Хаски, котик, в два ствола

Тасянь его первый заметил — так-то. Тасянь заметил его первый, и даже ебанулся на какую-то маленькую секунду, то есть остолбенел прямо, никогда такой хуйни раньше не случалось, конечно. Чтобы уши — пробитые в десяти местах, тихо и металлически побрякивающие на особенно резких поворотах башки — торчком встали. И хвост тоже торчком, и хуй заинтересованно дернулся только от того, как этот очень дохуя профессор-кот шагнул в набитую шумную аудиторию, какие у него были кисточки на белых-белых ушах (очень дохуя приятные даже на вид, не говоря уже о том, как здорово было бы попробовать их прикусить, добираясь до чувствительного хряща), какой он весь был... Пушистый. И недотрога — издалека видно, сразу, как он хвостом дергать начинал, раздраженно и сильно, кончиком, если кто-то из студентов слишком близко подваливал, но Тасянь тогда только выдохнул шумно, сильно. И носом потянул, одновременно пихая братца локтем, смотри, типа, псина, эй... Вот тебе и «эй». Мо Жань заставил его толчок отпидорасить до блеска («Блядь, мы что — его башкой его туда макать будем?») и стиральную машину просушить («Боишься штаны от радости обкончать?»). Мо Жань покачал головой и сказал, что недоеб у профессора Чу, может, на морде и написан, но нельзя вот так сразу... С порога, типа. Тасянь после возни со стиралкой только хвостом на него махнул и от внутреннего пружинистого предвкушения, тяжело и жарко стекающего в яйца, решил потусить перед входной дверью. Ну, так — просто. Потому что, если эта сука белохвостая не явится (пообещал, он пообещал, грех псину обманывать!), он... Дверной звонок успел его оглушить на пару мгновений, так глубоко этот достопочтенный пёс провалился в справедливое и грядущее возмездие для вертихвостов всяких. Но, вообще из кухни уже Мо Жань успел, а возмездие пришлось отложить, потому что Чу Ваньнин пришёл. Сам. Хмурился-жмурился и в коридоре универском, и в пустой аудитории после окончания лекции, когда они с Мо Жанем острожно и почти вежливо его между столом и кафедрой зажимали. Говорил, что «субординация», там. Хуебординация — приехал, котенька, сам приехал: красивый, блядь, невозможно. И ленточкой, как подарок перевязанный, ну, в светлом таком костюме рубашечном и с ленточкой на воротнике, от этой блядской ленты у Тасяня окончательно и бесповоротно штаны затеснились, и слюна во рту собралась — голодная такая, много. Он сказать ничего не успел, потому что Мо Жань улыбнулся как сука, ямочки свои блядские выставил (у Тасяня они тоже были, но вот захуй лыбу-то так давить — ебало же треснет) и котика пригласил так, что только чуть не облизал. — Я мясо сам выбирал, — за столом они разместились удобно очень, колено Тасяня то и дело прижималось к острому и кошачьему, а ещё он мог чувствовать чужой запах, от загривка, например, спрятанного под воротником, хотелось не в тушеную свинину зубы запустить, а в этот самый загривок, чтобы под себя подмять, — а этот... он готовил только, попробуй... Бери больше! Они с Мо Жанем сами про еду забыли. С двух сторон от котика сели, и умудрялись пинаться ещё незаметно, под столом же, ну, когда один засматривался слишком. Какая тут была еда, когда... Ваньнин настороженный сначала сидел, нахохлившийся. И хвост у него тоже сторожкий был, беспокойный, и этот достопочтенный будто бы случайно, из-за тесноты, его задел своим — охуенно было, и хотелось ещё. Пальцами зарыться, когти выпустить и прижать... аж яйцам больно. Бля, Мо Жань, говорил же тебе — валить и трахать с порога надо было, а не чайные церемонии устраивать! Мо Жань, он этого-того… любит готовить — и что в тысячу раз важнее: умеет, вообще-то. Вкусно, и даже их двоюродный брат, тот ещё петух (даже если овчарка), и то морду не кривит, а с аппетитом набрасывается. Мо Жань любит готовить, а больше всего на кулинарном поприще он любит, когда его еду пробуют и довольно просят добавки — это Тасянь может понять, потому что оно всегда задевает животное, глубокое и приятное что-то, вроде как сам добычу завалил, сам притащил, сам под чужой (розовый) нос положил — на, ешь. Угощайся. Я ещё притащу, добуду, ты только хвали, тебе только вкусно чтоб... — Очень… насыщенно. Вы что, специально приготовили это всё? У Ваньнина в глазах стало влажно, искристо. Тасянь прикусил себе язык, чтобы не потрогать это влажное языком. Чу Ваньнин был профессором, не просто белым котом, а Тасянь раньше хуй клал на профессоров метафорически, и чтобы по-настоящему ему никогда не хотелось. — Наверное, влюбился, — Мо Жань улыбнулся — коротко и жадно, свинина ему хорошо удаётся, но ведь не мясом единым — он не обиделся. Ну, может чуть-чуть. — Мне стоило уточнить у профессора Чу... предпочтения. Насчёт соли и приправ. Мо Жань не обиделся, потому что у него — как у Тасяня, брата и близнеца, этим вечером предпочтения весьма далеки от гастрономических были, если честно. Если честно, чужой вопрос, который представлял собой вежливо переформулированное «какого, собственно, хрена мы все здесь собрались», наверняка вызвал у него зуд между ушей — если Тасянь предлагал стратегию ошеломляющего наступления («зажать и присунуть, ну ты видел его, а, видел?!»), то братец придерживался более изощренной тактики. И не сказать что ему легче приходилось — в не слишком большой кухне запахи специй смешивались с ярким, тяжёлым ароматом псины и возбуждения, и то, как ловко и аккуратно Ваньнин отправлял в рот нарезанные овощи, округляя выделяющиеся на бледном лице губы — это давало ответ на любой вопрос в духе «зачем и почему». Потому что вот по этому самому. Мо Жань взял дипломатическую паузу (за время которой они с Тасянем чуть ли не хором убеждали Ваньнина, что вот они-то как раз уже наелись, и какой вообще «отравить», ну, какие инсинуации, профессор!) — и полез в холодильник за османтусовым тортом (бля, хоть бы успел толком пропитаться кремом). Торт выглядел достаточно монструозно, если честно — с легкой руки Тасяня необходимые для сногсшибательного десерта продукты были приобретены в двойном, сука, объеме, не пропадать же добру. Торт выглядел дохрена внушительно, и Мо Жань потребовал у Тасяня нож — подгоняя кусочки под размер этих самых блядских губ, которые были красными. Лучше, чем красными — красивыми и влажными, ну и какая тут «изощренная тактика», Мо Жань тоже поглупел на глазах. «Тоже», потому что Тасянь едва ли миску с рисом на себя не перевернул, торопясь подлить Ваньнину сладкого грушевого вина. — Я думаю, это тебе должно понравиться, и мы... — Мо Жань призвал на помощь остатки самообладания (валить-и-трахать, валить-и-тра...), — мы будем стараться... усерднее, Ваньнин. Чу Ваньнин, который распекал их с братом за то, что им двоим иногда приходится пропускать занятия ради подработки (с собаками, которые собаки, а не как они вдвоём «собаки»). Чу Ваньнин, который тянулся к нежному сладкому тесту с трудночитаемым выражением строгих глаз, отливающих золотом. Чу Ваньнин, который им так нужен — двоим и сразу. — Я хочу тебя облизать, — Тасянь, блядь, сам не успел понять, что сказал, и сказать, что понял — серьезно так, без намёка на шутку, наклоняясь через стол к чужому лицу, и лапу уже протянул — Мо Жань не успел, ничего не успел сказать или сделать, а этот достопочтенный уже мягко ткнулся кончиком пальца в маленький белый след в уголке кошачьих губ, и ничтоже сумняшеся палец в рот потянул. — Вкусно. Ты — вкусный. А Ваньнин взял и сказал, что он уже того. Наелся. И что он, наверное, уже пойдёт, и попытался встать — прямо из-за стола, зажатый между ними, строгий и красивый, едва-едва раскрасневшийся от вина… Ну вот и что с ним делать! Тасянь едва-едва сдержал глухой и недовольный рык, и вместо него сжал пальцами столешницу, которая, разумеется, не треснула и не сломалась, только крякнула или скрипнула еле слышно, а сломались — наебнулись — у него внутри остатки терпения. Которого — терпения там, хуения — в принципе мать-природа отсыпала не то чтобы слишком уж щедро, а вот белый кот этого взял и не понял. Не понимал, совсем, нихуяшеньки — ну куснул бы, прихватил за палец клычками, ну по морде когтями (только не по носу, он хоть и человеческий, но все равно чувствительный, больно), ну зашипел бы, что «куда лезешь, псина»: этот достопочтенный пёс такое любил. Ну, по секрету, или не по секрету вообще, чтобы кто-то вот такой невозможно красивый и пушистый непослушный хвост задирал, подставляясь, а с возмущением и... Тасянь даже не почувствовал, как на него братец оскалился: страшно — пиздец, и как отчаянно шибанул его коленом по голени, потому что Ваньнин взял и собрался того... сбежать? Опять, то есть снова, то есть чтобы в понедельник оказаться всем таким вылизанным (не в хорошем смысле, не языком — широко, горячо, мокро, этот достопочтенный хорошо умеет, никто, блядь, ещё не жаловался) и с иголочки, и в непробиваемой броне профессорского авторитета, и под сотню любопытных пар глаз будут следить за его изящной фигурой и белым хвостом, а ещё втягивать носами только ему свойственный аромат цветущей яблони... сука! — Но ты же ещё не распробовал толком, — Тасянь глубоко и шумно выдохнул горячий воздух, а ещё не удержал себя — снова, потому что сам не заметил, как его пальцы сомкнулись вокруг чужих запястий, — подожди... Возможно, кое-кто переусердствовал. Возможно, этот «кое-кто» уже несколько недель занимал душевую кабину для отчаянно-стыдной дрочки, неиллюзорно возвращаясь к памятным и жалким временам сопливого и щенячьего юношества, прям уж совсем — «юношества», то есть. Возможно, никакие попытки зажмуриться и прикусить язык до медного, тяжелого привкуса во рту, всё быстрее и быстрее двигать бёдрами, судорожно вбиваясь, вталкиваясь в собственную ладонь ноющим от болезненного возбуждения членом, со всей дури врезаться лбом в прозрачную перегородку, выплескиваясь со слабым облегчением, но все еще неудовлетворённым, голодным и злым, не помогали. Возможно, в этом было их с Мо Жанем наказание: быть настолько близкими, понимать друг друга по еле заметной дрожи напряженных ушей, чувствовать чужую боль сильнее и глубже собственной — потому что им всегда был нужен кто-то один. Кто-то для них двоих, кто-то, который не испугается и будет достаточно... выносливым. Во всех смыслах, начиная от испытания кулинарными талантами Мо Жаня и его искренней потребности бесконечно «любить и почитать» до их обоюдной, голодной жадности в постели (не только в постели, если честно, благо фантазия у этого достопочтенного пса работала в правильном и приятном ключе, а Мо Жань всегда мог подсказать насчёт технической стороны вопроса или что-то вроде «никто не согласится трахаться втроём в примерочных кабинках, и даже если опустить вопрос согласия, ты уверен, что мы сможем туда поместиться вообще?»). И у них так редко получалось получить что-то большее, чем внимание любителей весьма специфических ощущений, даже шанс на что-то большее, не говоря уже о том, чтобы хотелось устраивать генеральную уборку или целый день ебаться с бисквитом (в плохом смысле). А теперь этот Чу Ваньнин собирался просто так взять и уйти! Мо Жань улыбнулся ему примиряюще и мягко, а этот достопочтенный не сделал ничего плохого или выходящего за рамки... Ладно, кое-что он все-таки сделал — просто чужие запястья так удобно и правильно легли ему в руки, и в следующую секунду Ваньнин так удобно и правильно оказался сидящим у него на коленях, что... Когда чужой хвост в отчаянном движении заехал Тасяню по лицу, ему огромных сил стоило не поддаться искушению и не прихватить кончик зубами. Тасянь ограничился тем, что чуть крепче обнял Ваньнина и прижал, перехватывая его под рёбрами, не слишком сильно, но не давая возможности тут же освободиться, и уложил голову ему на плечо, тяжело прижимая подбородком: — Ты очень вкусный, Ваньнин, — повторил он медленно и острожно погладил большими пальцами под чужими рёбрами, сминая светлую ткань, всем же котикам нравится вот так, правильно, этот достопочтенный умрет, если его стояк будет ещё хоть немного сильнее, блядь, — очень. Ты нам очень нравишься. Не торопись вот так сбегать, хорошо? Ваньнин не сбежал. Этот кот делал больно по-другому — он застыл и закаменел совершенно весь, от легких кисточек на ушах до поджавшихся когтей. И ещё зашипел: — Это неуважение, Мо… Вэйюй и ты… Вы не можете вот так просто рассчитывать, что ваше… угощение или вот еще что-нибудь может помочь на… экзаменах. Это достопочтенная псина (Тасянь появился на свет целыми двумя минутами раньше, что, разумеется, только подстегивало его в стремлении авторитетно заявлять о собственном старшинстве) уже успела оскалить зубы, чтобы наверняка выдать что-то о зашкаливающем уровне уважения, когда Мо Жань взял себя в руки. В лапы. Ну, попытался, на самом деле, потому что только ему и оставалось быть здравомыслящим настолько, насколько возможно в их гиперактивной родственной связке, а ещё потому что он знал: Тасянь действительно контролирует свои несколько деструктивные и пугающие неподготовленных... партнеров замашки. Окей, возможно, он справлялся не на все сто баллов из возможных, но уж точно старался быть «хорошим мальчиком» — как и обещал Мо Жаню заранее, перемежая клятвенные заверения тоскливой матерной тирадой и мыслями о том, как охуенно было бы перестать разводить непонятные манёвры и манеры и просто-напросто украсть уважаемого профессора Чу Ваньнина, как кота в мешке. Мо Жань взял себя в руки и встал из-за стола, пока отчаянно-порнографическое пророчество насчёт совершенно обезоруженного белого кота не начало претворяться в реальность прямо в его тарелке. — Никакого двойного дна. — судя по всему, даже Мо Жань почувствовал себя несколько уязвлённым — неужели они с Тасянем на пару производили впечатление тупиц, неспособных справиться с требованиями учебного процесса, или настолько отъявленных раздолбаев, чтобы в явном проявлении симпатии этот невозможный кот в первую очередь заподозрил... подобное? — Ваньнин, мой брат привык переть напролом, а изменить это можно, разве что задав ему хорошую трепку, но, тем не менее... Мо Жань обогнул кухонный стол и наклонился к чужому возмущенному лицу. Было же на что посмотреть — с ярко-красными пятнами на скулах и напряженной шее, с блеском в глазах и еле заметной дрожью тяжелых ресниц Ваньнин выглядел невозможно. Невообразимо. К нему хотелось прикоснуться, потянуться ближе, уткнуться носом в это беззащитное и трепетное место на горле, погладить, надавить, лизнуть и оставить недвусмысленный след укуса... Тяжело мотнув башкой, Мо Жань все-таки снова вспомнил, как употреблять человеческие слова в человеческой речи, пока Тасянь этого совсем не знал: — Ты нравишься нам обоим. И «нравишься» — не самое точное слово, или подходящее слово, если честно. Мы же псы — привязываемся быстро и накрепко, не отгонишь. А ещё ты пахнешь — по-другому, не как все коты или собаки, — про это было совсем странно и стыдно говорить даже Тасяню, и Тасянь такой романтической хуеты от брата не слышал, неа, потому что звучало как бредовые выдумки и романтические сказочки «про родственные души», но от Ваньнина и правда пахло яблоней в начале цвета, нежно, тонко и мучительно, и было совсем не страшно оказаться с располосованным лицом или отхлестанным нервным и злющим хвостом, не всех человеческих слов хватало, чтобы выразить это смутное и тревожное чувство внутри. Но Мо Жань брал и пытался, честно, его хвост беспокойно молотил в воздухе, чуть ли не сбивая со стола пустые миски. — Мы хотели ухаживать. Ну, чтобы всё правильно — еда, угощение, подарки. Но разве сделаешь всё правильно, когда вокруг постоянно целые толпы, и все пялятся на тебя, и... — он едва не сорвался на рычание, не один достопочтенный был той ещё ревнивой до своего псиной, — и поэтому решили позвать к себе. На свою территорию. Мо Жань наклонился ещё немного, останавливая движение за несколько еле заметных миллиметров от тепла чужих губ, но не пересёк эту границу. Зато её пересёк Тасянь, который уже устал от такого количества произнесённых слов, привычно предпочтя решать все делом. Он быстрым движением провёл приоткрытыми губами по чужой шее и замер прямо над пульсирующей под тонкой кожей жилкой, не кусая всерьёз, а только слегка прижимаясь клыками. И Ваньнин ответил ему! Твою мать, этот белый кот ещё сильнее выгнулся у него в руках, и плотно проехался задницей, и заурчал — утробно, тихо, но пиздецки жарко, и Тасянь уже успел представить, что вот на хуе он урчит совершенно точно так же, и едва не заплакал от удовольствия как какой-нибудь Мо Жань, когда… — Я не… не могу, — Ваньнин даже зазвучал иначе: хрипло и как будто его уже трахнули в глотку, но его никто же… он не пах никем чужим, только — яблоками, только… — и вам это не… не нужно. От острого, подкатившего к горлу горячим и липким комком разочарования Тасянь не сдержался и взрыкнул: тихо, но недвусмысленно, крепче прижимая чужое легкое и неуютно-колючее сопротивление за поджавшийся живот. Этот невыносимый упрямец говорил смешное — «не могу», «не нужно», зачем-то продолжал упрямиться на словах, как будто не понимал, что все остальное выдаёт его с потрохами. Тасянь был бесшабашной псиной, импульсивным и шумным, но он никогда не был слаб умом, ну, чтобы настолько и чтобы — вот так, про это. Про то, что белый хвост дрожал не в такт мелким и быстро-быстро дергающимся мягким кисточкам на ушах, про то, как Ваньнин подставлял беззащитную шею бессознательным и еле заметным, но инстинктивным жестом, далеким от профессионально-выученной «соблазнительности» или кокетства. Он вообще как будто не понимал — или продолжал делать вид, очень упорно и... талантливо, если так — что именно его запах, звук голоса и само присутствие делает с ними двумя. Братец А-Жань тоже заметно и часто сглатывал слюну, вообще-то, нечего так страшно скалить на этого достопочтенного клыки! Как будто это он один здесь возбуждён до боли в яйцах и терпит из последних сил... Терпение никогда не являлось главной добродетелью этого достопочтенного. Если честно — вообще никакой не являлось, поэтому от трогающего за самую собачью душу разочарования он почти тут же перешёл в состояние чуть веселого и злого предвкушения. — Разговоры... на «свидании» не нужны, — стратегия Мо Жаня с «постепенным приручением и завоеванием» Тасяню больше не нравилась (никогда не нравилась, да, он согласился «потерпеть», но никак не «терпеть до конца жизни, пока кое-кто ни соизволит... снизойти»), — давай я лучше покажу тебе, как много ты действительно можешь. Тасяню хотелось, чтобы строгий белый кот, всегда разодетый в отглаженное, ни единой складочки, ни одного колечка в настороженных ушах, ни дурацкого брелка на замке сумки, ни цветной прядки в аккуратно расчесанных волосах или хвосте, ни татуировки, вечно застегнутая последняя пуговица под горлом и такие же манжеты, чтобы он сделал так ещё раз. Издал такой же восхитительно-просящий, нуждающийся звук, полустон-полувсхлип, такой чувствительный, его хотелось заставить потеряться в этом, в этой нужде и жажде, вымучить, оставить разбитым, обессиленным... Ну, или просто поцеловать ещё раз — для начала. Тасянь так и сделал — на этот раз всерьёз, носом поддевая край распахнутого воротника, сдвигая его и обнажая чуть порозовевшую кожу плеча, он провёл по этому месту языком и только после — укусил, едва контролируя силу сжатия челюстей, чтобы не прокусить кожу до крови. — Ваньнин, Ваньнин, — голос Мо Жаня тоже изменился, словно звучал теперь издалека или из-под толщи воды, Тасянь почти не различал его слов, да и не хотел различать. Он скорее рефлекторно ощутил, чем услышал звук отодвигаемого стола, резкий и короткий скрежет ножек по полу, успел выбросить вперёд руку и поймать пустой бокал, который у него забрал и поставил куда-то Мо Жань, прежде чем наклониться над зажатым между их телами невозможным белыми котом. Когда пространства для манёвра стало больше, этот достопочтенный пёс начал действовать на инстинктах — изменившийся и ставший более ярким запах чужого тела, тембр голоса, ускорившееся сердцебиение и участившееся дыхание: всё в состоянии Ваньнина умоляло продолжить. Продолжать. Взять. Какого хрена Мо Жань там так возится? Расстегнуть эти дурацкие мелкие пуговички. Или порвать. Нет, рвать нельзя, фу, плохой мальчик, плохой пёс, сначала растянуть, подготовить, неа, это не про пуговицы... совсем не про то. Перед глазами у Тасяня сделалось жарко и красно, голодно. Чуть растрепавшиеся волосы — его или чужие, или все вместе — щекотно лезли в нос и рот, мешались, и одежда очень мешалась: джинсы, пуговицы, вот это все лишнее — тоже. Ваньнин, зажатый между ними двумя, значительно превосходящими чужую аккуратную изящность по габаритам, отрядовым и вообще, остальным там, выглядел... несдавшимся. Его оборона, хитиновый прочный покров, проступающий под обманчиво мягкой белоснежной шерсткой, только слегка пошатнулась, приоткрылась створками тугой раковины, едва-едва выпустив на свободу мокрые от сладкого вина губы, частое дыхание, еле заметную дрожь ушей. С выбившимися волосами, восхитительно раскрасневшийся в хватке лап достопочтенной псины (Тасянь держал его крепко и уже умудрился выпустить клыки, как будто не собакой был, а вампиром или змеёй), он смотрел, почему-то, на Мо Жаня со всегдашней особенной уверенностью (преподавателя и Просто Знающего Человека… Кота). А потом Ваньнин сказал ему это. Им. — Я не буду спать с вами здесь! Вар…вары, я… Тасянь не сразу сумел уложить в растревоженном, взбудораженном сознании тот факт, что слова «не буду спать с вами» имеют продолжение. В виде куда менее разочаровывающего и горького «...здесь». Судя по глуповато-ошарашенному чему-то, промелькнувшему в темных и широких зрачках Мо Жаня, не он один не сориентировался мгновенно. Зато уж что-что, а повторять второй раз, что «не стану — здесь» не равно «не стану вообще» Ваньнину было не надо. И про варваров что-то, Тасянь глубоко вздохнул и забыл всё из школьного курса истории, вообще все забыл, потому что чужие пальцы не могли больше удерживать полы светлой рубашки и от каждого чужого вдоха и выдоха становилось видно чуть больше очень белой кожи, на которой очень не хватало следов... варварских, ага, тех самых. А Мо Жань совершенно бездумно высунул язык и лизнул чужой строго указующий палец. И укусил. И наверняка сделал бы ещё что-то — например, шлёпнулся на колени и провёл носом по чужим рёбрам и животу, руками разводя чужие колени, но тут у Тасяня лопнуло терпение и он, не тратя времени, встал. С Ваньнином, разумеется, он его не отпустил и даже не сразу отлип жадными клыками от шеи, перехватывая его под коленями и отрывисто, на грани с неразборчивым рычанием командуя: — Дер-ржись. Кровать у них была одна. И не потому что они привыкли спать по-щенячьи оборачиваясь-сворачиваясь друг возле друга, хотя и поэтому тоже, а вообще-то устройство ложа сразу так и планировалось. Чтобы на троих — то есть достаточно просторно, устойчиво («Тасянь, хватит прыгать на каждую кровать с пятиметрового разбега, не преувеличивай свою достопочтенную амплитуду!»), чтобы обошлось без презрительных взглядов и брезгливо сложенных губ («ты что, спишь с родным братом под одним, блядь, одеялом?»), и не то чтобы Тасянь всерьёз боялся, что невозможный Чу Ваньнин, охуенный и строгий белый кот Чу Ваньнин, красивый, самый умный на сто миль вокруг, что он вдруг скажет или сделает что-то, разбивающее атмосферу свидания («свидания!»), но все равно обрадовался, включив режим берсерка, и потащил их белопушистое сокровище в спальню на крейсерской скорости. Которое — сокровище — хотело… хотел… «сам». Что-то там про «могу», или «хочу», или… — Ты вообще очень дохуя самостоятельный котик, может, и трахнешь себя тоже сам?