным «Еся, возвращайся со своей утренней звезды на Землю, у нас завтра коллоквиум». Да-да, не «у тебя», а «у нас», как будто его грядущее испытание тоже напрямую касается. От этих его слов на душе становится так тепло и вместе с тем ещё более непонятно и беспокойно… Разумеется, дурочкой или непробиваемой бесчувственной деревяшкой этик не была и причину таких своих волнений распознала прекрасно. Только вот легче от этого не становилось, скорее наоборот – как вот ей теперь справляться с собственными эмоциями? Куда она вообще полезла? Он – признанный гений и будущий сотрудник этого своего НИИ прикладной экологии, а у неё сто настроений в секунду, вечная неразбериха в мыслях и такой потерянный вид, будто она и правда с какой-нибудь неведомой планеты на грешную Землю свалилась. Ничего из её внезапно нагрянувших чувств не выйдет, кроме слёз, разочарований и новых академических задолженностей. Лучшая подруга-Гексли только и успевает отпаивать её чаем и обнимать по-матерински, приговаривая «да что ж ты, горе моё луковое, ну ничего такого страшного не случилось же». Советчица и правда не может взять в толк, почему пусть и неожиданная, но ничуть не криминальная влюблённость в неофициального репетитора так пугает это эфирное Лирическое создание – но что уж там, дружба – это добровольный тяжкий крест, назвалась другом – принимай тараканов в её голове как своих собственных… -Так, всё, Еся, нам нужен перерыв, - голос подзаказного в очередной раз возвращает этика в реальность. Протерев очки и удивлённо оглядываясь по сторонам, она обнаруживает себя всё в той же маленькой лаборантской кафедры экологии, в которой вечно тепло, светло и пахнет старыми книгами. Аналитик сидит напротив и глядит добродушно-насмешливо своими голубыми глазами, от взгляда которых в свете последних событий хочется куда-нибудь спрятаться. Но именно этого сделать он ей как раз и не даёт, решительно вставая из-за стола и призывая ученицу сделать то же самое: -К коллоквиуму мы с тобой готовы на максималках. А сейчас тебе пора домой, а я тебя провожу и отказов не принимаю. Не хватало ещё на какого-нибудь подвыпившего сенсорика возле общежития наткнуться в такой-то темноте. Девушка может только заторможенно кивать. Что это с ним такое? Он всегда хорошо относился к ней, но с проявлением такой безапелляционной заботы она сталкивается впервые: -А тебя разве не будет искать Горький, в смысле, профессор? – поспешно исправляется она, пытаясь возразить, но Робеспьер только рукой машет: -Профессор уже ушёл, оставив помещение под мою ответственность как лаборанта. Сейчас ключи на вахту сдам – и порядок. Не переживай, - что-то в его голосе заставляет Есенину и впрямь молниеносно забыть о всех своих тревогах, самокопаниях и даже о завтрашнем жутком коллоквиуме по избранным главам биохимии… Утром следующего дня Донне Ламанчской, как это бывает достаточно часто, не везёт по всем фронтам. За завтраком грохнула любимую, между прочим, кружку с главной героиней одного некогда модного, а ныне известного лишь в узких ретро-кругах латиноамериканского сериала. Дальше – больше: сообщение за пять минут до семинара по английскому от Дюма с просьбой наврать что-нибудь и прикрыть их с Габеном прогул перед доцентом Наполеоном. «Просто блеск!» - мрачно размышляет Искательница, которую вопросы от каждого первого представителя педсостава на одну и ту же тему «где две трети группы?» уже успели порядком достать. Она этим балбесам что, мамочка? Или жена – одна на двоих? Гексли в её непутёвой бакалаврской юности своего тождественного раздолбая хотя бы добровольно на себе тащила – а вот когда она, сама только-только встающая на ноги магистрантка с непонятным будущим, нанималась в «крыши» этой парочке прогульщиков? Причём ничего лично против одногруппников она и не имела никогда – но такие ситуации с посещаемостью уже начали её напрягать. Как будто у неё своих проблем нет! А они есть. И ещё какие – вернее, одна, но глобальная. Неразрешимый аспирантский вопрос. Как ей поступить в аспирантуру НИИ прикладной экологии, если проще инопланетянину объяснить таблицу умножения, чем профессору Горькому – актуальность редкого научного направления, на котором она специализируется? Да, ей прекрасно известно, что в институте мало профессоров, способных взять под своё покровительство картографа-теоретика на четыре года. Но что ей теперь – покинуть университет? Это просто невозможное, неприемлемое светопреставление! Для Донны сама перспектива расстаться с любимой «альма-матер» - сродни катастрофе. Значит, снова ходить по инстанциям, спрашивать, куда можно приткнуться, уговаривать собственного научного Штирлица в очередной раз помочь, подспудно выслушивая иронию, сравнения и уже навязшее на зубах «а вот Робеспьер…». А что Робеспьер? Она, между прочим, тоже работает – только не сначала, наломав дров в бакалавриате на кафедре биохимии. Там-то, конечно, она была и сама виновата – нечего ошибаться направлением из-за всяких безответственных, легкомысленных и не всегда трезвых ревизоров. При мысли о Достоевском логику делается совсем скверно. Но долго страдать на тему собственной глупости и непроходящей эмоциональной зависимости от этого ходячего дельтийского апокалипсиса ей не приходится – в аудиторию всей своей величественной персоной вплывает доцент Наполеон. Приветственно кивает студентам и заодно обводит присутствующих взглядом на предмет посещаемости. Как ни странно, обычного вопроса Донне про «две трети группы» не задаёт, видимо, испугавшись траурной физиономии студентки-полиглота. Ламанчская, только вздохнув про себя, с усилием включается в работу – какая ей аспирантура, если она сейчас учёбу запорет? Придётся заниматься самонасилием, раз уж одного отдельно взятого Гуманиста невозможно запретить законодательно… Работа по принципу самонасилия приводит к тому, что кабинет через полтора часа логик покидает абсолютно разбитой, растрёпанной, ещё более злой и без очков – видимо, на автомате засунула их в косметичку, пока собирала вещи. Ещё высидеть пару у своего доцента Штирлица, который по итогам должен поставить ей и доброй половине курса зачёт автоматом за то, что исправно ходили на семинары и вовремя готовили доклады. Может быть, после зачёта с ним и поговорить о своих аспирантских планах? Только для этого ей надо успокоиться и привести голову в порядок изнутри и снаружи (причём, последнее – сложнее с её-то короткой, но вечно растрёпывающейся шевелюрой). Но, видимо, сегодня покой ей только снится – зря всё-таки поленилась и не нацепила очки сразу, опять в кого-то врезалась, ещё и, кажется, наступила этому кому-то на ногу каблуком. -Донна? Извини, не заметил, - «кто-то» оказывается чёртовым, злосчастным, неуместным, вездесущим, вечно лезущим ей под ноги гением Аналитической наружности. Ещё и улыбается так счастливо, сияет, чтоб его, как медный таз. Ещё бы – с его-то успеваемостью и непричастностью ко всяким безнадёжным ревизиям, - Ты что, без очков? На английском вроде в них была. Как же ты без них? – смотрит сочувственно, но зеркальщицу его участие только злит: -Я без очков, без тормозов и без башки. Так что не лезь ко мне. Чудо в перьях хуже Достоевского! – истерично огрызается она и, прибавив шагу, поскорее влетает в аудиторию. Уже усевшись на своё место и положив на парты конспекты, зачётку и очки, осознаёт, что никакого зла Робеспьер ей не хотел. Наоборот, он всегда всем старался помочь, и ей тоже, интересовался, как продвигается воплощение в жизнь её аспирантских амбиций… И он точно не виноват ни в том, что научный Администратор его персоной ей всю плешь проел, ни тем более в том, что Достоевский совесть пропил и меняет этиков, как перчатки. От эмоциональной перегрузки Ламанчская роняет голову на парту и минут сорок рыдает – судя по всему, к счастью, беззвучно, если на неё до сих пор никто не оборачивается. Видимо, доброжелательность зеркальщика пробила-таки брешь в её стене отчуждённости, паники и злости. После зачёта перед ним точно надо извиниться – Штирлиц подождёт, тем более, в её состоянии от научных разговоров толку так и так не будет никакого.