Хаски, котик, в два ствола

«Они надо мной смеются?», — подумал Чу Ваньнин. Подумал и снова потрогал это — гладкое, шелковое, красное. Смешное. Не то чтобы вообще — абстрактно — «смешное», но вот если на нём… на тридцатилетнем (если бы! тебе целых тридцать два года, Чу Ваньнин) старом коте. На себя он, конечно, это надевать не стал — да и трогал тоже не слишком… Не слишком трогал — чтобы можно было вернуть это в магазин, потому что эти «вещи» же продаются в магазинах, да?.. Ну уж точно не растут не деревьях и не появляются сами собой на аккуратно заправленных профессорских постелях, ещё и с бумажным ушастым стикером сверху. У стикера были острые внимательные уши, и Ваньнин машинально — бесстыдно! — потянулся к ним кончиком пальца, потому что Мо Жань на это движение всегда улыбался шире, а Тасянь как-то очень пушисто моргал и ниже — удобнее — наклонял голову. Кроме ушей, у стикера была цель: сообщить тридцатидвухлетнему (да-да, не забывай) профессору Чу Ваньнину о том, что… «Они надо мной смеются», — подумал Чу Ваньнин и прочитал это (угловато-надежное каждой черточкой, наверняка писал Мо Жань, у Тасяня почерк был менее… читаемый, зато изобретательней в плане орфографических ошибок) ещё раз. «Золотце» (нет!) «тебе очень-очень» (нет!) «подойдёт» (нет!). И ещё про «мы хотим». Хотим посмеяться? Может быть тридцатидвухлетний профессор Чу Ваньнин и оказался — на самом деле — ужасно бесстыдным котом, но это вовсе не значило, что красное, шелковое и гладкое… Корсет! Эти двое притащили в его квартиру корсет и действительно будто бы в насмешку оставили («очень-очень подойдёт») на самом видном месте. Чу Ваньнин смял остроухий стикер между пальцами и отвернулся — если ты закроешь глаза… Если он закрывал глаза, лучше не становилось. Эти двое, которые оказались — на самом деле — намного бесстыднее всего, о чем можно было подумать в темноте, эти двое хозяйничали в его темноте безо всякого стыда и совести. Можно было выбросить смятый стикер в мусорное ведро. Можно было обойти аккуратно заправленную постель по широкой дуге и плотно задернуть шторы. Можно было захлопнуть дверцу холодильника чуть сильнее необходимого, потому что упаковка со сладким соевым молоком совершенно точно появилась вместе с этим… красным и шелковым, можно было бы посмеяться тоже. В конце концов — разве от этого умирают? От красного и слишком гладкого под кончиками пальцев с неосторожно вытянувшимися когтями, от мгновенно нагревшейся внутренней подкладки, от того, как много на этом было шнурков, крючков и мыслей о собственной неуместной угловатости, жесткости, о том, что хвост мешается и оставляет длинные белые волоски, о том, что любая шутка, даже затянувшаяся на несколько месяцев, рано или поздно обрывается, о том, что они смеются, смеются, смеются. Тридцатидвухлетний профессор Чу Ваньнин действительно мог обладать целой горой объективных и отталкивающих недостатков, но трусость в их числе отсутствовала. Да, именно поэтому гладкое, красное и шёлковое было аккуратно сложено в непрозрачный пакет, который он держал перед собой как щит. Ну, а они не смеялись. У них одинаково скорбно опустились кончики ушей — ненадолго, на секунду или две, но Ваньнин все равно успел заметить и почувствовал себя виноватым. Снова. Виноватым, но не трусом, поэтому он постарался сказать, что может вернуть это обратно в магазин и сам, только нужно узнать адрес и (и как не умереть от стыда ещё на полпути, но храбрые коты ставят перед собой только невыполнимые цели). — Золотце, — Мо Жань повёл носом и раскрыл ладони: большие, тёплые, к ним хотелось при… — Ваньнин, ты сошёл с ума? — Тасянь не стал его обнимать, он просто оказался совсем-совсем рядом и потрогал носом щеку. Щекотно и жарко, потому что он всегда был таким… деятельным, ага. Они не смеялись, эти собаки делали больно по-другому. То есть не то чтобы больно, то есть Ваньнин стоически не выпустил непрозрачный пакет из рук, пока его не обнюхали до кончика хвоста, то есть когда он успел стать таким чувствительным? Звук вырвался вовсе не из его рта, а пролез словно бы через ребра, глупый, глухой и урчащий, раньше этот профессор никогда не позволял себе… Его кошачья часть, оказывается, умела урчать. А ещё мурчать и протяжно, длинно и жалобно мяукать, и это — по воспоминаниям — звучало отвратительно и жалко, но Тасянь все равно каждый раз прихватывал клыками его загривок, а Мо Жань вылизывал основание хвоста, как будто именно этого они и добивались. — Это из-за атмосферных колебаний, — сказал Чу Ваньнин и сам себе не поверил, — и смены календарного цикла-ай! Тасянь укусил его за плечо и сказал: — То есть, к нам точно пришла весна, да? Мо Жань ничего не сказал, он был воспитанный. Он всего лишь навострил уши, и хвост у него закрутился хлебным рогаликом, и Ваньнин ни разу не имел в виду ничего подобного с «весна пришла» или ещё какого-нибудь бесстыдства. Профессор Чу Ваньнин здесь не мартовский кот! Не… «мартовская кошка». Никто здесь не нуждался в ласкающих и длинных поглаживаниях от затылка до того самого проклятого основания вздрагивающего хвоста, да-а, прямо здесь, чьи-то настойчивые пальцы сжали так правильно и хорошо, никто — слышите! — не нуждался. И чтобы губами бесконечно трогали кожу на загривке, и языком тоже не надо, особенно чуть ниже, между лопаток, и грудь не надо, и поджавшийся до мурашек живот, и… — Куда?.. — Ваньнин переспросил тоже урчаще как-то, ужасно, но по-другому просто не получилось. — Как «куда», золотце, — Мо Жань одернул на нём рубашку и осторожно поправил воротничок (кожа на загривке отозвалась ноющим и нуждающимся голодом, ещё, пожалуйста), — в магазин. — Возвращать, — Тасянь как-то подозрительно воодушевленно звякнул всеми колечками в ушах и оскалился, — раз тебе не понравилось! Чу Ваньнин пытался возразить абстрактно. Что ему нравится сам концепт… на ком-то ещё, да. На ком-то, кто больше… подходит. Кто моложе, например. И красивее. И… и предметно возражать он попытался тоже, но сам предмет спора в непрозрачном пакете остался у него в руках до самого магазина. Который — не предмет, а магазин — тоже оказался красным. Ну, в плане освещения и других интерьерных решений, и это было, наверное, замечательным маркетинговым ходом, потому что тридцатидвухлетний профессор Чу Ваньнин рассчитывал слиться с фоном алеющими щеками. Потому что они трое оказались единственными посетителями — да, время было вечернее, хотя, возможно, заведения такого рода наоборот открывались ближе к ночи? Чу Ваньнин никогда об этом не задумывался. Равно как и о том, что в таких… магазинах могут быть примерочные. — Примерочные? — он даже переспросил у Мо Жаня, храбро игнорируя тихий разговор Тасяня и кон…консультанта в двух шагах от них. — Разве это… допустимо? Он подразумевал гигиену, в первую очередь. Наверное. Никто же не примеряет в магазинах нижнее белье. Самое обыкновенное, не шелковое и не красное. И остатки морального компаса подразумевал тоже, но Тасянь вдруг уткнулся носом ему в затылок и проворчал что-то про «расхуячил бы твою моральную астролябию до последнего винтика», или это Ваньнин услышал в чужом неразборчиво-голодном рычании что-то похожее, потому что в примерочной кабинке оказалось очень большое зеркало, и он закрыл глаза, чтобы не смотреть. А ещё оказалось, что в примерочной достаточно места для них троих — правда, Ваньнину пришлось почти упереться ладонями в зеркало, потому что Тасянь совсем деловито задышал ему в ухо, и Мо Жань тоже — с другой стороны и в другое ухо, и Ваньнин оказался буквально в ловушке из гладкого холодного стекала и очень тёплых настойчивых лап. И носов. И хвостов. И это совершенно точно было запрещено — находиться в примерочной (пусть даже и такого магазина!) не одному. И втроём. И так долго. И они оставили непрозрачный пакет с тем красным и шелковым на прилавке, ведь так? И что тогда он собирается… — Золотце, посмотри… Тридцатидвухлетний профессор Чу Ваньнин очень храбро прижал уши к голове и зажмурился. Он не хотел… смотреть. Это было неприемлемо. Во-первых, в любой момент кон…консультант, да, мог заинтересоваться происходящим в одной из примерочных. Во-вторых, вдруг этот магазин пользуется популярностью среди других его студентов… или коллег. Или… в-третьих… — Котик, если ты не откроешь глаза, этот достопочтенный пригласит для консультации всех блядских продавцов ми… Тасянь бы не сделал этого. Мо Жань тоже никогда не поддержал бы подобного безумия, ведь так, они никогда бы не попытались раздеть его в четыре лапы прямо в примерочной кабинке и перед холодным зеркалом, с риском быть замеченными, услышанными, опозо… Чу Ваньнин открыл глаза и послушно посмотрел на себя невидящими глазами. Расстегнутая рубашка висела на плечах, ремень болтался в шлевках расстегнутых брюк, а красное… шелковое и очень гладкое, оказывается, застегивалось и шнуровалось очень быстро. Особенно если в четыре лапы. Может быть, они тренировались… раньше? Ваньнин постарался отвлечься на эту мысль, но у него не слишком получилось — красное и гладкое обнимало его ребра, стягивало каждый вдох и выдох, а ещё он послушно держал глаза открытыми и смотрел. Он смотрел в зеркало, не опуская головы и тяжёлых от стыда ресниц, как Тасянь прошёлся языком по кромке корсета, задевая жарким и мокрым соски. Как Мо Жань провёл когтями по его бёдрам, заставляя брюки упасть на пол, и оставляя красные полосы на коже — но не такие красные, как шелковое и алое и на его рёбрах. Как это было стыдно и неправильно, как тесно и горячо, как его член мог оказаться настолько-жалко-возбужденным без единого прикосновения. — Не… надо, — ему было тридцать два года, а после этой весны исполнится тридцать три, он был некрасивым белым котом, из-за которого не стоило нарываться на неприятности в виде наказания за непристойное поведение или что-то вроде того. — Вы не… Они улыбнулись в ответ синхронно — и через зеркало, Тасянь оскалил клыки, а Мо Жань провёл языком по нижней губе. И кто-то из них наклонился быстрым и хищным движением к его уху (в зеркале сразу не получилось разобрать — кто именно): — Будь тихим, Ваньнин… постарайся для нас… обопрись о зеркало, давай… и не вздумай закрывать гла… за! Тасянь взял его первым — он любил это слишком сильно: растягивать Ваньнина мокрыми от слюны и смазки пальцами едва ли не одновременно с головкой члена, толкаясь неглубоко и часто. Тасянь не дал ему привыкнуть — грудь и щеку обожгло холодом, но зеркало нагрелось так быстро, что Ваньнин не успел понять, где ему было невыносимей: здесь или внутри, там, где Тасянь начал двигаться быстрее и резче, почти сразу же срываясь на беспорядочные толчки. Ваньнин очень старался быть тихим. Никто не смог бы упрекнуть его в обратном, но проклятое кошачье нутро опять — снова — выдало короткий мурчащий звук, от которого Мо Жань шумно выдохнул и скользяще-дразнящим движением задел его бедро своим, притираясь возбужденным членом к… Нет-нет-нет, он не выдержит вот так — сразу, это не… Они делали это раньше, да, но тогда Ваньнин был так хорошо раскрыт, разласкан и доведён до состояния мягких сливок, то есть он даже не мог держать бедра достаточно широко разведёнными, и Мо Жань помогал ему, проталкиваясь головкой вслед за узлом Тасяня, но здесь… сейчас… Он не сможет. У него не получится, это слишком, это тяжело, это жжёт веки и нагретым скользким стеклом будто бы губы.

***

— Тише, тише, — кто-то шепчет ему на ухо и прихватывает зубами кончик, — не зажимайся так, Ваньнин, или этот достопочтенный не сможет кончить в тебя… О, этот достопочтенный может не прикидываться! Ваньнин опирается о зеркало обеими ладонями и старается свести бёдра, прикрыться хотя бы хвостом, чтобы избежать… Мо Жань разворачивает его к себе, и лопатки встречаются с гладкостью зеркала — так намного проще, потому что он больше не видит красного и шелкового на своих рёбрах, и собственного возбужденного члена, и бесстыдно пылающих щёк. Так намного хуже, потому что Мо Жань задирает его ногу себе на бедро. Потому что внутри у Ваньнина мокро — и между рёбрами тоже, мокро и тяжело дышать, мокро и стыдно хлюпает, мокро и так хорошо… Чьи-то клыки почти прокусывают ему плечо. Чьи-то пальцы зажимают ему рот и спускаются на горло, поглаживая в такт толчкам и обозначая тот факт, что его дыхание принадлежит этим пальцам ровно в такой же степени, как и красному, шелковому, гладкому. Чья-то сперма стекает по его бёдрам в неприличном количестве (как будто есть «приличное» или «допустимое» количество, Чу Ваньнин!). Чу Ваньнин — чей-то. Чей-то самый послушный котик, чьё-то золотце, чья-то драгоценность и самый лучший на свете подарок — и прямо сейчас, возбужденным до тяжелой болезненной судороги в бёдрах и паху, с ноющими губами и трясущимися коленями, он действительно может в это поверить. Он действительно может посмотреть на себя — такого — в зеркало и увидеть над правым и левым плечом по довольной собачьей морде. Он действительно может откинуться лопатками на чью-то грудь и впиться зубами в чью-то ладонь, пока чьи-то пальцы не доводят его до края единственным движением (на самом деле он кончает только от разрешения сделать это, короткого отрывистого приказа), он…

***

Тридцатидвухлетний профессор Чу Ваньнин никогда не выйдет из этой проклятой примерочной кабинки. Нет, никакие самые щенячьи глаза на свете не заставят его сделать это. Нет, Тасянь, ты не… не засунешь в уважаемого профессор пробку и не заставишь его выйти на улицу вот так, в таком виде, потому что все сразу догадаются, чем именно занимался этот белый кот. Какими вещами. Отвратительно стыдными и невозможными вещами. И пускал слюни на зеркало, и ещё урчал совершенно непотребным образом. И сказал «да». В смысле — на то, чтобы купить… не возвращать… в смысле — красное и гладкое. Шелковое и с крючками-шнуровками. И вообще…

***

— Надо протереть, — сказал Ваньнин и потянулся к белесоватым подсыхающим разводам на зеркале. — И… заплатить. За ущерб. — Золотце! — сказал Мо Жань. — Котик, ты что, всерьёз подумал, что этот достопочтенный позволил бы кому-то чужому взять и увидеть тебя! — сказал Тасянь, и его хвост вытянулся в угрожающую острую линию, готовый прикончить потенциального «чужого» на месте. Магазин оказался пустым и надежно запертым. Изнутри, и уважаемый профессор Чу Ваньнин совершенно точно не хотел знать, как именно эти двое всё устроили. Зеркало он все-таки вытер — иначе было просто нельзя, хотя наклоняться с широкой пробкой внутри ему показалось слишком… чувствительно. И все ещё слишком мокро, ноюще, хо-ро-шо. И это красное, шелковое и гладкое прямо под аккуратно застегнутой на все пуговицы рубашкой, потому что они не смеялись — Мо Жань и Тасянь, в подъехавшем такси они сели с двух сторон, и от тепла их бёдер, плечей и хвостов у Ваньнина снова неудержимо заурчало это место в груди. — Золотце… — Котик… Они потянулись к его запястьям одновременно. Бесстыдники! Чу Ваньнин не мог возмутиться во весь голос, чтобы не привлекать внимания водителя, но это вовсе не значило, что он станет… Сразу двоим! Одновременно! Как можно так быстро?..